После ухода Майкла он не спал до рассвета, снова и снова обдумывая положение и неизменно приходя к первоначальному выводу: когда точки над "и" будут поставлены, его непременно объявят трусом. Но даже это не имело бы для него значения, если бы не Динни. Что ему общество и его мнение? Что ему Англия и англичане? Предположим, они пользуются престижем. Но с большим ли основанием, чем любой другой народ? Война показала, что все страны, равно как их обитатели, более или менее похожи друг на друга и одинаково способны на героизм и низость, выдержку и глупости. Война показала, что в любой стране толпа узколоба, не умеет мыслить здраво и чаще всего заслуживает только презрения. По природе своей он был бродягой, и если бы даже Англия и Ближний Восток оказались для него закрыты, мир все равно был широк, солнце светило во многих краях, звезды продолжали двигаться по орбитам, книги сохраняли свой интерес, женщины - красоту, цветы - благоухание, табак - крепость, музыка - власть над душой, кофе - аромат, лошади, собаки и птицы оставались теми же милыми сердцу созданиями, а мысль и чувство повсеместно нуждались в том, чтобы их облекали в ритмическую форму. Если бы не Динни, он мог бы свернуть свою палатку, уехать, и пусть досужие языки болтают ему вдогонку! А теперь он не может! Или все-таки может? Разве долг чести не обязывает его к этому? Вправе ли он обременить ее супругом, на которого будут показывать пальцем? Если бы она возбуждала в нем только вожделение, все было бы гораздо проще, - они утолили бы страсть и расстались, не причинив друг другу горя. Но он испытывал к ней совершенно иное чувство. Она была для него живительным источником, отысканным в песках, благовонным цветком, встреченным среди иссохших кустарников пустыни. Она вселяла в него то благоговейное томление, которое вызывают в нас некоторые мелодии или картины, дарила ему ту же щемящую радость, которую приносит нам запах свежескошенного сена. Она проливала прохладу в его темную, иссушенную ветром и зноем душу. Неужели он должен отказаться от нее из-за этой проклятой истории?
      Когда Уилфрид проснулся, борьба противоречивых чувств возобновилась. Все утро он писал Динни и уже почти закончил письмо, когда прибыло ее первое любовное послание. И теперь он сидел, поглядывая на обе лежавшие перед ним пачки листков.
      "Такого посылать нельзя, - внезапно решил он. - Все время об одном и том же, а слова пустые. Мерзость!" Он разорвал то, что было написано им, и в третий раз перечитал ее письмо. Затем подумал: "Ехать туда немыслимо. Бог, король и прочее - вот чем дышат эти люди. Немыслимо! ",
      Он схватил листок бумаги и написал:
      "Корк-стрит. Суббота.
      Бесконечно благодарен за письмо. Приезжай в понедельник к завтраку. Нужно поговорить.
      Уилфрид".
      Отослав Стэка с запиской на почту, он почувствовал себя спокойнее.
      Динни получила его в понедельник утром и ощутила еще большее облегчение. Последние два дня она старательно избегала каких бы то ни было разговоров об Уилфриде и проводила время, выслушивая рассказы Хьюберта и Джин об их жизни в Судане, гуляя и осматривая деревья вместе с отцом, переписывая налоговую декларацию и посещая с родителями церковь. Никто ни словом не упомянул о ее помолвке, что было очень характерно для семьи, члены которой, связанные глубокой взаимной преданностью, привыкли бережно относиться к переживаниям близкого человека. Это обстоятельство делало всеобщее молчание еще более многозначительным.
      Прочтя записку Уилфрида, Динни беспощадно сказала себе: "Любовные письма пишутся по-другому", - и объяснила матери:
      - Уилфрид стесняется приехать, мама. Я должна съездить к нему и поговорить. Если смогу, привезу его. Если нет, устрою так, чтобы ты увиделась с ним на Маунт-стрит. Он долго жил один. Встречи с людьми стоят ему слишком большого напряжения.
      Леди Черрел только вздохнула в ответ, но для Динни этот вздох был выразительнее всяких слов. Она взяла руку матери и попросила:
      - Мамочка, милая, ну будь повеселее. Я же счастлива. Разве это так мало значит для тебя?
