- Зовут морильщика - это такой волшебник, он играет на дудочке, а они дохнут.
      В дверях помещения, отведенного под столовую, они встретили Рут Лафонтэн из "банды" Норы Кэрфью и вместе спустились с темную, с застоявшимися запахами кухню. Майкл чиркнул спичкой и нашел выключатель. О черт! Застигнутый ярким светом, черно-коричневый копошащийся рой покрывал пол, стены, столы. Охваченный отвращением, Майкл все же успел заметить три лица: гадливую гримаску Флер, раскрытый рот мистера Блайта, нервную улыбку черненькой Рут Ла фонтан. Флер вцепилась ему в рукав.
      - Какая гадость!
      Потревоженные тараканы скрылись в щелях и затихли; там и сям какой-нибудь таракан, большой, отставший от других, казалось, наблюдал за ними.
      - Подумать только! - воскликнула Флер. - Все эти годы тут готовили пищу! Брр!
      - А в общем, - сказала Рут Лафонтэн, дрожа и заикаясь, - к-клопы еще х-хуже.
      Мистер Блайт усиленно сосал сигару. Флер прошептала:
      - Что же делать, Майкл?
      Она побледнела, вздрагивала, дышала часто и неровно; и Майкл уже думал: "Не годится, надо избавить ее от этого! ", а она вдруг схватила швабру и ринулась к стене, где сидел большущий таракан. Через минуту работа кипела, они орудовали щетками и тряпками, распахивали настежь окна и двери.
      II
      У ТЕЛЕФОНА
      Уинифрид Дарти не подали "Морнинг Пост". Ей шел шестьдесят восьмой год, и она не слишком внимательно следила за ходом событий, которые привели к генеральной стачке: в газетах столько пишут, никогда не знаешь, чему верить; а теперь еще эти чиновники из тред-юнионов всюду суют свой нос - просто никакого терпения с ними нет. И в конце концов правительство всегда что-нибудь предпринимает. Тем не менее, следуя советам своего брата Сомса, она набила погреб углем, а шкафы - сухими продуктами, и часов в десять утра, на второй день забастовки, спокойно сидела у телефона.
      - Это ты, Имоджин? Вы с Джеком заедете за мной вечером?
      - Нет, мама, Джек ведь записался в добровольцы. Ему с пяти часов дежурить. Да и театры, говорят, будут закрыты... Пойдем в другой раз. "Такую милашку" еще не скоро снимут.
      - Ну хорошо, милая. Но какая канитель - эта стачка! Как мальчики?
      - Совсем молодцом. Оба хотят быть полисменами. Я им сделала нашивки, Как ты думаешь, в детском отделе у Хэрриджа есть игрушечные дубинки?
      - Будут, конечно, если так пойдет дальше. Я сегодня туда собираюсь, подам им эту мысль. Вот будет забавно, правда? Тебе хватает угля?
      - О да! Джек говорит, не нужно делать запасов. Он так патриотично настроен.
      - Ну, до свидания, милая. Поцелуй от меня мальчиков.
      Она только что начала обдумывать, с кем бы еще поговорить, как телефон зазвонил.
      - Здесь живет мистер Вал Дарти?
      - Нет. А кто говорит?
      - Моя фамилия Стэйнфорд. Я его старый приятель по университету. Не будете ли настолько любезны дать мне его адрес?
      Стэйжрорд? Никаких ассоциаций.
      - Говорит его мать. Моего сына нет в городе, но, вероятно, он скоро приедет. Передать ему что-нибудь?
      - Да нет, благодарю вас. Мне нужно с ним повидаться. Я еще позвоню или попробую зайти, Благодарю вас.
      Уинифрид положила трубку.
