На стенах висели четыре картины, все китайские - единственная школа, которой еще не занимался ее отец. Широкий открытый камин украшали китайские собаки на китайских изразцах. Шелка были преимущественно изумрудно-зеленые. Два чудесных черных старинных шкафа были куплены Сомсом у Джобсона, и не дешево. Рояля не было, отчасти потому, что рояль - вещь неоспоримо западная, отчасти потому, что он занял бы слишком много места. Флер нужен был простор - ведь она коллекционировала скорее людей, чем мебель и безделушки. Свет, падавший через окна с двух противоположных сторон, не был, к сожалению, китайским. Флер часто стояла посреди комнаты, обдумывая, как "подобрать" гостей, как сделать эту комнату еще более китайской, не жертвуя уютом; как казаться знатоком литературы и политики, как принимать подарки отца, не давая ему почувствовать, что его вкусы устарели; как удержать Сибли Суона, новую литературную звезду, и заполучить Гэрдона Минхо - старую знаменитость. Она думала о том, что Уилфрид Дезерт слишком серьезно увлекся ею; о том, в каком стиле ей, собственно, надо одеваться, о том, почему У Майкла такие смешные уши; а иногда она стояла, просто Ни о чем не думая, а так, чуть-чуть тоскуя.
      Когда трое мужчин вошли, она сидела у красного лакированного чайного стола, допивая чай со всякими вкусными вещами. Она обычно просила подавать себе чай пораньше, чтобы можно было как следует "угоститься" на свободе: ведь ей еще не было двадцати одного года, и в этот час она вспоминала о своей молодости. Рядом с ней, на задних лапах, стоял Тинг-а-Линг, поставив рыжие передние лапки на китайскую скамеечку и подняв курносую черно-рыжую мордочку к объектам своего философического созерцания.
      - Хватит, Тинг-а-Линг! Довольно, душенька! Довольно!
      Выражение мордочки Тинг-а-Линга говорило: "Ну, тогда и сама не ешь! Не мучай меня!"
      Ему был год и три месяца, и купил его Майкл с витрины магазина на Бонд-стрит к двадцатому дню рождения Флер, одиннадцать месяцев тому назад.
      Два года замужества не сделали ее короткие каштановые волосы длиннее, но придали немного больше решимости ее подвижным губам, больше обаяния ее карим глазам под белыми веками с темными ресницами, больше уверенности и грации походке; несколько увеличился объем груди и бедер; талия и щиколотки стали тоньше, чуть побледнел румянец на щеках, слегка утерявших округлость, да в голосе, ставшем чуть вкрадчивее, исчезла былая мягкость.
      Она встала из-за стола и молча протянула белую круглую руку. Она избегала излишних приветствий и прощаний. Ей так часто пришлось бы повторять одинаковые слова - лучше было обойтись взглядом, пожатием руки, легким наклоном головы.
      Пожав протянутые руки, она проговорила:
      - Садитесь. Вам сливок, сэр? С сахаром, Уилфрид? Тинг и так объелся, не кормите его. Майкл, угощай! Я уже слышала о собрании у "Шутников". Ведь ты не собираешься агитировать за лейбористов, Майкл? Агитация - такая глупость! Если бы меня кто-нибудь вздумал агитировать, я бы сразу стала голосовать наоборот.
      - Конечно, дорогая; но ведь ты не рядовой избиратель.
      Флер взглянула на него. Очень мило сказано! Видя, что Уилфрид кусает губы, что сэр Лоренс это замечает, не забывая, что ее обтянутая шелком нога всем видна, что на столе - черные с желтым чайные чашки, она сразу сумела все наладить. Взмах темных ресниц - и Дезерт перестал кусать губы; движение шелковой ноги - и сэр Лоренс перестал смотреть на него. И, передавая чашки, Флер сказала:
      - Что же, я недостаточно современна?
      Не поднимая глаз и мешая блестящей ложечкой в крохотной чашке, Дезерт проговорил:
      - Вы настолько же современнее всех современных людей, насколько вы древнее их.
      - Упаси нас, боже, от поэзии! - сказал Майкл.
      Но когда он увел отца посмотреть новые карикатуры Обри Грина, она сказала:
      - Будьте добры объяснить мне, что вы хотели этим сказать, Уилфрид?
