День выдался полный сильных переживаний, а от завершившего их страшного открытия у нее и впрямь заболела голова. Не удивительно, что отец прячет ту фотографию, стыдится, что хранит ее до сих пор. Но может ли он ненавидеть мать Джона, если хранит ее фотографию? Флер прижала руки к вискам, пытаясь разобраться в своих мыслях. А те рассказали ли Джону - ее появление в Робин-Хилле не принудило ли их рассказать? Да или нет? Все зависит теперь от этого. Она знает, и все знают, кроме, может быть, Джона.
      Закусив губу, она шагала из угла в угол и думала с отчаянным напряжением. Джон любит свою мать. Если ему рассказали, как он поступит? Трудно предугадать. Но если нет, не может ли она... не может ли она завладеть им, выйти за него замуж, пока он не узнал? Она пересмотрела свои впечатления от Робин-Хилла. Лицо его матери, такое пассивное - темные глаза, волосы точно напудрены, в чертах сдержанное спокойствие, улыбка на губах - это лицо ее смущало; и лицо его отца - доброе, осунувшееся, дышащее иронией. Она инстинктивно чувствовала, что они не могли тут же рассказать все Джону, не могли нанести ему удар, потому что для него узнать это будет, конечно, страшным ударом.
      Только бы тетя не рассказала отцу, что ей это стало известно! Надо принять меры. Пока родители думают, что ни она, ни Джон ничего не знают, еще не все потеряно, можно замести следы и добиться желанного. Но ее угнетала мысль о ее одиночестве в борьбе. Все против нее, все! Совсем как Джон сказал сегодня: он и она хотят жить, но прошлое стоит им поперек дороги, прошлое, в котором они не участвовали, которого они не понимают. Возмутительно! Вдруг она подумала о Джун. Не поможет ли она им? Почему-то Джун произвела на нее такое впечатление, точно она, сама ненавидя препятствия, должна сочувствовать их любви. Потом инстинкт подсказал другую мысль: "Не выдам ничего даже ей. Нельзя. Джон должен быть моим. Наперекор им всем". Ей принесли чашку бульона и таблетку излюбленного средства Уинифрид от головной боли. Она проглотила и то и другое. Потом явилась и сама Уинифрид. Флер открыла кампанию словами:
      - Знаете, тетя, я не хочу, чтобы думали, будто я влюблена в этого мальчика. Право, я почти с ним и не знакома.
      Уинифрид при всей Своей опытности не была fine. Слова Флер почти успокоили ее. Конечно, девушке неприятно было услышать о семейном скандале, и Уинифрид приступила к смягчению тонов - задаче, к которой она была превосходно подготовлена, пройдя школу светского воспитания под опекой всегда спокойной мамаши и отца, нервы которого нужно было постоянно беречь, и школу долголетней супружеской жизни с Монтегью Дарти. Ее рассказ был рекордом упрощения. Первая жена Сомса была крайне взбалмошная особа. Был еще молодой человек, которого раздавил омнибус, и она ушла от Сомса. Потом, через много лет, когда все могло бы опять наладиться, она увлеклась их двоюродным братом Джолионом; Сомс, конечно, был принужден с ней развестись. История эта давно всеми забыта, помнят только в семье. Впрочем, все обернулось к лучшему: у Сомса теперь есть Флер, а Джолион с Ирэн живут, по-видимому, очень счастливо, и сын их очень милый юноша. "А Вэл женился на Холли, и это окончательно все сгладило". С этими утешительными словами Уинифрид погладила племянницу по плечу, подумала: "Аппетитная маленькая женщина - вся как литая" - и вернулась к Просперу Профону, который, несмотря на допущенную им бестактность, был в этот вечер очень "забавен".
