- Мистер Дезерт навещает вас? - спросил баронет у швейцара.
      - Да, сэр Лоренс, он несколько раз был на прошлой неделе, хотя до этого я не видел его несколько лет.
      - Да, он большей частью живет за границей. Когда он обычно приходит?
      - Чаще всего к обеду, сэр Лоренс.
      - Ясно. А мистер Масхем здесь?
      Швейцар покачал головой:
      - Сегодня скачки в Ньюмаркете, сэр Лоренс.
      - Да, конечно! Как это вы все запоминаете?
      - Привычка, сэр Лоренс.
      - Завидую.
      Сэр Лоренс повесил шляпу и некоторое время постоял в холле, глядя, как телетайп отстукивает биржевой курс. Безработица и налоги растут, а денег на автомобили и развлечения тратится все больше. Миленькое положеньице! Затем он направился в библиотеку, рассчитывая, что там-то уж он никого не встретит. И первый, кого он увидел, был Джек Масхем, который из уважения к месту шепотом беседовал в углу с худощавым смуглым человечком.
      "Это объясняет, почему я никогда не могу найти упавшую запонку, - подумал сэр Лоренс, - Мой друг швейцар был так уверен, что Джек в Ньюмаркете, а не у этих полок, что принял его за другого, когда тот все-таки явился".
      Он взял томик "Арабских ночей" Бертона, позвонил и заказал чай, но не успел уделить внимание ни книге, ни напитку, как оба собеседника покинули свой угол и подошли к нему.
      - Не вставай, Лоренс, - с некоторой томностью произнес Джек Масхем. Телфорд Юл - сэр Лоренс Монт, мой кузен.
      - Я читал ваши сенсационные романы, мистер Кл, - сказал сэр Лоренс и подумал: "Странная личность!"
      Худой смуглый человек с обезьяньим лицом осклабился и ответил:
      - Жизнь бывает сенсационнее всякого романа.
      - Юл вернулся из Аравии, - пояснил Джек Масхем с обычным для него видом человека, над которым не властно ни время, ни пространство. - Он разнюхивал, нельзя ли там раздобыть парочку чистокровных арабских кобыл, чтобы использовать их у нас. Жеребцы есть, маток не достать. В Неджде сейчас такое же положение, как в те времена, когда писал Палгрейв. Все же дело, по-моему, двинулось. Владелец лучшего табуна требует самолет, но, если мы забросим туда бильярд, ему наверняка придется расстаться по крайней мере с одной дочерью солнца.
      - Боже правый, какие низкие методы! - усмехнулся сэр Лоренс. - Все мы становимся иезуитами, Джек.
      - Юл видел там интересные вещи. Кстати, об одной из них я хочу с тобой поговорить. Разрешишь присесть?
      Он опустился в кресло и вытянулся во всю длину; смуглый человек уселся на другое, устремив черные мигающие глаза на сэра Лоренса, который инстинктивно насторожился.
      - Когда Юл был в аравийской пустыне, - продолжал Джек Масхем, - бедуины рассказали ему о смутных слухах насчет одного англичанина, которого арабы якобы поймали и вынудили перейти в мусульманство. Юл поскандалил с ними, заявив, что никто из англичан не способен на такое. Но когда он вернулся в Египет и вылетел в Ливийскую пустыню, он встретил Другую шайку бедуинов, возвращавшихся с юга, и услышал от них ту же самую историю, только в более подробном изложении - они утверждали, что это случилось в Дарфуре, и назвали даже имя отступника - Дезерт. Когда же Юл попал в Хартум, он услышал, что весь город только и говорит о том, что молодой Дезерт принял ислам. Юл, естественно, сделал из всего этого логические выводы. Но, конечно, весь вопрос в том, как это произошло. Одно дело переменить веру по доброй воле, другое - отречься от прежней под пистолетом. Англичанин, совершающий подобный поступок, предает всех нас.
      Сэр Лоренс, который в продолжение речи своего кузена перепробовал все известные ему способы вставлять монокль, выронил его и сказал:
      - Дорогой Джек, неужели ты не понимаешь, что, если человек принял мусульманство в мусульманской стране, молва обязательно представит дело так, как будто его к этому принудили.
