В десять часов Сомс ушел; на вопросы об Ирэн ему дважды пришлось отговориться ее нездоровьем; он боялся, что больше не выдержит. Мать поцеловала его долгим нежным поцелуем, он пожал ей руку, чувствуя, как тепло приливает к щекам. Он шел навстречу холодному ветру, с печальным свистом вылетавшему из-за поворотов улиц; шел под ясным, серым, как сталь, небом, усыпанным звездами. Он не замечал ни студеного приветствия зимы, ни шелеста свернувшихся от холода платановых листьев, ни продажных женщин, которые пробегали мимо, кутаясь в облезлые меховые горжетки; не замечал бродяг, торчавших на углах с посиневшими от стужи лицами. Зима пришла! Но Сомс торопился домой, погруженный в свои мысли; руки его дрожали, открывая сплетенный из позолоченной проволоки почтовый ящик, куда письма попадали сквозь прорезь в дверях.
      От Ирэн - ничего.
      Он прошел в столовую; камин горел ярко, его кресло было придвинуто поближе к огню, домашние туфли приготовлены, на столике - винный погребец и резной деревянный ящичек с папиросами; постояв минуты две, он потушил свет и поднялся наверх. У него тоже горел камин, но в ее комнате было темно и холодно. В эту комнату и вошел Сомс.
      Он зажег все свечи и долго ходил взад и вперед между кроватью и дверью. Он не мог свыкнуться с мыслью, что она на самом деле ушла от него, и, словно все еще надеясь найти хоть записку, хоть какое-нибудь объяснение, какуюнибудь разгадку той тайны, которая окружала его семейную жизнь, принялся рыться во всех уголках, открывать один за другим все ящики.
      Вот ее платья; он любил, когда она была хорошо одета, даже настаивал на этом - из платьев взято совсем немного: два-три, не больше; и, выдвигая ящик за ящиком, он убеждался, что белье и шелковые вещи все остались на месте.
      В конце концов, может быть, это просто каприз, ей захотелось переменить обстановку, уехать на несколько дней к морю. Если это так, если она вернется, он никогда больше не повторит того, что случилось в ту злосчастную ночь, никогда больше не осмелится на такой поступок, хотя это была ее обязанность, ее супружеский долг, хотя она принадлежит ему. Он никогда больше не осмелится на такой поступок. Она просто потеряла голову, не сознает, что делает.
      Сомс нагнулся над ящиком, где она хранила драгоценности; ящик был не заперт, он выдвинул его; в шкатулке торчал ключик. Это удивило Сомса, но потом он сообразил, что шкатулка, должно быть, пустая. Он поднял крышку.
      Но шкатулка была отнюдь не пустая. В зеленых бархатных гнездышках лежали все его подарки - даже часы, а в отделении для часов торчала треугольная записка, на которой он узнал почерк Ирэн:
      "Сомсу Форсайту.
      Я, кажется, не взяла с собой ни Ваших подарков, ни подарков Вашей родни". И это было все. Он смотрел на фермуары и браслеты, усыпанные бриллиантами и жемчугом, на плоские золотые часики с крупным бриллиантом и сапфирами, на цепочки, кольца, разложенные по отделениям, и слезы лились у него из глаз и капали в шкатулку.
      Ни один поступок, который она могла совершить, который уже совершила, не показал бы ему с такой ясностью все значение ее ухода. На мгновение Сомс, может быть, понял все, что следовало понять, понял, что она ненавидела его, ненавидела все эти годы, что во всем, в каждой мелочи они были, как люди совершенно разных миров, что для него не было никакой надежды ни в будущем, ни в прошлом; понял даже, что она страдала, что ее надо жалеть.
      В это мгновение он предал в себе Форсайта - забыл самого себя, свои интересы, свою собственность, был способен на любой поступок; он поднялся в чистые высоты бескорыстия и непрактичности.
      Такие мгновения проходят быстро.
      И, точно смыв с себя слезами скверну малодушия, Сомс встал, запер шкатулку и медленно, весь дрожа, понес ее к себе в комнату.
      VII
      ПОБЕДА ДЖУН
      Джун ждала, когда "пробьет ее час", а пока что и утром и вечером просматривала нудные газетные столбцы, удивляя старого Джолиона своим усердием; когда же час ее пробил, она принялась действовать сразу, со всем упорством, свойственным ее натуре.
