- На твоем месте, - сказал Сомс, - я обзавелся бы коттеджем в деревне, куда бы можно было, когда нужно, удалиться от праздников и забастовок.
      - Деревня мне быстро надоедает, - ответила Уинифрид, - а железнодорожная забастовка показалась "не замечательно интересной.
      Уинифрид всегда отличалась хладнокровием.
      Сомс распростился и ушел. Всю дорогу до Рэдинга он обдумывал, стоит ли рассказать дочери о смерти отца "этого мальчишки". Положение почти не изменилось - разве что юноша становился более независимым и мог теперь встретить сопротивление только со стороны матери. Он, несомненно, получил в наследство большие деньги и, может быть, дом - дом, выстроенный для Ирэн и для него, Сомса, дом, строитель которого разрушил его домашний очаг. Флер - хозяйкой этого дома! Да, это было бы поэтическим возмездием! Сомс рассмеялся невеселым смехом. Он некогда предназначал этот дом для укрепления их пошатнувшегося союза, мыслил его гнездом своего потомства, если бы удалось склонить Ирэн подарить ему ребенка! Ее сын и его дочь! Их дети будут в некотором роде плодом союза между ним и ею!
      Театральность этой мысли претила его трезвому рассудку. И все же это было самым легким и безболезненным выходом из тупика - теперь, когда Джолион умер. Воссоединение двух форсайтских капиталов также представляло некоторый соблазн для его консервативной природы. И она, Ирэн, снова будет связана с ним узами родства. Нелепость! Абсурд! Он выбросил из головы эту мысль.
      Входя в свой дом, он услышал стук бильярдных шаров и в окно увидел молодого Монта, распластавшегося над столом. Флер, держа кий наперевес, наблюдала за ним с улыбкой. Как она хороша! Немудрено, что молодой человек без ума от нее! Титул, земля! Правда, в наши дни немного проку в земле, а в титуле, пожалуй, и того меньше. Старые Форсайты всегда немножко презирали титулы, видя в них нечто чуждое и искусственное, не оправдывающее тех денег, которых они стоят; и потом, иметь дело с двором! Им всем, вспоминал Сомс, в большей или меньшей мере было присуще это чувство. Правда, Суизин в дни своего наивысшего расцвета присутствовал однажды на утреннем приеме у некоей высокой особы. Но, вернувшись домой, заявил, что больше не пойдет. "Ну их всех! Мелкая рыбешка!" Злые языки утверждали по этому поводу, что Суизин выглядел слишком громоздким в штанах до колен. И вспомнилось Сомсу, как его собственная мать мечтала быть представленной оной особе - потому что эта церемония так фешенебельна! - и как его отец с необычайной для него решительностью воспротивился желанию жены: пустая трата времени и денег, ничего это им не даст!
      Тот самый инстинкт, благодаря которому палата общин получила и сохраняет верховную власть в британском государстве, чувство, что их собственный мир достаточно хорош и даже лучше всякого другого, потому что он их мир, позволил старым Форсайтам не льститься на "аристократическую мишуру", как называл все это Николае, когда его донимала подагра. Поколение Сомса, более склонное к самоанализу и к иронии, спасала мысль о Суизине в коротких штанах. А третье и четвертое поколения, по-видимому, просто смеются над всем без разбора.
      Однако Сомс не видел большого вреда в том непоправимом обстоятельстве, что молодой человек был наследником баронетского титула и поместья. Он спокойно взошел на веранду в то мгновение, когда Монт только что промахнулся. Сомс заметил, что глаза молодого человека прикованы к Флер, в свою очередь наклонившейся над столом; и обожание, которое можно было в них прочесть, почти тронуло его.
      Флер положила кий на выемку своей гибкой кисти, потом подняла голову и тряхнула копной коротких темно-каштановых волос.
      - Мне не попасть.
      - Кто не рискует, тот...
      - Правильно!
      Кий ударил, шар покатился.
      - Ну вот!
      - Промах! Не беда!