      Джек, извивавшийся на самом краю своего кресла, возразил:
      - Я сперва так и подумал, но последние сведения были чрезвычайно определенными. Мне сообщили даже имя шейха, который заставил его отречься, и месяц, когда это случилось. Я выяснил также, что мистер Дезерт действительно вернулся из Дарфура вскоре по истечении упомянутого месяца. Возможно, ничего и не было. Но так или иначе, мне незачем объяснять вам, что такого рода история, если она своевременно не опровергнута, обрастает сплетнями и вредит не только этому человеку, но и нашему общему престижу. Мне кажется, наш долг - поставить мистера Дезерта в известность о слухах, которые распространяют о нем бедуины.
      - Кстати, он сейчас здесь, - мрачно бросил сэр Лоренс.
      - Знаю, - ответил Джек Масхем, - Я видел его на днях, и он член этого клуба.
      Беспредельное уныние волной захлестнуло сэра Лоренса. Вот они, последствия злосчастного решения Динни! Динни была дорога этому ироничному, независимому в суждениях и разборчивому в привязанностях человеку. Она поразительно украшала его давно установившееся представление о женщинах. Не будь он ее дядей по браку, он мог бы даже влюбиться в нее, если бы снова стал молодым.
      Пауза продолжалась. Сэр Лоренс отчетливо сознавал, что оба его собеседника чувствуют себя крайне неловко, и, странное дело, их замешательство лишь усугубляло в его глазах серьезность положения. Наконец он сказал:
      - Дезерт был шафером моего сына. Я должен поговорить с Майклом.
      Мистер Юл, надеюсь, воздержится пока от дальнейших шагов.
      - Непременно, - ответил К, л. - Хочу верить, что все это только сплетни. Мне нравятся его стихи.
      - А ты, Джек?
      - Мое дело сторона. Но я не примирюсь с мыслью, что англичанин способен на такой поступок, пока не буду убежден в бесспорности этого факта так же, как в существовании собственного носа. Вот все, что могу сказать. Юл, если мы хотим поспеть на ройстонский поезд, нам пора двигаться.
      Оставшись в одиночестве, сэр Лоренс не встал с кресла. Ответ Джека
      Масхема расстроил его еще больше. Он доказывал, что, если наихудшие опасения подтвердятся, рассчитывать на снисходительность "настоящих саибов" не придется. Наконец сэр Лоренс поднялся, взял с полки небольшой томик, снова сел и начал его перелистывать. Это были "Индийские стих"!" сэра Альфреда Лайела, а поэма, которую разыскивал баронет, называлась "Богословие перед казнью".
      Он прочел ее, поставил книгу на место и стоял, потирая подбородок. Вещь, конечно, написана лет сорок с лишним тому назад, но можно не сомневаться, что взгляды, выраженные в ней, ни на йоту не изменились. Существует еще стихотворение Доила о капрале Восточно-Кентского полка, который, когда его привели к китайскому генералу и предложили под страхом смерти поцеловать землю у ног врага, ответил: "В нашем полку так не принято!" - и погиб. Что поделаешь! Такое поведение и сейчас - закон для людей, принадлежащих к определенной касте и чтящих традиции. Война подтвердила это на бесчисленных примерах. Неужели молодой Дезерт действительно изменил традициям? Невероятно! А вдруг он в самом деле трус, несмотря на свой образцовый послужной список? Или, может быть, бьющая из него ключом горечь довела его до полного цинизма и он попрал традицию только ради того, чтобы ее попрать?
      Сэр Лоренс напряг все свои духовные способности и попробовал поставить себя перед аналогичным выбором. Но он был неверующим, и единственный вывод, который ему удалось сделать, сводился к следующему: "Мне бы страшно не хотелось, чтобы на меня оказали давление в таком вопросе". Понимая, что это заключение ни в коей мере не соответствует важности проблемы, он спустился в холл, закрылся в телефонной кабине и позвонил Майклу. Затем, опасаясь оставаться в клубе дольше: того и глядишь наскочишь на самого Дезерта, взял такси и отправился на Саутсквер.