      В памяти Джун навсегда останется то утро, когда она наконец прочла в "Таймсс" под заголовком "XIII зал суда - судья Бентем", что дело "Форсайт против Боснии" назначено к слушанию.
      Как игрок, который бросает на стол последнюю монету, она приготовилась поставить на эту карту все; возможность поражения не входила в ее расчеты. Трудно сказать, как она узнала, что дело Боснии безнадежно (если только ей не помогло чутье любящей женщины), но все ее планы строились именно на этой уверенности.
      В половине двенадцатого Джун уже сидела на галерее в XIII зале суда, а вышла она оттуда, когда разбор дела "Форсайт против Боснии" кончился. Отсутствие Босини не встревожило ее; она почему-то предчувствовала, что он не станет защищаться. Выслушав приговор, Джун быстро сошла вниз, взяла кэб и поехала на Слоун-стрит.
      Она отворила незапертую входную дверь и прошла мимо контор в трех первых этажах, никем не замеченная; трудности начались только наверху.
      На ее звонок никто не ответил; надо было решать, сойти ли к привратнице и попросить у нее ключ от квартиры Босини или терпеливо стоять около двери и надеяться, что никто не увидит ее там. Она выбрала последнее.
      Простояв с четверть часа на холодной площадке, она вспомнила, что Босини обыкновенно оставлял ключ от квартиры под циновкой. Она поискала и нашла его. Несколько минут Джун колебалась; наконец вошла, оставив дверь открытой, чтобы всякий мог увидеть, что она здесь по делу.
      Это была уже не та Джун, которая вся дрожа приходила сюда пять месяцев тому назад; страдания и внутренняя ломка сделали ее менее чувствительной; она столько времени обдумывала свой приход сюда, обдумывала с такой тщательностью, что все страхи остались позади. На этот раз она добьется своего, потому что помощи ждать уже не от кого.
      Словно самка зверя, охраняющая свой выводок, - маленькая, проворная, - она ни минуты не стояла на месте, ходила - от стены к стене, от окна к двери, притрагивалась то к одной, то к другой вещи. Всюду лежал слой пыли, комнату, должно быть, не убирали уже несколько недель, и Джун, готовая подметить все, что могло бы подкрепить ее надежду, догадалась, что ради экономии ему пришлись отказаться от прислуги.
      Она заглянула в спальню: постель была постлана коекак, должно быть, неумелыми мужскими руками. Чутко прислушиваясь, она вошла и открыла шкаф. Несколько сорочек, воротнички, пара грязных ботинок - даже одежды в комнате почти не было.
      Джун тихо вернулась в гостиную и только теперь заметила отсутствие всех тех вещей, которыми он так дорожил. Стенные часы - память матери, бинокль, висевший прежде над диваном; две очень ценные гравюры с видами Хэрроу, где учился его отец, и, наконец, японская ваза - ее собственный подарок. Все это исчезло; и, несмотря на гнев, поднимавшийся в ней при мысли, что жизнь так круто обошлась с ним, в исчезновении этих вещей Джун видела хорошее предзнаменование.
      Но в ту минуту, когда Джун посмотрела туда, где стояла раньше японская ваза, она почувствовала на себе чей-то взгляд и, обернувшись, увидела в открытых дверях Ирэн.
      Минуту они молча смотрели друг на друга; потом Джун шагнула вперед и протянула руку. Ирэн не взяла ее.
      Не получив ответа на свое приветствие. Джун спрятала руку за спину. Глаза ее сверкнули гневом; она ждала, когда Ирэн заговорит; и сколько ревности, сколько подозрений и любопытства было в ее глазах, разглядывавших каждую черточку лица подруги, ее костюм и фигуру!
      На Ирэн была серая меховая шубка; из-под дорожной шапочки выбивалась на лоб золотистая прядь волос. Лицо, тонувшее в мягком пушистом воротнике, казалось маленьким, как у ребенка.
      Джун раскраснелась, а у Ирэн щеки были иззябшие и желтоватые, как слоновая кость. Под глазами залегли темные тени. В руках она держала букетик фиалок.