      Стэйнфорд! Голос аристократический. Надо надеяться, что дело идет не о деньгах. Странно, как часто аристократизм связан с деньгами! Или, вернее, с отсутствием их. В прежние дни, еще на Парк-Лейн, она видела столько прелестных молодых людей, которые потом либо обанкротились, либо развелись. Эмили - ее мать - никогда не могла устоять перед аристократизмом. Так вошел в их дом Монти, у него были такие изумительные жилеты и всегда гардения в петлице, и он столько мог рассказать о светских скандалах, - как же было не поддаться его обаянию? Ну да что там, теперь она об этом не жалеет. Без Монти не было бы у нее Вэла, и сыновей Имоджин, и Бенедикта (без пяти минут полковник!), хоть его она теперь никогда не видит, с тех пор как он поселился на Гернси [2] и разводит огурцы, подальше от подоходного налога, Пусть говорят что угодно, но неверно, что наше время более передовое, чем девяностые годы и начало века, когда подоходный налог не превышал шиллинга, да и это считалось много! А теперь люди только и знают, что бегают и разговаривают, чтобы никто не заметил, что они не такие светские и передовые, как раньше.
      Опять зазвонил телефон. "Не отходите, вызывает Уонсдон".
      - Алло! Это ты, мама?
      - Ах, Вэл, вот приятно! Правда, нелепая забастовка?
      - А, идиоты! Слушай, мы едем в Лондон.
      - Да что ты, милый! А зачем? По-моему, вам будет гораздо спокойнее в деревне.
      - Холли говорит, надо что-то делать. Знаешь, кто объявился вчера вечером? Ее братишка, Джон Форсайт. Жену и мать оставил в Париже; говорит, что пропустил войну, а это уж никак не может пропустить, Всю зиму путешествовал - Египет, Италия и все такое; по-видимому, с Америкой покончено. Говорит, что хочет на какую-нибудь грязную работу - будет кочегаром на паровозе. Сегодня к вечеру приедем в "Бристоль".
      - О, но почему же не ко мне, милый, у меня всего много.
      - Да видишь ли, тут Джон - думаю, что...
      - Но он, кажется, симпатичный молодой человек?
      - Дядя Сомс не у тебя сейчас?
      - Нет, милый, он в Мейплдерхеме. Да, кстати, Вэл, тебе только что звонили, какой-то мистер Стэйнфорд.
      - Стэйнфорд? Как, Обри Стэйнфорд? Я его с университета не видел.
      - Сказал, что еще позвонит или зайдет, попробует застать тебя.
      - А я с удовольствием повидаю Стэйнфорда, Так что же, мама, если ты можешь приютить нас... Только тогда уж и Джона. Они с Холли в большой дружбе после шести лет разлуки; я думаю, его почти никогда не будет дома.
      - Хорошо, милый, пожалуйста. Как Холли?
      - Отлично.
      - А лошади?
      - Ничего. У меня есть шикарный двухлеток, только мало объезженный; не хочу его пускать до голидвудских скачек, тогда уж он должен взять.
      - Вот чудесно-то будет! Ну, так я вас жду, мой мальчик, Но ты не будешь рисковать, с твоей-то ногой?
      - Нет, может быть, возьмусь править автобусом. Да это не надолго. Правительство во всеоружии. Дело, конечно, серьезное. Но теперь-то они попались!
      - Как я рада! Хорошо будет, когда это кончится. Весь сезон испорчен. И дяде Сомсу новая забота.
      Неясный звук, потом опять голое Вэла:
      - Это Холли - говорит, что она тоже хочет что-нибудь делать. Ты, может, спросишь Монта? Он знает столько народу. Ну, до свидания, скоро увидимся!
      Не успела Уинифрид положить трубку и встать с высокого стула красного дерева, как снова раздался звонок.
      - Миссис Дарти? Уинифрид, ты? Это Сомс. Что я тебе говорил?
      - Да, очень неприятно, милый. Но Вэл говорит, что это скоро кончится.
      - А он откуда знает?
      - Он всегда все знает.
      - Все? Гм! Я еду к Флер.
      - Но зачем. Сомс? Я бы думала...
      - Я должен быть на месте, на случай осложнений.
      Да и автомобилю нечего стоять здесь без дела, пусть лучше послужит. И Ригзу не мешает поработать Добровольцем. Еще неизвестно, во что это выльется.
      - О, ты думаешь...
      - Думаю? Это не шутка. Вот что получается, когда начинают швыряться субсидиями.
      - Но прошлым летом ты говорил мне...
      - Ничего не могут предусмотреть. Ума, как у кошки! Аннет хочет поехать к матери во Францию. Я ее не удерживаю. Нечего ей здесь делать в такое время. Сегодня отвезу ее в Дувр на автомобиле, а завтра приеду в город.