      В течение нескольких минут после ухода тетки Флер оставалась под влиянием брома материального и духовного. Но потом вновь вернулось сознание реальности. Тетя обошла молчанием все то, что действительно имело значение: чувство, ненависть, любовь, непримиримость страстных сердец. Так мало зная жизнь, едва успев коснуться любви. Флер все же инстинктом поняла, что слова так же далеки от факта, как монета от покупаемого на нее хлеба. "Бедный папа! - думала она. - Бедная я! Бедный Джон! Но все равно - раз я этого хочу, он будет мой". В окно своей комнаты она увидела, как Проспер Профон вышел в сумерках из подъезда и "порскнул прочь". Если он и ее мать... как отразится это на ее планах? Несомненно, отец в таком случае еще больше привяжется к ней, так что в конце концов согласится на все, чего она пожелает, или тем скорее примирится со всем, что она сделает без его ведома.
      Она взяла горсть земли из ящика с цветами за окном и изо всей силы бросила вслед удаляющейся спине. Недобросила, конечно, но самая попытка подействовала на нее успокоительно.
      Легкий ветер, врываясь в окно, приносил с Грин-стрит запах бензина неприятный запах.
      V
      ЧИСТО ФОРСАЙТСКИЕ ДЕЛА
      Когда Сомс направился в Сити, собираясь завернуть к концу дня на Грин-стрит, захватить Флер и самому отвезти ее домой, его одолевало раздумье. Удалившись от дел, он теперь редко бывал в Сити, но все-таки в конторе "Кэткот, Кингсон и Форсайт" у него был личный кабинет и два клерка для ведения чисто форсайтских дел - один на полном, другой на половинном окладе. Дела обстояли сейчас недурно - был благоприятный момент для продажи домов. И Сомс занимался ликвидацией недвижимого имущества своего отца, дяди Роджера и частично дяди Николаев. Благодаря своей проницательности и несомненной честности во всех денежных делах он получил право самовластно распоряжаться этими доверенными ему имуществами. Если Сомс думал то-то или то-то, не стоило труда думать еще и самому. Он гарантировал безответственность многочисленным Форсайтам третьего и четвертого поколений. Прочие опекуны - его двоюродные братья Роджер и Николае, его свойственники Туитимен и Спендер или муж его сестры Сисили все доверяли ему; он подписывался первый, а где подписался он, там подписывались за ним и остальные, и никто не становился ни на пенни беднее. Напротив, теперь все они стали на много пенни богаче, и ликвидация некоторых доверенных ему недвижимостей представлялась Сомсу в довольно розовом свете, насколько это мыслимо в нынешние времена; смущало только распределение дохода с ценностей, которые будут приобретены на реализованные суммы.
      Итак, пробираясь по лихорадочным улицам Сити к самой тихой заводи в Лондоне, Сомс предавался раздумью. С деньгами становится до крайности туго; а нравы до крайности распустились. Результат войны. Банки не дают ссуд; сплошь и рядом нарушаются контракты. Чувствуется в воздухе какое-то веяние, которое ему не нравится, - и не нравится ему новое выражение лиц. Страна явно переживает полосу спекуляций и банкротств. Не давала удовлетворения мысль, что сам он и его доверители держали только такие ценности, которым ничто не грозило, кроме какихнибудь сумасшедших мер, вроде аннулирования государственных долгов или налога на капитал. Если Сомс во чтолибо верил, так это в "английский здравый смысл", то есть в умение тем или иным путем сохранить собственность. Не раз говаривал он, как до него Джемс: "Не знаю, к чему мы идем", но в душе не верил, что мы вообще идем куданибудь. Если послушаются его совета, все останется, на своем месте, а он в конце концов только рядовой англичанин, который держится того, что имеет, и знает, что никогда не расстанется со своим имуществом, не получив взамен чего-либо более или менее равноценного. Ум его был способен на всяческую эквилибристику в вопросах материального блага, а его взгляды на экономическое положение Англии трудно было опровергнуть простому смертному. Взять к примеру его самого. Он человек состоятельный. Но разве это кому-нибудь наносит вред? Он не съедает десяти обедов в день; ест не больше, а может быть, и меньше иного бедняка. Он не тратит денег на распутство; потребляет не больше воздуха и едва ли больше воды, чем какой-нибудь слесарь или грузчик. Правда, он окружен красивыми вещами, но их производство дало людям возможность работать, а кто-нибудь должен же ими пользоваться. Он покупает картины, но надо ведь поощрять искусство. Он, в сущности, то случайное русло, по которому текут деньги на оплату рабочей силы. Против чего тут возражать? В его руках деньги оборачиваются быстрее и с большей пользой, чем в руках государства и своры нерасторопных и корыстолюбивых чиновников. А те суммы, которые он каждый год откладывает от своих доходов, они точно так же поступают в оборот, как и израсходованные суммы, обращаясь в акции Треста водоснабжения, или муниципалитета, или еще какого-нибудь разумного и полезного предприятия. Государство не платит ему жалованья за то, что он управляет своими собственными и чужими финансами, - он делает все бесплатно. Это его главный козырь против национализации: владельцы частной собственности не получают жалованья и все-таки всемерно способствуют оживлению денежного оборота. При национализации же как раз наоборот. В стране, задыхающейся от бюрократизма. Сомс Форсайт чувствовал, что доводы его нелегко опровергнуть.