      Голос Дезерта потерял всякую сдержанность.
      - Не все ли равно? Мне не хочется терять времени на разъяснения.
      - Но я хочу знать. Это звучало насмешкой.
      - Насмешка? С моей стороны? Флер!
      - Тогда объясните.
      - Я хотел сказать, что вам присуща вся неугомонность, вся практическая хватка современников, но в вас есть то, чего лишены они, Флер, - вы обладаете силой сводить людей с ума. И я схожу с ума. Вы знаете это.
      - Как бы отнесся к этому Майкл? Вы, его друг!
      Дезерт быстро отошел к окну.
      Флер взяла Тинг-а-Линга на колени. Ей и раньше говорили такие вещи, но со стороны Уилфрида это было серьезно. Приятно, конечно, сознавать, что она владеет его сердцем. Только куда же ей спрятать это сердце, чтобы никто его не видел? Нельзя предугадать, что сделает Дезерт, он способен на странные поступки. Она побаивалась - не его, нет, а этой его черты. Он вернулся к камину и сказал:
      - Некрасиво, не правда ли? Да спустите вы эту проклятую собачонку, Флер, я не вижу вашего лица. Если бы вы по-настоящему любили Майкла клянусь, я бы молчал; но вы знаете, что это не так.
      Флер холодно ответила:
      - Вы очень мало знаете. Я в самом деле люблю Майкла.
      Дезерт отрывисто засмеялся.
      - Да, конечно; такая любовь не идет в счет.
      Флер поглядела на него.
      - Нет, идет: с ней я в безопасности.
      - Цветок, который мне не сорвать?
      Флер кивнула головой.
      - Наверное, Флер? Совсем, совсем наверное?
      Флер пристально глядела перед собой; ее взгляд слегка смягчился, ее веки, такой восковой белизны, опустились; она кивнула.
      Дезерт медленно произнес:
      - Как только я этому поверю, я немедленно уеду на Восток.
      - На Восток?
      - Не так избито, как "уехать на Запад"? [6] Но в общем одно и то же: возврата нет.
      Флер подумала: "На Восток? Как бы мне хотелось увидеть Восток! Жаль, что этого нельзя устроить, очень жаль!"
      - Меня не удержать в вашем зверинце, дорогая, я не стану попрошайничать и питаться крохами. Вы знаете, что я испытываю, - настоящее потрясение.
      - Но ведь это не моя вина, не так ли?
      - Нет, ваша: вы меня включили в свою коллекцию, как включаете всякого, кто приближается к вам!
      - Не понимаю, что вы хотите сказать!
      Дезерт наклонился и поднес ее руку к губам.
      - Не будьте злюкой, я слишком несчастлив.
      Флер не отнимала руки от его горячих губ.
      - Мне очень жаль, Уилфрид.
      - Ничего, дорогая. Я пойду.
      - Но вы ведь придете завтра к обеду?
      Дезерт обозлился.
      - Завтра? О боги - конечно нет! Из чего я, по-вашему, сделан?
      Он отшвырнул ее руку.
      - Я не люблю грубости, Уилфрид.
      - Ну, прощайте! Мне лучше уйти!
      На ее губах трепетали слова: "И лучше больше не приходить", но она промолчала. Расстаться с Уилфридом? Жизнь утратит частицу тепла. Она махнула рукой. Он ушел. Слышно было, как закрылась дверь. Бедный Уилфрид! Приятно думать об огне, у которого можно согреть руки. Приятно - и немного жутко. И вдруг, спустив Тинга-Линга на пол, она встала и зашагала по комнате. Завтра! Вторая годовщина ее свадьбы! Все еще больно ей думать о том, чем могла бы стать эта свадьба. Но думать было некогда - и она не останавливалась на этой мысли. К чему думать? Живешь только раз, вокруг: - люди, масса дел, многого нужно добиться, взять от жизни. Не хватает, правда, одного - ну, да впрочем, если у людей это есть, так тоже не надолго! Слезы, набежавшие на ее ресницы, высохли, не скатившись. Сентиментальность! Нет! Самое тяжелое в мире - нестерпимая обида! А кого с кем посадить завтра? Кого бы позвать вместо Уилфрида, если Уилфрид не придет - вот глупый мальчик! Один день, один вечер - не все ли равно? Кто будет сидеть справа от нее, а кто слева? Кто изысканнее: Обри Грин или Сибли Суон? Может быть, они оба не так изысканны, как Уолтер Нэйзинг или Чарльз Эпшир? Обед на двенадцать человек, - все из литературно-художественного мира, кроме Майкла и Элисон Черрел. Ах, не может ли Элисон привести к ней Гэрдона Минхо - пусть будет один из старых писателей, как один стакан старого вина, чтобы смягчить шипучий напиток. Он не печатался у Дэнби и Уинтера, но Элисон вполне его приручила. Флер быстро подошла к одному из старинных шкафчиков и открыла его. Внутри был телефон.
