Известно было, что он проявил необычайный интерес к войне и с самого начала военных действий втыкал в карту флажки, и все очень боялись, как же будет, если англичан загонят в море и он уже не сможет правильно сажать флажки. Что же касается его осведомленности о семейных делах и какого мнения он держался на этот счет, об этом мало что было известно, кроме того, что тетя Эстер постоянно заявляла всем, что он очень расстроен. Поэтому всем Форсайтам показалось чем-то вроде предзнаменования, когда, съехавшись к Тимоти в воскресенье после отступления от Спион-Копа и входя друг за дружкой в гостиную, они, один за другим, обнаруживали присутствие некой особы, которая, прикрыв нижнюю часть лица мясистой рукой, восседала в единственном удобном кресле, спиной к свету, и их встречал благоговейный шепот тети Эстер:
      - Ваш дядя Тимоти, дорогой мой (или дорогая моя).
      Тимоти же каждого входящего приветствовал одной и той же фразой, или, вернее, даже не приветствовал, а пропускал мимо себя:
      - Здрасте, здрасте! Извините, я не встаю.
      Явилась Фрэнси, Юстас приехал в своем автомобиле; Уинифрид привезла Имоджин, и лед недовольства ее судебным процессом растаял в семейном одобрении геройства Вэла; за ней явилась Мэрией Туитимен с последними известиями о Джайлсе и Джессе. Так что в этот день с тетей Джули и Эстер, молодым Николасом, Юфимией и - вообразите себе! - Джорджем, который приехал с Юстасом в автомобиле, собрание представляло собой зрелище, достойное дней процветания семьи. В маленькой гостиной не было ни одного свободного стула, и чувствовалось опасение, как бы не приехал кто-нибудь еще.
      Когда натянутость, вызванная присутствием Тимоти, немножко прошла, заговорили о войне Джордж спросил тетю Джули, когда она думает отправиться на фронт с Красным Крестом, чем даже развеселил ее; затем, повернувшись к Николасу, он сказал:
      - Юный Ник тоже, кажется, отважный воин. Когда же он облачится в хаки?
      Молодой Николае, улыбнувшись кроткой виноватой улыбкой, нерешительно заметил, что, конечно, мать очень беспокоится.
      - Два Дромио, я слышал, уже собираются в путь, - продолжал Джордж, повернувшись к Мэрией Туитимен, - скоро мы все там будем. En avant [27], Форсайты! Бей, коли, стреляй! Кто на гауптвахту?
      Тетя Джули фыркнула. Джордж такой забавный! Может быть, Эстер принесет карту Тимоти? И тогда он всем покажет, в каком положении дело.
      Тимоти издал какой-то неопределенный звук, принятый за согласие, и тетя Эстер вышла из комнаты.
      Джордж продолжал изображать наступление Форсайтов, произведя Тимоти в фельдмаршалы, а Имоджин, которую он сразу отметил как "славную кобылку", - в маркитантки; и, поставив цилиндр между колен, начал бить по нему воображаемыми барабанными палочками. Это представление вызвало у аудитории разнородные чувства. Все смеялись - Джорджу все разрешалось; но все чувствовали издевательство над семьей, и это казалось им неестественным именно теперь, когда семья отдавала пятерых своих членов на службу королеве. Джордж может зайти слишком далеко; поэтому все вздохнули с облегчением, когда он встал и, предложив руку тете Джули, торжественно направился к Тимоти, отдал ему честь и, с комической пылкостью расцеловав тетушку, сказал:
      - Я так счастлив, папаша! Идем. Юстас, - и вышел, сопровождаемый важным, невозмутимым Юстасом, который ни разу не улыбнулся.
      Изумленные возгласы тети Джули: "Подумайте, он даже не дождался карты! Уж ты не обижайся на него, Тимоти! Он такой шутник!" - нарушили молчание, и Тимоти отнял руку ото рта.
      - Не знаю, к чему все это приведет, - раздался его голос. - Что это за разговоры о том, что все едут туда? Это не поможет победить буров.
      Только у Фрэнси хватило смелости спросить:
      - А что же тогда поможет, дядя Тимоти?
