- Мадам угодно получить кредитными билетами?
      - Да, пожалуйста.
      Второй джентльмен, у которого были усы, гетры и слегка выпученные глаза, протянул девушке книгу:
      - Вашу фамилию и адрес, мадам.
      Пока Динни писала фамилию миссис Блор и номер дома тетки на Маунт-стрит, в голове ее раздавалось "караул!" и она сжимала левую руку, пряча палец, на котором полагалось быть кольцу: ее перчатки плотно облегали руку и выдавали отсутствие необходимой выпуклости.
      - Если вы пожелаете выкупить заклад, вы должны будете уплатить пятьсот пятьдесят фунтов до двадцать девятого апреля. Если по истечении данного срока вы не явитесь за ним, он поступит в продажу.
      - Да, конечно. А если я выкуплю его раньше?
      - Тогда сумма соответственно уменьшается. Мы взимаем двадцать процентов, так что, скажем, через месяц, считая с сегодняшнего дня, мы потребуем пятьсот восемь фунтов шесть шиллингов восемь пенсов.
      - Понятно.
      Первый джентльмен оторвал полоску бумаги и подал девушке:
      - Вот квитанция.
      - Разрешается ли выкупить заклад другому лицу, которое предъявит квитанцию, если я не смогу явиться сама?
      - Да, мадам.
      Динни как можно глубже засунула в сумочку квитанцию и левую руку и стала слушать, как мистер Бонди отсчитывает у стола кредитки. Он считал превосходно; бумажки тоже издавали приятный хруст и казались совсем новенькими. Она взяла их правой рукой, опустила в сумочку и, придерживая ее спрятанной туда левой рукой, поднялась:
      - Весьма признательна.
      - Не за что, мадам. Счастливы были вам услужить. До свидания.
      Динни поклонилась и медленно направилась к двери. Там, взглянув из-под опущенных ресниц, она отчетливо увидела, как первый джентльмен прищурил один глаз.
      Спускаясь по лестнице и застегивая сумочку, она размышляла: "Интересно, что они вообразили: я жду ребенка или просто проигралась на скачках в Ньюмаркете?" Как бы то ни было, деньги в кармане, а времени только четверть десятого. Обменять их можно у Томаса Кука, а если нельзя, там скажут, где достать бельгийские.
      Но прежде чем большую часть полученной суммы удалось превратить в бельгийскую валюту, Динни потратила целый час на визиты в различные учреждения, и, когда она с перронным билетом проследовала через турникет вокзала Виктория, ей было довольно жарко. Она медленно шла вдоль поезда, заглядывая в каждый вагон, и миновала уже две трети состава, когда за ее спиной раздался возглас:
      - Динни!
      Она оглянулась и увидела Джин в дверях купе.
      - Вот ты где, Джин! Фу, как жарко, - я так торопилась. Нос у меня блестит?
      - Ты никогда не выглядишь разгоряченной, Динни.
      - Итак, все готово. Вот результат - пятьсот, почти целиком бельгийскими.
      - Великолепно.
      - Держи квитанцию. Она на предъявителя. Они берут двадцать процентов годовых, день в день, но после двадцать восьмого апреля подвеска пойдет в продажу, если ты ее не выкупишь.
      - Храни ее у себя, Динни, - понизила голос Джин. - Если придется действовать, нас здесь не будет. Существует несколько стран, у которых нет Дипломатических отношений с Боливией. Там мы и обоснуемся, пока все так или иначе не устроится.
      - О! - беспомощно вздохнула Динни. - Я могла бы получить больше. Они прямо-таки схватились за нее.
      - Ничего. Ну, пора садиться. Брюссель, главный почтамт. До свидания! Передай Хьюберту мой самый горячий привет и скажи, что все в порядке.
      Джин обняла Динни, прижала к себе и вскочила в вагон. Поезд тут же тронулся, и Динни долго махала рукой, глядя на повернутое к ней смуглое, сверкающее здоровьем лицо.
      XXXIV
      Оборотная сторона успеха, которого добилась Динни, так деятельно начав день, заключалась в том, что девушка оказалась теперь вовсе без дела.