      Входя в свою тихую заводь, он с особенной досадой думал о том, что сотни беззастенчивых трестов и объединений, скупая на рынке всевозможные товары, искусственно взвинчивают цены. Это наглецы, насилующие индивидуалистическую систему. Все беды от них, так что даже утешительно видеть, что они наконец поджали хвост - боятся, что скоро их махинации лопнут и они сядут в галошу.
      Контора "Кэткот, Кингсон и Форсайт" занимала первый и второй этажи дома на правой стороне улицы. Поднимаясь в свой кабинет. Сомс думал: "Пора бы нам освежить краску".
      Его старый клерк Грэдмен сидел на своем всегдашнем месте перед огромной конторкой с бесчисленным множеством выдвижных ящичков. Второй клерк, вернее полклерка, стоял рядом с ним и держал отчет маклера об инвестировании поступлений от продажи дома на Брайанстон-сквер, принадлежавшего Роджеру Форсайту. Сомс взял у него из рук отчет.
      - Ванкувер-Сити, - прочитал он. - Гм! Они сегодня упали.
      С какой-то кряхтящей угодливостью старый Градмен ответил:
      - Да-а; но все бумаги упали, мистер Сомс.
      Полклерка удалился.
      Сомс подложил документ к пачке других бумаг и снял шляпу.
      - Я хочу посмотреть свое завещание и брачный контракт, Грэдмен.
      Старый Грэдмен повернулся, насколько позволял его стул-вертушка, и вынул два дела из нижнего левого ящика. Снова, распрямив спину, он поднял седую голову, весь красным от этого усилия.
      - Копии, сэр.
      Сомс ваял бумаги. Его поразило вдруг, до чего Грэдмен похож на толстого, пегого дворового пса, которого они держали всегда на цепи в Шелтере, пока в один прекрасный день не вмешалась Флер: она настояла, чтобы его спустили с цени, после чего пес тут же укусил кухарку и его пристрелили. Если Градмена спустить с цепи, он тоже укусит кухарку?
      Обуздав свою легкомысленную фантазию. Сомс развернул брачный контракт. Восемнадцать лет он не заглядывал в эту папку - с тех самых пор, как после смерти отца и рождения Флер он изменил свое завещание. Ему захотелось убедиться, значатся ли в нем слова "пока состоит под покровительством мужа". Да, значатся. Странное выражение, если вдуматься: "покровительство", "покрывать", не лежит ли в основе его коневодческая терминология? Проценты с пятнадцати тысяч фунтов, которые он ей выплачивает без вычета подоходного налога, пока она остается его женой, и после, в продолжение вдовства, "dum casta" [23] - архаические и острые слова, вставленные, чтобы обеспечить безупречное поведение матери Флер, Кроме того, его завещание закрепляло за его вдовой годовую ренту в тысячу фунтов при том же условии. Прекрасно! Сомс вернул папки Грэдмену, который принял их, не поднимая глаз, повернулся вместе со стулом, водворил их обратно в нижний ящик и вновь углубился в свои подсчеты.
      - Грэдмен? Не нравится мне положение дел в стране: развелось много людей, совершенно лишенных здравого смысла. Мне нужно найти способ оградить мисс Флер от всех возможных превратностей.
      Грэдмен записал на промокашке цифру "2".