      Ирэн смотрела на Джун не улыбаясь; и девушка, вопреки вспыхнувшему в ней гневу, снова почувствовала былое очарование этих больших, устремленных на нее темных глаз.
      В конце концов Джун заговорила первая:
      - Зачем вы пришли сюда? - но, почувствовав, что тот же самый вопрос задан и ей, добавила: - Этот ужасный процесс... я пришла сказать, что он проиграл дело.
      Ирэн молчала, по-прежнему глядя ей прямо в лицо, и девушка крикнула:
      - Что же вы молчите, как каменная?
      Ирэн ответила с легким смешком:
      - Я бы хотела окаменеть.
      Но Джун отвернулась от нее.
      - Молчите! - крикнула она. - Не надо! Я не хочу слушать! Я не хочу знать, зачем вы пришли. Я ничего не хочу слушать! - и, словно беспокойный дух, заметалась по комнате. Вдруг у нее вырвалось: - Я пришла первая. Мы не можем оставаться здесь вдвоем.
      Улыбка промелькнула на лице Ирэн и погасла, как искра. Она не двинулась. И тут Джун почувствовала в мягкости и неподвижности этой фигуры какую-то отчаянную решимость, что-то непреодолимое, грозное. Она сорвал с головы шляпу и, приложив руки ко лбу, провела ими по пышным бронзовым волосам.
      - Вам не место здесь! - крикнула она вызывающе.
      Ирэн ответила:
      - Мне нигде нет места.
      - Что это значит?
      - Я ушла от Сомса. Вы всегда этого хотели.
      Джун зажала уши.
      - Не надо! Я ничего не хочу слушать, я ничего не хочу знать. Я не могу бороться с вами! Что же вы стоите? Что же вы не уходите?
      Губы Ирэн дрогнули; она как будто прошептала:
      - Куда мне идти?
      Джун отвернулась. Из окна ей были видны часы на улице. Скоро четыре. Он может прийти каждую минуту. Она оглянулась через плечо, и лицо ее было искажено гневом.
      Но Ирэн не двигалась; ее руки, затянутые в перчатки, вертели и теребили букетик фиалок.
      Слезы ярости и разочарования заливали щеки Джун.
      - Как вы могли прийти! - сказала она. - Хороший же вы друг!
      Ирэн опять засмеялась. Джун поняла, что сделала неправильный ход, и громко заплакала.
      - Зачем вы пришли? - промолвила она сквозь рыдания. - Вы разбили мою жизнь и ему хотите разбить!
      Губы Ирэн задрожали; в ее глазах, встретившихся с глазами Джун, была такая печаль, что девушка вскрикнула среди рыданий:
      - Нет, нет!
      Но Ирэн все ниже и ниже опускала голову. Она повернулась и быстро вышла из комнаты, пряча губы в букетик фиалок.
      Джун подбежала к двери. Она слышала, как шаги становятся все глуше и глуше, и крикнула:
      - Вернитесь, Ирэн! Вернитесь! Вернитесь!
      Шаги замерли...
      Растерявшаяся, измученная, девушка остановилась на площадке. Почему Ирэн ушла, оставив победу за ней? Что это значит? Неужели она решила отказаться от него? Или...
      Мучительная неизвестность терзала Джун... Босини не приходил...
      Около шести часов вечера старый Джолион вернулся домой от сына, где теперь он почти ежедневно проводил по нескольку часов, и справился, у себя ли внучка. Узнав, что Джун пришла совсем недавно, он послал за ней.
      Старый Джолион решил рассказать Джун о своем примирении с ее отцом. Что было, то прошло. Он не хочет жить один, или почти один, в этом громадном доме; он сдаст его и подыщет для сына другой, за городом, где можно будет поселиться всем вместе. Если Джун не захочет переезжать, он даст ей средства, пусть живет одна. Ей это будет безразлично, она давно уже отошла от него.
      Когда Джун спустилась вниз, лицо у нее было осунувшееся, жалкое, взгляд напряженный и трогательный. По своему обыкновению, она устроилась на ручке его кресла, и то, что старый Джолион сказал ей, не имело ничего общего с ясными, вескими, холодными словами, которые он с такой тщательностью обдумал заранее. Сердце его сжалось, как сжимается большое сердце птицы, когда птенец ее возвращается в гнездо с подбитыми крыльями. Он говорил через силу, словно признаваясь, что сошел в конце концов со стези добродетели и наперекор всем здравым принципам поддался естественному влечению.
      Старый Джолион как будто боялся, что, высказав свои намерения, он подаст плохой пример внучке; и, подойдя к самому главному, изложил свои соображения на тот счет, что "если ей не понравятся его планы, пусть живет, как хочет", в самой деликатной форме.
      - И если, родная, - сказал он, - ты почему-нибудь не уживешься с ними, что ж, я все улажу. Будешь жить, как тебе захочется. Мы подыщем маленькую квартирку в городе, ты там устроишься, а я буду наезжать к тебе. Но дети, - добавил он, - просто очаровательные.
      И вдруг посреди таких серьезных, но довольно прозрачных объяснений причин, заставивших его переменить политику, старый Джолион подмигнул:
      - То-то будет сюрприз нашему чувствительному Тимоти. Уж этот юноша не смолчит, голову даю на отсечение.
      Джун слушала молча. Она сидела на ручке кресла, выше деда, и старый Джолион не видел ее лица. Но вот он почувствовал на своей щеке ее теплую щеку и понял, что во всяком случае тревожиться по поводу ее отношения к такой новости нет нужды. Мало-помалу он расхрабрился.
      - Ты полюбишь отца - он хороший, - сказал старый Джолион. - Замкнутый, но ладить с ним нетрудно. Вот сама увидишь, он художник, художественная натура и все такое прочее.
      И старый Джолион вспомнил о десятке, примерно, акварелей, хранившихся у него в спальне под замком; с тех пор как у сына появилась возможность стать собственником, отец уже не считал их такой ерундой.
      - Что же касается твоей... твоей мачехи, - сказал он, с некоторым трудом выговаривая это слово, - то она очень достойная женщина, немножко плаксивая, пожалуй, по очень любит Джо. А дети, - повторил он, и слова эти прозвучали музыкой среди его торжественных самооправданий, - дети просто прелесть.
      Джун не знала, что в этих словах воплощалась его нежная любовь к детям, ко всему слабому, юному, любовь, которая когда-то заставила старого Джолиона бросить сына ради такой крошки, как она, и теперь, с новым поворотом колеса, отнимала у нес деда.
      Но старого Джолиона уже беспокоило ее молчание, и он нетерпеливо спросил:
      - Ну, что же ты скажешь?
      Джун соскользнула на пол; теперь настал ее черед говорить. Она уверена, что все получится замечательно; никаких затруднений и быть не может, и ей совершенно все равно, что скажут другие.
      Старого Джолиона передернуло. Гм! Значит, говорить все-таки будут. А ему казалось, что после стольких лет уже и говорить не о чем. Что ж! Ничего не поделаешь! Однако он не одобрял отношения внучки к тому, что скажут люди: она должна считаться с этим.
      И все же старый Джолион промолчал. Ощущения ею были слишком сложны, слишком противоречивы.
      Да, продолжала Джун, ей совершенно все равно; какое кому дело? Но ей бы хотелось только одного, - и, чувствуя, как она прижимается щекой к его коленям, старый Джолион понял, что тут дело нешуточное. Раз уж он решил купить дом за городом, пусть купит - ну, ради нее - этот замечательный дом Сомса в Робин-Хилле. Он совсем готов, он просто великолепный, и все равно там никто не будет жить теперь. Как им хорошо будет в Робин-Хилле!
      Старый Джолион уже был начеку. Разве этот "собственник" не собирается жить в новом доме? С некоторых пор он только так и называл Сомса.
      Нет, сказала Джун, не собирается; она знает, что не собирается.
      Откуда она знает?
      Этого Джун не могла сказать, но она знала. Знала почти наверное. Ничего другого и быть не может: все так изменилось. Слова Ирэн звучали у нее в ушах: "Я ушла от Сомса. Куда мне идти?"
      Но Джун ничего не сказала об этом.
      Если бы только дедушка купил дом и заплатил по этому злополучному иску, которого никто не смел предъявлять Филу! Это самое лучшее, что можно придумать, тогда все, все уладится.
      И Джун прижалась губами ко лбу деда и крепко поцеловала его.
      Но старый Джолион отстранился от ее ласки, на лице его появилось то строгое выражение, с которым он всегда приступал к делам. Он спросил, что она такое задумала. Тут что-то не то, она виделась с Босини?
      Джун ответила:
      - Нет, но я была у него.
      - Была у него? С кем?
      Джун твердо смотрела ему в глаза.
      - Одна. Он проиграл дело. Мне все равно, хорошо или плохо я поступила. Я хочу помочь ему и помогу.
      Старый Джолион снова спросил:
      - Ты видела Босини?
      Взгляд его, казалось, проникал ей в самую душу.
      И Джун снова ответила:
      - Нет; его не было дома. Я ждала, но он не пришел.
      Старый Джолион облегченно завозился в кресле. Она поднялась и посмотрела на него; такая хрупкая, легкая, юная, но сколько твердости, сколько упорства! И, несмотря на всю свою тревогу и раздражение, старый Джолион не мог нахмуриться в ответ на ее пристальный взгляд. Он почувствовал, что внучка победила, что вожжи выскользнули у него из рук, почувствовал себя старым, усталым.
      - А! - проговорил он наконец. - Ты наживешь себе беду когда-нибудь. Всегда хочешь поставить на своем.
      И, не устояв перед желанием пофилософствовать, добавил:
      - Такой ты родилась, такой и умрешь.
      И он, который во всех сношениях с деловыми людьми, с членами правлений, с Форсайтами всех родов и оттенков и с теми, кто не был Форсайтами, всегда умел поставить на своем, посмотрел на упрямицу внучку с грустью, ибо в ней старый Джолион чувствовал то качество, которое сам бессознательно ценил превыше всего на свете.
      - А ты знаешь, какие идут разговоры? - медленно сказал он.
      Джун вспыхнула.
      - Да... нет! Знаю... нет, не знаю, мне все равно!
      И она топнула ногой.
      - Мне кажется, - сказал старый Джолион, опустив глаза, - что он тебе и мертвый будет нужен.
      И после долгого молчания заговорил опять:
      - Что же касается покупки дома, ты просто сама не знаешь, что говоришь.
      Джун заявила, что знает. Если он захочет купить, то купит. Надо только оплатить его стоимость.
      - Стоимость! Ты ничего не понимаешь в таких делах. И я не пойду к Сомсу, я не желаю иметь дела с этим молодым человеком.
      - И не надо; поговори с дядей Джемсом. А если не сможешь купить дом, то заплати по иску. Он в ужасном положении - я знаю, я видела. Возьми из моих денег.
      В глазах старого Джолиона промелькнул насмешливый огонек.
      - Из твоих денег? Недурно! А ты что будешь делать без денег, скажи мне на милость?
      Но втайне мысль о возможности отвоевать дом у Джемса и его сына уже начала занимать старого Джолиона, На Форсайтской Бирже ему приходилось слышать много разговоров об этой постройке, много весьма сомнительных похвал. В доме, пожалуй, "чересчур много художества", но место прекрасное. Отнять у "собственника" то, с чем он так носился, - это же победа над Джемсом, веское доказательство, что он тоже сделает Джо собственником, поможет ему занять подобающее положение, закрепит за ним место в обществе. Справедливое воздаяние всем, кто осмелился считать его сына жалким нищим, парией.
      Так, посмотрим, посмотрим. Может быть, ничего и не выйдет; он не намерен платить бешеные деньги, но если цена окажется сходной, что ж, может быть, он и купит.
      А втайне, в глубине души, старый Джолион знал, что не сможет отказать ей.
      Но он ничем не выдал себя. Он подумает - так было сказано Джун.
      VIII
      УХОД БОСИНИ
      Старый Джолион никогда не принимал поспешных решений; по всей вероятности, он долго раздумывал бы о покупке дома в Робин-Хилле, если бы не понял по лицу Джун, что она не оставит его в покое.
      На другой же день за завтраком Джун спросила, к какому часу велеть подавать карету.
      - Карету? - сказал он невинным тоном. - Зачем? Я никуда не собираюсь.
      Она ответила:
      - Надо выехать пораньше, а то дядя Джемс уедет в Сити.
      - Джемс? Зачем мне Джемс?
      - А дом? - Джун сказала это таким тоном, что притворяться дальше уже не имело смысла.
      - Я еще ничего не решил, - ответил он.