      Майкл только что вернулся из палаты, столкнулся с отцом в холле, и сэр Лоренс изъявил желание уединиться с сыном в его кабинете, интуитивно чувствуя, что Флер при всей ее проницательности не подходит роль участницы совещания по столь щекотливому пункту. Он начал с того, что объявил о помолвке Динни. Майкл выслушал это сообщение с такой странной смесью удовлетворения и тревоги, какая не часто выражается на человеческом лице.
      - Что за плутовка! Как она умеет прятать концы в воду! - воскликнул он, - Флер - та заметила, что Динни в последние дни выглядит уж как-то особенно невинно, но я сам никогда бы не подумал. Мы слишком привыкли к ее безбрачию. Помолвлена, да еще с Уилфридом! Ну что ж, теперь, надеюсь, парень покончит с Востоком.
      - Остается еще вопрос о его вероисповедании, - мрачно вставил сэр Лоренс.
      - Не понимаю, какое это имеет значение. Динни - не фанатичка. Зачем Уилфрид переменил веру? Вот уж не предполагал, что он религиозен. Меня это прямо-таки ошеломило.
      - Тут дело посложнее.
      Когда сэр Лоренс кончил рассказывать, уши у Майкла стояли торчком и лицо было совершенно подавленное.
      - Ты знаешь его ближе, чем кто бы то ни было, - закончил сэр Лоренс. - Твое мнение?
      - Мне тяжело так говорить, но возможно, что это правда. Для Уилфрида это, пожалуй, даже естественно, хотя никто никогда не поймет - почему. Ужасная неприятность, папа, тем более что здесь замешана Динни.
      - Дорогой мой, прежде чем расстраиваться, надо выяснить, насколько это верно. Удобно тебе зайти к нему?
      - Было время - заходил запросто.
      Сэр Лоренс кивнул:
      - Мне все известно. Но ведь с тех пор прошло столько лет.
      Майкл тускло улыбнулся:
      - Я подозревал, что вы кое-что заметили, но не был уверен. После отъезда Уилфрида на Восток мы виделись редко. Все же зайти могу...
      Майкл запнулся, потом прибавил:
      - Если это правда, он, вероятно, все рассказал Динни. Он не мог сделать ей предложение, не сказав.
      Сэр Лоренс пожал плечами:
      - Кто струсил раз, струсит и в другой.
      - Уилфрид - одна из самых сложных, упрямых, непонятных натур, какие только бывают на свете. Подходить к нему с обычной меркой - пустое занятие. Но если он и сказал Динни, от нее мы ни слова не добьемся.
      Отец и сын взглянули друг на друга.
      - Помните, в нем много героического, но проявляется оно там, где не нужно: он ведь поэт.
      Бровь сэра Лоренса задергалась: верный признак того, что он пришел к определенному решению.
      - Придется заняться этой историей вплотную. Люди не пройдут мимо нее - не такая у них природа. Мне, конечно, нет дела до Дезерта...
      - Мне есть, - возразил Майкл.
      - ...но я беспокоюсь о Динни.
      - Я тоже. Впрочем, она поступит так, как сочтет нужным, папа, и переубеждать ее - напрасный труд.
      - Это одно из самых неприятных событий в моей жизни, - с расстановкой вымолвил сэр Лоренс. - Итак, мой мальчик, пойдешь ты к нему или сходить мне?
      - Пойду, - со вздохом ответил Майкл.
      - Он скажет тебе правду?
      - Да. Останетесь обедать?
      Сам Лоренс покачал головой:
      - Боюсь встречаться с Флер, пока у меня на душе эта забота. Я полагаю, тебе не нужно напоминать, что до твоего разговора с ним никто ничего не должен знать, даже она?
      - Разумеется. Динни еще у вас?
      - Нет, вернулась в Кондафорд.
      - Ее семья! - воскликнул Майкл и свистнул.
      Ее семья! Эта мысль не оставляла его за обедом, во время которого Флер завела речь о будущем Кита. Она склонялась к тому, чтобы отдать его в Хэрроу, так как Майкл и его отец учились в Уинчестере. Майклу нравились оба варианта, и вопрос все еще оставался открытым.