      Отсутствие министра внутренних дел и боливийского посла неизбежно парализовало всякую попытку воздействовать на них, даже если бы она могла принести пользу, что было маловероятно. Оставалось одно - ждать, изнывая от тоски! Динни все утро пробродила по городу, разглядывая витрины и людей, разглядывавших витрины. Позавтракала яичницей в закусочной и пошла в кино, смутно чувствуя, что планы Алена и Джин покажутся ей более правдоподобными, если она увидит нечто похожее на экране. Но ей не повезло. В фильме, который она смотрела, не показывали ни самолетов, ни бескрайних просторов, ни сыщиков, ни бегства от правосудия. Это было подробнейшее повествование о некоем французском джентльмене не первой молодости, попадающем в чужие спальни, хотя никто из персонажей до самого конца так и не поступается своей добродетелью. Динни непритворно наслаждалась картиной, - герой был очень милый и, вероятно, самый законченный из всех виденных ею лжецов.
      Посидев в тепле и уюте, она вновь направила путь на Маунт-стрит.
      Там выяснилось, что ее родители уехали дневным поездом в Кондафорд.
      Динни заколебалась. Что делать? Уехать и ограничиться пассивной ролью преданной дочери или остаться и ждать, не подвернется ли случай что-нибудь сделать?
      Так и не приняв решения, она ушла к себе в комнату и нехотя начала укладывать вещи. Выдвинула ящик комода, увидела дневник Хьюберта, который по-прежнему возила с собой, бесцельно полистала страницы и неожиданно наткнулась на место, показавшееся ей незнакомым, так как оно не имело никакого касательства к лишениям, перенесенным ее братом.
      "В книге, которую читаю, попалась фраза: "Мы принадлежим к особому поколению. Оно много видело, убедилось в тщете всего и обладает достаточным мужеством, чтобы сказать себе: нам осталось одно - развлекаться, кто как умеет". Да, это действительно мое поколение, видевшее войну и ее последствия, и такова точка зрения очень и очень многих. Но если хорошенько подумать, оказывается, что такие же слова мог необдуманно бросить представитель любого поколения, например предыдущего, на чьих глазах Дарвин нанес удар религии. Стоит ли бросать такие фразы? Предположим, вы до конца поняли, что такое религия, брак, порядочность, коммерческая честность и всякие идеалы, поняли, что они отнюдь не безусловны и сами по себе еще не дают права на определенную награду ни в этом, ни в потустороннем мире, которого, может быть, нет, и что безусловно лишь одно удовольствие, которое вы и намерены получить. Разве, поняв все это, вы облегчили себе получение удовольствия? Нет! Напротив, затруднили. Если каждый беззастенчиво объявит своим кредо: "Хватай наслажденье любою ценой", - то каждому придется хватать его за счет ближнего, а в выигрыше неизменно останется дьявол: поскольку так будут поступать почти все, особенно лентяи, которым это кредо наиболее близко, - урвать наслаждение наверняка почти никому не удастся. Все то, что вы так мудро поняли до конца, представляет собой лишь правила движения, выработанные человечеством на его тысячелетнем пути для того, чтобы держать людей в узде и предоставлять каждому из них разумный шанс на наслаждение, которое в противном случае досталось бы лишь немногим сильным, бессердечным, опасным и умелым. Все наши установления, религия, брак, порядочность, закон и прочее - лишь формы нашего уважения к другим, без которых другие не будут уважать вас. Без них общество превратилось бы в моторизованное скопище жалких бандитов и проституток, порабощенных немногими архиплутами. Поэтому, отказывая в уважении другим, человек превращается в идиота и лишает себя возможности получить наслаждение. Самое смешное, что мы прекрасно отдаем себе в этом отчет, какие бы фразы мы при этом ни произносили. Люди, которые бросаются словами, как этот парень в книге, забывают о своем кредо, как только доходит до дела. Даже моторизованные бандиты не выдают сообщников. В сущности, эта новая философия, которая призывает быть достаточно мужественным и хватать наслаждение, свидетельствует лишь о неумении глубоко мыслить, хоть она и казалась мне весьма приемлемой, когда я читал книгу".