      Они увидели его, и Сомс сказал:
      - Давайте я буду у вас маркером.
      Он сидел на высоком диване под счетчиком, подобранный и усталый, вглядываясь украдкой в эти два лица. Когда партия кончилась, Монт подошел к нему.
      - Ну вот, сэр, я приступил. Нудная это материя - дела, правда? Вы, верно, в качестве юриста много накопили наблюдений над человеческой природой.
      - Накопил.
      - А сказать вам, что я заметил? Люди избирают ошибочный путь, предлагая меньше, чем могут дать; надо предлагать больше, а потом идти на попятный.
      Сомс поднял брови.
      - Но если предложение будет принято?
      - Ничего не значит, - сказал Монт, - выгодней сбавлять цену, чем повышать. Скажем, мы предложили автору хорошие условия - он, естественно, их принял. Затем мы приступили к делу, находим, что не можем издать вещь с приличной прибылью, и говорим ему это. Он доверяет нам, потому что мы были к нему щедры, покоряется смирно, как ягненок, и не питает к нам ни малейшей злобы. А если мы сразу же предложим ему жесткие условия, он их не примет, нам придется их повышать, чтобы он от нас не ушел, и вот он считает нас гнусными скрягами и торгашами.
      - Попробуйте покупать по этой системе картины, - сказал Сомс. - Принятое предложение есть уже контракт - вас этому не учили?
      Молодой человек повернул голову туда, где стояла у окна Флер.
      - Нет, - сказал он, - к сожалению, не учили. Потом вот еще что: всегда освобождайте человека от контракта, если ему хочется освободиться.
      - В порядке рекламы? - сухо сказал Сомс.
      - Если хотите; но я это мыслю как принцип.
      - Ваше издательство следует этому принципу?
      - Пока что нет, - ответил Монт, - но это придет.
      - Зато авторы уйдут.
      - Нет, сэр, право, не уйдут. Я собираю теперь наблюдения, множество наблюдений, и все они подтверждают мою теорию. В делах постоянно недооценивается природа человека, и люди при этом теряют очень много удовольствия и прибыли. Конечно, вы должны действовать совершенно искренно и открыто, но это нетрудно, если таковы ваши чувства. Чем вы гуманнее и щедрее, тем выше ваши шансы в делах.
      Сомс встал.
      - Вы уже вступили в компанию?
      - Нет еще, вступлю через шесть месяцев.
      - Остальным компаньонам следовало бы поторопиться забрать свои паи.
      Монт рассмеялся.
      - Вы еще увидите, - сказал он, - наступают большие перемены. Собственнический принцип дышит на ладан.
      - Что? - сказал Сомс.
      - Закрывается лавочка! Помещение сдается в наем! До свидания, сэр. Мне пора уходить.
      Сомс видел, как его дочь протянула Монту руку и поморщилась от пожатия, и явственно услышал, как вздохнул молодой человек, переступая порог. Потом Флер пошла прочь от окна, ведя пальцем по борту бильярдного стола красного дерева. Наблюдая за нею, Сомс понимал, что она собирается спросить его о чем-то. Флер обвела пальцем последнюю лузу и подняла глаза.
      - Ты что-нибудь делал, папа, чтобы помешать Джону писать мне?
      Сомс покачал головой.
      - Ты, значит, не читала в газете? - сказал он. - Умер его отец - ровно неделю назад.
      - О!
      Ее смущенное и нахмуренное лицо отразило мгновенное усилие сообразить, что несет ей эта новость.
      - Бедный Джон! Почему ты мне не рассказал, папа?
      - Откуда мне знать, - тихо ответил Сомс, - ты мне не доверяешь.
      - Я доверяла бы, если бы ты согласился помочь мне, дорогой.
      - Может быть, я соглашусь.
      Флер сжала руки.
      - О, дорогой мой, когда чего-нибудь отчаянно хочешь, то не думаешь о других. Не сердись на меня.
      Сомс протянул руку, словно отстраняя клевету.
      - Я размышляю, - сказал он. Что заставило его выразиться так торжественно? - Монт опять докучал тебе?