      - Можно попросить леди Элисон?.. Миссис Майкл Монт... да, да. Это вы, Элисон? Говорит Флер. На завтрашний вечер Уилфрид отпадает... Скажите, не сможете ли вы привести мистера Гэрдона Минхо?.. Я с ним, конечно, не знакома, но, может быть, ему будет интересно... Попробуете? Ну, это будет, просто восхитительно!.. Вы не находите, что собрание в "Клубе шутников" было страшно интересное?.. Барт говорит, что теперь, после раскола, они все там перегрызутся... Да, как же быть с мистером Минхо? Не можете ли вы дать мне ответ сегодня вечером? Спасибо, большое спасибо... До свидания!
      А если Минхо не придет - кого тогда? Она задумалась над своей записной книжкой. В последнюю минуту удобно пригласить только человека без светских предрассудков; кроме Элисон, никто из родных Майкла не избежал бы едких насмешек Несты Горз или Сибли Суона. О Форсайтах и речи быть не может. Правда, они обладают своим особым кисло-сладким юмором (по крайней мере некоторые из них), но они несовременны, не вполне современны. Кроме того, она старалась встречаться с ними как можно реже. Они устарели, были слишком связаны с грустными воспоминаниями, они не умели воспринимать жизнь без начала и конца. Нет, если Гэрдон Минхо пролетит, придется пригласить какого-нибудь композитора, только чтобы его произведения были сплошной загадкой и напоминали хирургическую операцию; или еще лучше, пожалуй, позвать психоаналитика. Флер перелистала всю книжку, пока не дошла до этих двух профессий. Гуго Солстис? Пожалуй; но вдруг он захочет сыграть что-нибудь из своих последних! вещей? В доме было только старое пианино Майкла, значит пришлось бы перейти в его кабинет. Лучше Джералд Хэнкс: они с Нестой Горз погрузятся в толкование снов, но от этого общее оживление не пострадает. Значит, если не Гэрдон Минхо пригласить Джералда Хэнкса, он, наверное, свободен, и посадить его между Элисон и Нестой. Она закрыла книжку и, вернувшись на свой ярко-зеленый диван, стала разглядывать Тинг-а-Линга. Выпуклые круглые глаза уставились на нее. Черные, блестящие, очень старые глаза. Флер подумала: "Я не хочу, чтобы Уилфрид ушел". Из всей толпы людей, снующих вокруг нее, ей никто не был нужен. Конечно, надо быть со всеми в прекрасных отношениях, надо быть в прекрасных отношениях с жизнью вообще. Все это ужасно занятно, ужасно необходимо! Только, только... что?
      Голоса! Майкл и Барт идут сюда. Барт приметил насчет Уилфрида. Ужасно наблюдательный "Старый Барт". Ей всегда бывало не по себе в его обществе - он такой живой, непоседливый, но что-то в нем есть установившееся, старинное, что-то общее с Тинг-а-Лингом, что-то поучительное, вечно напоминающее ей о том, что она сама слишком суетна, слишком современна. Он как на привязи: может двигаться только на длину этой старомодной своей цепи; но он невероятно умеет подмечать все. Однако она чувствует, что он восхищается ею, - да, да!