      Динни изменилась в лице и, как ужаленная, выронила тетрадь. Эту перемену вызвали не слова, которые она прочла, - смысл их еле доходил до ее сознания. Нет! На нее низошло вдохновение, и девушка не могла понять, почему это не случилось раньше. Она бросилась вниз к телефону и позвонила Флер,
      - Слушаю, - донесся голос Флер.
      - Флер, мне нужен Майкл. Он дома?
      - Да. Майкл, тебя просит Динни. " - Майкл? Можешь немедленно приехать? Насчет дневника Хьюберта. У меня родилась одна мысль, но лучше не по телефону. Не приехать ли мне самой? Значит, приедешь? Хорошо. Захвати Флер, если она хочет; если нет - ее голову.
      Майкл приехал через десять минут один. Он прибыл в состоянии деловитой возбужденности: в голосе Динни было что-то заразительное. Она увела его в нишу и уселась с ним на диване под клеткой попугая.
      - Майкл, дорогой, мне вдруг пришла такая мысль: если бы мы могли быстро напечатать дневник Хьюберта, - в нем тысяч пятнадцать слов, держать весь тираж наготове и назвать книжку как-нибудь позвучней, например "Преданный"...
      - "Покинутый", - вставил Майкл.
      - Вот именно - "Покинутый"... Написать хлесткое предисловие и показать ее до выпуска в свет министру внутренних дел, это, вероятно, Удержало бы его от приказа о выдаче. С таким заглавием и предисловием, Да еще разрекламированная прессой, книжка произвела бы сенсацию и была бы для него неприятным сюрпризом. В предисловии нужно нажать на то, как соотечественника покинули в беде, на раболепство перед иностранцами и так далее. А уж газеты за это ухватятся.
      Майкл взъерошил себе волосы:
      - Это мысль, Динни! Но есть несколько щекотливых моментов. Вопервых, как сделать, чтобы нас не заподозрили в шантаже. Без этого не стоит и начинать. Если Уолтер почует, что пахнет шантажом, он упрется.
      - Но ведь суть в этом и заключается. Пусть почувствует, что, отдав приказ, он о нем пожалеет.
      - Дитя мое, - сказал Майкл, пустив клуб дыма в попугая, - это нужно сделать гораздо тоньше. Ты не знаешь государственных деятелей. Вся штука в том, чтобы заставить их поступать себе же на благо из высоких побуждений и по собственному почину. Мы должны вынудить Уолтера отдать приказ из низких побуждений, но уверить его, что они высокие. Это непременное условие.
      - Так ли обязательно, чтобы он в это уверовал? Пусть просто скажет, что они высокие.
      - Нет, он должен в это верить - хотя бы при дневном свете. То, о чем он думает в три часа ночи, не имеет значения. Но он не дурак. - Майкл снова взъерошил себе волосы. - По-моему, единственный, кто сумел бы все устроить, это Бобби Феррар. Он знает Уолтера до косточек.
      - А он хороший человек? Он согласится?
      - Бобби - сфинкс, но сфинкс благожелательный. Кроме того, он всегда все знает. Он вроде звукоулавливателя: до него доходит любой слух. Нам даже не придется открыто предпринимать никаких шагов.
      - Но, Майкл, разве не самое главное - напечатать дневник и сделать вид, что мы готовы выпустить его в продажу?
      - Это полезно, но главное - предисловие.
      - Почему?
      - Мы хотим, чтобы Уолтер прочел напечатанный дневник и на основании его сделал вывод: отдать приказ - значит нанести дьявольски тяжелый удар Хьюберту, как оно, впрочем, будет и на самом деле. Иными словами, мы хотим воздействовать на него как на частное лицо. Я уже представляю себе, что он скажет, прочитав дневник. "Да, это большое горе для молодого Черрела, но суд вынес постановление, боливийцы нажимают, да и сам он принадлежит к высшему классу. Следует быть осторожным, чтобы не пошли разговоры о лицеприятии..."
      - Как это несправедливо! - горячо перебила Майкла Динни.