      - Вся родня твоей матери училась в Хэрроу, - убеждала Флер. - Уинчестер кажется мне слишком педантичным и сухим. И потом, те, кто учился там, никогда не достигают известности. Если бы ты не кончил Уинчестер, ты давно бы уже стал любимцем газет.
      - Тебе хочется, чтобы Кит стал известным?
      - Да, но, разумеется, с хорошей стороны, как твой дядя Хилери. Знаешь, Майкл, Барт - чудесный, но я предпочитаю Черрелов твоей родне с отцовской стороны.
      - Мне казалось, что Черрелы чересчур прямолинейны и чересчур служаки, - возразил Майкл.
      - Согласна, но у них есть характер и держатся они как джентльмены.
      - По-моему, ты хочешь отдать Кита в Хэрроу просто потому, что там все разыгрывают из себя лордов, - усмехнулся Майкл.
      Флер выпрямилась:
      - Да, хочу. Я выбрала бы Итон, если бы это не было слишком уж откровенно. К тому же я не терплю светло-голубого.
      - Ладно, - согласился Майкл. - Я все равно за свою школу, а выбор за тобой. Во всяком случае, школа, которая создала дядю Эдриена, меня устраивает.
      - Никакая школа не могла создать дядю Эдриена, дорогой, - поправила Флер. - Он древен, как палеолит. Самая древняя кровь в жилах Кита - это кровь Черрелов, а я, как выразился бы Джек Масхем, намерена разводить именно такую породу. Кстати, помнишь, на свадьбе Клер он приглашал нас посетить его конский завод в Ройстоне. Я не прочь прокатиться. Джек образцовый экземпляр денди-спортсмена: божественные ботинки и неподражаемое умение владеть лицевыми мускулами.
      Майкл кивнул:
      - Джек словно вышел из рук не в меру усердного чеканщика: изображение стало таким рельефным, что под ним не видно самой монеты.
      - Заблуждаешься, дорогой: на обратной стороне достаточно металла.
      - Он - "настоящий саиб", - подтвердил Майкл. - Никак не могу решить, что это - почетное прозвище или бранная кличка. Черрелы - лучшие представители людей такого типа: с ними можно церемониться меньше, чем с Джеком. Но даже вблизи них я всегда чувствую, что "в небе и в земле сокрыто больше, чем снится их мудрости".
      - Не всем дано божественное разумение.
      Майкл пристально взглянул на жену, подавил желание сделать колкий намек и подхватил:
      - Вот я, например, никак не могу уразуметь, где тот предел, за которым нет места пониманию и терпимости.
      - В таких вещах вы уступаете нам, женщинам. Мы полагаемся на свои нервы и просто ждем, когда этот предел обозначится сам по себе. Бедняжки мужчины так не умеют. К счастью, в тебе много женского, Майкл. Поцелуй меня. Осторожней! Кокер всегда входит внезапно. Значит, решили: Кит поступает в Хэрроу.
      - Если до тех пор Хэрроу еще не закроется.
      - Не говори глупостей. Даже созвездия менее незыблемы, чем закрытые школы. Вспомни, как они процветали в прошлую войну.
      - В следующую это уже не повторится.
      - Значит, ее не должно быть.
      - Пока существуют "настоящие саибы", войны не избежать.
      - Не кажется ли тебе, мой дорогой, что наша верность союзным обязательствам и прочее была самой обыкновенной маскировкой? Мы попросту испугались превосходства Германии.
      Майкл взъерошил себе волосы:
      - Во всяком случае, я верно сказал, что в небе и в земле сокрыто больше, чем снится мудрости "настоящего саиба". Да и ситуации там бывают такие, до которых он не дорос.
      Флер зевнула.
      - Нам необходим новый обеденный сервиз, Майкл.
      X
      После обеда Майкл вышел из дома, не сказав, куда идет. После смерти тестя, когда он понял, что произошло у Флер с Джоном Форсайтом, его отношения с женой остались прежними, но с существенной, хотя с виду еле заметной, разницей: теперь Майкл был у себя дома не сконфуженным просителем, а человеком, свободным в своих поступках. Между ним и Флер не было сказано ни слова о том, что произошло уже почти четыре года тому назад, и никаких новых сомнений на ее счет у него не возникало. С неверностью было покончено навсегда. Майкл внешне остался таким же, как прежде, но внутренне освободился, и Флер это знала. Предостережение отца насчет истории с Уилфридом было излишним, - Майкл и так ничего бы не сказал жене: он верил в ее способность сохранить тайну, но сердцем чувствовал, что в деле такого свойства она не сможет оказать ему реальной поддержки.