      - Это могло бы значить бесконечно много, Динни.
      Динни не ответила, - она хорошо поняла, что подразумевалось под словами "могло бы".
      Девушка пошла на станцию, к полудню приехала в Лондон и через Хайдпарк направилась на Корк-стрит. День был погожий, весна, неся с собою сирень, тюльпаны, нежно-зеленую листву платанов, пение птиц и свежесть травы, окончательно вступала в свои права. Облик Динни гармонировал с окружающим ее всеобщим расцветом, но девушку терзали мрачные предчувствия. Она не сумела бы объяснить, почему у нее так тяжело на душе, в то время как она идет к своему возлюбленному, чтобы позавтракать с ним наедине. В этот час в огромном городе нашлось бы немного людей, которым открывалась бы столь радужная перспектива, но Динни не обманывала себя. Она знала: все идет плохо. Она приехала раньше времени и зашла на Маунт-стрит, чтобы привести себя в порядок. Блор сообщил, что сэра Лоренса нет, но леди Монт дома. Динни велела передать, что, возможно, будет к чаю.
      На углу Бэрлингтон-стрит, где на нее, как всегда, пахнуло чем-то вкусным, Динни ощутила то особое чувство, которое появляется по временам у каждого человека и многим внушает веру в переселение душ: ей показалось, что она уже существовала прежде.
      "Это означает одно, - я что-то позабыла. Так и есть! Здесь же надо свернуть", - подумала она, и сердце ее усиленно забилось.
      Динни чуть не задохнулась, когда Стэк открыл ей дверь. "Завтрак будет через пять минут, мисс". Черные глаза Стэка, слегка выкаченные, но тем не менее вдумчивые, крупный нос и благожелательно искривленные губы придавали ему такой вид, словно он выслушивал исповедь девушки, хотя исповедоваться ей пока что было не в чем. Он распахнул дверь в гостиную, закрыл ее за Динни, и она очутилась в объятиях Уилфрида. Этот долгий и радостный миг, равного которому она никогда не испытывала, разом рассеял все мрачные предчувствия. Он был таким долгим, что ей стало немножко не по себе: а вдруг Уилфрид не успеет вовремя разомкнуть руки? Она нежно шепнула:
      - Милый, если верить Стэку, завтрак был готов еще минуту назад.
      - Стэк не лишен такта.
      Удар, неожиданный, как гром среди ясного неба, обрушился на девушку лишь после завтрака, когда они остались одни.
      - Все раскрылось, Динни.
      Что? Что раскрылось? Неужели? Девушка подавила порыв отчаяния.
      - Каким образом?
      - Эту историю привез сюда человек по имени Телфорд Юл. О ней ходят слухи у разных племен. Сейчас она, видимо, уже обсуждается на базарах, завтра будет обсуждаться в лондонских клубах, а еще через несколько недель меня начнут сторониться. Тут уже ничем не поможешь.
      Динни молча поднялась, прижала голову Уилфрида к своему плечу, затем села рядом с ним на диван.
      - Боюсь, ты не до конца отдаешь себе отчет... - мягко начал он.
      - В том, что это меняет дело? Да, не отдаю. Это могло его изменить, когда ты сам рассказал мне обо всем. Но не изменило. Теперь и подавно не изменит.
      - Я не имею права жениться на тебе!
      - Оставь книжное геройство, Уилфрид! Зачем связывать себя мыслью о несчастье, которое еще не произошло?
      - Ложный героизм вовсе не в моем характере, но, мне кажется, ты все-таки не отдаешь себе отчет...
      - Отдаю, отдаю. Выпрямись и опять ходи в полный рост, а до тех, кто тебя не поймет, нам нет дела.
      - Значит, тебе нет дела до твоих близких?
      - Нет, есть.
      - Но не предполагаешь же ты, что они поймут?
      - Я заставлю их понять.
      - Бедная моя девочка! Его спокойная нежность показалась Динни зловещим предзнаменованием. Уилфрид продолжал:
      - Я не знаком с твоими, но если они действительно такие, как ты их описала, то не обольщайся, - они не порвут с наследственными убеждениями, не поднимутся над ними. Просто не смогут.