      Неужели с человеком можно обращаться хуже, чем с другими, лишь потому, что он не простолюдин? Это трусость.
      - Эх, Динни, все мы трусы в этом смысле. Так о чем говорил Уолтер, когда ты его прервала? "Однако чрезмерная уступчивость тоже нежелательна. Малые страны требуют, чтобы мы относились к ним с особым почтением..."
      - Погоди! - снова воскликнула Динни. - Это кажется...
      Майкл предостерегающе поднял руку:
      - Понял, Динни, понял. Это и мне самому кажется тем психологическим моментом, когда Бобби Феррар должен внезапно объявить: "Между прочим, к дневнику есть предисловие. Мне его показывали. В нем проводится мысль, что Англия вечно проявляет справедливость и великодушие за счет собственных подданных. Материал благодарный, сэр. Газеты за него ухватятся. Это их старая и популярная песенка: "Не умеем мы стоять за своих". И знаете, сэр, - продолжает Бобби, - мне всегда казалось, что такой сильный человек, как вы, просто обязан поколебать мнение, будто мы не умеем постоять за своих. Оно ошибочно - иначе и быть не может, но оно существует, и многие его разделяют. Вы, сэр, больше чем кто-либо способны восстановить равновесие в этом вопросе. Случай, разумеется частный, но он дает нам неплохую возможность вернуть утраченное доверие к себе. По-моему, было бы правильно, - скажет Бобби, - не отдавать приказ, потому что шрам подозрений не внушает, выстрел был действительно актом самозащиты, а стране полезно почувствовать, что она снова может полагаться на правительство, которое не даст своих в обиду". И тут Бобби прервет разговор. Уолтер поверит, что никто на него не нападает и что он сам смело совершает поступок, идущий на благо страны, - это непременное условие для каждого государственного мужа.
      Майкл закатил глаза. Потом продолжал:
      - Разумеется, Уолтер великолепно поймет, хоть и не признается себе в этом, что, если он не отдаст приказ, предисловие не появится. Смею полагать, что к середине ночи он станет откровенен сам с собой, но уже в шесть утра сочтет, что, не отдав приказ, совершит смелый поступок, и то, о чем он думал в три ночи, потеряет всякое значение. Поняла?
      - Ты замечательно все растолковал, Майкл. А вдруг он захочет прочесть предисловие?
      - Едва ли. Но оно должно быть у Бобби в кармане на тот случай, если ему понадобится осадная артиллерия. На Бобби можно положиться.
      - Пойдет ли на это мистер Феррар?
      - Да, - отрезал Майкл. - В целом - да. Мой отец оказал ему однажды большую услугу, а старый Шропшир - его дядя.
      - А кто напишет предисловие?
      - Надеюсь, что уломаю старого Блайта. В нашей партии его до сих пор побаиваются, - он умеет задать жару, когда захочет.
      Динни захлопала в ладоши:
      - Ты думаешь, он согласится?
      - Все зависит от дневника.
      - Тогда согласится.
      - Можно мне его прочесть раньше, чем сдать в типографию?
      - Конечно! Только помни, Майкл: Хьюберт не хочет, чтобы он увидел свет.
      - Ясно! Если это подействует на Уолтера и он не отдаст приказ, выпускать книгу незачем; если не подействует, - опять-таки незачем, потому что "дело уже сделано", как говаривал старый Форсайт.
      - Во сколько обойдется печатание?
      - Недорого. Скажем, фунтов двадцать.
      - Тогда справлюсь, - объявила Динни, и мысль ее обратилась к двум Джентльменам, так как в денежных делах ей, как обычно, приходилось туговато.
      - Насчет этого не беспокойся.
      - Майкл, это моя идея, и платить буду я. Ты не представляешь себе, как ужасно сидеть сложа руки, когда Хьюберт в опасности! Я ведь знаю, что, если его выдадут, у него не будет уже никаких шансов.
      - Там, где замешаны государственные мужи, нельзя ничего предсказать заранее, - заметил Майкл. - Люди их недооценивают. Они куда сложнее, чем мы думаем, может быть, даже принципиальнее и уж подавно проницательнее. Но неважно: если мы как следует обработаем Блайта и Бобби Феррара, успех за нами. Я возьмусь за Блайта, а на Бобби напущу Барта. Тем временем дневник отпечатают.