      Ну, как ему понравились карикатуры? Стоит ли Майклу их печатать, и давать ли подписи, или не надо? Не правда ли, этот кубистический набросок "Натюрморт" - карикатура на правительство - немыслимо смешной? Особенно старикан, изображающий премьер-министра! В ответ затрещала быстрая, скачущая речь: сэр Лоренс рассказывал ей о коллекции предвыборных плакатов, собранной его отцом. Лучше бы Барт перестал ей рассказывать о своем отце: он был до того знатный и, наверно, ужасно скучный - в особенности когда отдавал визиты верхом, в брюках со штрипками! Он, и лорд Чарлз Кэрибу, и маркиз Форфар были последними "визитерами" в таком духе. Если бы не это, их забыли бы совершенно. Ей надо еще примерить новое платье и сделать двадцать дел, а в восемь Пятнадцать начинается концерт Гуго. Почему это у людей прошлого поколения всегда столько свободного времени? Она нечаянно посмотрела вниз. Тинг-а-Линг лизал медный пол. Она подняла его: "Нельзя, миленький, фу, гадость! ". Ну вот, чары нарушены. Барт уходит, все еще полный воспоминаний. Она подождала внизу у лестницы, пока Майкл закрыл за Бартом дверь, и полетела наверх. В своей комнате она зажгла все лампы. Тут царил ее собственный стиль - кровать, непохожая на кровать, и всюду зеркала. Ложе Тинг-а-Линга помещалось в углу, откуда он мог видеть целых три своих отражения. Она посадила его, сказав: "Ну, теперь сиди тихо!" Он давно уже относился ко всем остальным собакам в комнате совершенно равнодушно; хотя они были одной с ним породы и в точности той же масти, но у них не было запаха, их языки не умели лизать - нечего было делать с ними - поддельные существа, совершенно бесчувственные.
      Сняв платье, Флер прикинула новое, придерживая его подбородком.
      - Можно тебя поцеловать? - послышался голос, и двойник Майкла вырос за ее собственным изображением в зеркале.
      - Некогда, милый мой мальчик! Помоги мне лучше, - она натянула платье через голову. - Застегни три верхние крючка. Тебе нравится? Ах да, Майкл! Может быть, завтра к обеду придет Гэрдон Минхо - Уилфрид занят. Ты его читал? Садись, расскажи мне о его вещах. Романы, правда? Какого рода?
      - Ну, ему всегда есть что сказать. Хорошо описывает кошек. Конечно, он немного романтик.
      - О-о! Неужели я промахнулась?
      - Ничуть. Наоборот, очень удачно. Беда нашей публики в том, что говорят они очень неплохо, но сказать им нечего. Они не останутся в литературе.
      - А по-моему, они именно потому и останутся. Они не устареют.
      - Не устареют? Как бы не так!
      - Уилфрид останется...
      - Уилфрид? О, у него есть чувства, ненависть, жалость, желания, во всяком случае, иногда появляются; а когда это бывает, он пишет прекрасно. Но обычно он просто пишет ни о чем - как и все остальные.
      Флер поправила платье у выреза.
      - Но, Майкл, если это так, то у себя мы... я встречаюсь совсем не с теми людьми, с которыми стоит.
      Майкл широко улыбнулся.
      - Милое мое дитя! С теми, кто в моде, всегда стоит - встречаться, только надо хорошенько следить и менять их У побыстрее.
      - Но, Майкл, ведь ты не считаешь, что Сибли не переживет себя?
      - Сиб? Конечно нет.
      - Но он так уверен, что все остальные уже отжили свой век или отживают. Ведь у него настоящий критический талант.
      - Если бы я понимал в искусстве не больше Сибли, я бы завтра же ушел из издательства.
      - Ты понимаешь больше, чем Сибли Суон?
      - Ну конечно, я больше понимаю. Вся критика Сиба сводится к высокому мнению о Сибе - и самой обыкновенной нетерпимости ко всем остальным. Он их даже не читает. Прочтет одну книгу каждого автора и говорит: "Ах, этот? Он скучноват", или "он - моралист", или "он сентиментален", "устарел", "плетет чушь", - я сто раз это слышал. Конечно, так он говорит только о живых. С мертвыми авторами он обходится иначе. Он вечно выкапывает и канонизирует какого-нибудь покойника - этим он и прославился. В литературе всегда были такие Сибы. Он яркий пример того, как человек может внушить о себе какое угодно мнение. Но, конечно, в литературе он не останется: он никогда ничего не создал своего - даже по ошибке.