      - Они любят меня.
      - Тем нестерпимей будет им думать, что ты связана со мной.
      Динни чуть-чуть отстранилась и подперла подбородок руками. Затем, не глядя на Дезерта, спросила:
      - Ты хочешь отделаться от меня, Уилфрид?
      - Динни!
      - Нет, отвечай! Он притянул ее к себе. Наконец она сказала:
      - Я верю тебе. Но раз ты не хочешь расстаться со мной, предоставь все мне. В любом случае незачем ускорять развязку. В Лондоне еще ничего не знают. Подождем, пока узнают. Я понимаю, что до этого ты на мне не женишься. Значит, я должна ждать. Потом увидим, что делать. Но ты и тогда не смей разыгрывать из себя героя, - это обошлось бы мне слишком, слишком дорого...
      Динни обняла Уилфрида, и он не успел возразить.
      Прижавшись щекой к его щеке, она тихо спросила:
      - Хочешь, я стану совсем твоей до свадьбы? Если да, возьми меня.
      - Динни!
      - Находишь меня чересчур смелой?
      - Нет. Просто подождем. Я слишком сильно благоговею перед тобой.
      Девушка вздохнула.
      - Может быть, так оно и лучше.
      Затем спросила:
      - Значит, ты согласия, чтобы я сама рассказала моим?
      - Я согласен на все, что ты сочтешь нужным.
      - И не будешь возражать, если я захочу, чтобы ты встретился с кемнибудь из них?
      Уилфрид кивнул в знак согласия.
      - Я не прошу тебя приехать в Кондафорд... пока. Итак, все решено. Теперь рассказывай подробно, как ты об этом узнал.
      Когда он закончил, Динни вдумчиво промолвила:
      - Майкл и дядя Лоренс. Это облегчает задачу. А теперь я пойду, милый. Так лучше, - Стэк дома. Кроме того, я хочу подумать, а вблизи тебя я на это не способна.
      - Ангел! Она стиснула ему голову руками:
      - Перестань воспринимать все трагически. Я тоже не буду. Поедем в четверг за город? Чудесно! У Фоша в полдень. И запомни, я не ангел, а твоя любимая.
      Когда Динни спускалась по лестнице, у нее кружилась голова. Теперь, оставшись одна, девушка до ужаса ясно понимала, какое испытание предстоит им обоим. Неожиданно Динни свернула на Оксфорд-стрит. "Зайду поговорю с дядей Эдриеном", - решила она.
      Эдриен сидел у себя в музее и предавался спокойным раздумьям о недавно выдвинутой гипотезе, согласно которой колыбелью Homo sapiens объявлялась пустыня Гоби. Идея была запатентована, выброшена на рынок и, по всей видимости, должна была войти в моду. Он размышлял о неустойчивости антропологических концепций, когда ему доложили о приходе племянницы.
      - А, Динни! Я все утро проблуждал в пустыне Гоби и уже подумывал насчет чашки горячего чая. Что ты на это скажешь?
      - От китайского чая у меня бывает икота, дядя.
      - Мы не гонимся за так называемой роскошью. Моя дуэнья готовит мне добрый старый дуврский чай крупной резки. Кроме того, будут домашние булочки с изюмом.
      - Великолепно! Я пришла сообщить вам, что отдала свое юное сердце.
      Эдриен вытаращил глаза.
      - История действительно жуткая. Поэтому я, с вашего позволения, сниму шляпу.
      - Снимай, что хочешь, дорогая, - разрешил Эдриен. - Но прежде всего выпьем чаю. Вот и он.
      Пока она пила чай, Эдриен смотрел на нее со спокойной улыбкой, терявшейся где-то между усами и козлиной бородкой. После трагической истории с Ферзом Динни в еще большей степени, чем раньше, олицетворяла для него идеал племянницы. К тому же он заметил, что она в самом деле встревожена.