      Он шел пешком и размышлял: "Уилфрид влюблен. Следовательно, к десяти он должен быть уже дома, если только у него не начался приступ поэтической горячки. Однако даже в этом случае невозможно писать стихи на улице или в клубе, где сама обстановка преграждает путь потоку вдохновения". Майкл пересек Пэл-Мэл, пробрался сквозь лабиринт узких улочек, заселенных свободными от брачных уз представителями сильного пола, и вышел на Пикадилли, притихшую перед бурей театрального разъезда. Оттуда по боковой улице, где обосновались ангелы-хранители мужской половины человечества - портные, букмекеры, ростовщики, свернул на Корк-стрит. Было ровно десять, когда он остановился перед памятным ему домом. Напротив помещалась картинная галерея, где он впервые встретил Флер. Майкл с минуту постоял, - от наплыва минувших переживаний у него закружилась голова. В течение трех лет, пока нелепое увлечение Уилфрида его женой не разрушило их дружбу, он оставался его верным Ахатом. "Мы были прямо как Давид с Ионафаном", - подумал Майкл, подымаясь по лестнице, и былые чувства захлестнули его.
      При виде Майкла аскетическое лицо оруженосца Стэка смягчилось.
      - Мистер Монт? Рад видеть вас, сэр.
      - Как поживаете, Стэк?
      - Старею, конечно, а в остальном, благодарю вас, держусь. Мистер Дезерт дома.
      Майкл снял шляпу и вошел.
      Уилфрид, лежавший на диване в темном халате, приподнялся и сел:
      - Хэлло!"
      - Здравствуй, Уилфрид.
      - Стэк, вина!
      - Поздравляю, дружище!
      - Знаешь, я ведь впервые встретил ее у тебя на свадьбе.
      - Без малого десять лет назад. Ты похищаешь лучший цветок в нашем семейном саду, Уилфрид. Мы все влюблены в Динни.
      - Не хочу говорить о ней, - тут слова бессильны.
      - Привез новые стихи, старина?
      - Да. Сборник завтра пойдет в печать. Издатель тот же. Помнишь мою первую книжку?
      - Еще бы! Мой единственный успех.
      - Эта лучше. В ней есть одна настоящая вещь.
      Стэк возвратился с подносом.
      - Хозяйничай сам, Майкл.
      Майкл налил себе рюмку бренди, лишь слегка разбавив его. Затем сел и закурил.
      - Когда женитесь?
      - Брак зарегистрируем как можно скорее.
      - А дальше куда?
      - Динни хочет показать мне Англию. Поездим, пока погода солнечная.
      - Собираешься назад в Сирию? Дезерт заерзал на подушках:
      - Не знаю. Может быть, позднее. Динни решит.
      Майкл уставился себе под ноги, - рядом с ними на персидский ковер упал пепел сигареты.
      - Старина... - вымолвил он.
      - Да?
      - Знаешь ты птичку по имени Телфорд Юл?
      - Фамилию слышал. Бульварный писака.
      - Он недавно вернулся из Аравии и Судана и привез с собою сплетню.
      Майкл не поднял глаз, но почувствовал, что Уилфрид выпрямился, хотя и не встал с дивана.
      - Она касается тебя. История странная и прискорбная. Он считает, что тебя нужно поставить в известность.
      - Ну? У Майкла вырвался невольный вздох.
      - Буду краток. Бедуины говорят, что ты принял ислам под пистолетом. Ему рассказали это в Аравии, затем вторично в Ливийской пустыне. Сообщили все: имя шейха, название местности в Дарфуре, фамилию англичанина.
      И снова Майкл, не поднимая глаз, почувствовал, что взгляд Уилфрида устремлен на собеседника и что лоб его покрылся испариной.
      - Ну?