      - Как думаешь. Сомс, стоит продавать что-нибудь?
      - Ни в коем случае.
      - У всех появилось столько дела. Вэл хочет править автобусом. Ах да. Сомс, знаешь, приехал Джон Форсайт. Мать и жену оставил в Париже, а сам будет кочегаром.
      Глухое ворчанье, потом:
      - Зачем это ему нужно? Лучше бы не ездил в Англию.
      - Д-да. Я думаю. Флер...
      - Ты смотри, еще ей чего-нибудь не наговори.
      - Да нет же. Сомс. Так я тебя увижу? До свидания.
      Милый Сомс так всегда дрожит за Флер! Этот Джон Форсайт и она... да, конечно, но ведь когда это было! Детская любовь! И Уинифрид, улыбаясь, сидела неподвижно А выходит, что стачка эта очень интересна, если только они не начнут бить стекла, С молоком, конечно, перебоев не будет, об этом правительство всегда заботится; а газеты - ну да ведь это роскошь! Хорошо, что приедет Вэл с Холли, Стачка - есть о чем поговорить. С самой войны не было ничего такого захватывающего. И, повинуясь смутной потребности тоже что-нибудь сделать. Уинифрид опять взялась за трубку.
      - Дайте Вестминстер 0000... Это миссис Майкл Монт? Флер? Говорит тетя Уинифрид, Как поживаешь, милая?
      Голос, раздавшийся в ответ, выговаривал слова быстро и четко, и это очень забавляло Уннифрид, которая сама в молодости особенно старалась растягивать слова, что помогало ей справляться и с ускоряющимся темпом жизни и с чувствами, Все молодые светские женщины говорили теперь, как Флер, словно считали прежний способ пользоваться английским языком слишком медлительным и скучным и пощипывали его, чтобы оживить.
      - Очень хорошо, спасибо. Вы хотели меня о чем-нибудь попросить, тетя Уинифрид?
      - Да, милая, Ко мне сегодня приедет Вэл с Холли, в связи с этой забастовкой, И Холли... я-то считаю, что это совершенно лишнее, - но она хочет что-нибудь делать. Она думала, может быть, Майкл знает...
      - О, работы, конечно, масса! Мы наладили столовую для железнодорожников; может, она захочет принять участие?
      - Ах, милая, вот было бы славно!
      - Ну, не слишком, тетя Уинифрид, это дело нелегкое.
      - Но ведь это не надолго. Парламент обязательно чтонибудь предпримет. Как тебе должно быть удобно - ты все новости узнаешь из первых рук. Так Холли можно направить к тебе?
      - Ну разумеется! Она нам очень пригодится. Ей по возрасту, я думаю, больше подойдет делать закупки, чем бегать и подавать. Мы с ней прекрасно поладим. Главное - подобрать людей, которые могут сработаться и не будут зря суетиться. Вы что-нибудь знаете о папе?
      - Да, он завтра приедет к тебе.
      - Ой, зачем?
      - Говорит, что должен быть на месте на случай...
      - Как глупо. Ну, ничего. Будет вторая машина.
      - И еще третья - у Холли. Вэл хочет править автобусом и, знаешь, молодой... ну вот и все, милая. Поцелуй Кита. Смизер говорит, в парке молока можно купить сколько угодно. Она сегодня утром была на Парк-Лейн, посмотрела, что делается. А правда ведь все это увлекательно?
      - В палате говорят, что подоходный налог повысят еще на шиллинг.
      - Да что ты!
      В эту минуту какой-то голос сказал: "Вам ответили?" И Уинифрид, положив трубку, опять осталась сидеть неподвижно. Парк-Лейн! Там из окон старого дома - дома ее молодости - все было бы прекрасно видно, прямо штабквартира! Но как это огорчило бы милого старого папу! Джемс! Она так ясно помнила его в, накинутом на плечи пледе, прилипшего носом к стеклу окна в надежде, что его старые серые глаза помогут ему в борьбе с несчастной привычкой окружающих ничего ему не рассказывать. У нее еще сохранилось его вино. А Уормсон, их старый дворецкий, и теперь еще содержит на Темзе у Маулсбриджа гостиницу "Зобастый голубь". К рождеству он неизменно присылал ей головку сыра с напоминанием о точном количестве старого парклейнского портвейна, которое в него следует влить. Его последнее письмо кончалось так:
      "Я часто вспоминаю хозяина и как он любил, бывало, сам спускаться в погреб. Что касается вин, мэм, то, боюсь, времена уже не те, что были. Передайте почтение мистеру Сомсу и всем. Эх, и много воды утекло с тех пор, как я поступил к Вам на Парк-Лейн.