      - Да-а, - сказал он, - появились неприятные веяния.
      - Обычные страховки против возможных посягательств на капитал не достигают цели.
      - Не достигают, - сказал Грэдмен.
      - Допустим, лейбористы одержат верх или случится что-нибудь еще того похуже. Фанатики - самые опасные люди. Взять хотя бы Ирландию.
      - Да-а, - сказал Грэдмен.
      - Допустим, я теперь же составлю дарственную, по которой передам капитал дочери, тогда с меня, кроме процентов, не смогут взять ничего, если только они не изменят закона.
      Грэдмен тряхнул головой и улыбнулся.
      - О, на это они не пойдут!
      - Как знать, - пробормотал Сомс. - Я им не доверяю.
      - Потребуется два года, сэр, чтобы капитал, переданный в дар, не рассматривался в этом смысле как наследство.
      Сомс фыркнул. Два года! Ему еще только шестьдесят пять.
      - Не в этом дело. Набросайте дарственную, по которой все мое имущество переходило бы к детям мисс Флер на равных долях, а проценты шли бы в пожизненное пользование сперва мне, а затем ей без права досрочной выплаты, и прибавьте оговорку, что в случае, если произойдет что-либо, лишающее ее права на пожизненную ренту, эта рента переходит к ее опекунам, назначенным оберегать ее интересы, на полное их усмотрение.
      Грэдмен прокряхтел:
      - Такие крайние меры, сэр, в вашем возрасте... Вы выпускаете из рук контроль.
      - Это мое личное дело, - отрезал Сомс.
      Грэдмен написал на листе бумаги: "Пожизненное пользование - досрочная выплата - лишающее права на ренту - полное их усмотрение..." - и сказал: - А кого в опекуны? Я предложил бы молодого Кингсона; симпатичный молодой человек и очень положительный.
      - Да, можно взять его - одним из трех. Нужно еще двоих. Из Форсайтов мне что-то ни один не кажется подходящим.
      - А молодой мистер Николае? Он юрист. Мы ему передавали дела.
      - Он пороха не выдумает, - сказал Сомс.
      Улыбка растеклась по лицу Грэдмена, заплывшему жиром бесчисленных бараньих котлет, - улыбка человека, который весь день сидит.
      - В его возрасте от него этого ждать не приходится, мистер Сомс.
      - Почему? Сколько ему? Сорок?
      - Да-а. Совсем еще молодой человек.
      - Хорошо. Возьмем его; но мне нужно кого-нибудь, кто был бы лично заинтересован. Я что-то никого не нахожу.
      - А что бы вы сказали о мистере Валериусе? Теперь, когда он вернулся в Англию?
      - Вэл Дарти? А его отец?
      - Н-да-а, - пробормотал Грэдмен, - отец его умер семь лет назад... Тут возможен отвод.
      - Нет, - сказал Сомс, - с ним я не хотел бы связываться.
      Он встал. Грэдмен вдруг сказал:
      - Если введут налог на капитал, могут добраться и до опекунов, сэр. Выйдет то же самое. Я бы на вашем месте подождал.
      - Это верно, - сказал Сомс. - Я подумаю. Вы послали повестку на Вир-стрит о выселении ввиду сноса?
      - Пока что не посылал. Съемщица очень стара. Вряд ли она в таком возрасте склонна будет съезжать с квартиры.
      - Неизвестно. Сейчас все заражены духом беспокойства.
      - Все-таки, сэр, сомнительно. Ей восемьдесят один год.
      - Пошлите повестку, - сказал Сомс, - посмотрим, что она скажет. Да! А как с мистером Тимоти? У нас все подготовлено на случай, если...
      - У меня уже составлена опись его имущества; сделана оценка мебели и картин, так что мы знаем стоимость того, что мы будем выставлять на аукцион. Однако мне будет жаль, если он умрет. Подумать! Я знаю мистера Тимоти столько лет!
      - Никто из нас не вечен, - сказал Сомс, снимая с вешалки шляпу.
      - Да, - сказал Грэдмен, - но будет жаль - последний из старой семьи. Заняться мне этой жалобой на шум у жильцов с Олд-Кемптон-стрит? Уж эти мне музыканты - вечно с ними неприятности.