      - Он хочет, чтобы ты об этом знал, и поэтому сегодня днем в клубе все рассказал моему отцу, а Барт передал мне. Я обещал поговорить с тобой. Прости.
      Наступило молчание. Майкл поднял глаза. Какое необычайное, прекрасное, измученное, неотразимое лицо!
      - Прощать не за что. Это правда.
      - Старина, дорогой!..
      Эти слова вырвались у Майкла непроизвольно, но других за ними не последовало.
      Дезерт встал, подошел к шкафу и вынул оттуда рукопись:
      - На, читай! В течение двадцати минут, которые заняло у Майкла чтение поэмы, в комнате не раздалось ни звука, кроме шелеста переворачиваемых страниц. Наконец Майкл отложил рукопись:
      - Потрясающе!
      - Да, но ты никогда бы так не поступил.
      - Понятия не имею, как бы я поступил!
      - Нет, имеешь. Ты никогда бы не позволил рефлексии или черт знает еще чему подавить твое первое побуждение, как это сделал я. Моим первым побуждением было крикнуть: "Стреляй и будь проклят!" Жалею, что тогда промолчал и теперь сижу здесь! Удивительнее всего то, что я не дрогнул бы, если бы он пригрозил мне пыткой, хотя, конечно, предпочитаю ей смерть.
      - Пытка - жестокая штука.
      - Фанатики не жестоки. Я послал бы его ко всем чертям, но ему в самом деле не хотелось стрелять. Он умолял меня - стоял с пистолетом и умолял меня не вынуждать его выстрелить. Его брат - мой друг. Странная вещь фанатизм! Он стоял, держал палец на спуске и упрашивал меня. Чертовски гуманно! Он, видишь ли, был связан обетом. А когда я согласился, он радовался так, что я в жизни ничего подобного не видел.
      - В поэме про это нет ни слова, - вставил Майкл.
      - Чувство жалости к палачу еще не может служить оправданием.
      Я не горжусь им, тем более что оно спасло мне жизнь. Кроме того, не уверен, сыграло ли оно решающую роль. Религия - пустой звук, когда ты неверующий. Если уж умирать, так за что-нибудь стоящее.
      - А ты не думаешь, что тебя оправдают, если ты все будешь отрицать? спросил подавленный Майкл.
      - Ничего я не буду отрицать. Если это выплывет наружу, я за это отвечу.
      - Динни в курсе?
      - Да. Она прочла поэму. Я не собирался ей говорить, да вот пришлось.
      Она держалась так, как никто бы не сумел, - изумительно!
      - Ясно. Я считаю, что тебе следует отрицать все - хотя бы ради
      Динни.
      - Нет, я просто обязан отказаться от нее.
      - Это уж решать не тебе одному, Уилфрид. Если Динни любит, так беззаветно...
      - Я тоже.
      Удрученный безвыходностью положения, Майкл встал и налил себе еще бренди.
      - Правильно! - одобрил Дезерт, следя за ним глазами. - Представь минуту, что это стало достоянием прессы! И Дезерт расхохотался.
      - Но ведь Юл оба раза слышал эту историю только в пустыне, - сказал Майкл с внезапной надеждой.
      - Что сегодня сказано в пустыне, завтра разнесется по базарам. Нет, рассчитывать не на что. Мне не отвертеться.
      Майкл положил ему руку на плечо:
      - В любом случае можешь располагать мною. Мое мнение такое: кто смел, тот и преуспел. Но я, конечно, предвижу, что тебе придется вытерпеть.
      - Мне приклеят ярлык "трус", а с ним хорошего не жди. И правильно приклеят.
      - Чушь! Уилфрид, не обратив внимания на этот возглас, продолжал:
      - При мысли, что придется погибнуть ради жеста, ради того, во что я не верю, все мое существо взбунтовалось. Легенды, суеверия - ненавижу этот хлам. Я готов пожертвовать жизнью, только бы нанести им смертельный удар. Если бы меня заставили мучить животных, вешать человека, насиловать женщину, я бы, конечно, скорее умер, чем уступил. Но какого черта умирать только для того, чтобы доставить удовольствие тем, кого я презираю за то, что они исповедуют устаревшие вероучения, которые принесли миру больше горя, чем любой из смертных. Скажи, какого черта?
      Эта страстная вспышка напугала Майкла. Расстроенный и мрачный, он пробормотал:
      - Религия - символ!..
      - Символ? Не сомневайся, я сумею постоять за любое стоящее дело - за честность, человечность, мужество. Как-никак я прошел войну. Но почему я должен стоять за то, что считаю насквозь прогнившим?
      - Мы обязаны это скрыть! - взорвался Майкл. - Мне нестерпимо думать, как куча болванов будет воротить нос при виде тебя.
      Уилфрид пожал плечами:
      - Поверь, я сам от себя его ворочу. Никогда не подавляй свое первое побуждение, Майкл.
      - Что же ты собираешься делать?
      - Не все ли равно? Будь что будет. Так или иначе, меня не поймут, а если даже поймут, никто не станет на мою сторону. Да и зачем? Я ведь в разладе с самим собой.
      - По-моему, в наши дни найдется немало таких, кто поддержит тебя.
      - Да, таких, с которыми стоять рядом и то противно. Нет, я - отверженный.
      - А Динни?
      - С ней я все улажу.
      Майкл взялся за шляпу:
      - Если я могу быть полезен, рассчитывай на меня. Спокойной ночи, старина,
      - Благодарю. Спокойной ночи!
      Прежде чем Майкл вновь обрел способность рассуждать, он уже был на улице. Уилфрид попал в ловушку! Он до того ослеплен своим бунтарским презрением к условностям и почитателям их, что разучился здраво смотреть на вещи, - это ясно. Но нельзя безнаказанно зачеркивать ту или иную черту в едином образе Англичанина, - кто изменит в одном, того и в другом сочтут изменником. Разве те, кто не знает Уилфрида близко, поймут это нелепое чувство сострадания к своему же палачу? Горькая и трагичная история. Ему без суда и разбора публично приклеят ярлык труса.
      "Конечно, - думал Майкл, - у него найдутся защитники: всякие там маньяки-эгоцентристы или красные, но от этого ему будет только хуже. Нет ничего отвратительнее, чем поддержка со стороны людей, которых ты не понимаешь и которые не понимают тебя. И какой прок от такой поддержки для Динни, еще более далекой от них, чем Уилфрид? Все это..."
      Предаваясь этим невеселым размышлениям, Майкл пересек Бондстрит и через Хэй-хилл вышел на Беркли-сквер. Если он не повидает отца до возвращения домой, ему не уснуть.
      На Маунт-стрит его родители принимали из рук Блора белый глинтвейн особого изготовления - средство, гарантирующее сон.
      - Кэтрин? - спросила леди Монт. - Корь?
      - Нет, мама, мне нужно поговорить с отцом.
      - Насчет это'о молодо'о человека... который переменил рели'ию? Мне все'да было при нем не по себе: он не боялся грозы, и вообще.
      Майкл вытаращил глаза от удивления:
      - Да, об Уилфриде.
      - Эм, абсолютная тайна! - предупредил сэр Лоренс. - Ну, Майкл?
      - Все правда. Он не хочет и не станет отрицать. Динни об этой истории знает.
      - Что за история? - спросила леди Монт.
      - Арабы-фанатики под страхом смерти принудили его стать ренегатом.
      - Какая нелепость!
      "Боже мой, почему бы всем не встать на такую же точку зрения?" мелькнуло в голове у Майкла.
      - Итак, по-твоему, я должен предупредить Юла, что опровержения не последует? - мрачно произнес сэр Лоренс.
      Майкл кивнул,
      - Но ведь дело на этом не остановится, мой мальчик.
      - Знаю. Он ничего не хочет слушать.
      - Гроза, - неожиданно объявила леди Монт.
      - Совершенно верно, мама. Он написал об этом поэму, и превосходную.
      Завтра он посылает издателю новый сборник, в который включил и ее. Папа, заставьте Юла i - Джека Масхема по крайней мере молчать. Им-то, в конце концов, какое дело?
      Сэр Лоренс пожал худыми плечами, которые, несмотря на груз семидесяти двух лет, только-только начинали выдавать возраст баронета.