      Майкл взял тетрадь:
      - До свиданья, Динни, и не волнуйся больше, чем нужно, дорогая.
      Динни поцеловала его, он ушел, но в тот же вечер около десяти позвонил ей:
      - Дорогая, я все прочел. Если это не проймет Уолтера, значит, у него кожа дубленая. Во всяком случае он над ним не заснет, как тот чурбан: какой он ни есть, добросовестности от него не отнимешь. Он обязан понять всю серьезность положения - речь ведь идет по существу об отмене приговора. Если дневник попадет к нему в руки, он его обязательно прочтет, а материал там красноречивый и к тому же проливающий новый свет на события. Итак, выше нос!
      Динни пылко воскликнула: "Дай-то бог!" - и, когда она легла спать, у нее впервые за трое суток немного отлегло от сердца.
      XXXV
      Дни тянулись медленно и казались бесконечными. Динни по-прежнему оставалась на Маунт-стрит, - там она всегда будет под рукой, какое бы положение ни создалось. Главная задача, стоявшая перед ней, заключалась сейчас в том, чтобы скрыть от окружающих замыслы Джин. Это удалось ей в отношении всех, кроме сэра Лоренса, который, приподняв бровь, загадочно изрек:
      - Pour une gaillarde c'est une gaillarde! [13]
      И, поймав невинный взгляд Динни, прибавил:
      - Ну совсем боттичеллиевская дева! Хочешь повидать Бобби Феррара? Мы завтракаем с ним в погребке Дюмурье на Друри Лейн. Меню в основном грибное.
      Динни возлагала на Бобби Феррара большие надежды, поэтому вид его перепугал девушку: он держался так, словно абсолютно непричастен ко всей этой истории. Его гвоздика, глубокий медлительный голос, широкое учтивое лицо и слегка отвисшая нижняя челюсть не вызывали в ней никакого душевного подъема.
      - Вы любите грибы, мисс Черрел?
      - Только не французские.
      - Неужели?
      - Бобби, - сказал сэр Лоренс, посматривая то на племянницу, то на ее собеседника, - глядя на вас, трудно предположить, что вы один из самых глубоких умов в Европе. По-видимому, вы собираетесь предупредить нас, что вам едва ли удастся назвать Уолтера сильным человеком, когда вы будете говорить с ним о предисловии.
      Часть ровных зубов Бобби Феррара обнажилась.
      - Я не могу повлиять на Уолтера.
      - А кто может?
      - Никто, за исключением...
      - Ну?
      - Самого Уолтера.
      Прежде чем Динни успела совладать с собой, у нее уже вырвалось:
      - Разве вы не понимаете, мистер Феррар, что практически это означает одно - смерть для моего брата и ужас для всех нас?
      Бобби Феррар взглянул на запылавшее лицо девушки и не ответил. Пока шел завтрак, он так ничего и не обещал, но когда все поднялись и сэр Лоренс стал расплачиваться, Бобби предложил:
      - Не хотите ли поехать со мной, мисс Черрел, когда я отправлюсь к Уолтеру по этому делу. Я устрою так, что вы будете как бы в стороне.
      - Ужасно хочу.
      - Значит, пока это между нами. Я вас уведомлю.
      Динни стиснула руки и улыбнулась ему.
      - Поразительный тип! - сказал сэр Лоренс по дороге домой. - Ейбогу, в нем бездна сердечности. Он просто не выносит, когда людей вешают. Ходит на все процессы об убийствах. Ненавидит тюрьмы, как чуму. А ведь никогда не подумаешь!
      - Да, - задумчиво ответила Динни.
      - Бобби, - продолжал сэр Лоренс, - способен быть секретарем инквизиции, и судьям даже в голову не придет, что у него руки чешутся сварить их живьем в масле. Уникальная личность. Дневник в наборе, Динни; старый Блайт пишет предисловие. Уолтер возвращается в четверг. Ты была у Хьюберта?