      - Займитесь, Мне надо еще зайти за мисс Флер, а поезд отходит в четыре. До свидания, Грэдмен.
      - До свидания, мистер Сомс. Надеюсь, мисс Флер...
      - Здоровье ее в порядке, но слишком она непоседлива.
      - Да-а, - прокряхтел Грэдмен, - молодость.
      Сомс вышел, раздумывая: "Старый Грэдмен! Будь он моложе, я взял бы его в опекуны. Не вижу никого, на кого я мог бы положиться с уверенностью, что он отнесется к делу вполне добросовестно".
      Оставив эту заводь с ее неестественным покоем и желчной математической точностью, он шел и думал: "Пока под покровительством! Почему нельзя ограничить в правах людей вроде Профона вместо множества работящих немцев?" - и остановился, пораженный той бездной неприятностей, которые могла причинить такая непатриотическая мысль. Но ничего не поделаешь! Ни одной минуты не имеет человек полного покоя. Всегда и во всем что-нибудь кроется. И он направил свои шаги к Грин-стрит.
      Ровно через два часа Томас Грэдмен, повернувшись вместе со своим стулом, запер последний ящик конторки, положил в жилетный карман связку ключей, такую внушительную, что от нее образовалось вздутие справа, у печени, обтер рукавом свой старый цилиндр, взял зонт и вышел на лестницу. Толстенький, коротенький, затянутый в сюртук, он шел в направлении к рынку Ковент-Гарден. Изо дня в день он неукоснительно делал пешком этот конец от конторы до станции подземки для моциона; и редко когда он не заключал по пути какой-нибудь глубоко продуманной сделки по части овощей и фруктов. Пусть рождаются новые поколения, меняются моды на шляпы, происходят войны, умирают старые Форсайты - Томас Грэдмен, верный и седой, должен ежедневно совершать свою прогулку и покупать свою ежедневную порцию овощей; конечно, не те пошли времена, и сын его лишился ноги, и в магазинах не дают, как бывало, славненьких плетенок донести покупку, и эта подземка - впрочем, очень удобная штука; однако жаловаться не приходится: здоровье у него - по его возрасту - хорошее; проработав в адвокатуре сорок пять лет, он зарабатывает добрых восемьсот фунтов в год; за последнее время стало очень хлопотно - все больше комиссионные за сбор квартирной платы, а вот теперь идет ликвидация недвижимой собственности Форсайтов, значит и это скоро кончится, - и жизнь опять-таки сильно вздорожала; но, в сущности, не стоило бы тревожиться. "Все мы под богом ходим", как гласит его любимая поговорка; однако недвижимость в Лондоне - что сказали бы мистер Роджер и мистер Джемс, если бы видели, как продаются дома? - тут пахнет безверием; а мистер Сомс - он все хлопочет. Переждать, пока умрут все ныне живущие, да еще двадцать один год, дальше, кажется, некуда идти; однако здоровье у него превосходное, и мисс Флер хорошенькая девушка; она выйдет замуж; но теперь очень у многих вовсе нет детей - сам он в двадцать два года уже имел первого ребенка; мистер Джолион женился, будучи еще в Кембридже, и обзавелся ребенком в том же году - боже праведный! Это было в шестьдесят девятом году, задолго до того, как старый мистер Джолион (тонкий знаток по части недвижимого имущества!) отобрал свое завещание у мистера Джемса. Да! Вот были времена. В те дни усиленно покупали недвижимость, и не было этого хаки, и люди не сшибали друг друга с ног, чтобы как-нибудь выкрутиться самим; и огурцы стоили два пенса штука; а дыни - чудные были дыни - таяли во рту! Пятьдесят лет прошло с того дня, когда он явился в контору мистера Джемса, и мистер Джемс сказал ему: "Ну, Грэдмен, вы еще юнец, но, увидите, со временем вы будете зарабатывать пятьсот фунтов в год", и он зарабатывал, и боялся бога, и служил Форсайтам, и соблюдал овощную диету по вечерам. Купив "Джон Буля" (хоть этот журнал был ему не по вкусу - слишком криклив) и держа в руках скромный пакет в толстой бумаге, он вошел в подземку и ступил на эскалатор, который понес его вниз, к недрам земли.
      VI
      ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ СОМСА
      По дороге на Грин-стрит Сомс подумал, что ему следовало бы зайти к Думетриусу на Саффолк-стрит - узнать, каковы перспективы с покупкой Крома-старшего у Болдерби. Стоило, пожалуй, пережить войну, если она привела к тому, что Кром-старший поступает в продажу! Старый Болдерби умер, сын его и внук убиты на войне, наследство перешло к племяннику, который решил все распродать, одни говорят - ввиду политико-экономического положения Англии, другие - из-за астмы.
      Если картина попадет в руки Думетриусу, цена ее станет недоступной; прежде чем попытаться приобрести ее самому, необходимо разведать, не завладел ли ею Думетрнус. Итак, Сомс побеседовал с Думетриусом о Монтичелли - не войдет ли он теперь в цену, когда мода требует, чтобы живопись была чем угодна, только не живописью; поговорил о будущем Джонса, коснулся вскользь также и Бакстона Найта. Только перед самым уходом он добавил:
      - Значит, Болдерби так и не продал Крома?
      С гордой улыбкой расового превосходства (как и следовало ожидать) Думетриус ответил:
      - Я вам его добуду, мистер Форсайт, будьте уверены, сэр.
      Трепетание его век укрепило Сомса в решении написать непосредственно новому лорду Болдерби и внушить ему, что с Кромом-старшим возможен только один достойный образ действий - избегать комиссионеров.
      - Прекрасно. Всего хорошего, - сказал он и ушел, только зря раскрыв свои карты.
      На Грин-стрит он узнал, что Флер ушла и вернется поздно вечером: она еще на день останется в Лондоне. Совсем приуныв, он сел один в такси, торопясь на поезд.
      Домой он приехал около шести. Было душно, кусали комары, собиралась гроза. Забрав внизу письма. Сомс направился в свою туалетную, чтобы отряхнуть с себя прах Лондона.
      Скучная почта: расписка, счет за покупки Флер. Проспект о выставке офортов. Письмо, начинающееся словами:
      "Сэр, Считаю своим долгом..."
      Верно, призыв благотворительного общества или чтонибудь неприятное. Сомс сразу посмотрел на подпись. Подписи не оказалось. Неуверенно он посмотрел на обороте, исследовал все уголки. Не будучи общественным деятелем. Сомс никогда еще не получал анонимных писем, и первым его побуждением было разорвать и выбросить послание как нечто опасное; вторым побуждением было прочесть его - ибо не слишком ли оно опасно?
      "Сэр, Считаю своим долгом довести до Вашего сведения, что, хоть я и не имею в этом деле никакой корысти, Ваша супруга состоит в связи с иностранцем..." Дойдя до этого слова, Сомс машинально остановился и посмотрел на марку. Насколько он мог проникнуть в непроницаемую загадку почтового штемпеля, там стояло нечто кончающееся на "си", с двумя "т" в середине. Челси? Нет! Бэттерси? Возможно! Он стал читать дальше.
      "Иностранцы все на один покрой. Всех бы их в мешок да в воду! Вышеупомянутый субъект встречается с Вашей супругой два раза в неделю. Мне это известно по личному наблюдению, а смотреть, как надувают англичанина, противно моей натуре. Последите, и Вы убедитесь, правду ли я говорю. Я бы не вмешивался, если б это не был грязный иностранец.
      Ваш покорный слуга".