      Флер улыбнулась.
      - Ох! Майкл! Он всегда докучает; но он такой милый - пусть его.
      - Ну, - сказал Сомс, - я устал; пойду сосну немного перед обедом.
      Он пошел наверх в свою галерею, лег на диван и закрыл глаза. Его пугала ответственность за свою девочку, чья мать была - гм! чем, собственно, была ее мать? Страшная ответственность! Помочь ей? Как может он ей помочь? Он не может изменить того факта, что он ен отец. Или что Ирэн... Что сказал сегодня этот юнец, Майкл Монт? Какую-то чепуху о собственническом инстинкте - закрыть лавочку, сдать в наем? Вздор!
      Знойный воздух, насыщенный запахами таволги, реки и роз, обволакивал его чувства, усыпляя их.
      V
      НАВЯЗЧИВАЯ ИДЕЯ
      "Навязчивая идея" - самый злостный растратчик среди всех душевных недугов - никогда не проявляется так бурно, как если примет алчный образ любви. Заборы ли, канавы, или двери, люди ли, не отягченные навязчивой или какой другой идеей, детские колясочки и их пассажиры, прилежно сосущие свою навязчивую идею, другие ль страдальцы, преследуемые этой упрямой болезнью, - навязчивая идея любви ничего не желает замечать. Она несется, обратив глаза внутрь, к собственному источнику света, забывая обо всех других светилах. Люди, одержимые навязчивой идеей, что счастье человечества зависит от их искусства, от вивисекции собак, от ненависти к иноземцам, от уплаты чрезвычайного налога, от того, удержатся ли они на министерских постах, будут ли вращать колеса или мешать соседям разводиться, от их отказа нести военную службу, от греческих глаголов, от церковной догмы, от парадоксов, от превосходства над всяким другим человеком, страдающим другою мономанией, - все они непостоянны по сравнению с тем или тою, кто одержим идеей овладеть своим избранником или избранницей; и хотя Флер в те прохладные дни вела рассеянную жизнь маленькой мисс Форсайт, чьи платья будут безотказно оплачены и чье занятие - получать удовольствия, однако до всего этого ей, как выразилась бы по-модному Уинифрид, "самым честным образом" не было никакого дела. Она хотела только, упорно хотела достать месяц, который плыл по холодному небу над Темзой или Грин-парком, когда она отправлялась в город. Письма Джона она завернула в розовый шелк и хранила у сердца, а в наши дни, когда корсеты так низки, чувства презираются и грудь так не в моде, едва ли можно было бы найти более веское доказательство навязчивости ее идеи.
      Узнав о смерти его отца, она написала Джону и через три дня, вернувшись с прогулки по реке, получила от него ответ. Это было первое его письмо после их свидания у Джун; вскрывая его, она мучилась предчувствием, читая - пришла в ужас.
      "С тех пор как я виделся с тобой, я узнал псе о прошлом. Я не стану рассказывать тебе того, - что узнал, ты, я думаю, знала это, когда мы встретились у Джун - она говорит, что ты знала. Если так. Флер, ты должна была мне рассказать. Но ты, наверно, слышала только версию твоего отца; я же слышал версию моей матери. То, что было, - ужасно. Теперь, когда у мамы такое горе, я не могу причинить ей новую боль. Конечно, я томлюсь по тебе день и ночь, но теперь я не верю, что мы когда-нибудь сможем соединиться, - что-то слишком сильное тянет нас прочь друг от друга".
      Так! Ее обман раскрыт. Но Джон - она чувствовала - простил ей обман. Если сердце ее сжималось и подкашивались колени, то причиной тому были слова Джона, касавшиеся его матери.