      - Все сводится к двум совершенно различным вопросам, Майкл. Первый как обуздать клубные сплетни. Второй касается Динни и ее родных. Ты говоришь, что Динни знает; но ее родные, за исключением нас, не знают. Она не сказала нам; значит, им тоже не скажет. Это не очень красиво. Это даже не умно, - уточнил сэр Лоренс, не ожидая возражений, - так как все равно рано или поздно обнаружится и они никогда не простят Дезерту, что он женился, не сказав им правду. Я и сам бы не простил, - дело слишком серьезное.
      - О'орчительное! - изрекла леди Монт. - Посоветуйтесь с Эдриеном.
      - Лучше с Хилери, - возразил сэр Лоренс.
      - Папа, во втором вопросе решающее слово, по-моему, за Динни, - вмешался Майкл. - Ей надо сообщить, что кое-какие слухи уже просочились. Тогда она или Уилфрид сами расскажут ее родным.
      - Если бы только Динни позволила ему оставить ее! Не может же Дезерт настаивать на браке, когда в воздухе носятся такие слухи!
      - Не думаю, что Динни оставит е'о, - заметила леди Монт. - Она слишком дол'о выбирала. Мечта всей юности!
      - Уилфрид сказал, что считает себя обязанным оставить ее. Ах, черт побери!
      - Вернемся к первому вопросу, Майкл. Я, конечно, могу попытаться, но сомневаюсь, что из этого будет толк, особенно если выйдет его поэма. Что она собой представляет? Оправдание?
      - Скорей объяснение.
      - Горькое и бунтарское, как его прежние стихи? Майкл утвердительно кивнул.
      - Из сострадания они, пожалуй, еще промолчали бы, но с такой позицией ни за что не примирятся. Я знаю Джека Масхема. Бравада современного скепсиса для него ненавистней чумы.
      - Не стоит гадать, что будет, но, по-моему, мы все обязаны оттягивать развязку как можно дольше.
      - Уповайте на отшельника, - изрекла леди Монт. - Спокойной ночи, мой мальчик. Я иду к себе. Присмотрите за собакой, - ее еще не выводили.
      - Ладно. Сделаю, что могу, - обещал сэр Лоренс.
      Майкл получил материнский поцелуй, пожал руку отцу и удалился.
      Он шел домой, а на сердце у него было тяжело и тревожно: на карте стояла судьба двух горячо любимых им людей, и он не видел выхода, который не был бы сопряжен со страданиями для обоих. К тому же у него не выходила из головы навязчивая мысль: "Как бы я вел себя в положении Уилфрида?" И чем дальше он шел, тем больше крепло в нем убеждение, что ни один человек не может сказать, как он поступил бы на месте другого. Так, ветреной и не лишенной красоты ночью Майкл добрался до Саутсквер и вошел в дом.
      XI
      Уилфрид сидел у себя в кабинете. Перед ним лежали два письма: одно он только что написал Динни, другое только что получил от нее. Он смотрел на моментальные снимки и пытался рассуждать трезво, а так как после вчерашнего визита Майкла он только и делал, что пытался рассуждать трезво, это ему никак не удавалось. Почему он выбрал именно эти критические дни для того, чтобы по-настоящему влюбиться, почему именно теперь осознал, что нашел того единственного человека, с которым мыслима постоянная совместная жизнь? Он никогда не думал о браке, никогда не предполагал, что может испытывать к женщине иное чувство, кроме мимолетного желания, угасавшего, как только оно бывало удовлетворено. Даже в кульминационный момент своего увлечения Флер он не верил, что оно будет долгим. К женщинам он вообще относился с тем же глубоким скептицизмом, что и к религии, патриотизму и прочим общепризнанно английским добродетелям. Он считал, что прикрыт скептицизмом, как кольчугой, но в ней оказалось слабое звено, и он получил роковой удар. С горькой усмешкой он обнаружил, что чувство беспредельного одиночества, испытанное им во время того дарфурского случая, породило в нем непроизвольную тягу к духовному общению, которой так же непроизвольно воспользовалась Динни. То, что должно было их разобщить, на самом деле сблизило их.