      Флер упустила нить разговора. Да, платье ей очень к лицу - прелестная линия. Можно снять - надо еще написать три письма, прежде чем одеваться.
      Майкл, снова заговорил:
      - Ты послушай меня, Флер. Истинно великие люди не болтают и не толкаются в толпе - они плывут одни в своих лодочках по тихим протокам. Но из протоков выходят потоки! Ого, как я сказал! Прямо - mot! Или не совсем mot?
      - Майкл, ты на моем месте сказал бы Фредерику Уилмеру, что он встретит Губерта Марсленда у меня за завтраком на будущей неделе? Будет это для него приманкой или отпугнет его?
      - Марсленд - милая старая утка, а Уилмер - противный старый гусь; право, не знаю!
      - Ну, будь же серьезен, Майкл, - никогда ты мне не поможешь ничего устроить. Не щекочи мне, пожалуйста, плечи!
      - Дорогая, ей-богу, не знаю. У меня нет, как у тебя, таланта на такие дела. Марсленд рисует ветряные мельницы, скалы и всякие штуки - я сомневаюсь, слышал ля он что-нибудь об искусстве будущего. Он просто уникум в смысле умения держаться далеко от современности. Если ты думаешь, что ему будет приятно встретиться с вертижинистом... [7]
      - Я не спрашиваю тебя, захочется ли ему встретиться с Уилмером; я спросила тебя, захочет ли Уилмер встретиться с ним.
      - Ну, Уилмер только скажет: "Люблю маленькую миссис Монт, уж очень здорово она кормит", и ты действительно хорошо кормишь, детка. А вертижинисту нужно хорошо питаться, иначе у него голова не закружится.
      Перо Флер снова быстро забегало по бумаге - строчки стали чуть неразборчивее. Она пробормотала:
      - По-моему, Уилфрид выручит - ведь тебя не будет.
      Один, два, три, Каких женщин звать?
      - Для художников? Хорошеньких и толстеньких; ума не требуется.
      Флер рассердилась:
      - Где же мне взять толстых? Их теперь и не бывает. - Ее перо бегло застрочило:
      "Милый Уилфрид, в пятницу завтрак: Уилмер, Губерт Марсленд и две женщины. Выручайте!
      Всегда Ваша Флер".
      - Майкл, у тебя подбородок - как сапожная щетка!
      - Прости, маленькая; у тебя слишком нежные плечи. Барт сегодня дал Уилфриду замечательный совет, когда мы шли сюда.
      Флер перестала писать.
      - Да?
      - Напомнил ему, что состояние влюбленности здорово вдохновляет поэтов...
      - По какому же это поводу?
      - Уилфрид жаловался, что у него стихи что-то не выходят.
      - Какая чепуха! Его последние вещи лучше всего.
      - Да, я тоже так считаю. А может быть, он уже предвосхитил совет? Ты не знаешь, а?
      Флер взглянула через плечо ему в лицо. Нет, такое же, как всегда, открытое, добродушное, слегка похожее на лицо фавна: чуть торчащие уши, подвижные губы и ноздри.
      Она медленно проговорила:
      - Если ты ничего не знаешь, то никто не знает.
      Какое-то сопенье помешало Майклу ответить. Тинг-аЛинг, длинный, низенький, немного приподнятый с обоих концов, стоял между ними, задрав свою черную мордочку. "Родословная у меня длинная, - казалось, говорил он, - да вот ноги короткие; как же быть?"