      Затем Динни уселась в единственное кресло, откинула голову назад, вытянула ноги, сложила вместе кончики пальцев и показалась Эдриену такой воздушной, что он не удивился бы, если бы она улетела. Он с удовольствием остановил свой взгляд на шапке ее каштановых волос. Но по мере того, как девушка излагала ему свою историю, длинное лицо ее дяди вытягивалось все больше. Наконец она умолкла, но тут же попросила:
      - Пожалуйста, дядя, не смотрите на меня так.
      - А я смотрел?
      - Да.
      - Это не удивительно, Динни.
      - Я хочу знать, как вы "отреагируете" (сейчас любят так выражаться) на поступок Уилфрида.
      - Я лично? Никак. Я с ним не знаком и от суждений воздержусь.
      - Я познакомлю вас, если вы ничего не имеете против.
      Эдриен кивнул, и Динни прибавила:
      - Можете сказать мне самое худшее. Что подумают и предпримут все остальные, кто его не знает?
      - А как ты сама отреагировала, Динни?
      - Я его знала.
      - Всего неделю.
      - И десять лет.
      - Только не уверяй меня, что беглый взгляд и несколько слов, сказанных на свадьбе...
      - Горчичное зерно, милый дядя! Кроме того, я прочла его поэму и по ней угадала, что он пережил. Он - неверующий. То, что с ним произошло, показалось ему просто чудовищной шуткой.
      - Да, да, я читал его стихи. Скептицизм и культ красоты. Такой тип людей расцветает в результате долгих усилий нации, когда индивидуальность окончательно обесценена и государство отняло у нее все, что могло. Вот тут "я" и вылезает на первый план, посылая к черту И государство и моральные нормы. Я понимаю это, но... Ты ведь не бывала за границей, Динни?
      - Нет, бывала. Правда, только в Италии, Париже и Пиренеях.
      - Они в счет не идут. Ты никогда не бывала там, где Англии необходимо сохранять определенный престиж. В таких странах все англичане отвечают за одного и один за всех.
      - Вряд ли он думал об этом в тот момент, дядя.
      Эдриен взглянул на племянницу и покачал головой.
      - Да, да, не думал, - настаивала Динни. - И слава богу, что не думал, иначе я никогда не увидела бы его. Разве человек обязан жертвовать собой во имя ложных ценностей?
      - Не в том суть, дорогая. На Востоке, где религия до сих пор - все, переход в другую веру приобретает огромное значение. Ничто не роняет англичанина в глазах жителей Востока больше, чем отречение под пистолетом. Вот как стоял перед ним вопрос: "Настолько ли мне важно, какое мнение сложится о моей стране и моем народе, чтобы я предпочел скорее умереть, чем унизить их?"
      Динни помолчала, затем возразила:
      - Я совершенно уверена, что Уилфрид предпочел бы смерть унижению своей страны, если бы речь шла о чем-нибудь другом. Но он просто не мог допустить, чтобы восточное представление об англичанах зависело от того, христианин он или нет.
      - Это особая статья. Он ведь не только отрекся от христианства. Он принял ислам, сменив один набор суеверий на другой.
      - Неужели вы не понимаете, дядя, что вся эта история казалась ему чудовищной шуткой?
      - Нет, дорогая, не понимаю.
      Динни откинулась в кресле, и Эдриен нашел, что вид у нее совершенно измученный.
      - Ну, если уж вы не понимаете, никто не поймет. Я хочу сказать - никто из нашего круга.
      У Эдриена защемило под ложечкой.
      - Динни, у тебя за плечами двухнедельное увлечение, а впереди - вся жизнь. Ты сказала, что он готов отказаться от тебя. Уважаю его за это. Не лучше ли порвать - если уж не ради себя самой, так хоть ради него?
      Динни улыбнулась:
      - Дядя, вы ведь прославились тем, что бросаете друзей в беде. И вы так мало знаете о любви! Ждали каких-нибудь восемнадцать лет? Вам не смешно себя слушать?
      - Смешно, - согласился Эдриен. - Не стану отрицать, слово "дядя" переубедило меня. И если бы я твердо знал, что Дезерт будет так же верен тебе, как ты ему, я сказал бы: "Идите своей дорогой, и да поможет вам бог не упасть под крестной ношей".
      - Тогда вы просто обязаны познакомиться с ним.
      - Да. Но помни: я видел людей, которые были влюблены так безоглядно, что разводились через год после брака. Я знал человека, настолько упоенного своим медовым месяцем, что еще через два дня он завел любовницу.
      - Наше поколение не отличается такой пылкостью, - возразила Динни. Я столько раз видела в кино такие поцелуи, что во мне давно возобладало духовное начало.
      - Кто в курсе дела?
      - Майкл и дядя Лоренс, может быть, тетя Эм. Не знаю, стоит ли рассказывать в Кондафорде.
      - Разреши мне посоветоваться с Хилери. Он взглянет на вещи свежим глазом и уж, конечно, не с ортодоксальной точки зрения.
      - Разумеется, я не возражаю против дяди Хилери.
      Динни встала:
      - Значит, я могу привести к вам Уилфрида? Эдриен кивнул; затем проводил племянницу, снова подошел к карте Монголии, и безлюдная Гоби показалась ему цветущим розовым садом в сравнении с той пустыней, по которой брела его любимая племянница.
      XII
      Динни осталась обедать на Маунт-стрит, чтобы повидаться с дядей Лоренсом.
      Она ждала его а кабинете и, когда он вошел, сразу же спросила:
      - Дядя Лоренс, тетя Эм знает то, что известно вам и Майклу?
      - Да, Динни. Как ты догадалась?
      - Она была что-то уж очень сдержанна. Я все рассказала дяде Эдриену. Он, кажется, тоже находит, что Уилфрид уронил престиж Англии на Востоке. Что это вообще за престиж? Я думала, что нас всюду считают просто нацией удачливых лицемеров. А в Индии, кроме того, - высокомерными хвастунами.
      Бровь сэра Лоренса задергалась.
      - Ты смешиваешь репутацию народа с репутацией отдельных его представителей, а это совершенно разные вещи. На Востоке каждый англичанин рассматривается как человек, которого не возьмешь на испуг, который держит слово и умеет постоять за своих.
      Динни вспыхнула: она поняла, на что намекал ее дядя.
      - На Востоке, - продолжал сэр Лоренс, - англичанин, точнее британец, потому что он может быть и шотландцем, и валлийцем, и северным ирландцем, выступает обыкновенно как обособленная личность - путешественник, инженер, солдат, чиновник, частный человек, плантатор, врач, археолог, миссионер. Он почти всегда возглавляет небольшую самостоятельную группу и, сталкиваясь с трудностями, опирается на престиж англичанина вообще. Если один англичанин роняет свое достоинство, страдает репутация всех англичан, действующих обособленно. Наши это знают и считаются с этим. Вот к чему сводится проблема, и недооценивать ее не следует. Нельзя требовать, чтобы люди Востока, для которых религия значит многое, понимали то, что для многих из нас она ничего не значит. Англичанин для них убежденный христианин, и если он отрекается от своей веры, это истолковывается как отречение от самых дорогих для него убеждений.
      - Тогда Уилфриду действительно нет оправдания в глазах людей, - сухо согласилась Динни.
      - Боюсь, что да, Динни, - по крайней мере, в глазах людей, правящих империей. Да и может ли быть иначе? Если бы этих обособленных англичан не объединяла полная взаимная уверенность в том, что ни один из них не поддастся нажиму, не побоится принять вызов и не подведет остальных, отказала бы вся машина. Ну, посуди сама!
      - Я об этом не думала.
      - Тогда поверь на слово. Майкл объяснил мне ход мыслей Дезерта, и с точки зрения человека неверующего, как, например, я сам, их нетрудно развить. Мне бы тоже безумно не хотелось погибнуть из-за такой вздорной причины. Но суть была не в ней, и если ты скажешь мне: "В тот момент он не понимал, что делает", - я, к сожалению, должен буду уточнить: "Не понимал из-за непомерной гордыни". А это не послужит ему оправданием, потому что гордыня - бич каждого, кто чему-то служит, да и вообще всего человечества. Это порок, навлекший, если помнишь, неприятности на Люцифера.
      Динни, которая слушала, не сводя глаз с подергивающегося лица дяди, сказала:
      - Просто поразительно, сколько может сделать человек, когда он один.
      Сэр Лоренс недоуменно вставил в глаз монокль:
      - Ты позаимствовала у тетки привычку перескакивать с одного на другое?
      - Кто не встретил одобрения у мира, тот может обойтись и без него.
      - "Отдать весь мир за любовь" - очень рыцарственный девиз, Динни, но его уже пробовали претворить в жизнь и сочли неосуществимым. Одностороннее самопожертвование - ненадежная основа совместной жизни, потому что оскорбляет другую сторону.
      - Я не требую больше счастья, чем получает большинство людей.
      - Я мечтал об иной участи для тебя, Динни.
      - Обедать! - скомандовала леди Монт, появляясь в дверях. - Динни, есть у вас дома пылесос?
      По дороге в столовую она пояснила:
      - Теперь этой машиной стали чистить лошадей.
      - Хорошо бы пройтись ею по людям, чтобы выбить из них страхи и предрассудки, - отозвалась Динни. - Впрочем, дядя Лоренс не одобрил бы такое предложение.
      - А, значит вы по'оворили! Можете идти, Блор.
      Когда дворецкий вышел, леди Монт прибавила:
      - Я все думаю о твоем отце, Динни.
      - Я тоже.
      - Мне удавалось убеждать е'о. Но ты ведь ему дочь. А все-таки надо...
      - Эм! - предостерег сэр Лоренс.
      В столовую вошел Блор.
      - Да, - объявила леди Монт, - обряды - это так тя'остно! Я нико'да не любила крестин. Только зря мучишь ребенка и суешь его в руки постороннему, а тому бы только купель да библия. А почему на купелях изображают папоротник? Нет, не на купелях, а на призовых кубках за стрельбу из лука. Дядя Катберт выи'рал однажды такой кубок, ко'да был викарием. Так принято. Все это очень о'орчительно.
      - Тетя Эм, - сказала Динни, - пусть, мои мелкие личные дела никого не огорчают. Это все, чего я прошу. Если люди не станут огорчаться и беспокоиться из-за нас, мы с Уилфридом можем быть счастливы.
      - Ты умница! Лоренс, передай это Майклу. Блор, хересу мисс Динни.
      Динни пригубила херес и взглянула через стол на тетку. Вид ее действовал успокоительно - приподнятые брови, опущенные веки, орлиный нос и словно припудренная шевелюра над еще красивыми шеей, плечами и бюстом.
      В такси, увозившем ее на Пэддингтонский вокзал, девушка так живо представила себе Уилфрида наедине с нависшей над ним угрозой, что чуть было не наклонилась, чтобы бросить шоферу: "На Корк-стрит". Машина сделала поворот. Прид-стрит? Да, видимо, так. Все горести мира рождаются из столкновения любви с любовью. Как все было бы просто, если бы родные Динни не любили ее, а она не любила их!
      Носильщик спросил:
      - Прикажете помочь, мисс?
      - Благодарю, я без вещей.
      В детстве она мечтала выйти замуж за носильщика! Потом за своего учителя музыки, выписанного из Оксфорда. Он ушел на фронт, когда ей было десять. Динни купила журнал и села в поезд, но усталость так разморила ее, что она сразу же прикорнула в углу на скамейке, - вагон был третьего класса, так как железнодорожные поездки тяжким бременем ложились на почти всегда пустой кошелек девушки. Она откинула голову назад и уснула.