      Первым побуждением было ответить, вторым - не отвечать. Эти два побуждения возникали вновь и вновь в течение последующих дней, по мере того как в ней росло отчаяние. Недаром она была дочерью своего отца. Цепкое упорство, которое некогда выковало и погубило Сомса, составляло и у Флер костяк ее натуры - принаряженное и расшитое французской грацией и живостью. Глагол "иметь" Флер всегда инстинктивно спрягала с местоимением "я". Однако она скрыла все признаки своего отчаяния и с напускной беззаботностью отдавалась тем развлечениям, какие могла доставить река в дождливые и ветреные июльские дни; и никогда ни один молодой баронет так не пренебрегал издательским делом, как ее верная тень - Майкл Монт.
      Для Сомса Флер была загадкой. Его почти обманывала ее беспечная веселость. Почти - так как он все-таки замечал, что глаза ее часто глядят неподвижно в пространство и что поздно ночью из окна ее спальни падает на траву отсвет лампы. О чем размышляла она в предрассветные часы, когда ей следовало спать? Он не смел спросить, что у нее на уме; а после того короткого разговора в бильярдной она ничего ему не говорила.
      В эту-то пору замалчивания и случилось, что Уинифрид пригласила их к себе на завтрак, предлагая после завтрака пойти на "презабавную маленькую комедию - "Оперу нищих", и попросила их прихватить с собою кого-нибудь четвертого. Сомс, державшийся в отношении театров вполне определенного правила - не смотреть ничего, принял приглашение, так как Флер держалась обратного правила - смотреть все. Они поехали в город на автомобиле, взяв с собою Майкла Монта, который был на седьмом небе от счастья, так что Уинифрид нашла его "очень забавным". "Опера нищих" привела Сомса в недоумение. Персонажи все очень неприятные, вещь в целом крайне цинична. Уинифрид была "заинтригована"... костюмами. И музыка тоже пришлась ей по вкусу. Накануне она слишком рано пришла в "Оперу" посмотреть балет и застала на сцене певцов, которые битый час бледнели и багровели от страха, как бы по непростительной небрежности не изобразить мелодию. Майкл Монт был в восторге от всей постановки. И все трое гадали, что о ней думала Флер. Но Флер о ней не думала. Ее навязчивая идея стояла у рампы и пела дуэт с Полли Пичем, кривлялась с Филчем, танцевала с Дженни Дайвер, становилась в позы с Люси Локит, целовалась, напевала, обнималась с Мэкхитом [31]. Губы Флер улыбались, руки аплодировали, но старинный комический шедевр затронул ее не больше, чем если бы он был сентиментальнослезлив, как современное "Обозрение". Когда они снова уселись в машину и поехали домой, ей было больно, что рядом с ней не сидит вместо Майкла Монта Джон. Когда на крутом повороте плечо молодого человека, словно случайно, коснулось ее плеча, она подумала только: "Если б это было плечо Джона!" Когда его веселый голос, приглушенный ее близостью, болтал что-то, пробиваясь сквозь шум мотора, она улыбалась и отвечала, думая про себя: "Если б это был голос Джона!" И раз, когда он сказал: "Флер, вы прямо ангел небесный в этом платье! ", она ответила: "Правда? Оно вам нравится?" - а сама подумала: "Если б Джон видел меня в этом платье!"
      Во время этой поездки созрело ее решение. Она отправится в Робин-Хилл и повидается с ним наедине; возьмет машину, не предупредив ни словом ни Джона, ни своего отца. Прошло десять дней с его письма, больше она не может ждать. "В понедельник поеду!" Принятое решение сделало ее благосклонней к Майклу Монту. Когда есть, чего ждать впереди, можно терпеливо слушать и давать ответы. Пусть остается обедать; делает очередное предложение; пусть танцует с нею, пожимает ей руку, вздыхает - пусть делает что угодно. Он докучен только, когда отвлекает ее от навязчивой идеи. Ей даже было жаль его, насколько она могла сейчас жалеть когонибудь, кроме себя. За обедом он, кажется, еще более дико, чем всегда, говорил о "крушении твердынь - Она не очень-то прислушивалась, зато отец ее как будто слушал внимательно, с улыбкой, означавшей несогласие или даже возмущение.
      - Младшее поколение думает не так, как вы, сэр? правда, Флер?