      Ваш покорный слуга Джордж Уормсон.
      Р.S. Я выиграл несколько фунтов на том жеребенке, что вырастил мистер Вал. Вы, будьте добры, передайте ему - они мне очень пригодились". Вот они, старые слуги! А теперь у нее Смизер от Тимоти, а кухарка умерла так загадочно, или, по выражению Смизер, "от меланхолии, мэм, не иначе: уж очень мы скучали по мистеру Тимоти". Смизер в роли балласта - так, кажется, это называется на пароходах? Правда, она еще очень подвижная, если принять во внимание, что ей уже стукнуло шестьдесят, и корсет у нее скрипит просто невыносимо. В конце концов бедной старушке такая радость - опять быть в семье, думала Уинифрид, которая хоть и была на восемь лет ее старше, но, как истая представительница рода Форсайтов, смотрела на возраст других людей с пьедестала вечной молодости. А приятно, что есть в доме человек, который помнит Монти, каким он был в свои лучшие дни, Монтегью Дарти, умершего так давно, что теперь его окружает сияние, желтое, как его лицо после бессонной ночи. Бедный, милый Монти! Неужто сорок семь лет, как она вышла за него замуж и переехала на Гринстрит? Как хорошо служат эти стулья красного дерева с зеленой, затканной цветами обивкой. Вот делали мебель, когда и в помине еще не было семичасового рабочего дня и прочей ерунды! В то время люди думали о работе, а не о кино! И Уинифрид, которая никогда в жизни не думала о работе, потому что никогда не работала, вздохнула. Все очень хорошо, и если только удастся поскорее покончить с этой канителью, от предстоящего сезона можно ждать много интересного, У нее уже есть билеты почти на все спектакли. Рука ее соскользнула на сиденье стула. Да, за сорок семь лет жизни на Грин-стрит эти стулья перебивали только два раза, и сейчас у них еще вполне приличный вид. Правда, теперь на них никто никогда не садится, потому что у них прямые спинки и нет ручек; а в наше время все сидят развалившись и так неспокойно, что никакой стул не выдержит. Она встала, чтобы убедиться, насколько прилично то, на чем она сидела, и наклонила стул вперед. Последний раз их обивали в год смерти Монти, 1913-й, перед самой войной. Право же, этот серо-зеленый шелк оказался на редкость прочным!
      III
      ВОЗВРАЩЕНИЕ
      Ощущения Джона Форсайта, когда он после пяти с половиной лет отсутствия высадился в Ньюхэвене, куда прибыл с последним пароходом, были совсем особого порядка. Всю дорогу до Уонсдона, по холмам Сэссекса, он проехал на автомобиле в каком-то восторженном сне. Англия! Какие чудесные меловые холмы, какая чудесная зелень! Как будто и не уезжал отсюда. Деревни, неожиданно возникающие на поворотах, старые мосты, овцы, буковые рощи! И кукушка - в первый раз за шесть лет. В молодом человеке проснулся поэт, который последнее время что-то не подавал признаков жизни. Какая прелесть - родина! Энн влюбится в этот пейзаж! Во всем такая полная законченность. Когда прекратится генеральная стачка, она сможет приехать, и он ей все покажет. А пока пусть поживет в Париже с его матерью - и ей лучше, и он свободен взять любую работу, какая подвернется. Это место он помнит, и Чанктонбери-Ринг - там, на холме, - и свой путь пешком из Уординга. Очень хорошо помнит. Флер! Его зять, Фрэясис Уилмот, когда вернулся из Англии, много рассказывал о Флер; она стала очень современна, и очаровательна, и у нее сын. Как глубоко можно любить - и как бесследно это проходит! Если вспомнить, что он пережил в этих краях, даже странно, хоть, и приятно, что ему всего-навсего хочется увидеть Холли и Вэла.