      Когда Динни вылезла на своей станции, луна уже взошла и наступила ночь, ветреная и благоуханная. Домой предстояло возвращаться пешком. Было достаточно светло, и девушка решила пойти напрямик. Она проскользнула через живую изгородь и двинулась тропинкой через поле. Ей вспомнилась та ночь, почти два года тому назад, когда, вернувшись тем же поездом, она привезла новость об освобождении Хьюберта и застала отца в кабинете, где он сидел не в силах заснуть, измученный и поседевший. На сколько лет он помолодел, когда она принесла ему добрую весть! А теперь она везет новость, которая причинит ему боль. Именно объяснение с отцом больше всего пугало девушку. С матерью - пожалуйста! Конечно, та, несмотря на свою доброту, упряма, но женщина все-таки меньше верит в непререкаемость слова "нельзя", чем мужчина. Хьюберт? В былое время она прежде всего посчиталась бы с ним. Странно, но теперь он для нее потерян. Он, разумеется, ужасно расстроится, - он же непреклонен во всем, что касается его взглядов на "правила игры". Что ж, пусть. Его неудовольствие она перенесет. Но отец! Нечестно причинить ему такое горе после сорока лет службы.
      От изгороди к стогам метнулась коричневая сова. Совы любят лунные ночи. Сейчас в тихой мгле прозвучит жуткий вопль пойманной жертвы. И все-таки как можно не любить сов, их неслышный, плавный и быстрый полет, их мерный и зловещий крик? Еще один перелаз, и девушка была уже в своих владениях. На поле возвышался сарай, где находил себе по ночам пристанище старый строевой конь ее отца. Кто это сказал - Плутарх или Плиний: "Я не продал бы даже старого вола, на котором пахал". Кто бы ни сказал хороший человек! Грохот поезда уже замер вдали, всюду царила тишина, слышался лишь шелест молодой листвы под ветром и топот старого Кысмета в сарае. Девушка пересекла еще одно поле и вышла к узкому бревенчатому мостику. Ночь была так же сладостна, как чувство, которое теперь ни на минуту не покидало Динни. Она перебралась через деревянный настил и вошла под сень яблонь. Они, казалось, жили своей, особой, радостной жизнью между нею, ступавшей по земле, и залитым луною небом, где под ветром бежали облака. Казалось, деревья дышат и безмолвно поют, прославляя свои распускающиеся цветы. Они сверкали тысячами побелевших ветвей самой причудливой формы и были прекрасны, словно каждую из них изваял и залил звездным светом какой-то страстно влюбленный в свое ремесло безумец. Так бывало здесь каждую весну на протяжении многих сотен лет. В такую лунную ночь мир всегда кажется полным чудес, но больше их всех Динни потрясало ежегодно свершавшееся чудо цветения яблонь. Она остановилась между их старых стволов, вдыхая воздух, пропитанный запахом мшистой коры, и ей припомнилась вся чудесная природа Англии. Горные луга и поющие над ними жаворонки; тихий шум капель, стекающих с листвы после дождя, когда проглядывает солнце; дрок на пустошах, где гуляет ветер; лошади, которые прочерчивают длинные рыжие борозды, поворачивают обратно и снова поворачивают, реки, то прозрачные, то зеленоватые в тени склоненных над водой ив; соломенные крыши, над которыми курится дымок; скошенные травы, золотистые поля пшеницы, голубые дали и вечно изменчивое небо, - все это, как драгоценные камни, светилось в памяти девушки, и все это затмевалось белым чародейством весны. Динни заметила, что насквозь промочила туфли и чулки, - высокую траву обильно увлажняла роса. Было достаточно светло, чтобы разглядеть в траве звездочки жонкилей, гроздья гиацинтов и пока еще неяркие чашечки тюльпанов. Встречались еще белые буквицы, колокольчики и баранчики, но их было немного. Динни, осторожно ступая, поднялась вверх по склону, вышла изпод деревьев и опять на минуту остановилась, чтобы окинуть взглядом кипящую позади белизну. "Все словно с луны упало, - подумала она. - Боже, мои лучшие чулки!"
      Через обнесенный невысокой стеной цветник и лужайку девушка приблизилась к террасе. Скоро двенадцать. В нижнем этаже светится только окно в кабинете отца. До чего похоже на ту ночь!
      "Не скажу ему", - решила Динни и постучала в окно.
      Отец впустил ее:
      - Хэлло, Динни! Ты не осталась на Маунт-стрит?
      - Нет, папа. Я больше не в силах брать взаймы чужие ночные рубашки.
      - Садись, выпьем чаю. Я как раз собирался заварить.
      - Дорогой, у меня ноги до колен мокрые, - я прошла садом.