      III
      МУЗЫКА
      Следуя великому руководящему правилу. Флер и Майкл пошли на концерт Гуго Солстиса не для того, чтобы испытать удовольствие, а потому, что были знакомы с композитором. Кроме того, они чувствовали, что Солстис, англичанин русско-голландского происхождения, - один из тех, кто возрождает английскую музыку, великодушно освобождая ее от мелодии и ритма и щедро наделяя литературными и математическими достоинствами. Побывав на концерте музыкантов этой школы, невозможно было не сказать, уходя: "Очень занятно!" И спать под такую обновленную английскую музыку было тоже невозможно. Флер, любившая поспать, даже и не пыталась. Майкл попробовал и потом жаловался, что это все равно, что спать на Льежском вокзале. В этот вечер они занимали у прохода в первом ряду амфитеатра те места, на которые у Флер была своего рода естественная монополия. Видя ее здесь, Гуго и прочие могли убедиться, что и она принимает участие в английском возрождении. И отсюда легко было ускользнуть в фойе и обменяться словом "занятно!" с какими-нибудь знатоками, украшенными бачками; или, вытянув папироску из маленького золотого портсигара - свадебный подарок кузины Имоджин Кардиган, - отдохнуть за двумя-тремя затяжками. Говоря совершенно честно, Флер обладала врожденным чувством ритма, и ей было очень не по себе во время этих бесконечных "занятных" пассажей, явно изобличавших все перипетии тернистого пути композитора. Она втайне любила мелодию, и невозможность сознаться в этом, не выпустив из рук Солстиса, Баффа, Бэрдигэла, Мак-Льюиса, Клорейна и других обновителей английской музыки, иногда требовала предельного напряжения всех спартанских сторон ее натуры. Даже Майклу она не решалась "исповедаться", и ей становилось труднее, когда он, с присущим ему непочтением к авторитету, еще усилившимся от жизни в окопах и работы в издательстве, бормотал вполголоса: "Боже, ну и заверчено!" или: "Эк его разбирает!" А ведь она знала, что Майкл гораздо лучше ее переносит эту музыку, потому что у него больше склонности к литературе и меньше танцевального зуда в пальцах ног.
      Первая тема нового произведения Солстиса "Пьемонтская фантасмагория" - ради него они, собственно, и пришли - началась рядом тягучих аккордов.
      - Вот это да! - прошептал Майкл ей на ухо. - Мебель двигают, штуки три разом, по паркетному полу!
      Невольная улыбка Флер выдала тайну, почему брак не стал для нее невыносимым. В конце концов Майкл все-таки прелесть! Обожание и живость, остроумие и преданность - такое сочетание трогало и задевало даже сердце, которое принадлежало другому, прежде чем было отдано ему. "Трогательность" без "задевания" была бы скучной; "задевание" без "трогательности" раздражало бы. В эту минуту он был особенно привлекателен. Положив руки на колени, с остекленелыми от сочувствия к Гуго глазами, навострив уши и втайне подсмеиваясь, он слушал вступление с таким видом, что Флер просто восхищалась им. Музыка, очевидно, будет "занятной", и Флер погрузилась в состояние поверхностной наблюдательности и внутренней сосредоточенности, ставшее столь обычным для нее в последнее время. Вон сидит Л. С. Д. - знаменитый драматург; она с ним незнакома - пока еще. Вид у него довольно страшный, уж очень торчат кверху волосы. Флер представила себе, как он стоит на медном полу перед одной из ее китайских картин. А вот - да, конечно! Гэрдон Минхо! Только подумать, что он пришел слушать эту новую музыку! Профиль у него совершенно римский - аврелианского периода! Она оторвалась от созерцания этой древности приятным чувством, что завтра он, быть может, попадет ее коллекцию, и стала рассматривать по очереди всех присутствующих - ей не хотелось пропустить кого-нибудь нужного.
      "Мебель" внезапно остановилась.
      - Занятно! - произнес голос у плеча Флер.
      Обри Грин! Весь нереальный, словно пронизанный лунным светом, - шелковистые светлые волосы, гладко зачесанные назад, и зеленоватые глаза; когда он улыбался, ей всегда казалось, что он ее "разыгрывает". Но ведь он в конце концов карикатурист!
      - Да, занятно!
      Он ускользнул. Мог бы остаться еще минутку - все равно никто не успеет подойти до исполнения песен Бэрдигэла. Вот уже выходит певец - Чарлз Паулз. Какой он толстый и решительный и как тащит маленького Бэрдигэла к роялю!
      Прелестный аккомпанемент - журчащий, мелодичный!
      Толстый решительный мужчина запел. Как не похоже на аккомпанемент! Мелодия, казалось, состояла из одних фальшивых нот и с математической точностью отнимала у Флер всякую возможность испытывать удовольствие.