      - Все это новомодное волонтерство - мотовство, только утечка денег из страны.
      Как раз в эту минуту тетя Эстер вошла с картой, неся ее бережно, точно ребенка, покрытого сыпью. С помощью Юфимии карту разложили на рояле маленьком салонном "колвуде", на котором последний раз играли, кажется, тринадцать лет назад, летом, перед тем как умерла тетя Энн. Тимоти встал. Он подошел к роялю и наклонился, разглядывая карту, в то время как все столпились вокруг него.
      - Вот, - сказал он, - вот позиция, которую мы занимаем на сегодня, и довольно-таки скверная. Гм!
      - Да, - сказала отчаянно смелая Фрэнси, - но как же ее можно изменить, дядя Тимоти, если не хватает людей?
      - Людей! - сказал Тимоти. - Нам не нужно людей, которые выматывают деньги из страны. Нам нужен Наполеон - он покончил бы с этим в один месяц.
      - Но если его нет, дядя Тимоти?
      - Это их дело, - ответил Тимоти. - А для чего же, спрашивается, мы армию содержим? Чтобы она бездельничала в мирное время? Постыдились бы они просить помощи у страны! Каждый должен заниматься своим делом, тогда все будет идти как нужно.
      И, окинув всех взглядом, он прибавил почти гневно:
      - Волонтерство - тоже! Бросанье денег на ветер! Мы копить должны! Сохранять энергию - вот единственный выход.
      И, то ли засопев, то ли фыркнув, он наступил на ногу Юфимии и вышел, оставив позади себя ошеломленных гостей и легкий запах ячменного сахара.
      Когда что-нибудь говорится с убеждением, да еще человеком, который явно делает над собой усилие, чтобы сказать это, впечатление получается значительное. И восемь Форсайтов, оставшихся в гостиной, все женщины, за исключением молодого Николаев, некоторое время молча стояли вокруг карты. Наконец Фрэнси сказала:
      - Нет, правда, знаете, по-моему, он прав. В конце концов для чего же тогда армия? Они должны были предвидеть все. А это только поощряет их.
      - Но, дорогая моя, - воскликнула тетя Джули, - ведь они такие передовые! Подумать только, ведь они пожертвовали своими алыми мундирами. Они так всегда гордились ими. А теперь они все похожи на арестантов. Мы с Эстер только вчера говорили об этом, им, наверно, очень тяжело. Нет, вы подумайте, что бы сказал Железный Герцог! [28]
      - Новый цвет очень красивый, - сказала Уинифрид, - Вэлу очень идет.
      Тетя Джули вздохнула.
      - Не могу представить себе, какой сын у Джолиона. Подумать только, что мы никогда его не видели! Наверно, отец очень гордится им.
      - Его отец в Париже, - сказала Уинифрид.
      Плечо тети Эстер внезапно дернулось кверху, словно для того, чтобы предупредить следующую фразу сестры, потому что морщинистые щеки тети Джули вдруг вспыхнули.
      - К нам вчера заходила милая миссис Мак-Эндер, она только что вернулась из Парижа. И как бы вы думали, кого она встретила там на улице? Ни за что не угадаете!
      - Мы, тетечка, не будем и пытаться, - сказала Юфимия.
      - Ирэн! Вообразите себе! - После стольких лет; и она шла по улице со светлой бородкой...
      - Тетечка! Я с ума сойду! Светлая бородка...
      - Я хотела сказать, - строго сказала тетя Джули, - с джентльменом со светлой бородкой. И она ничуть не постарела, ведь она была очень хороша, - прибавила она словно себе в оправдание.
      - Ах, расскажите нам про нее, тетечка! - вскричала Имоджин. - Я ее еле-еле помню. Она точно фамильное привидение, о ней никогда не говорят. А это так интересно!
      Тетя Эстер села. Ну вот, Джули договорилась!
      - Она мало похожа на привидение, насколько мне помнится, - пробормотала Юфимия, - во всяком случае, с довольно округлыми формами.
      - Дорогая моя! - сказала тетя Джули. - Что за странная манера выражаться - не совсем удобно!
      - Ну все-таки, какая же она была? - не отставала Имоджин.