      - Нет еще, но завтра иду с отцом.
      - Я воздерживался от расспросов, но, по-моему, молодые Тесбери чтото задумали. До меня случайно дошло, что молодой Тесбери сейчас не на корабле.
      - Неужели!
      - Святая невинность! - восхитился сэр Лоренс. - Вот что, дорогая, не будем напускать на себя вид заговорщиков. Я всячески надеюсь, что они не нанесут удар, пока не исчерпаны все мирные средства.
      - О, разумеется, нет!
      - Такие молодые люди заставляют нас верить в историю. Тебе не приходило в голову, Динни, что история - это не что иное, как повесть о тех, кто берет дела в свои руки и впутывает в неприятность или вытаскивает из нее и себя и других. В этом ресторанчике недурно кормят. Я свожу туда твою тетку, когда она достаточно похудеет.
      Динни поняла, что допрос ей больше не угрожает.
      На другой день за ней заехал отец, и они отправились на свидание с Хьюбертом. Было ветрено, стоял суровый, пасмурный ноябрь. Вид здания пробудил в девушке те же чувства, какие испытывает собака, собираясь завыть. Начальник тюрьмы был военным. Он принял их чрезвычайно любезно и с той подчеркнутой предупредительностью, с которой люди его профессии относятся к старшим по чину. Он откровенно дал понять, что симпатизирует им и Хьюберту, и позволил им пробыть с арестованным гораздо дольше, чем это предусмотрено правилами.
      Хьюберт вошел улыбаясь. Динни чувствовала, что, останься она с ним вдвоем, он, пожалуй, раскрыл бы ей свои подлинные переживания, но в присутствии отца упорно будет трактовать эту историю как скверную шутку. Генерал, который всю дорогу был угрюм и молчалив, немедленно взял прозаический и даже слегка иронический тон. Динни невольно подумала, что за вычетом разницы в возрасте они до нелепости похожи друг на друга и обликом и манерой держаться. В обоих было что-то ребяческое, вернее, нечто такое, что созрело в них с ранней молодости и навсегда останется неизменным. За эти полчаса о чувствах не было сказано ни слова. Свидание стоило всем большого напряжения и, если говорить об интимной беседе, все равно что не состоялось. По словам Хьюберта, тюремная жизнь не доставляла ему никаких беспокойств, и вообще он нисколько не тревожился; по словам генерала, вопрос сводился к нескольким дням, в течение которых все будет улажено. Затем он довольно долго обсуждал с сыном положение на индийской границе. Правда, когда они обменялись прощальным рукопожатием, лица их дрогнули, но и то лишь потому, что они пристально, серьезно и просто посмотрели друг другу в глаза. Отец отвернулся. Динни пожала брату руку и поцеловала его.
      - Как Джин? - чуть слышно спросил Хьюберт.
      - Все в порядке. Шлет тебе горячий привет. Велела передать, чтобы ты не беспокоился.
      Губы Хьюберта дернулись и застыли в легкой улыбке. Он стиснул сестре руку и отвернулся.
      У выхода привратник и два тюремщика проводили их почтительным поклоном. Они сели в такси и до самого дома не сказали ни слова. Все виденное казалось им кошмаром, от которого они в один прекрасный день должны очнуться.
      В эти дни Динни находила утешение лишь в обществе тети Эм, чья врожденная непоследовательность постоянно сбивала мысли девушки с логического пути. Гигиенические свойства такой непоследовательности становились тем очевиднее, чем острее становилась тревога. Тетка искренне беспокоилась о Хьюберте, но ее хаотичный мозг не мог сосредоточиться на одном предмете и довести себя до страдания. Пятого ноября она подозвала Динни к окну гостиной, чтобы показать ей, как при свете фонарей, раскачиваемых ветром, мальчишки волокут чучело по безлюдной Маунтстрит.
      - Пастор как раз этим занимается, - объявила леди Монт. - Оказывается, был какой-то Тесбери, которого повесили или обез'лавили, словом, казнили. Пастор хочет доказать, что так и следовало: он продал посуду или еще что-то и купил порох, а е'о сестра вышла за Кейтсби или за ко'о-то друго'о. Твой отец, я и Уилмет, Динни, делали чучела Роббинз, нашей гувернантки. У нее были очень большие но'и. Дети такие бесчувственные. А ты?