      Сомс бросил письмо с таким чувством, как если бы, войдя в спальню, нашел ее полной черных тараканов. Дрожь отвращения охватила его. Анонимность письма придавала этой минуте сугубую гнусность. Но что было хуже всего - эта тени притаилась на задворках его сознания с того воскресного вечера, когда Флер, указав на прогуливавшегося По лужайке Проспера Профона, сказала: "Рыщет, проныра!" Не в связи ли с этим пересмотрел он сегодня свое завещание и брачный контракт? А теперь анонимный наглец, по-видимому, без всякой корысти - только в удовлетворение своей ненависти к иностранцам - выволок это из темноты, где Сомс предпочел бы это оставить. Ему, в его возрасте, насильно навязывают такие сведения, и о ком? - о матери Флер! Он поднял письмо с ковра, разорвал его пополам и потом, уже сложив, чтобы разорвать на четыре части, остановился и перечел. В эту минуту он принял непреклонное решение. Он не допустит, чтобы его втянули в новый скандал. Нет! Что бы он ни надумал предпринять по этому делу - а оно требовало самого дальновидного и осторожного подхода, - он не сделает ничего такого, что могло бы повредить Флер. Когда решение созрело, мысли его снова стали послушны рулю. Он совершил своп омовения. Руки его дрожали, когда он вытирал их. Скандала он не допустит, но что-нибудь надо же сделать, чтобы положить этому конец! Он прошел в комнату жены и остановился озираясь. Мысль отыскать что-нибудь изобличающее, что дало бы ему основание держать ее под угрозой, даже не пришла ему в голову. Он не нашел бы ничего такого - Аннет слишком практична. Мысль о слежке за женой была оставлена прежде, чем успела сложиться, слишком памятен был ему подобный опыт в прошлом. Нет! У него не было иных улик, кроме этого разорванного письма от "анонимного наглеца", чье бесстыдное вторжение в его личную жизнь Сомс находил глубоко возмутительным. Противно пользоваться этой единственной уликой, но все же, пожалуй, придется. Какое счастье, что Флер заночевала в городе! Стук в дверь прервал его мучительные размышления.
      - Мистер Майкл Монт, сэр, ждет в гостиной. Вы примете его?
      - Нет, - сказал Сомс. - То есть да! Я сейчас сойду вниз.
      Хоть чем-нибудь, хоть на несколько минут отвлечься от этих мыслей!
      Майкл Монт во фланелевом костюме стоял на веранде и курил папиросу. Он бросил ее при появлении Сомса и провел рукой по волосам.
      К этому молодому человеку у Сомса было двойственное отношение. По старинным понятиям, он был, несомненно, ветрогон, безответственный юнец, однако было что-то подкупающее в его необычайно веселой манере выпаливать свои суждения.
      - Заходите, - сказал Сомс. - Хотите чаю?
      Монт зашел.
      - Я думал, Флер уже вернулась, сэр. Но я рад, что не застал ее. Дело в том, что я отчаянно в нее влюбился; так отчаянно влюбился, что решил довести это до вашего сведения. Конечно, очень несовременно обращаться сперва к родителям, но я думаю, что вы мне это простите. Со своим собственным отцом я уже поговорил, и он сказал, что если я перейду к оседлому образу жизни, он меня поддержит. Он даже одобряет эту мысль. Я ему рассказал про вашего Гойю.
      - Ах так, он одобряет эту мысль? - невыразимо сухо повторил Сомс.
      - Да, сэр. А вы?
      Сомс ответил слабой улыбкой.
      - Видите ли, - снова начал Монт, вертя в руках свою соломенную шляпу, между тем как волосы его, уши и брони - все, казалось, вздыбилось от волнения, - кто прошел через войну, тот не может действовать не спеша.
      - Наспех жениться, а потом уйти от жены, - медленно проговорил Сомс.
      - Но не от Флер, сэр! Вообразите себя на моем месте.
      Сомс прокашлялся. Довод убедительный, что и говорить.
      - Флер слишком молода.
      - О нет, сэр. Мы нынче очень стары. Мой отец кажется мне совершеннейшим младенцем; его мыслительный аппарат не поддался никаким влияниям. Но он, видите ли, барт, а потому не двигается вперед.
      - Барт? - переспросил Сомс. - Как это прикажете понимать?
      - Баронет. Я тоже со временем буду бартом. Но я это как-нибудь переживу.
      - Так ступайте с богом и переживите это как-нибудь, - сказал Сомс.
      - О нет, сэр, - взмолился Монт, - я просто должен околачиваться поблизости, а то у меня уж никаких шансов не останется. Во всяком случае, вы ведь позволите Флер поступить так, как она захочет? Мадам ко мне благосклонна.