      Бэрдигэл, очевидно, писал, больше всего на свете боясь, что его вещь кто-нибудь назовет "певучей". Певучей! Флер понимала, насколько это слово заразительно. Оно обойдет всех, как корь, и Бэрдигэл будет изничтожен. Бедный Бэрдигэл! Конечно, песни вышли занятные. Только, как говорит Майкл: "Господи, что же это?"
      Три песни! Паулз изумителен - честно работает. Ни единой ноты не взял так, чтобы было похоже на музыку! Мысли Флер вернулись к Уилфриду. Только за ним, из всех молодых поэтов, признавалось право о чем-то говорить всерьез. Это создавало ему особое положение - он как бы исходил от жизни, а не от литературы. Кроме того, он выдвинулся на войне, был сыном лорда Мэллиона, вероятно, получит Мерсеровскую премию за "Медяки". Если Уилфрид бросит ее, то упадет звезда с сияющего над ее медным полом неба. Он не имеет права так уходить от нее. Он должен научиться сдерживаться не думать так физиологически. Нет! Нельзя упускать Уилфрида; но и нельзя опять вводить в свою жизнь слезы, душераздирающие страсти, безвыходное положение, раскаяние. Она уже раз испытала все это: заглушенная тоска до сих пор служила предостережением.
      Бэрдигэл раскланивался. Майкл сказал: "Выйдем покурить. Дальше - скучища!" А, Бетховен! Бедный старик Бетховен! Так устарел - даже приятно его послушать!
      В коридорах и буфете только и было разговоров, что о возрождении. Юноши и молодые дамы с живыми лицами и растрепанными волосами обменивались словом "занятно! ". Более солидные мужчины, похожие на отставных матадоров, загораживали все проходы, флер и Майкл прошли подальше и, став у стены, закурили. Флер очень осторожно курила свою крохотную папироску в малюсеньком янтарном мундштуке. Она как будто больше любовалась синеватым дымком, чем действительно курила; приходилось считаться не только с этой толпой: никогда не знаешь, с кем встретишься! Например, круг, где вращалась Элисон Черрел, - политико-литературный, все люди с широкими взглядами, но, как всегда говорит Майкл, "уверенные, что они единственные люди в мире; посмотри только, как они пишут мемуары друг о друге". Флер чувствовала, что этим людям может не понравиться, если женщины курят в общественных местах. Осторожно присоединяясь к иконоборца, Флер никогда не забывала, что принадлежит по крайней мере двум мирам. Наблюдая все, что происходило вокруг нее, она вдруг заметила у стены человека, спрятавшего лицо за программой. "Уилфрид, - подумала она, - и притворяется, что не видит меня!" Обиженная, как ребенок, у которого отняли игрушку, она сказала:
      - Вон Уилфрид, приведи его сюда, Майкл!
      Майкл подошел и коснулся рукава своего друга. Показалось нахмуренное лицо Дезерта. Флер видела, как он пожал плечами, повернулся и смешался с толпой. Майкл вернулся к ней.
      - Уилфрид здорово не в духе, говорит, что сегодня не годен для человеческого общества. Чудак!
      До чего мужчины тупы! Оттого, что Уилфрид - его приятель, Майкл ничего не замечает; и счастье, что это так. Значит, Уилфрид действительно решил ее избегать. Ладно, посмотрим! И она сказала:
      - Я устала, Майкл, поедем домой.
      Он взял ее под руку.
      - Бедняжка моя! Ну, пошли!
      На минуту они задержались у двери, которую забыли закрыть, и смотрели, как Вуман, дирижер, изогнулся перед оркестром.
      - Посмотри на него - настоящее чучело, вывешенное из окна: руки и ноги болтаются, точно набиты опилками. А погляди на Фрапку с ее роялем мрачный союз!
      Послышался странный звук.
      - Ей-богу, мелодия! - сказал Майкл.
      Капельдинер прошептал ему на ухо: "Позвольте, сэр, я закрываю двери". Флер мельком заметила знаменитого драматурга Л. С. Д., сидевшего с закрытыми глазами, так же прямо, как торчали его волосы. Дверь закрылась они остались в фойе.
      - Подожди здесь, дорогая, я раздобуду рикшу.
      Флер спрятала подбородок в мех. С востока дул холодный ветер.