      - Что я, тетя Эм?
      - Делала чучела?
      - Нет.
      - Мы еще ходили и распевали гимны, вымазав лицо сажей. Уилме была просто потрясающая. Высокая, но'и прямые как палки, расставлены широко знаешь, как у ан'елов на картинах. Сейчас такие не в моде. Я думаю, пора принять меры. А вот и виселица. Мы тоже однажды ее устроили и повесили котенка. Правда, сначала е'о утопили. Нет, не мы, слу'и.
      - Какой ужас, тетя Эм!
      - Да. Но это же было не всерьез. Твой отец воспитывал нас, как краснокожих индейцев. Ему хорошо - он делал, что хотел, а плакать нам не позволял. Хьюберт тоже такой?
      - О нет! Хьюберт воспитывал, как краснокожего, только себя.
      - Это у не'о от твоей матери, Динни, - она нежное создание. Наша мать была не такая. Разве ты не замечала?
      - Я не помню бабушку.
      - Да, да, она умерла до твоего рождения. От испанки. Это какие-то особенные микробы. Твой дед тоже. Мне было в то время тридцать пять. У не'о были прекрасные манеры. То'да они еще встречались. Подумай, все'о шестьдесят! Кларет, пикет и смешная маленькая бородка. Ты видела такие, Динни?
      - Эспаньолки?
      - Да, у дипломатов. А теперь их носят те, кто пишет статьи об иностранных делах. Люблю козлов, хотя они бодаются.
      - Но от них же так пахнет, тетя Эм!
      - Да, пронзительно. Джин тебе пишет?
      В сумочке Динни лежало только что полученное письмо, но она ответила: "Нет". Это уже вошло у нее в привычку.
      - Такое бе'ство - просто малодушие. В медовый-то месяц!
      Сэр Лоренс, видимо, не поверял своих подозрений супруге.
      Динни ушла к себе наверх и, перед тем как уничтожить письмо, перечитала его.
      "Брюссель. До востребования.
      Дорогая Динни,
      Все идет как нельзя лучше и доставляет мне массу удовольствия. Тут говорят, что я в этой стихии, как рыба в воде. Теперь уже не скажешь, кто лучше - я или Ален, а рука у меня даже уверенней. Страшно благодарна за твои письма. Трюк с дневником меня ужасно порадовал. Допускаю, что он сотворит чудо. Однако мы обязаны быть готовы к худшему. Почему не пишешь, как подвигаются дела у Флер? Кстати, не достанешь ли мне турецкий разговорник с указанием произношения? Твой дядя Эдриен наверное знает, где его купить. Здесь он мне не попадался. Привет от Алена. От меня тоже. Держи нас в курсе дела; если нужно, телеграфируй.
      Преданная тебе Джин".
      Турецкий разговорник! Это первое указание на то, куда направлены мысли молодых Тесбери, задало работу и Динни. Она вспомнила, что Хьюберт рассказывал, как в конце войны спас жизнь одному турецкому офицеру, с которым до сих пор поддерживал связь. Итак, Турция избрана убежищем на тот случай, если... Но план все-таки отчаянный. Нет, до этого не дойдет, не должно дойти! Тем не менее на другое утро Динни отправилась в музей.
      Эдриен, с которым она не виделась со дня ареста Хьюберта, принял ее, как обычно, со сдержанной радостью, и она чуть было не поддалась искушению все ему рассказать. Неужели Джин не понимает, что посоветоваться с ним насчет турецкого разговорника значит неминуемо пробудить его любопытство. Однако девушка удержалась и сказала только:
      - Дядя, нет ли у вас турецкого разговорника? Хьюберт, чтобы убить время, хочет освежить свой турецкий язык.
      Эдриен посмотрел на нее, прищурив один глаз:
      - Освежать ему нечего, - турецкого он не знает. Но неважно. Вот тебе...