      - В самом деле? - ледяным тоном сказал Сомс.
      - Но вы не окончательно меня отстраняете?
      Молодой человек посмотрел на него так жалостно, что Сомс улыбнулся.
      - Вы, возможно, считаете себя очень старым, - сказал он, - но мне вы кажетесь крайне молодым. Всегда и во всем рваться вперед не есть доказательство зрелости.
      - Хорошо, сэр, в вопросе нашего возраста я сдаюсь. Но чтоб доказать вам серьезность моих намерений, я занялся делом.
      - Рад слушать.
      - Я вступил компаньоном в одно издательство: родитель ставит монету.
      Сомс прикрыл рот ладонью - у него едва не вырвались слова: "Да поможет бог несчастному издательству!" Серые глаза его пристально глядели на молодого человека.
      - Я ничего не имею против вас, мистер Монт, но Флер для меня все. Все, вы понимаете?
      - Да, сэр, понимаю; но и для меня она - все.
      - Может быть. Как бы там ни было, я рад, что вы меня предупредили. И больше, мне кажется, нам нечего пока об этом говорить.
      - Значит, как я понимаю, дело за нею, сэр?
      - И, надеюсь, долги еще будет за нею.
      - Вы, однако, меня ободряете, - сказал неожиданно Монт.
      - ДА, - ответил Сомс, - весь опыт моей жизни не позволяет мне поощрять поспешные браки. До - свидания, мистер Монт. Я не передам Флер того, что вы мне сказали.
      - Ох, - протянул Монт, - право, я готов; голову себе размозжить из-за нее. Она это великолепно знает.
      - Очень возможно...
      Сомс протянул ему руку. Рассеянное пожатие, тяжелый вздох - и вскоре за тем шум удаляющегося мотоцикла вызвал в уме картину взметенной пыли и переломанных костей.
      "Вот оно, младшее поколение!" - угрюмо подумал Сомс и вышел в сад на лужайку. Садовники недавно косили, и в саду еще пахло свежим сеном предгрозовой воздух удерживал все запахи низко над землей. Небо казалось лиловатым, тополя - черными. Две-три лодки пронеслись по реке, торопясь укрыться от бури... "Три дня прекрасной погоды, - думал Сомс, - и потом гроза". Где Аннет? Может быть, с этим бельгийцем - ведь она молодая женщина. Пораженный странным великодушием этой мысли, он вошел в беседку и сел. Факт был налицо, и Сомс принимал его так много значила для него Флер, что жена значила мало, очень мало; француженка, она всегда была для него главным образом любовницей, а он становился равнодушен к этой стороне жизни. Удивительное дело, при своей неизменной заботе об умеренности и верном помещении капитала, свои чувства Сомс всегда отдавал целиком кому-нибудь одному. Сперва Ирэн, теперь Флер. Он смутно это сознавал, сидя здесь в беседке, сознавал и опасность такой верности. Она однажды привела его к краху и скандалу, но теперь... теперь она будет ему спасением: Флер так ему дорога, что ради нее он не допустит нового скандала. Попадись ему только автор этого анонимного письма, он бы его отучил соваться в чужие дела и поднимать грязь со дна болота, когда другим желательно, чтобы она оставалась на дне... Далекая вспышка молнии, глухой раскат грома, крупные капли дождя застучали о тростниковую крышу над головой. Сомс продолжал бесстрастно чертить пальцем рисунок на пыльной доске дачного столика. Обеспечить будущее Флер! "Я хочу ей счастливого плавания, - думал он, - все прочее в моем возрасте не имеет значения". Скучная история - жизнь! Что имеешь, того никогда не можешь удержать при себе. Одно отстранишь, впустишь другое. Ничего нельзя за собой обеспечить. Он потянулся и сорвал красную розу с ветки, застилавшей окошко. Цветы распускаются и опадают, странная штука - природа. Гром громыхал и раскалывался, катясь на восток, вниз по реке; белесые молнии били в глаза; острые вершины тополей четко рисовались в небе, тяжелый ливень гремел, и грохотал, и обволакивал беседку, где Сомс сидел в бесстрастном раздумье.