      Флер пожала плечами: младшее поколение - это Джон, а ей неизвестно, что он думает.
      - Молодые люди будут думать так же, как и я, когда достигнут моего возраста, мистер Монт. Человеческая природа не меняется.
      - Допускаю, сэр; но формы мышления меняются вместе с временем. Преследование личного интереса есть отживающая форма мышления.
      - В самом деле? Заботиться о своей пользе - это не форма мышления, мистер Монт, это инстинкт.
      Да, если дело идет о Джоне!
      - Но что понимать под "своей пользой", сэр? В этом весь вопрос. Общая польза скоро станет личным делом! каждого. Не правда ли. Флер?
      Флер только улыбнулась.
      - Если нет, - добавил юный Монт, - опять будет литься кровь.
      - Люди рассуждают так с незапамятных времен.
      - Но ведь вы согласитесь, сэр, что инстинкт собственничества отмирает? - Я сказал бы, что он усиливается у тех, кто не имеет собственности.
      - Но вот, например, я! Я наследник майората. И я его не жажду. По мне хоть завтра отменяйте майорат.
      - Вы не женаты, и сами не понимаете, что говорите.
      Флер заметила, что молодой человек жалобно перевел на нее глаза.
      - Вы в самом деле думаете, что брак... - начал он.
      - Общество строится на браке, - уронил со стиснутых губ ее отец, - на браке и его последствиях. Вы хотели бы с этим покончить?
      Молодой Монт растерянно развел руками. Задумчивое молчание нависло над обеденным столом, сверкавшим ложками с форсайтским гербом (натурального цвета фазан) в электрическом свете, струившемся из алебастрового шара. А за окном, над рекою, сгущался вечер, напоенный тяжелой сыростью и сладкими запахами.
      "В понедельник, - думала Флер, - в понедельник".
      VI
      ОТЧАЯНИЕ
      Печальные и пустые недели наступили после смерти отца для ныне единственного Джолиона Форсайта. Неизбежные формальности и церемонии чтение завещания, оценка имущества, раздел наследства - выполнялись без участия несовершеннолетнего наследника. Тело Джолиона было кремировано. Согласно желанию покойного, никто не присутствовал на его похоронах, никто не носил по нем траура. Его наследство, контролируемое в некоторой степени завещанием старого Джолиона, оставляло за его вдовой владение Робин-Хиллом и пожизненную ренту в две с половиной тысячи фунтов в год. В остальном оба завещания, действуя параллельно, сложными путями обеспечивали каждому из троих детей Джолиона равную долю в имуществе их деда и отца как на будущее, так и в настоящем; но только Джон, по привилегии сильного пола, с достижением совершеннолетия получал право свободно распоряжаться своим капиталом, тогда как Джун и Холли получали только тень от своих капиталов в виде процентов, дабы самые эти капиталы могли перейти к их детям. В случае, если детей у них не будет, все переходило к Джону, буде он переживет сестер; так как Джун было уже пятьдесят лет, а Холли под сорок, в юридическом мире полагали, что, если бы не свирепость подоходного налога, юный Джон стал бы ко времени своей смерти так же богат, как был его дед. Все это ничего не значило для Джона и мало значило для его матери. Все, что нужно было тому, кто оставил свои дела в полном порядке, сделала Джун. Когда она уехала и снова мать и сын остались вдвоем в большом доме, наедине со смертью, сближавшей их, и с любовью, их разъединявшей, дни мучительно потянулись для Джона; он втайне был разочарован в себе, чувствовал к самому себе отвращение. Мать смотрела на него с терпеливой грустью, в которой сквозила, однако, какая-то бессознательная гордость - словно отказ подсудимой от защиты. Когда же мать улыбалась, Джон был зол, что его ответная улыбка получалась скупой и натянутой. Он не осуждал свою мать и не судил ее: то все было так далеко ему и в голову не приходило ее судить. Нет! Но скупой и натянутой его улыбка была потому, что из-за матери он должен был отказаться от желанного. Большим облегчением для него была забота о посмертной