      Он выудил с полки тоненькую книжку и подал племяннице:
      - Змея!
      Динни улыбнулась.
      - Не стоит хитрить со мной, Динни, - продолжал Эдриен. - Я все уже угадал.
      - Тогда расскажите мне, дядя.
      - Видишь ли, - сказал Эдриен, - тут замешан Халлорсен.
      - О!
      - И поскольку моя дальнейшая деятельность связана с ним, мне остается только сложить два и два. В итоге получается пять, и я убежден, что к сумме прибавлять ничего не надо. Халлорсен - замечательный парень.
      - Это я знаю, - невозмутимо ответила Динни. - Дядя, скажите мне толком: что они замышляют?
      Эдриен покачал головой:
      - Они, видимо, и сами не могут сказать, пока не узнают, каков будет порядок выдачи Хьюберта. Известно одно: боливийцы Халлорсена уезжают не в Штаты, а обратно в Боливию, и для них изготовляется ящик с мягкой обивкой изнутри и хорошей вентиляцией.
      - Вы имеете в виду его черепа?
      - Или их копии. Они уже заказаны.
      Ошеломленная Динни уставилась на дядю. Тот пояснил:
      - И заказаны человеку, который считает, что копирует сибирские черепа, и притом не для Халлорсена. Вес черепов измерен совершенно точно сто пятьдесят фунтов, то есть примерно вес взрослого мужчины. Сколько весит Хьюберт?
      - Около одиннадцати стонов.
      - Правильно.
      - Продолжайте, дядя.
      - Раз уж я зашел так далеко, изложу тебе мою гипотезу, а ты хочешь принимай ее, хочешь - нет. Халлорсен с ящиком, набитым копиями, отправляется тем же пароходом, что и Хьюберт. В первом же порту, где будет остановка, скажем, в Испании или Португалии, он сходит на берег с ящиком, в котором спрятан Хьюберт. Предварительно он ухитряется вытащить и выбросить за борт все копии. Настоящие кости уже дожидаются его в порту. Он наполняет ими ящик, а Хьюберт удирает на самолете. Вот тут в игру входят Ален и Джин. Они улетают - видимо, в Турцию, судя по тому, что тебе понадобилось. Перед твоим приходом я как раз обдумывал - куда. Если власти начнут приставать, Халлорсен выкладывает подлинники черепов, а исчезновение Хьюберта будет объяснено прыжком за борт - копии-то падали с плеском! - или просто останется загадкой. По-моему, довольно рискованная затея.
      - А если корабль не зайдет в порт?
      - Вероятнее всего, зайдет. Если же нет, им остается устроить чтонибудь, пока Хьюберта будут везти на пароход или по прибытии в Южную Америку. Последнее мне кажется наиболее безопасным, хотя самолет в данном случае исключается.
      - Но чего ради профессор Халлорсен идет на такой риск?
      - Тебе ли спрашивать, Динни!
      - Это чересчур. Я... я не согласна.
      - Ну, дорогая, помимо всего прочего, он сознает, что сам втравил Хьюберта в эту историю и обязан вытащить его. Не забывай - он представитель нации, которая воплощает собой энергию и убеждена, что каждый имеет право осуществлять закон своими руками. Но он не из тех, кто торгует услугами. К тому же он ходит в одной упряжке с Аденом Тесбери, а тот сам увяз еще глубже, чем он. Словом, тебе ничто не угрожает.
      - Но я не желаю быть обязанной ни одному из них. Дело не должно зайти так далеко. Наконец остается сам Хьюберт... Неужели вы думаете, что он согласится?
      Эдриен стал серьезен.
      - Думаю, он уже согласился, Динни. В противном случае он просил бы отпустить его на поруки. Вероятно, его передадут представителям Боливии, так что он не будет чувствовать себя нарушителем английских законов. По-моему, наши убедили его, что сами ничем не рискуют. Вся эта история, несомненно, ему осточертела, и он готов на все. С ним действительно обошлись крайне несправедливо, а он к тому же недавно женился.
      - Да, - беззвучно согласилась Динни. - А вы, дядя? Решили?
      Эдриен так же тихо ответил: