- Мистер Сомс Форсайт.
      Сенсация за сенсацией! Приветствия отошли на задний план, так как все с любопытством выжидали, как состоится встреча между Сомсом и Джун; существовали коварные предположения, если не твердая уверенность, что они не встречались со времени этой прискорбной истории ее жениха Босини с женой Сомса. Все видели, как они едва пожали друг другу руку, покосившись друг на друга одним уголком глаза. Тетя Джули сейчас же пришла на выручку.
      - Милочка Джун такая оригиналка. Вообрази, Сомс, она считает, что буров не за что осуждать.
      - Они хотят только сохранить свою независимость, - сказала Джун. Почему им этого нельзя?
      - Хотя бы потому, - ответил Сомс со своей несколько кривой усмешкой, - что они согласились на наш суверенитет.
      - Суверенитет! - повторила Джун сердито. - Вряд ли бы нам понравился чей-нибудь суверенитет.
      - Они получили при этом некоторые материальные выгоды; договор остается договором.
      - Договоры не всегда бывают справедливы, - вспыхнула Джун, - и если они несправедливы, их нужно разрывать. Буры гораздо слабее нас, Мы могли бы позволить себе быть более великодушными.
      Сомс фыркнул.
      - Ну, это уж пустая чувствительность, - сказал он.
      Тетя Эстер, которая больше всего боялась всяких споров, повернулась к ним и безапелляционно заявила:
      - Какая чудная погода держится для октября месяца.
      Но отвлечь Джун было не так-то легко.
      - Не знаю, почему нужно издеваться над чувствами. По-моему, это лучшее, что есть в мире.
      Она вызывающе посмотрела вокруг, и тете Джули снова пришлось вмешаться:
      - Ты, Сомс, за последнее время покупал новые картины?
      Ее неподражаемая способность попадать на неудачные темы не изменила ей и теперь. Сомс вспыхнул. Назвать картины, которые он недавно приобрел, значило подвергнуться граду насмешек. Всем было известно пристрастие Джун к неоперившимся гениям и ее презрение к "знаменитостям", если только не она способствовала их успеху.
      - Кое-что купил, - пробормотал он.
      Но выражение лица Джун изменилось. Форсайт в ней почуял некоторые возможности: почему бы Сомсу не купить две-три картины Эрика Коббли - ее последнего "несчастненького"! И она тотчас же повела атаку, Знает ли Сомс его работы? Они совершенно изумительны. Это восходящая звезда.
      О да, Сомс знает его работы. По его мнению, это мазня, которая никогда не будет иметь успеха у публики.
      Джун вспылила.
      - Конечно, не будет, это самое последнее, чего может желать художник. Я думала, вы ценитель искусства, а не оценщик с аукциона...
      - Ну конечно Сомс ценитель, - поспешно вмешалась тетя Джули, - у него замечательный вкус, он может заранее предсказать, что будет иметь успех.
      - О! - простонала Джун и вскочила с вышитого бисером стула - Я ненавижу это мерило успеха. Неужели люди не могут покупать вещи просто потому, что они им нравятся?
      - Вы хотите сказать, потому что они вам нравятся? - заметила Фрэнси.
      В последовавшей за этим паузе всем было слышно, как молодой Николае мягко сказал, что Вайолет (его четвертая) берет уроки пастели; он, правда, не знает, не уверен, есть ли в этом смысл.
      - До свидания, тетечка, - сказала Джун, - мне пора идти.
      И, поцеловав теток, она вызывающе окинула взглядом гостиную, еще раз сказала: "До свидания" - и вышла. Казалось, ветер пронесся по комнате следом за нею, словно все сразу вздохнули.
      Но, прежде чем кто-нибудь успел вымолвить слово, произошла третья сенсация:
      - Мистер Джемс Форсайт.
      Джемс вошел, слегка опираясь на палку, закутанный в меховую шубу, которая придавала ему неестественную полноту.
      Все встали. Джемс был такой старый, и он не появлялся у Тимоти уже около двух лет.
      - Здесь жарко, - сказал он.
      Сомс помог ему снять шубу и невольно восхитился тем необыкновенным лоском, каким отличалась вся фигура отца. Джемс сел - сплошные колени" локти, сюртук и длинные седые бакенбарды.
      - Что это значит? - спросил он.
      Хотя в его словах не было никакого явного смысла, все поняли, что он подразумевает Джун. Его глаза испытующе скользнули по лицу сына.
      - Я решил приехать и сам все узнать. Что они ответили Крюгеру?
      Сомс развернул вечернюю газету и прочел заголовок: "Правительство будет действовать без промедления - война началась".
      - Ах! - сказал Джемс. - Я боялся, что они отступятся, увильнут, как тогда Гладстон. На этот раз мы разделаемся с этими людишками.
      Все смотрели на него пораженные. Джемс! Вечно суетливый, нервный, беспокойный Джемс с его постоянным: "Я вам говорил, чем это кончится! ", с его пессимизмом и осторожностью в делах! Было что-то зловещее в такой решительности этого самого старого из всех живых Форсайтов.
      - Где Тимоти? - спросил Джемс. - Ему следовало бы поинтересоваться этим.
      Тетя Джули сказала, что она не знает. Тимоти сегодня за завтраком был что-то неразговорчив. Тетя Эстер встала и тихонько вышла из комнаты, а Фрэнси не без лукавства заметила:
      - Буры - крепкий орешек, дядя Джемс, сразу не раскусить.
      - Гм! - сказал Джемс. - Откуда у вас такие сведения? Мне никто ничего не рассказывает.
      Молодой Николае своим кротким голосом сказал, что Ник (его старший) проходит теперь регулярный курс военного обучения.
      - А! - пробормотал Джемс и уставился в одну точку - мысли его перенеслись на Вэла. - Ему надо думать о матери, - сказал он, - некогда ему заниматься военным обучением и всем этим, с таким отцом.
      Это загадочное изречение повергло всех в полное молчание, пока он снова не заговорил.
      - А Джун зачем приходила? - и его глаза подозрительно обвели всех присутствующих по очереди. - Ее отец теперь богатый человек.
      Разговор перешел на Джолиона - когда кто его видел последний раз. Предполагали, что он ездит за границу и что у него теперь обширное знакомство с тех пор, как умерла его жена; его акварели имеют успех, и вообще он теперь процветает. Фрэнси даже откровенно заявила:
      - Я бы хотела его повидать; он был очень славный.
      Тетя Джули вспомнила, как он однажды заснул на диване, где сейчас сидит Джемс. Он всегда был очень мил. Не правда ли? Как находит Сомс?
      Зная, что Джолион попечитель Ирэн, все почувствовали рискованность этого вопроса и с интересом уста" вились на Сомса. Слабая краска выступила у него на щеках.
      - Он поседел, - сказал он.
      Да неужели? Сомс видел его? Сомс кивнул, и краска сбежала с его щек.
      Джемс вдруг сказал:
      - Ну, я не знаю, не могу ничего сказать.
      Это так точно выражало всеобщее ощущение, будто за всем что-то кроется, что никто не возразил. Но в этот момент вернулась тетя Эстер.
      - Тимоти, - сказала она тихим голосом, - Тимоти купил карту, и он вколол... он вколол в нее три флажка.
      Тимоти вколол... Вздох пронесся по гостиной. Ну, если Тимоти уже вколол три флажка - ого! Это показывает, на что способна нация, когда ее терпение истощится. Теперь война все равно что выиграна.
      XIII
      ДЖОЛИОН НАЧИНАЕТ ПОНИМАТЬ, ЧТО С НИМ ПРОИСХОДИТ
      Джолион остановился у окна в бывшей детской Холли, которая теперь была превращена в мастерскую не потому, что она выходила на север, а потому, что из него открывался широкий вид до самого Эпсомского ипподрома. Он перешел к боковому окну, выходившему во двор с конюшнями, и свистнул Балтазару, который вечно лежал под башенкой с часами. Старый пес посмотрел вверх и помахал хвостом. "Бедный старикан!" - подумал Джолион, переходя опять к другому окну.
      Он чувствовал себя как-то тревожно всю эту неделю с того времени, как ему пришлось приступить к своим обязанностям попечителя: его всегда чуткая совесть, была неспокойна, чувство сострадания, которое у него просыпалось легко, было задето, а ко всему этому примешивалось еще одно странное чувство, словно его ощущение красоты обрело некое определенное воплощение. Осень уже добралась до старого дуба, листья его коричневели. Солнце в это лето светило жарко и щедро. Что деревья - то и жизни людей! "Я могу долго прожить, - думал Джолион. - Я покрываюсь плесенью от отсутствия тепла. Если не смогу работать, уеду в Париж". Но воспоминание о Париже не доставило ему удовольствия. К тому же, как он может уехать? Он должен быть здесь и ждать, что предпримет Сомс. "Я ее попечитель. Я не могу оставить ее беззащитной", - думал он. Ему казалось удивительно странным, что он до сих пор так ясно видит Ирэн в ее маленькой гостиной, где он был только два раза. В ее красоте какая-то щемящая гармония! Ни один самый точный портрет не передаст ее верно; сущность ее... да, в чем ее сущность? Стук копыт снова привлек его к боковому окну. Холли въезжала во двор на своей длиннохвостой лошадке. Она взглянула наверх, и он помахал ей. Она что-то притихла последнее время; старше становится, думал он, начинает мечтать о своем будущем, как все они - малыши! О черт, не угонишься за временем! И, чувствуя, что терять эту быстро бегущую ценность непростительно, он взялся за кисть. Но это оказалось бесполезно: он не мог сосредоточиться, к тому же начинало смеркаться. "Поеду-ка я в город", - подумал он. В гостиной его встретила горничная.
      - К вам дама, сэр, миссис Эрон.
      Вот удивительное совпадение! Войдя в картинную галерею, как ее до сих пор называли, он увидел Ирэн, стоявшую у окна.
      Она подошла к нему со словами:
      - Я прошла там, где посторонним ходить воспрещается, - рощей и садом. Я всегда ходила этой дорогой, когда навещала дядю Джолиона.
      - Здесь не может быть мест, где воспрещалось бы ходить вам, - ответил Джолион. - История этого не допускает. Я только что думал о вас.
      Ирэн улыбнулась, И словно что-то засветилось в ней: это была не просто одухотворенность, нет, нечто более ясное, полное, пленительное.
      - История! - сказала она. - Я когда-то сказала дяде Джолиону, что любовь длится вечно. Увы, это не так. Только отвращение вечно.
      Джолион смотрел на нее в недоумении. Неужели она наконец похоронила своего Боснии?
      - Да, - сказал он, - отвращение глубже и любви и ненависти, потому что это естественный продукт наших нервов, а их мы не можем изменить.
      - Я пришла сообщить вам, что у меня был Сомс. Он сказал одну вещь, которая меня напугала. Он сказал: "Вы все еще моя жена".
      - Что! - воскликнул Джолион. - Вам нельзя жить одной.
      И он продолжал смотреть на нее не отрываясь, подавленный мыслью, что там, где Красота, всегда что-нибудь да нечисто и что несомненно поэтому многие и считают ее греховной.
      - Что еще?
      - Он просил позволения пожать мне руку.
      - И вы позволили?
      - Да. Я уверена, что, когда он пришел, он этого не хотел, но он стал другим, пока был у меня.
      - Ах, нельзя вам продолжать так жить одной.
      - У меня нет ни одной женщины, которую я могла бы позвать к себе; и не могу же я взять любовника по заказу, кузен Джолион.
      - Избави боже! - сказал Джолион. - Но что за проклятое положение! Не останетесь ли вы с нами пообедать? Нет? Ну, тогда позвольте, я вас провожу в город. Я собирался сам ехать вечером.
      - Это правда?
      - Правда. Я буду готов через пять минут.
      По дороге на станцию они разговаривали о живописи, о музыке, обсуждали манеру англичан и французов и их различное отношение к искусству. Но на Джолиона пестрая листва изгороди, окаймлявшей длинную прямую просеку, щебетание зябликов, проносившихся мимо них, запах подожженной сорной травы, поворот шеи Ирэн, очарование этих темных глаз, время от времени взглядывавших на него, обаяние всей ее фигуры производили больше впечатления, чем слова, которыми они обменивались. Бессознательно он держался прямее, и походка его делалась более упругой.
      В поезде он устроил ей нечто вроде допроса, заставил ее подробно рассказать, как она проводит дни.
      Шьет себе платья, делает покупки, навещает больных в лечебнице, играет на рояле, переводит с французского. У нее постоянная работа для одного издательства, которая немножко прибавляет к ее доходам. Она редко выходит по вечерам.
      - Я так долго жила одна, что мне это уже кажется естественным. Я думаю, что я нелюдима по натуре.
      - Не верю, - сказал Джолион. - У, вас много знакомых?
      - Очень мало.
      На вокзале Ватерлоо они взяли экипаж, и он довез ее до дверей ее дома. Прощаясь с ней, он крепко пожал ей руку и сказал:
      - Знаете, вы всегда можете приехать к нам в РобинХилл, вы должны сообщать мне все, что бы ни случилось. До свидания, Ирэн.
      - До свидания, - мягко сказала она.
      Усаживаясь в кэб, Джолион думал: почему он не пригласил ее пообедать с ним, пойти в театр. Какая у нее одинокая, беспросветная, безысходная жизнь!
      - Клуб "Всякая всячина", - сказал он в окошечко кучеру.
      Когда экипаж свернул на набережную, какой-то господин в цилиндре и в пальто быстро прошел мимо, держась так близко к стене, что, казалось, он задевал ее.
      "Ей-богу, - подумал Джолион, - это Сомс! Что ему здесь надо?" И, остановив экипаж за углом, он вышел и вернулся к тому месту, откуда был виден ее подъезд. Сомс остановился перед домом, он смотрел на свет в ее окнах. "Если он войдет, как мне поступить? - думал Джолион. - Что я имею право сделать? Ведь то, что он сказал, в сущности правда. Она все еще его жена, и у нее нет никакой защиты против его посягательств. Ну, если он войдет, - решил он, - я войду за ним". И он стал подвигаться к дому. Сомс сделал еще несколько шагов по тротуару; он уже был у самого подъезда. Но внезапно он остановился, круто повернулся на каблуках и пошел обратно к реке. "Как быть? - подумал Джолион. - Через десять шагов он меня увидит". И, повернув, он быстро зашагал обратно. Шаги его кузена раздавались близко позади. Но он успел дойти до своего экипажа и сесть в него раньше, чем Сомс завернул за угол.
      - Поезжайте! - крикнул он в окошко.
      Фигура Сомса выросла рядом.
      - Кэб! - окликнул он. - Занят? Алло!
      - Алло! - ответил Джолион. - Вы?
      На лице его кузена, казавшемся белым в свете фонаря, промелькнуло подозрение; это заставило Джолиона решиться.
      - Я могу вас подвезти, - сказал он, - если вам в западную часть города.
      - Благодарю, - ответил Сомс и сел в экипаж.
      - Я был у Ирэн, - сказал Джолион, когда кэб тронулся.
      - Вот как!
      - Вы у нее были вчера сами, насколько я понимаю.
      - Был, - сказал Сомс. - Она моя жена, как вам известно.
      Этот тон, эта насмешливо приподнятая губа вызвали у Джолиона внезапную злобу; но он подавил ее.
      - Вам лучше знать, - сказал он, - но если вы хотите развода, вряд ли разумно бывать у нее, вы не находите? Нельзя быть и охотником и дичью сразу.
      - Благодарю за предостережение, - сказал Сомс, - вы очень добры, но я еще не решил окончательно.
      - Она-то решила, - сказал Джолион, глядя прямо перед собой. - Нельзя так просто вернуться к тому, что было двенадцать лет назад.
      - Это мы еще посмотрим.
      - Послушайте! - сказал Джолион. - Она в невыносимом положении, и я единственный человек, который на законном основании имеет какое-то право входить в ее дела.
      - За исключением меня, - сказал Сомс, - который тоже в невыносимом положении. Ее положение - это то, что она сама для себя сделала; мое это то, что она для меня устроила. Я совсем не уверен, что в ее же собственных интересах я не предложу ей вернуться ко мне.
      - Что! - воскликнул Джолион, и дрожь прошла по всему его телу.
      - Не понимаю, что вы хотите сказать вашим "что", - холодно проговорил Сомс. - Ваше право входить в ее дела ограничивается выплатой ей процентов, и я просил бы вас не забывать этого. Если я в свое время предпочел не позорить ее разводом" я тем самым сохранил на нее свои права и повторяю: я совсем не уверен, что не пожелаю воспользоваться ими.
      - Боже мой! - воскликнул Джолион, и у него вырвался короткий смешок.
      - Да, - сказал Сомс, и что-то мертвенное было в его голосе. - Я не забыл прозвища, которым меня почтил ваш отец. "Собственник"! Не зря же я ношу такое прозвище.
      - Ну, это уж какая-то фантастика, - пробормотал Джолион.
      Не может же этот человек заставить свою жену насильно жить с ним. Это время как-никак прошло! И он покосился на Сомса с невольной мыслью: "Неужели бывают такие люди?" Но Сомс выглядел вполне реальным; он сидел прямой и даже почти элегантный: коротко подстриженные усы на бледном лице, зубы, поблескивающие под верхней губой, приподнятой в неподвижной улыбке. Наступило долгое молчание, и Джолион думал: "Вместо того чтобы помочь ей, я только напортил". Внезапно Сомс сказал:
      - Это для нее во многих отношениях лучшее, что может случиться.
      При этих словах Джолион почувствовал такое смятение, что едва мог заставить себя усидеть в экипаже. Казалось, его втиснули в ящик с сотнями тысяч его соотечественников, и тут же вместе с ними втиснулось то, что было их неотъемлемой, национальной чертой, то, что всегда претило ему, нечто, как он знал, чрезвычайно естественное и в то же время казавшееся ему непостижимым: эта их незыблемая вера в контракты и нерушимые права, их самодовольное сознание собственной добродетели в неукоснительном использовании этих прав. Здесь, рядом с ним, в кэбе, находилось само Воплощение, так сказать овеществленная сумма инстинкта собственности - его родственник к тому же! Это было чудовищно, невыносимо! "Но здесь не только это! - подумал он с чувством какого-то отвращения. - Говорят, собака возвращается к своей блевотине. Встреча с Ирэн что-то разбудила в нем. Красота! Дьявольское наваждение!"
      - Так вот, - заговорил Сомс, - как я уже вам сказал, я еще не решил окончательно. Я был бы вам весьма признателен, если бы вы потрудились оставить ее в покое.
      Джолион сжал губы; он, всегда ненавидевший ссоры, сейчас почти радовался возможности поссориться.
      - Я вам не могу этого обещать, - коротко ответил он.
      - Отлично, - сказал Сомс, - в таком случае мы знаем, как нам быть. Я сойду здесь. - И, остановив экипаж, он вышел, не попрощавшись ни словом, ни жестом. Джолион поехал дальше в свой клуб.
      На улицах выкрикивали первые сообщения с театра воины, но он не слушал. Что сделать, чтобы помочь ей? Если бы отец был жив! Вот кто мог бы многое сделать! Но почему же он не может сделать того, что сделал бы отец? Разве он не достаточно стар - пятьдесят стукнуло, дважды женат, у него уже взрослые дочери и сын. "Чудно, - думал он. - Если бы она была дурнушка, я бы не задумывался над этим. Красота - это наваждение для того, кто восприимчив к ней". И он вошел в читальню клуба совсем расстроенный. В этой самой комнате он и Босини беседовали когда-то летним вечером; он хорошо помнил даже и теперь осторожную, замаскированную лекцию, которую он прочел тогда молодому человеку в интересах Джун, и симптомы форсайтизма, которые он тогда пытался установить, и как он тогда недоумевал и старался представить себе, что это за женщина, против которой он предостерегает Босини. А теперь! Он чуть ли не сам нуждается в предостережении. "Странно, - подумал он, - вот уж действительно чертовски странно!"
      XIV
      СОМСУ СТАНОВИТСЯ ЯСНО, ЧЕГО ОН ХОЧЕТ
      Насколько легче сказать: "В таком случае мы знаем, как нам быть", чем разуметь нечто определенное под этими словами. Произнося их. Сомс только дал волю своей инстинктивной ревнивой ярости. Он вышел из экипажа, преисполненный глухой злобы на себя за то, что не повидался с Ирэн, на Джолиона - за то, что тот виделся с ней, и еще на то, что сам он, в сущности, не может решить, чего он хочет.
      Он вышел, потому что не в состоянии был больше оставаться рядом со своим кузеном, и теперь, быстро шагая по улице, он думал: "Ни одному слову этого Джолиона нельзя верить. Был парией, и останется парией! У этого субъекта врожденное тяготение... тяготение к разврату". (Он постеснялся употребить слово "грех", потому что оно казалось слишком мелодраматичным для Форсайта.)
      Неопределенность желания была для него новым чувством. Он был как ребенок в нерешительности между обещанной новой игрушкой и старой, которую у него отняли, и он сам удивлялся на себя. Еще в прошлое воскресенье его желания казались так просты: свобода и Аннет. "Пойду-ка я к ним обедать", - подумал он. Может быть, когда он увидит ее, эта двойственность его стремлений исчезнет, беспокойство уляжется и в голове прояснится.
      Ресторан был полон, много иностранцев и всякой публики, которую Сомс по виду отнес к литераторам или артистам. Обрывки разговоров долетали до него сквозь звон стаканов и тарелок. Он ясно слышал - сочувствовали бурам, ругали английское правительство. "Неважная у них клиентура", - подумал он. Он угрюмо пообедал, не давая знать о своем присутствии, выпил кофе и, кончив, наконец направился в святилище мадам Ламот, весьма заботясь о том, чтобы пройти незамеченным. Как он и думал, они ужинали, и их ужин был настолько привлекательнее съеденного им обеда, что он почувствовал легкую досаду, а они встретили его с таким преувеличенно искренним удивлением, что он с внезапным подозрением подумал: "Наверно, они с самого начала знали, что я здесь". Он украдкой испытующе посмотрел на Аннет. Такая хорошенькая и, казалось бы, такая бесхитростная; может ли быть, что сна ловит его? Он повернулся к мадам Ламот и сказал:
      - Я здесь обедал.
      В самом деле? Если бы она только знала! Ведь есть блюда, которые она особенно могла бы ему порекомендовать; как жаль! Сомс окончательно утвердился в своих подозрениях. "Надо быть настороже", - мрачно подумал он.
      - Еще чашечку кофе, мсье, совершенно особенного приготовления, рюмочку ликера, grand Marnier? - и мадам Ламот удалилась распорядиться, чтобы подали эти деликатесы.
      Оставшись наедине с Аннет, Сомс сказал с легкой непроницаемой усмешкой:
      - Ну-с, Аннет...
      Девушка вспыхнула. Но то, что в прошлое воскресенье защекотало бы ему нервы, теперь вызвало в нем чувство, очень похожее на то, что испытывает хозяин собаки, когда, его пес смотрит на него, виляя хвостом. У него было забавное ощущение своей власти, точно он мог сказать ей: "Подойдите, поцелуйте меня", - и она бы подошла. И однако, как странно: здесь же в комнате, казалось, он видел другое лицо, другую фигуру, и чувства его волновала... кто же, та или эта? Он кивнул головой в сторону ресторана и сказал:
      - Подозрительная у вас там публика. Вам нравится эта жизнь?
      Аннет подняла на него глаза, посмотрела секунду, потом опустила и принялась играть вилкой.
      - Нет, - сказала она, - не нравится.
      "Она будет моя, - подумал Сомс, - если я захочу. Но хочу ли я ее? Она изящна, хороша, очень хороша, свеженькая, и у нее, несомненно, есть вкус". Взор его блуждал по маленькой комнатке, но мысленный его взор блуждал далеко: полусумрак, серебристые стены, рояль светлого дерева, женщина, прижавшаяся к роялю, словно отшатнувшись от него, Сомса, женщина с белыми плечами, которые ему так знакомы, с темными глазами, которые он так стремился узнать, и с волосами, как матовый, темный янтарь. И как бывает с художником, который стремится к недостижимому и томится неутолимой жаждой, так в нем в эту минуту проснулась жажда прежней страсти, которую он никогда не мог утолить.
      - Ну что ж, - сказал он спокойно, - вы молоды, у вас все впереди.
      Аннет покачала головой.
      - Мне иногда кажется, что у меня впереди нет ничего, кроме тяжелой работы. Я не так влюблена в работу, как мама.
      - Ваша матушка - чудо, - сказал Сомс чуть-чуть насмешливо. - В ее доме нет места неудаче.
      Аннет вздохнула.
      - Как, должно быть, чудесно быть богатым.
      - О! Вы когда-нибудь будете богатой, - сказал Сомс все тем же слегка насмешливым тоном, - не беспокойтесь!
      Аннет передернула плечиками.
      - Мсье очень добр, - и, надув губки, она сунула в рот шоколадку.
      "Да, дорогая моя, - подумал Сомс, - очень хорошенькие губки, ничего не скажешь".
      Мадам Ламот, явившись с кофе и ликером, положила конец этому диалогу. Сомс посидел недолго.
      Идя по улицам Сохо, который всегда вызывал у него чувство, что здесь незаконно присвоено чужое добро, он предавался размышлениям. Если бы только Ирэн подарила ему сына, он бы теперь не гонялся за женщинами! Эта мысль выскочила из самого сокровенного тайника, из самых недр его сознания. Сына - то, на что можно было бы возложить надежды, ради чего стоило бы жить в старости, кому можно было бы передать себя, кто был бы продолжением его самого. "Если бы у меня был сын, - думал он с горечью, - законный сын, я мог бы примириться с той жизнью, какую я вел до сих пор. В конце концов все женщины одинаковы, что одна, что другая". Но, пройдя несколько шагов, он покачал головой. Нет! Совсем не одно и то же, что одна, что другая. Сколько раз он пытался убедить себя в этом в прежние дни своей неудачной семейной жизни, и всегда тщетно. Тщетно и теперь. Он старается внушить себе, что Аннет - все равно что та, другая, но нет, это не так, у нее нет очарования той прежней страсти. "И ведь Ирэн моя жена, - думал он, - моя законная жена. Я ничего не делал, чтобы оттолкнуть ее от себя. Почему бы ей не вернуться ко мне? Это было бы справедливо и законно. И без всякого скандала и хлопот. Ей это неприятно. Но почему? Я ведь не прокаженный, и она... она уже больше ни в кого не влюблена!" Зачем ему нужно прибегать ко всяким уловкам, подвергать себя гнусным унижениям и неизвестным последствиям бракоразводного процесса, когда вот она, будто пустой дом, словно только и дожидается, чтобы он снова завладел ею и вступил в свои законные права. Такому замкнутому человеку, как Сомс, представлялось необычайно соблазнительным спокойно вступить во владение своей собственностью, избежав всякой шумихи. "Нет, - думал он, - я хорошо сделал, что повидал эту девушку. Я знаю теперь, чего я хочу сильнее. Если только Ирэн вернется ко мне, я буду так нетребователен и предупредителен, как только она могла бы желать; пусть живет собственной жизнью; но может быть... может быть, она стала бы относиться ко мне хорошо". Клубок сдавил ему горло. Упорный и мрачный, шагая вдоль ограды Грин-парка, он направлялся к дому отца, стараясь наступать на свою тень, бежавшую перед ним в ярком лунном свете.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      I
      ТРЕТЬЕ ПОКОЛЕНИЕ
      Джолли Форсайт как-то в ноябрьский день шел не торопясь по Хай-стрит в Оксфорде; навстречу ему, также не торопясь, шел Вэл Дарти. Джолли только что снял свой фланелевый гребной костюм и направлялся в "Сковородку" - клуб, членом которого его недавно выбрали. Вэл только что снял свой верховой костюм и направлялся прямо в пекло - к букмекеру на Корнмаркет-стрит.
      - Алло! - сказал Джолли.
      - Алло! - ответил Вэл.
      Кузены виделись всего два раза: Джолли, второкурсник, пригласил как-то новичка к завтраку; а еще они встретились случайно накануне вечером в несколько экзотической обстановке.
      На Корнмаркет-стрит, над мастерской портного, обитало одно из тех привилегированных юных созданий, именуемых несовершеннолетними, коим досталось недурное наследство, чьи родители умерли, опекуны далеко, а инстинкты порочны. Девятнадцати лет сей юноша вступил на стезю, привлекательную и непостижимую для простых смертных, для которых и один проигрыш достаточно памятное событие. Уже прославившись тем, что он был единственным в Оксфорде обладателем рулетки, он проматывал свои будущие доходы с умопомрачительной быстротой. Он перекрутил Крума, хотя, будучи натурой сангвинической и субъектом весьма упитанным, не обладал пленительной томностью последнего. Для Вэла получить доступ к рулеточному столу было своего рода крещением, а возвращаться в колледж позже установленного часа через окно с подпиленной решеткой - уже в своем роде посвящением в рыцари. И вот в одну из этих божественных минут, накануне вечером, подняв однажды взгляд от обольстительного зеленого сукна, он увидел сквозь клубы дыма своего кузена, стоявшего напротив. "Rouge gagne, impair, et manque!" [14] Больше он его уже не видел...
      - Пойдемте в "Сковородку", выпьем чаю, - сказал Джолли, и они направились в клуб.
      Постороннему наблюдателю, увидевшему их вместе, удалось бы, вероятно, заметить неуловимое сходство между этими троюродными братьями третьего поколения Форсайтов: тот же склад лица, хотя серые глаза Джолли были более темного цвета, а волосы светлее и волнистее.
      - Чаю и булочек с маслом, пожалуйста, - заказал Джолли.
      - Попробуйте мои папиросы, - сказал Вал. - Я видел вас вчера вечером. Как дела?
      - Я не играл.
      - А я выиграл пятнадцать фунтов.
      Хотя Джолли и очень хотелось повторить шутливое замечание об азартной игре, которое как-то обронил отец: "Когда тебя обставят - жалко себя, когда сам обставишь - жалко других", - он ограничился тем, что сказал:
      - Мерзкая игра, по-моему; я учился в школе с этим субъектом - он набитый дурак.
      - Ну нет, не знаю, - сказал Вэл таким тоном, как если бы он выступал в защиту оскорбляемого божества, - по-моему, он отличный малый.
      Некоторое время они молча пускали клубы дыма.
      - Вы, кажется, знакомы с моими родными? - сказал Джолли. - Они завтра приедут ко мне.
      Вэл слегка покраснел.
      - В самом деле?! Слушайте, я могу дать вам совершенно точные указания, которыми вы можете руководствоваться на манчестерском ноябрьском гандикапе.
      - Благодарю вас, но я интересуюсь только классическими скачками.
      - Там много не выиграешь, - сказал Вэл.
      - Я ненавижу букмекеров, - сказал Джолли, - вокруг них такая толкучка и вонь, я просто люблю смотреть на скачки.
      - А я люблю подкреплять мое мнение чем-то конкретным, - ответил Вэл.
      Джолли улыбнулся; у него была улыбка его отца.
      - У меня на этот счет нет никаких мнений; если я ставлю, я всегда проигрываю.
      - Конечно, на первых порах приходится платить за советы, пока не приобретешь опыта.
      - Да, но вообще все сводится к тому, что надуваешь людей.
      - Разумеется, или вы их, или они вас - в этом-то и есть азарт.
      У Джолли появилось слегка презрительное выражение.
      - А что вы делаете в свободное время? Гребным спортом не занимаетесь?
      - Нет, я увлекаюсь верховой ездой. В следующем семестре начну играть в поло, если только удастся заставить раскошелиться дедушку.