      - Я тебе скажу, детка, - сказала Фрэнси, - представь себе нечто вроде современной Венеры, роскошно одетой.
      - Венера никогда ни во что не одевалась, и глаза у нее были голубые, как сапфир, - язвительно заметила Юфимия.
      Тут Николае распрощался и вышел.
      - Миссис Ник, должно быть, ужасно строгая, - смеясь, заметила Фрэиси.
      - У нее шестеро детей, - сказала тетя Джули, - и это очень хорошо, что она так осмотрительна.
      - А дядя Сомс очень любил ее? - не унималась Имоджин, переводя свои темные блестящие глаза с одной на другую.
      Тетя Эстер с отчаянием махнула рукой, как раз в ту минуту, когда тетя Джули ответила:
      - Да, дядя Сомс был очень привязан к ней.
      - И она, кажется, убежала с кем-то?
      - Нет, вовсе нет; то есть не совсем так.
      - Ну что же она такое сделала, тетечка?
      - Идем, Имоджин, - сказала Уинифрид, - нам пора домой.
      Но тетя Джули решительно докончила:
      - Она... она вела себя не так, как нужно.
      - Ах, боже мой! - вскричала Имоджин. - Я только это и слышу!
      - Ну вот что, милочка, - сказала Фрэнси, - у нее был роман, который кончился смертью этого молодого человека, и она тогда ушла от твоего дяди. А мне она всегда очень нравилась.
      - Она мне приносила шоколадки, - прошептала Имоджин, - и от нее всегда так хорошо пахло.
      - Ну, разумеется, - заметила Юфимия.
      - Совсем не разумеется! - возразила Фрэнси, которая сама всегда душилась очень дорогой эссенцией левкоя.
      - Не понимаю, что это такое, - сказала тетя Джули, воздев руки к небу, - говорить о таких вещах!
      - А она развелась с ним? - спросила Имоджин уже в дверях.
      - Ну конечно нет! - воскликнула тетя Джули. - То есть... конечно нет.
      У дальних дверей послышался какой-то шум. Тимоти снова вошел в гостиную.
      - Я пришел за картой, - сказал он. - Кто с кем развелся?
      - Никто, дядя, - совершенно правдиво ответила Фрэнси.
      Тимоти взял карту с рояля.
      - Не доводите до этого, - сказал он, - чтобы не было подобных историй в нашей семье. Все это волонтерство уже достаточно скверно. Страна приходит в упадок. Я не знаю, до чего мы дойдем. - Он погрозил в гостиную толстым пальцем. - Слишком много женщин у нас теперь, и они сами не знают, чего им нужно.
      И с этими словами он крепко ухватил карту обеими руками и вышел, точно опасаясь, как бы ему кто-нибудь не ответил.
      Семь женщин, которым это было адресовано, все сразу заговорили шепотом; прорывался только голос Фрэнси: "Нет, в самом деле, Форсайты..." и тети Джули: "Ему надо сегодня на ночь поставить ноги в горячую воду с горчицей, непременно. Эстер, ты скажешь Джэйн? Боюсь, что ему опять бросилась кровь в голову..."
      Вечером, когда они с Эстер сидели одни после обеда, она спустила петлю на своем вязанье и подняла глаза.
      - Эстер, я что-то не могу вспомнить, от кого это я слышала, что милый Сомс хочет, чтобы Ирэн вернулась к нему. Кто-то рассказывал, что Джордж нарисовал такую смешную картинку и подписал: "Счастлив не будет, пока не добьется своего".
      - Юстас, - ответила тетя Эстер, не отрываясь от "Таймса". - Она у него была с собой в кармане, но он не захотел нам показать.
      Тетя Джули промолчала, о чем-то задумавшись. Тикали часы, хрустели страницы "Таймса", потрескивал огонь в камине. Тетя Джули опять спустила петлю.
      - Эстер, - сказала она, - какая мне ужасная мысль пришла в голову.
      - Тогда лучше не говори мне, - живо отозвалась тетя Эстер.
      - Ах, нет, я не могу не сказать. Ты даже представить себе не можешь, до чего это ужасно. - Голос ее перешел в шепот: - Джолион... у Джолиона, говорят, теперь светлая бородка.
      XII
      ОХОТА ПРОДОЛЖАЕТСЯ
      Спустя два дня после обеда у Джемса мистер Полтид доставил Сомсу обильную пищу для размышлений.
      - Некий джентльмен, - сказал он, заглядывая в ключ к шифру, спрятанный у него в левой руке, - 47, как мы называем его, весь этот месяц оказывал усиленное внимание 17 в Париже. Но в настоящее время нет еще ничего определенного. Встречи происходили в общественных местах, совершенно открыто, в ресторанах, в Опере, в Лувре, в Люксембургском саду, в гостиной отеля и т.п. Ни она не встречалась с ним у него в номере, ни наоборот. Они ездили в Фонтенебло, но ничего существенного. Короче говоря, положение вещей сулит надежды, но требует терпения. - И, внезапно подняв глаза на Сомса, он прибавил: - Одна довольно любопытная подробность: 47 носит ту же фамилию, что... и... мм... 31.
      "Эта скотина знает, что я ее муж", - подумал Сомс.
      - Зовут его - странное имя! - Джолион, - продолжал мистер Полтид. Нам известен его адрес в Париже и его местожительство здесь. Нам, разумеется, было бы нежелательно идти по ложному следу.
      - Продолжайте в этом направлении, но будьте осторожны, - упрямо сказал Сомс.
      Инстинктивная уверенность, что этот профессионалсыщик проник в его тайну, заставляла его держаться еще более скрытно.
      - Простите, - сказал мистер Полтид, - я сейчас узнаю, нет ли чего-нибудь новенького.
      Он вернулся, держа в руках несколько писем. Заперев за собой дверь, он бегло просмотрел конверты.
      - Вот, есть письмо лично мне от 19.
      - Да? - сказал Сомс.
      - Гм! - пробормотал мистер Полтид. - Она пишет: "47 сегодня уехал в Англию, адрес на его багаже - РобинХилл. Расстался с 17 в Лувре в 3.30. Ничего заслуживающего внимания. Остаюсь продолжать наблюдение за 17. Вы можете проследить за 47 в Англии, если найдете нужным". - И мистер Полтид поднял на Сомса взгляд, лишенный профессионального выражения, точно он собирал материал для книги о человеческой природе, которую решил написать, когда оставит свое дело. - Очень умная женщина 19 и замечательно гримируется. Недешево обходится, но есть за что платить. До сих пор они не подозревают, что за ними следят, но по прошествии некоторого времени, знаете, случается иногда, что впечатлительные люди начинают чувствовать это, хотя бы у них и не было никаких подозрений. Я бы посоветовал сейчас оставить 17 в покое и понаблюдать за 47. Следить за перепиской, знаете, очень рискованно. Я не очень бы советовал делать это при настоящем положении вещей. Но вы можете передать вашему клиенту, что дела идут успешно.
      И снова его прищуренные глаза блеснули на безмолвствующего посетителя.
      - Нет, - внезапно сказал Сомс. - Я предпочитаю, чтобы вы, соблюдая всяческую осторожность, продолжали слежку в Париже и не занимались этим объектом здесь.
      - Отлично, - сказал мистер Полтид. - Будет сделано.
      - Каковы... как они себя держат друг с другом?
      - Я вам прочту, что она пишет, - сказал мистер Полтид, открывая ящик стола и вынимая оттуда пачку бумаг. - Она излагает это весьма конфиденциально. Да, вот оно! "17 весьма привлекательна... что касается 47, то клыки стерты (жаргон для определения возраста, знаете ли) ... явно неравнодушен... выжидает время, - 17, вероятно, уклоняется от объяснения, - сказать ничего нельзя, не ознакомившись ближе с делом. Но в общем можно предположить, что она находится в нерешительности - способна в один прекрасный день поддаться импульсу. Оба выдерживают стиль".
      - Что это значит? - спросил Сомс, не разжимая губ.
      - Это, - улыбнулся мистер Полтид, показывая два ряда белых зубов, это такое специальное выражение. Другими словами, это история не на два дня: они или столкуются всерьез, или совсем не столкуются.
      - Гм! - пробормотал Сомс. - Это все?
      - Да, - сказал мистер Полтид, - но это сулит надежды.
      "Паук!" - подумал Сомс.
      - До свидания.
      Он направился к Грин-парку, чтобы выйти к вокзалу Виктория и поехать подземкой в Сити. Погода стояла теплая для последних дней января. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь туман, горели на подернутой инеем траве, точно сверкающая паутина.
      Маленькие паучки - большие пауки! И самый большой паук - это его собственное упорство, запутывающее все больше и больше своими нитями все пути к выходу. С какой целью этот тип увивается около Ирэн? Неужели это действительно так, как предполагает Полтид? Или, может быть, Джолион сочувствует ей в ее одиночестве, как он однажды выразился, - ведь он всегда был такой сентиментальный радикал? А что, если это на самом деле так, как говорит Полтид? Сомс остановился. Этого не может быть! Этот субъект старше его на семь лет, ни внешностью он не лучше, ни богаче! Что же в нем может быть привлекательного?
      "К тому же он вернулся, - подумал он, - не похоже, чтобы... Поеду-ка повидаться с ним!" И, вынув визитную карточку. Сомс написал:
      "Не могли бы Вы уделить мне полчаса как-нибудь на этой неделе - я буду ждать Вас в любой день в "Клубе знатоков" от 5.30 до 6 или, если это Вам удобнее, мог бы зайти во "Всякую всячину". Мне нужно Вас видеть.
      С. Ф."
      Он свернул на Сент-Джемс-стрит и передал карточку швейцару клуба "Всякой всячины".
      - Передайте это мистеру Джолиону Форсайту, как только он придет, сказал он и, окликнув один из этих недавно вошедших в моду таксомоторов, сел и поехал в Сити...
      Джолион получил эту записку в тот же день и отправился в "Клуб знатоков". Что нужно от него Сомсу? Не узнал ли он чего-нибудь о Париже? Переходя Сент-Джемсстрит, Джолион решил не делать тайны из своей поездки. "Но, во всяком случае, - подумал он, - не следует ставить его в известность, что она там, если он только уже не осведомлен". В таком сложном состоянии духа он вошел в клуб, и его провели наверх, где у небольшого окна с выступом сидел Сомс и пил чай.
      - Нет, благодарю, я не хочу чаю, - сказал Джолион, - я лучше покурю, если можно.
      Шторы еще не были опущены, хотя на улице уже зажглись фонари; кузены сели, молча оглядывая друг Друга.
      - Я слышал, вы были в Париже, - наконец сказал Сомс.
      - Да, только что вернулся.
      - Мне говорил Вал; ведь он и ваш сын, по-видимому, вместе отправляются на фронт.
      Джолион кивнул.
      - Скажите, вы не встречали за границей Ирэн? Она, кажется, где-то там.
      Джолион окутал себя клубом дыма, прежде чем ответить.
      - Да, я видел ее.
      - Как она себя чувствует?
      - Прекрасно.
      Снова наступило молчание. Затем Сомс откинулся на спинку стула.
      - Когда мы с вами виделись в последний раз, - сказал он, - я находился в нерешительности. Мы с вами беседовали, и вы высказали свое мнение. Я не хочу возвращаться к этому спору. Я только, хочу сказать вот что: мое положение крайне затруднительно. Я бы не хотел, чтобы вы настраивали ее против меня. То, что произошло когдато, было очень давно. Я хочу предложить ей забыть прошлое.
      - Ведь вы уже предлагали ей, - пробормотал Джолион.
      - Тогда это было для нее неожиданно, это потрясло ее. Но чем больше она об этом думает, тем для нее должно быть яснее, что это единственный разумный выход для нас обоих.
      - Я бы сказал, что я вынес совершенно другое впечатление из разговоров с ней, - сказал Джолион с необычайным спокойствием. - И простите, если я позволю себе заметить, что вы в корне заблуждаетесь, думая, что рассудок Тут что-нибудь значит.
      Он увидел, как бледное лицо его кузена стало еще бледней: сам того не зная, он повторил слова Ирэн.
      - Очень вам благодарен, - сказал Сомс, - но я, может быть, вижу лучше, чем вы думаете. Я только хотел бы быть уверенным, что вы не воспользуетесь вашим влиянием для того, чтобы восстанавливать ее против меня.
      - Не знаю, из чего вы заключили, что я вообще имею на нее какое-то влияние, - сказал Джолион. - Но если бы и имел, я считал бы своим долгом употребить его лишь на то, что, по моему мнению, способствовало бы ее счастью. Я, знаете ли, как теперь, кажется, принято говорить, "феминист".
      - Феминист! - повторил Сомс, словно стараясь выгадать время. - Нужно ли это понимать так, что вы против меня?
      - Грубо говоря, - сказал Джолион, - я против того, чтобы женщина жила с мужчиной, которого она определенно не любит. Мне это кажется отвратительным.
      - И я полагаю, всякий раз, как вы видите ее, вы стараетесь внушить ей эти ваши взгляды?
      - Вряд ли я сейчас имею возможность видеться с нею.
      - Вы не собираетесь обратно в Париж?
      - Да нет, насколько мне известно, - сказал Джолион, чувствуя внимательно настороженный взгляд Сомса.
      - Отлично, это все, что я имел вам сказать. И знаете, всякий, кто становится между мужем и женой, берет на себя тяжелую ответственность.
      Джолион встал и слегка поклонился.
      - До свидания, - сказал он и, не протянув руки, повернулся и пошел.
      Сомс, не двигаясь, смотрел ему вслед. "Мы, Форсайты, - думал Джолион, садясь в кэб, - очень цивилизованная публика. У людей попроще дело, наверно, дошло бы до драки. Если бы мой мальчик не отправлялся на эту войну..."
      Война! Прежние сомнения зашевелились в нем. Хороша война! Порабощение народов или женщин! Стремление подчинить, навязать свое господство тем, кто вас не хочет! Отрицание самой элементарной порядочности! Собственность, священные права! И всякий, кто против них, - пария. "Но я, слава богу, всегда хоть чувствовал, что я против них", - думал он. Да! Он помнил, что даже до своей первой неудачной женитьбы его приводили в негодование жестокие расправы в Ирландии или эти ужасные судебные процессы, когда женщины делали попытку освободиться от мужей, которые им были ненавистны. Это церковники считают, что свобода души и тела - два разных понятия! Пагубное учение! Можно ли так разделять душу и тело? Свободная воля - в этом сила, а не греховность любого союза. "Мне бы следовало сказать Сомсу, - подумал он, - что, на мой взгляд, он просто смешон. Ах, но он и трагичен в то же время!"
      Действительно, что в мире может быть трагичнее человека, ставшего рабом своего неудержимого инстинкта собственности, человека, который ничего за этим не видит и даже неспособен просто понять чувства другого человека! "Надо написать ей, предостеречь ее, - думал Джолион. - Он собирается сделать еще попытку". И всю дорогу, пока он ехал домой в Робин-Хилл, он мысленно протестовал против этого неодолимого чувства долга по отношению к сыну, которое мешало ему уехать обратно в Париж...
      А Сомс долго еще сидел в кресле, не в силах преодолеть не менее грызущую ревнивую боль, словно ему внезапно открылось, что этот человек действительно имеет перед ним преимущество, что он успел сплести новую паутину и преградить ему путь. "Следует ли это понимать так, что вы против меня?" Он ничего не добился, задав этот хитрый вопрос. Феминист! Фразер несчастный! "Мне только не надо торопить события, - думал он. - У меня еще есть время: он сейчас не едет в Париж, если он только не соврал. Подождем до весны". Хотя что могла принести ему весна, он и сам не мог бы сказать, - разве только усилить его мучения. И, глядя на улицу, где фигуры прохожих возникали в кругах света то у одного, то у другого фонаря, Сомс думал: "Все кажется ненужным, все бессмысленно. Я одинок в этом все несчастье".
      Он закрыл глаза; и сейчас же увидел Ирэн в темном переулке, за церковью. Она прошла и обернулась, и он видел, как сверкнули ее глаза и ее белый лоб под маленькой темной шляпой с золотыми блестками и длинной развевающейся сзади вуалью. Он открыл глаза - он так ясно ее видел! Женщина шла внизу, но это не она. Ах, нет, там ничего нет!
      XIII
      "А ВОТ И МЫ!"
      Туалеты Имоджин для ее первого сезона в течение всего марта месяца поглощали внимание ее матери и содержимое кошелька ее деда. Уинифрид с форсайтским упорством стремилась превзойти самое себя. Это отвлекало ее мысли от медленно приближавшейся процедуры, которая должна была наконец вернуть ей столь сомнительно желанную свободу; это отвлекало ее также и от мыслей о сыне и быстро приближавшемся дне его отъезда на фронт, откуда по-прежнему поступали тревожные известия. Точно пчелы, деловито перелетающие с цветка на цветок, или проворные оводы, что снуют и мечутся над колосистыми осенними травами, Уинифрид и ее "маленькая дочка", ростом почти с мать и разве только чуть уступавшая ей в объеме бюста, сновали по магазинам Риджент-стрит, по модным мастерским на Ганновер-сквер и Бонд-стрит, разглядывая, ощупывая ткани. Десятки молодых женщин с ослепительными манерами и с прекрасной осанкой проходили перед Уинифрид и Имоджин, облаченные в "творения искусства". Модели - "самая новинка, мадам, последний крик моды", - от которых они неохотно отказывались, могли бы наполнить целый музей; модели, которые они считали себя обязанными приобрести, почти, истощили текущий счет Джемса. "Не стоит ничего делать наполовину", - думала Уинифрид, задавшись целью создать дочери в этот первый, единственный ничем не омраченный для нее сезон громкий успех. Терпение, которое они проявляли, испытывая терпение этих безличных созданий, плавно выступавших перед ними, дается только людям, движимым глубокой верой. И Уинифрид, простираясь перед своей возлюбленной богиней Модой, уподоблялась ревностной католичке, простертой перед святой девой; для Имоджин это было новое ощущение, отнюдь не лишенное приятности, она и в самом деле бывала порой просто обворожительна, и, само собой разумеется, ей всюду льстили; словом, это было очень забавно.
      На исходе дня двадцатого марта, после того как они надлежащим образом очистили Скайуорда, они по дороге зашли к Кэремел и Бекеру и, подкрепившись шоколадом со сбитыми сливками, отправились домой через Берклисквер в сумерках, уже пронизанных весной. Открыв дверь, заново выкрашенную в светло-оливковый цвет (в этом году ничего не было упущено в предвидении триумфального дебюта Имоджин), Уинифрид прошла к серебряной корзине посмотреть, не был ли у них кто-нибудь днем, и вдруг ноздри ее невольно вздрогнули. Что это за запах?
      Имоджин, схватив роман, присланный из библиотеки, тут же углубилась в него. Уинифрид немножко резким тоном - все из-за этого странного ощущения в груди - сказала ей:
      - Возьми книгу наверх, милочка, и отдохни за обедом.
      Имоджин, не отрываясь от книги, поднялась по лестнице. Уинифрид слышала, как хлопнула дверь в ее комнату, и глубоко потянула носом воздух. Что это? Ил" ввели взбудоражила ее нервы, пробудив в ней тоску по ее "паяцу", вопреки всем доводам рассудка и оскорбленной добродетели? Мужской запах! Слабый аромат сигар и лавандовой воды, которого она не слышала с той самой ночи в начале осени, шесть месяцев назад, когда она назвала его "пределом". Откуда он взялся? Или это только призрак запаха эманация памяти? Она огляделась по сторонам. Ничего, ровно ничего, ни малейшего беспорядка ни в холле, ни в столовой. Какая-то галлюцинация запаха - обманчивая, мучительная, нелепая! В серебряной корзине оказались визитные карточки: две - мистера и миссис Полгет Том и одна - мистера Полгет Тома; она понюхала их, но они издавали строгий пресный запах. "Я просто устала, - подумала она, - пойду прилягу".