      Он сообщил им о своем приезде только телеграммой из Джеппа; но они, наверно, здесь из-за лошадей. Он с удовольствием посмотрит скаковые конюшни Вэла и, может быть, покатается верхом по холмам, прежде чем взяться за работу. Вот если бы с ним была Энн, они могли бы покататься вместе. И Джон вспомнил первую поездку верхом с Энн в лесах Южной Каролины, ту поездку, которая ни ей, ни ему не прошла даром. Вот и приехали. Милый старый дом! А вот в дверях и сама Холли. И при виде сестры, тоненькой и темноволосой, в лиловом платье, Джона как ножом резнуло воспоминание об отце, о том страшном дне, когда он мертвый лежал в старом кресле в Робин-Хилле. Папа - такой хороший, такой неизменно добрый!
      - Джон! Как я рада тебя видеть!
      Ее поцелуй и раньше всегда приходился ему в бровь, она ничуть не изменилась. В конце концов сводная сестра лучше, чем настоящая, С настоящими сестрами нельзя не воевать, хоть немножко.
      - Как жаль, что ты не смог привезти Энн и маму! Впрочем, может быть, оно и лучше, пока здесь все не обойдется, Ты все такой же, Джон, выглядишь совсем как англичанин, и рот у тебя как был - хороший и большой. Почему у американцев и у моряков такие маленькие рты?
      - Наверно, из чувства долга. Как Вэл?
      - О, Вэл молодцом! И улыбка у тебя не изменилась. Помнишь свою старую комнату?
      - Еще бы. А ты как, Холли?
      - Да ничего. Я стала писательницей, Джон.
      - Это замечательно!
      - Совсем нет. Тяжелая работа и никакого удовлетворения.
      - Ну!
      - Первая книга вообще была мертворожденная. Вроде "Африканской фермы" [3] - помнишь? - но без психологических финтифлюшек.
      - Помню! Только я их всегда пропускал.
      - Да, Джон, нелюбовь к финтифлюшкам у нас от папы. Он как-то сказал мне: "Мы скоро начнем называть всякую материю духом, или всякий дух материей, - одно из двух".
      - Ну, это вряд ли, - сказал Джон, - человек любит все разбивать на категории. О, да я помню всякую мелочь в этой комнате. Как лошади? Можно взглянуть на них сегодня, а завтра покататься?
      - Завтра встанем пораньше, посмотрим, как их объезжают. У нас сейчас только три двухлетки, но одна подает большие надежды.
      - Отлично! А потом я поеду в город и постараюсь получить какую-нибудь работку погрязнее. Хорошо бы кочегаром на паровоз. Меня всегда интересовало, какие мысли и чувства бывают у кочегаров.
      - Поедем все вместе. Мы можем остановиться у матери Вэла. Как же я рада, что вижу тебя, Джон. Обед через полчаса.
      Минут пять Джон постоял у окна, Фруктовый сад в полном цвету, насаженный не с такой математической точностью, как его только что проданные персиковые деревья в Северной Каролине, был так же прекрасен, как в тот давно минувший вечер, когда он гонялся по нему за Флер, Вот в чем прелесть Англии - здесь все естественно. Как они тосковали по родине, он и его мать! Теперь он больше не уедет. Какое дивное море яблоневого цвета! Опять кукушка! Из-за одного этого стоило вернуться на родину, Он подыщет участок и будет разводить фрукты, на Западе - в Вустершире или Сомсрсете, а может быть, и здесь где-нибудь, - в Уординге, помнится, разводят много маслин и еще чего-то - Он распаковал чемодан и стал одеваться. Вот тут, где он сидит сейчас, натягивая американские носки, сидел он в тот вечер, когда Флер показывала ему платье с картины Гойи. Кто бы поверил тогда, что через шесть лет ему будет нужна Энн, а не Флер, с ним рядом, на этой постели! Гонг к обеду! Он наскоро пригладил волосы, светлые и непокорные, поправил галстук и побежал вниз.