славе отца, забота, которую нельзя было спокойно доверить Джун, хоть она и предлагала взять ее целиком на себя. И Джон и его мать чувствовали, что если Джун заберет с собою папки отца, его невыставленные рисунки и незаконченные работы, их встретит такой ледяной прием со стороны Пола Поста и других завсегдатаев ее ателье, что даже в теплом сердце дочери вымерзнет всякая к ним любовь. В своей старомодной манере и в своем роде работы Джолиона были хороши; его сыну и вдове больно было бы отдать их на посмеяние. Устроить специальную выставку его работ - вот минимальная дань, которую они должны были воздать тому, кого любили, и в приготовлениях к выставке они провели вместе много часов. Джон чувствовал, как странно возрастает его уважение к отцу. Этюды и наброски раскрывали спокойное упорство, с каким художник развил свое скромное дарование в нечто подлинно индивидуальное. Работ было очень много, по ним легко было проследить неуклонный рост художника, сказавшийся в углублении видения, в расширении охвата. Конечно, очень больших глубин или высот Джолион не достиг, но поставленные перед собою задачи он разрешал до конца - продуманно, законченно, добросовестно. И, вспоминая, как его отец был всегда "беспристрастен", не склонен к самоутверждению, вспоминая, с каким ироническим смирением он говорил о своих исканиях, причем неизменно называл себя "дилетантом", Джон невольно приходил к сознанию, что никогда не понимал как следует своего отца. Принимать себя всерьез, но никогда не навязывать этого подхода другим было, по-видимому, его руководящим принципом. И это находило в Джоне отклик, заставляло его всем сердцем соглашаться с замечанием матери: "Он был истинно культурный человек; что бы он ни делал, он не мог не думать о других. А когда принимал решение, которое заставляло его идти против других, он это делал не слишком вызывающе, не в духе современности; правда, два раза в своей жизни он вынужден был пойти один против всех, и все-таки не ожесточился". Джон видел, что слезы побежали по ее лицу, которое она тотчас от него отвернула. Она несла свою утрату очень спокойно; ему даже казалось иногда, что она ее не очень глубоко чувствует. Но теперь, глядя на мать, он понимал, насколько уступал он в сдержанности и умении соблюдать свое достоинство им обоим: и отцу и матери. И, тихо к ней подойдя, он обнял ее за талию. Она поцеловала его торопливо, но с какой-то страстностью, и вышла из комнаты.
      Студия, где они разбирали папки и наклеивали ярлычки, была некогда классной комнатой Холли; здесь она девочкой занималась своими шелковичными червями, гербарием, музыкой и прочими предметами обучения. Теперь, в конце июля, хоть окна выходили на север и на восток, теплый дремотный воздух струился в комнату сквозь выцветшие сиреневые холщовые занавески. Чтобы несколько смягчить холод умершей славы - славы сжатого золотого поля, всегда витающей над комнатой, которую оставил хозяин, Ирэн поставила на замазанный красками стол вазу с розами. Розы да любимая кошка Джолиона, все льнущая к покинутому жилью, были отрадным пятном в разворошенной и печальной рабочей комнате. Стоя у северного окна и вдыхая воздух, таинственно напоенный теплым запахом клубники, Джон услышал шум подъезжающего автомобиля. Опять, верно, поверенные насчет какой-нибудь ерунды! Почему этот запах вызывает такую боль? И откуда он идет - с этой стороны около дома нет клубничных грядок. Машинально достал он из кармана мятый лист бумаги и записал несколько отрывочных слов. В груди его разливалось тепло; он потер ладони. Скоро на листке появились строки.
      Когда б я песню мог сложить,
      Чтоб сердце песней исцелить!
      Ту песню смастерил бы я
      Из милых маленьких вещей:
      Шуршит крыло, журчит ручей,
      Цветок осыпался в траве.
      Роса дробится в мураве,
      На солнышке мурлычет кот,
      В кустах малиновка поет,
      И ветер, стебли шевеля,
      Доносит тонкий звон шмеля...
      И будет песня та легка,
      Как луч, как трепет мотылька;
      Проснется - я открою дверь:
      Лети и пой теперь!
      Стоя у окна, он еще бормотал про себя стихи, когда услышал, что его позвали по имени, и, обернувшись, увидел Флер. Перед этим неожиданным видением он онемел и замер в неподвижности, между тем как ее живой и ясный взгляд овладевал его сердцем. Потом он сделал несколько шагов навстречу ей, остановился у стола, сказал:
      - Как хорошо, что ты приехала! - и увидел, что она зажмурилась, как если бы он швырнул в нее камнем.
      - Я спросила, дома ли ты, - сказала она, - и мне предложили пройти сюда наверх. Но я могу и уйти.
      Джон схватился за край измазанного красками стола, Ее лицо и фигура в платье с оборками запечатлевались на его зрачках с такой фотографической четкостью, что, провались он сквозь пол, он продолжал бы видеть ее.
      - Я знаю, я тебе солгала, Джон; но я сделала это из любви.
      - Да, да! Это ничего!
      - Я не ответила на твое письмо. К чему? Ответить было нечего. Я решила вместо того повидаться с тобой.
      Она протянула ему обе руки, и Джон схватил их через стол. Он пробовал что-нибудь сказать, но все его внимание ушло на то, чтобы не сделать больно ее рукам. Такими жесткими казались собственные руки, а ее - такими мягкими. Она сказала почти вызывающе:
      - Эта старая история - она действительно так ужасна?
      - Да.
      В его голосе тоже прозвучал вызов.
      Флер отняла у него руки.
      - Не думала я, что в наши дни молодые люди цепляются за мамашины юбки.
      Джон вздернул подбородок, словно его ударили хлыстом.
      - О! Я нечаянно! Я этого не думаю! Я сказала что-то ужасное! - она быстро подбежала к нему. - Джон, дорогой, я этого совсем не думаю.
      - Неважно.
      Она положила обе руки на его плечо и лбом припала к ним, поля ее шляпы касались его щей, и он чувствовал, как они подрагивают. Но какое-то оцепенение сковало его. Она оторвалась от его плеча и отодвинулась.
      - Хорошо, если я тебе не нужна, я уйду. Но я никогда не думала, что ты от меня отступишься.
      - Нет, я не отступился от тебя! - воскликнул Джон, внезапно возвращенный к жизни. - Я не могу. Я попробую еще раз.
      Глаза у нее засверкали, она рванулась к нему.
      - Джон, я люблю тебя! Не отвергай меня! Если ты меня отвергнешь, я не знаю, что я сделаю! Я в таком отчаянии. Что все это значит - все прошлое - перед этим?
      Она прильнула к нему. Он целовал ее глаза, щеки, губы. Но, целуя, видел исписанные листы, рассыпавшиеся по полу его спальни, белое мертвое лицо отца, мать на коленях перед креслом. Шепот Флер: "Заставь ее! Обещай мне! О, Джон, попробуй!" - детским лепетом звучал в его ушах. Он чувствовал себя до странности старым.
      - Обещаю! - проговорил он. - Только ты... ты не понимаешь.
      - Она хочет испортить нам жизнь, а все потому, что...
      - Да, почему?
      Опять в его голосе прозвучал вызов, и Флер не ответила. Ее руки крепче обвились вокруг него, и он отвечал на ее поцелуи. Но даже в тот миг, когда он сдавался, в нем работал яд - яд отцовского письма. Флер не знает, не понимает, она неверно судит о его матери; она явилась из враждебного лагеря! Такая прелестная, и он ее так любит, но даже в ее объятиях вспоминались ему слова Холли: "Она из породы стяжателей" и слова матери: "Дорогой мой мальчик, не думай обо мне, думай о себе!"