      Гостиная наверху тонула в полутьме, дожидаясь, чтобы чья-нибудь рука зажгла в ней вечерний свет; Уинифрид прошла к себе в спальню. Здесь тоже шторы были полуопущены, и царила полумгла, так как было уже шесть часов. Уинифрид сбросила жакет - опять этот запах! И вдруг остановилась, точно ее пригвоздили к спинке кровати. Что-то темное приподнялось с кушетки в дальнем углу. Слово, всегда выражавшее ужас у них в семье, сорвалось с ее губ: "Боже!"
      - Это я - Монти, - послышался голос.
      Ухватившись за спинку кровати, Уинифрид потянулась и повернула выключатель над туалетом. Фигура Дарти выступила на самом краю светового круга, отчетливо выделяясь от нижней половины груди, где отсутствовала цепочка от часов, до изящных темно-коричневых ботинок - одного с разорванным носком. Плечи и лицо были в тени. Он очень похудел - или это игра света? Он сделал несколько шагов вперед, освещенный теперь от кончиков ботинок до темной шевелюры, слегка поседевшей, несомненно. Лицо у него потемнело, пожелтело. Черные усы утратили свой задорный вид и мрачно висели; на лице появились морщинки, которых она раньше не замечала. В галстуке не было булавки. Его костюм - ах, да, она узнает его, но какой измятый, потертый! Она опять перевела глаза на носок его ботинка. Что-то огромное, жесткое настигло его, смяло, исковеркало, скрутило, выпотрошило. И она стояла молча, не двигаясь, глядя на трещину на его ботинке.
      - Ну вот! - сказал он. - Я получил постановление суда. Я вернулся.
      Грудь Уинифрид начала бурно вздыматься. Тоска по мужу, пробудившаяся от этого запаха, боролась с такой мучительной ревностью, какой она никогда еще не испытывала. Вот он стоит здесь - темная и точно загнанная тень самого себя, прежнего вылощенного и самоуверенного Монти! Какая сила сделала это с ним - выжала его, как апельсин, до самой корки! Эта женщина!
      - Я вернулся, - сказал он. - Мне было очень скверно, клянусь богом! На палубе ехал. У меня нет ничего, кроме того, что на мне, да вот этого чемодана.
      - А у кого же остальное? - вскричала Уинифрид, вдруг выйдя из оцепенения. - Как ты смел приехать? Ты знал, что это только для развода тебе послали этот приказ. Не трогай меня!
      Они стояли по обе стороны большой кровати, где в течение стольких лет они спали вместе. Много раз - да, много раз - ей хотелось, чтобы он вернулся. Но теперь, когда он вернулся, она чувствовала только холодную, смертельную злобу. Он поднял руку к усам, но не подкрутил их, как, бывало, раньше, а просто потянул вниз.
      - Господи! - сказал он. - Если бы ты только знала, что я перенес!
      - Рада, что не знаю.
      - Дети здоровы?
      Уинифрид кивнула.
      - Как ты вошел?
      - У меня был ключ.
      - Значит, прислуга не знает. Тебе нельзя здесь оставаться, Монти.
      У него вырвался горький смешок.
      - А где же?
      - Где угодно.
      - Но ты только посмотри на меня. Эта... эта проклятая...
      - Если ты только скажешь слово о нем, - вскричала Уинифрид, - я сейчас же отправлюсь на Парк-Лейн и не вернусь домой!
      И вдруг он сделал совсем простую вещь, но такую необычную для него, что она почувствовала жалость. Он закрыл глаза. Все равно как если бы он сказал: "Хорошо. Я умер для всего света".
      - Ты можешь остаться переночевать, - сказала она. - Твои вещи все еще здесь. Дома только одна Имоджин.
      Он прислонился к спинке кровати.
      - Ну что ж, все в твоих руках, - и его собственные руки судорожно сжались. - Я столько вытерпел! Тебе нет надобности бить слишком сильно не стоит. Я уже напуган, достаточно напуган, Фредди.
      Услышав ласкательное имя, которым он не называл ее много лет, Уинифрид вздрогнула.
      "Что мне делать с ним? - подумала она. - Господи, что мне с ним делать?"
      - У тебя есть папироска?
      Она достала папиросу из маленького ящика, который держала здесь на случай бессонницы, и дала ему закурить. И этот обыденный жест вернул к жизни трезвую сторону ее натуры.