      Взгляды Вэла на стачку, взгляды Вэла на все на свете - скептические и узкие, как его лицо лошадника! Теперь-то этим бездельникам-лейбористам достанется; придется им удирать, пока целы. Как понравились Джону янки? Видел он "Броненосец"? Нет? Боже правый! Самый интересный спектакль в Америке! Правда, что в Кентукки трава синяя? Только издали? А! Что они еще собираются там отменить? Правда, что где-то в южных штатах есть город, где сожительство разрешается только на глазах городской охраны? В Англии парламент хочет провести налог на игру на скачках; почему бы не ввести тотализатор и не покончить с этим вопросом? Ему-то, впрочем, все равно, он больше не играет. И он взглянул на Холли. Джон тоже взглянул на ее поднятые брови и полуоткрытые губы - прелестное лицо, такая в нем ирония и терпимость. Она ведет Вэла на шелковом поводу.
      Вэл не унимался. Хорошо, что Джон разделался с Америкой; если ему обязательно нужно заниматься сельским хозяйством вне Англии, почему не поселиться в Южной Африке, под бедным старым английским флагом; хотя с голландцами еще не покончено! Ух, и народ! Конечно, они живут там так давно, что стали настоящими поселенцами, не какие-нибудь авантюристы, неудачники, эмигранты на субсидии. Он их, негодяев, не любит, но народ крепкий, ничего не скажешь! Совсем остаться в Англии? И того лучше! Может, вместе будем разводить чистокровных скакунов?
      Наступило неловкое молчание, потом Холли сказала лукаво:
      - Джон находит, что это не очень-то почтенное занятие, Вэл.
      - А почему?
      - Излишняя роскошь.
      - Чистокровные-то? А что без них станет с лошадьми?
      - Очень соблазнительно, - сказал Джон, - я бы с удовольствием вошел в долю. Но в основном мне хочется заняться фруктами.
      - Одобряю, сын мой. Можешь разводить яблоки, а мы будем лакомиться ими по воскресеньям.
      - Видишь ли, Джон, - сказала Холли, - в Англии никто не верит в сельское хозяйство. Мы говорим о нем все больше, а делаем все меньше. Как по-твоему, Вэл, Джон изменился?
      Кузены оглядели друг друга.
      - Немножко возмужал; но ничего американского.
      Холли проговорила задумчиво:
      - Почему всегда сразу узнаешь американца?
      - Почему всегда сразу узнаешь англичанина? - сказал Джон.
      - В нем есть какая-то настороженность. А впрочем, нет ничего труднее, как определить национальный тип. Но американца ни с кем не спутаешь.
      - Вряд ли ты приняла бы Энн за американку.
      - Расскажи, какая она, Джон.
      - Нет, подожди, сама увидишь.
      После обеда, когда Вэл отправился в последний обход конюшен, Джон спросил:
      - Ты видала Флер, Холли?
      - Не видела года полтора, кажется. Мне очень нравится ее муж - золотой человек. Ты счастливо отделался, Джон: она не для тебя, хоть и очаровательна; уж очень всегда хочет быть в центре внимания. Да ты это, вероятно, знал.
      Джон посмотрел на нее и не ответил.
      - Впрочем, - тихо добавила Холли, - когда влюблен, мало что знаешь.
      Вечером он сидел у себя в комнате; по дому бродили призраки. Точно собрались в нем все воспоминания: о Флер, о Робин-Хилле - любимые в детстве деревья, сигары отца, цветы и игра матери; детская с игрушками, где до него росла Холли, где позднее он мучился над рифмами; вид из окна на конюшни и башенку с часами.
      В открытое окно его комнаты тянуло сладкими запахами - такими родными - с холмов, мерцающих в лунном полусвете. Первая ночь на родине за две с лишним тысячи ночей. С продажей Робин-Хилла у него не осталось в Англии дома, кроме этого. Но они с Энн устроят себе собственное гнездо. Родина! На английском пароходе он готов был расцеловать стюардов и горничных только за то, что они говорили с английским акцентом. Он слушал его, как музыку. Для Энн теперь легче будет усвоить этот акцент, она очень восприимчива. Сам он американцев полюбил, но был рад, что Вэл не нашел в нем ничего американского. Прокричала сова. Какая тень падает от сарая, как знакомы ее мягкие очертания! Он лег в постель. Надо спать, если он намерен встать вовремя, чтобы посмотреть, как объезжают лошадей. Однажды ему уже случилось встать здесь очень рано - но с другой целью! Он скоро уснул; и чей-то образ - не то Энн, не то Флер - проносился в его сновидениях.
      IV
      СОМС ЕДЕТ В ЛОНДОН
      В среду, посадив жену на пароход в Дувре, Сомс Форсайт поехал на автомобиле в Лондон. По дороге он решил сделать порядочный крюк и въехать в город по Хэммерсмитскому мосту, самому западному из всех более или менее подходящих. Он всегда чувствовал, что в периоды рабочих волнений есть тесная связь между Ист-Эндом и всякими неприятностями. И зная заранее, что, встреться ему грозная толпа пролетариев, никакие силы не заставят его отступить, он послушался другой стороны форсайтской натуры решил предотвратить эту возможность. Такимто образом случилось, что его автомобиль застрял на переезде у Хэммерсмитского вокзала - единственном месте, где в тот день произошли сколько-нибудь серьезные беспорядки. Собралось много людей, и они остановили движение, которого, по-видимому, не одобряли. Сомс наклонился вперед, чтобы сказать шоферу: "Лучше объехать, Ригз", потом откинулся на сиденье и стал ждать. День был погожий, машина ландолет открыта, он не мог не видеть, что "объехать" совершенно невозможно. И всегда этот Ригз где-нибудь застрянет! Сотни машин, набитых людьми, пытающимися выбраться из города; несколько почти пустых машин с людьми, пытающимися, как и он сам, пробраться мимо них в город; автобус, не то чтобы опрокинутый, но с выбитыми стеклами, загородивший половину дороги; и толпа людей с ничего не выражающими лицами, снующих взад и вперед перед горстью полисменов! Таковы были явления, с которыми, по мнению Сомса, власти могли бы справиться и получше.
      До слуха его донеслись слова: "Вот буржуй проклятый!" И, оглянувшись, чтобы увидеть буржуя, о котором шла речь, он убедился, что это он сам. Несправедливые эпитеты! На нем скромное коричневое пальто и мягкая фетровая шляпа. У этого Ригза внешность как нельзя более пролетарская, а машина - самого обыкновенного синего цвета. Правда, он занимает ее один, а все другие полны народу; но как выйти из такого положения - неизвестно; разве что повезти с собой в Лондон людей, стремящихся уехать в обратном направлении. Поднять верх автомобиля было бы, конечно, слишком демонстративно, так что ничего не остается, как сидеть смирно и не обращать внимания. Сомс, от рождения усвоивший гримасу легкого презрения ко всей вселенной, был как нельзя более приспособлен для такого занятия. Он сидел, глядя на кончик собственного носа, а солнце светило ему в затылок, и толпа колыхалась взад-вперед вокруг полисменов. Насильственные действия, результатом которых явились выбитые окна автобуса, уже прекратились, и теперь люди вели себя вполне мирно, словно вышли поглазеть на принца Уэльского.
      Всеми силами стараясь не раздражать толпу слишком явным вниманием, Сомс наблюдал. И пришел к заключению, что вид у людей равнодушный; ни в глазах, ни в жестах он не видел той напряженной деловитости, которая одна только и придает революционным выступлениям грозный характер. Почти все молодежь, чуть не у каждого к нижней губе приклеилась папироса, так смотрит толпа на упавшую лошадь.
      Люди теперь так и родятся, зеваками, И это неплохо. Кино, дешевые папиросы и футбольные матчи - пока они существуют, настоящей революции не будет. А всего этого, по-видимому, с каждым годом прибавляется. И он только было решил, что будущее не так уж мрачно, когда к нему в автомобиль просунулась голова какой-то молодой женщины.
      - Не могли бы вы подвезти меня в город?
      Сомс, по привычке, посмотрел на часы. Стрелки, показывавшие семь часов, мало чем помогли ему. Довольно нарядно одетая женщина, с чуть вульгарной манерой говорить и напудренным носом. И долго этот Ригз будет скалить зубы? А между тем, в "Бритиш Газет" он читал, что все так делают. Он ответил грубовато:
      - Могу. Куда вам нужно попасть?
      - О, хотя бы до Лестер-сквер добраться.
      Этого еще недоставало!
      Молодая женщина, казалось, почуяла его опасения.
      - Видите ли, - сказала она, - мне надо еще поесть до спектакля.
      Да она уже лезет в машину! Сомс чуть не вылез вон. Он сдержался, искоса оглядел ее; наверно, какая-нибудь актриса - молодая, лицо круглое, и, конечно, накрашено, - чуть курносая, глаза серые, слегка навыкате; рот... гм, красивый рот, немножко вульгарный. И, разумеется, стриженая.
      - Вот спасибо вам!
      - Не стоит, - сказал Сомс; и машина тронулась.
      - Вы думаете, это надолго - забастовка?
      Сомс наклонился вперед.
      - Поезжайте, Ригз, - сказал он, - этой даме нужно на, у э-э... Ковентри-стрит, там остановитесь.
      - Такая глупость вся эта история, - сказала дама. - Я бы ни за что не поспела вовремя. Вы видели наше обозрение "Такая милашка"?
      - Нет.
      - Очень, знаете ли, неплохо.
      - Да?
      - Впрочем, если это не кончится, придется закрывать лавочку.
      - А.
      Молодая женщина замолчала, сообразив, что поклонник не отличается разговорчивостью.
      Сомс переменил позу. Он так давно не разговаривал с посторонней молодой женщиной, что почти совсем забыл, как это делается. Поддерживать разговор ему не хотелось, а между тем, он понимал, что она его гостья.
      - Вам удобно? - неожиданно спросил он.
      Она улыбнулась.
      - Неужели нет? Машина чудесная!
      - Мне она не нравится, - сказал Соке.
      Она раскрыла рот.
      - Почему?
      Сомс пожал плечами; он говорил, только чтобы сказать что-нибудь.
      - По-моему, это даже интересно, правда? - сказала она. - "Держаться" вот так, как мы все сейчас.
      Машина теперь шла полным ходом, и Сомс начал вы - считывать, через сколько минут можно будет покончить с такими сопоставлениями.
      Памятник Альберту, уже! Он почувствовал к, нему своего рода нежность - такое счастливое неведение всего происходящего!
      - Обязательно приходите посмотреть наше обозрение, - сказала дамочка.
      Сомс собрался с духом и взглянул ей в лицо.
      - Что вы там делаете? - спросил он.
      - Пою и танцую.
      - Вот как.
      - У меня хорошая сцена в третьем акте, где мы все в ночных рубашонках.
      Сомс чуть заметно улыбнулся.
      - Таких, как Кэт Воген, теперь не увидишь, - сказал он.
      - Кэт Воген? Кто она была?
      - Кто была Кэт Воген? - повторил Сомс. - Самая блестящая балерина легкого жанра. В то время в танцах было изящество; это теперь вы только и знаете, что ногами дрыгать. Вы думаете, чем быстрее вы можете передвигать ноги, тем лучше танцуете. - И, сам смутившись своего выпада, который неминуемо должен был к чему-то привести, он отвел глаза.
      - Вы не любите джаз? - осведомилась дамочка.
      - Не люблю, - сказал Сомс.
      - А знаете, я, пожалуй, тоже; кроме того, он выходит из моды.
      Угол Хайд-парка, уже! И скорость добрых двадцать миль!
      - Ой-ой-ой! Посмотрите на грузовики; замечательно, правда?
      Сомс проворчал что-то утвердительное. Дамочка стала без всякого стеснения пудрить нос и подмазывать губы. "Что, если меня кто-нибудь увидит?" - подумал Сомс. А может, кто и видит, он этого никогда не узнает. Поднимая высокий воротник пальто, он сказал:
      - Сквозит в этих автомобилях! Подвезти вас к ресторану Скотта?
      - Ой, нет, если можно - к Лайонсу; я еле-еле успею перекусить. В восемь надо быть на сцене. Большое вам спасибо. Теперь если бы кто еще отвез меня домой! - Она вдруг повела глазами и добавила: - Не поймите превратно!
      - Ну, что вы, - сказал Сомс не без тонкости, вы и приехали. Стойте, Ригз!
      Машина остановилась, и дамочка протянула Сомсу руку.