      - Снимай чулки. Вот тебе старые шлепанцы.
      Динни стянула чулки и сидела, созерцая свои освещенные лампой ноги. Генерал разжигал спиртовку. Он не терпел, чтобы за ним ухаживали. Девушка смотрела, как он, наклонившись, хлопочет над чайной посудой, и думала, какие у него быстрые и точные движения, как ловки длинные пальцы его смуглых рук, поросших короткими черными волосами. Он выпрямился и, не шевелясь, следил за разгоравшимся пламенем.
      - Пора сменить фитиль, - заметил он. - Похоже, что в Индии нас ждут неприятности.
      - Она, кажется, начинает доставлять нам их столько, что уже не окупает их.
      Генерал повернул к дочери лицо с высоко посаженными, но в меру широкими скулами. Глаза его остановились на ней, тонкие губы под седыми усиками улыбнулись.
      - Это часто случается с имуществом, отданным во временное пользование. У тебя красивые ноги, Динни.
      - Неудивительно, папа, если вспомнить, какие у меня родители.
      - Мои хороши только в сапогах. Чересчур жилистые. Пригласила ты мистера Дезерта?
      - Пока что нет.
      Генерал сунул руки в карманы. После обеда он снял смокинг и был теперь в старой охотничьей куртке табачного цвета. Динни заметила, что манжеты у нее обтрепались и одной кожаной пуговицы недостает. Темные высокие брови отца сдвинулись к переносице, посередине лба обозначились три морщинки. Наконец он мягко сказал:
      - Знаешь, Динни, не понимаю я, как можно отказаться от своей религии... С молоком или с лимоном?
      - Лучше с лимоном.
      "А почему бы не сейчас? Ну, смелей!" - решилась девушка.
      - Два кусочка?
      - Три, папа, - я же пью с лимоном.
      Генерал взял щипцы. Он опустил в чашку три кусочка сахару, затем ломтик лимона, положил на место щипцы и нагнулся над чайником.
      - Закипел, - объявил он, налил чашку, насыпал туда полную ложечку чая, вынул ее и подал чашку дочери.
      Динни сидела, потягивая прозрачную золотистую жидкость. Затем сделала глоток, опустила чашку на колени и подняла глаза на отца.
      - Я тебе все объясню, папа, - сказала она и подумала: "После моих объяснений он окончательно перестанет что-нибудь понимать".
      Генерал наполнил свою чашку и сел. Динни стиснула пальцами ложечку:
      - Видишь ли, когда Уилфрид был в Дарфуре, он попал в руки фанатиков-арабов, которые держатся там со времен махди. Их начальник приказал привести пленника к себе в палатку и объявил, что сохранит ему жизнь, если тот примет ислам.
      Девушка увидела, что рука отца конвульсивно сжалась. Чай плеснул на блюдечко. Генерал поднял чашку и слил чай обратно. Динни продолжала:
      - Уилфрид такой же неверующий, как большинство из нас, только относится к религии гораздо непримиримее. Он не только не верит в христианского бога, но решительно ненавидит религию в любой ее форме, считая, что она разобщает людей и приносит больше вреда и страданий, чем что бы то ни было. И потом, ты знаешь... вернее, знал бы, если бы прочел его стихи, что война оставила в нем глубокий и горький след: он нагляделся, как швыряются человеческой жизнью. Просто выплескивают ее, как воду, по приказу тех, кто сам не понимает, чего хочет.
      Рука генерала снова конвульсивно дернулась.
      - Папа, Хьюберт рассказывал то же самое. Я ведь слышала. Во всяком случае, война научила Уилфрида ненавидеть все, что попусту губит жизнь, и вселила в него глубочайшее недоверие ко всяким красивым словам и прописным истинам. Ему дали пять минут на размышление. Это была не трусость, а горькое презрение. Он не захотел примириться с тем, что люди могут лишать друг друга жизни ради верований, которые казались ему в равной степени бессмысленными. Он пожал плечами и согласился. А согласившись, должен был сдержать слово и пройти через установленные обряды. Конечно, ты его не знаешь. Поэтому бесполезно объяснять.