      Когда она исчезла, как страстный сон, оставив свой образ в его глазах, свои поцелуи на его губах и острую боль в его сердце, Джон склонился в открытое окно, прислушиваясь к шуму уносившего ее автомобиля. Все еще чувствовался теплый запах клубники, доносились легкие звуки лета, из которых должна была сложиться его песня; все еще дышало обещание юности и счастья в широких трепетных крыльях июля - и сердце его разрывалось. Желание в нем не умерло, и надежда не сдалась, но стоит пристыженная, потупив глаза. Горькая предстоит ему задача! Флер а отчаянии, а он? В отчаянии глядит он, как качаются тополя, как плывут мимо облака, как солнечный свет играет на траве.
      Он ждал. Наступил вечер, отобедали почти что молча, мать играла ему на рояле, а он все ждал, чувствуя, что она знает, каких он ждет от нее слов. Она его поцеловала и пошла наверх, а он все медлил, наблюдая лунный свет, и ночных бабочек, и эту нереальность тонов, что, подкравшись, по-своему расцвечивают летнюю ночь. Он отдал бы все, чтобы вернуться назад в прошлое - всего лишь на три месяца назад; или перенестись в будущее, на много лет вперед. Настоящее с темной жестокостью выбора казалось немыслимым. Насколько острее, чем раньше, понял он теперь, что чувствовала его мать; как будто рассказанная в письме отца повесть была ядовитым зародышем, развившимся в лихорадку вражды, так что он действительно чувствовал, что есть два лагеря: лагерь его и его матери, лагерь Флер и ее отца. Пусть мертва та старая трагедия собственничества и распри, но мертвые вещи хранят в себе яд, пока время их не разрушит. Даже любви его как будто коснулась порча: в ней стало меньше иллюзий, больше земного и затаилось предательское подозрение, что и Флер, как ее отец, хочет, может быть, владеть; то не была четкая мысль, нет, только трусливый призрак, отвратительный и недостойный; он подползал к пламени его воспоминаний, и от его дыхания тускнела живая прелесть этого зачарованного лица и стана; только подозрение, недостаточно реальное, чтобы убедить его в своем присутствии, но достаточно реальное, чтобы подорвать абсолютную веру, а для Джона, которому еще не исполнилось двадцати лет, абсолютная вера была важна. Он еще горел присущей молодости жаждой давать обеими руками и не брать ничего взамен, давать с любовью подруге, полной, как и он, непосредственной щедрости. Она, конечно, благородна и щедра! Джон встал с подоконника и зашагал по большой и серой, призрачной комнате, стены которой обиты были серебристой тканью.
      Этот дом, сказал отец в своем предсмертном письме, построен был для его матери, чтобы она жила в нем с отцом Флер! Он протянул руку в полумрак, словно затем, чтобы схватить призрачную руку умершего. Стискивал пальцы, стараясь ощутить в них тонкие исчезнувшие пальцы своего отца; пожать их и заверить его, что сын... что сын на его стороне. Слезы, не получая выхода, жгли и сушили глаза. Он вернулся к окну. За окном было теплее, не так жутко, не так неприютно, и висел золотой месяц, три дня как на ущербе; ночь в своей свободе давала чувство покоя. Если б только они с Флер встретились на необитаемом острове, без прошлого, и домом стала бы для них природа! Джон еще питал глубокое уважение к необитаемым островам, где растет хлебное дерево и вода синеет над кораллами. Ночь была глубока, свободна, она манила; в ней были чары, и обещание, и прибежище от всякой путаницы, и любовь! Молокосос, цепляющийся за юбку матери! Щеки его горели. Он притворил окно, задвинул шторы, выключил свет в канделябре и пошел наверх.
      Дверь его комнаты была раскрыта, свет включен; мать его, все еще в вечернем платье, стояла у окна. Она обернулась и сказала:
      - Садись, Джон, поговорим.
      Она села на стул у окна, Джон - на кровать. Ее профиль был обращен к нему, и красота и грация ее фигуры, изящная линия лба, носа, шеи, странная и как бы далекая утонченность ее тронули Джона. Никогда его мать не принадлежала к окружающей ее среде. Она входила в эту среду откуда-то извне. Что скажет она ему, у которого так много на сердце невысказанного?