      За спиной раздался голос:
      - Ну, Флер, ехать мне на Восток?
      Уилфрид! Воротник поднят до ушей, папироска во рту, руки в карманах, пожирает ее глазами.
      - Вы глупый мальчик, Уилфрид!
      - Думайте, что хотите. Ехать мне на Восток?
      - Нет. В воскресенье утром - в одиннадцать часов, в галерее Тэйт. Мы поговорим.
      - Convenu! [8]
      И ушел.
      Оставшись внезапно одна, Флер вдруг словно впервые досмотрела в лицо действительности. Неужели ей не справиться с Уилфридом? Подъехал автомобиль. Майкл кивнул ей. Флер села в машину.
      Проезжая мимо заманчиво освещенного оазиса, где молодые дамы демонстрировали любопытным лондонцам последнее слово парижских дезабилье. Флер почувствовала, что Майкл наклонился к ней. Если она намерена сохранить Уилфрида, надо быть поласковей с Майклом. Но только:
      - Не надо целовать меня посреди Пикадилли, Майкл.
      - Прости, маленькая. Конечно, это преждевременно: я собирался тебя поцеловать только у Партенеума!
      Флер вспомнила, как он спал на диване в испанской гостинице в первые две недели их медового месяца; как он всегда настаивал, чтобы она не тратила на него ни пенни, а сам дарил ей все, что хотел, хотя у нее было три тысячи годового дохода, а у него только тысяча двести фунтов; как он беспокоился, когда у нее бывал насморк, и как он всегда приходил вовремя к чаю. Да, Майкл - прелесть. Но разобьется ли ее сердце, если он завтра уедет на Восток или на Запад?
      Прижимаясь к нему, она сама удивлялась своему цинизму.
      В передней она нашла телефонограмму: "Пожалуйста, передайте миссис Монт, что я заполучила мистера Гэрдина Миннер. Леди Элисон".
      Как приятно! Подлинная древность! Флер зажгла свет и на минуту остановилась, любуясь своей комнатой. Действительно мило! Негромкое сопенье послышалось из угла. Тинг-а-Линг" рыжий на черной подушке, лежал, словно китайский лев в миниатюре, чистый, далекий от всего, только что вернувшийся с вечерней прогулки вдоль ограды сквера.
      - Я тебя вижу, - сказала Флер.
      Тинг-а-Линг не пошевельнулся. Его круглые черные глаза следили, как раздевалась хозяйка. Когда она вернулась из ванной, он лежал, свернувшись клубком. "Странно! - подумала Флер, - откуда он знает, что Майкл не придет?" И, скользнув Б теплую постель, она тоже свернулась клубком и заснула.
      Но среди ночи она почему-то проснулась. Зов - долгий, странный, протяжный - откуда-то с реки, из трущоб позади сквера, - и воспоминание острое, болезненное - медовый месяц, Гренада - крыши внизу, - чернь, слоновая кость, золото, - оклик сторожа под окном, - строки в письме Джона:
      Голос, в ночи звенящий, в сонном и старом испанском
      Городе, потемневшем в свете бледнеющих звезд.
      Что говорит голос - долгий, звонко-тоскливый?
      Просто ли сторож кличет, верный покой суля?
      Просто ли путника песня к лунным лучам летит?
      Нет! Влюбленное сердце плачет, лишенное счастья,
      Просто зовет: "Когда?"
      Голос - а может быть, ей приснилось? Джон, Уилфрид, Майкл! Стоит ли иметь сердце!
      IV
      ОБЕД
      Леди Элисон Черрел, урожденная Хитфилд, дочь первого графа Кемдена и жена королевского адвоката Лайонеля Черрела, еще не старого человека, приходившегося Майклу дядей, была очаровательной женщиной, воспитанной в той среде, которую принято считать центром общества. Это была группа людей неглупых, энергичных, с большим вкусом и большими деньгами. "Голубая кровь" их предков определяла их политические связи, но они держались в стороне от "Шутников" и прочих скучных мест, посещаемых представителями привилегированной касты. Эти люди - веселые, обаятельные, непринужденные - были, по мнению Майкла, "снобы, дружочек, и в эстетическом и в умственном отношении, только они никогда этого не замечают.