      - Надо решить. Надо решить, дедушка, подумай обо мне.
      Старый Джолион проворчал:
      - О тебе? Я всегда о тебе думаю, а вот ты никогда о себе не подумаешь, а надо бы подумать, чем все это кончится. Хорошо, вели подать к десяти.
      В четверть одиннадцатого старый Джолион уже ставил свой зонтик в холле на Парк-Лейн - с пальто и цилиндром он решил не расставаться; сказав Уормсону, что ему нужно поговорить с хозяином, он прошел в кабинет, не дожидаясь доклада, и сел там.
      Джемс был в столовой и разговаривал с Сомсом, который зашел на Парк-Лейн еще до завтрака. Услышав, кто приехал, Джемс беспокойно пробормотал:
      - Интересно, что ему понадобилось?
      И поднялся.
      - Ты только не торопись, - сказал он Сомсу. - Прежде всего надо разузнать, где она, - я заеду к Стэйнеру; они молодцы; уж если Стэйнер не найдет, то на других и надеяться нечего, - и вдруг, в порыве необъяснимой нежности, пробормотал себе под нос: - Бедняжка! Просто не знаю, о чем она думала! - и вышел, громко сморкаясь.
      Старый Джолион не поднялся навстречу брату, а, протянув руку, обменялся с ним форсайтским рукопожатием.
      Джемс тоже подсел к столу и подпер голову ладонью.
      - Как поживаешь? - сказал он. - Последнее время тебя совсем не видно.
      Старый Джолион пропустил это замечание мимо ушей.
      - Как Эмили? - спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: - Я заехал по делу Боснии. Говорят, этот дом, который он выстроил, стал вам обузой?
      - Первый раз слышу, - сказал Джемс. - Я знаю, что он проиграл дело и, наверное, разорится теперь.
      Старый Джолион не преминул воспользоваться этим.
      - Да, наверно, - согласился он, - но если Боснии разорится, "собственнику", то есть Сомсу, это недешево станет. Я думаю вот о чем: раз уж он не собирается жить там...
      Поймав на себе удивленным и подозрительный взгляд Джемса, он быстро заговорил дальше:
      - Я ничего не желаю знать; вероятно, Ирэн отказалась туда ехать - меня это не касается. Я подыскиваю загородный дом где-нибудь поближе к Лондону, и если ваш подойдет, что ж, может быть, я его и куплю за разумную цену.
      Джемс слушал с чувством сомнения, недоверия и облегчения, к которым примешивался и страх - а не кроется ли тут чего-нибудь? - и остаток былой веры в порядочность и здравый смысл старшего брата. Волновала его и мысль о том, насколько старому Джолиону известны последние события и от кого он мог узнать о них. И в нем зашевелилась слабая надежда: если бы Джун порвала с Босини, Джолион вряд ли захотел бы помочь ему. Джемс не знал, что и подумать, но, не желая показывать свое замешательство, не желая выдавать себя, сказал:
      - Говорят, ты изменил завещание в пользу сына?
      Никто ему этого не говорил; Джемс просто сопоставил два факта: встречу со старым Джолионом в обществе сына и внучат и то, что завещание его уже не хранилось в конторе "Форсайт, Бастард и Форсайт". Выстрел попал в цель.
      - Кто тебе сказал?
      - Право, не помню, - ответил Джемс, - я всегда забываю фамилии, знаю только, что слышал от кого-то. Сомс истратил кучу денег на этот дом; вряд ли он захочет продавать его по дешевке.
      - Ну, - сказал старый Джолион, - если Сомс воображает, что я стану платить бешеные деньги, она сильно ошибается. Я не имею возможности так швыряться деньгами, как он. Пусть попробует продать с торгов, посмотрим, сколько ему дадут. Говорят, это такой дом, который не всякий купит.
      Джемс, в глубине души разделявший это мнение, ответил:
      - Да, это вилла. Сомс здесь; если хочешь, поговори с ним.
      - Нет, - сказал старый Джолион, - это преждевременно; и вообще вряд ли у нас что-нибудь выйдет, судя по такому началу.
      Джемс струхнул: когда речь шла о точных цифрах коммерческой сделки, он был уверен в себе, так как имел дело с фактами, а не с людьми; но предварительные переговоры, вроде тех, которые велись сейчас, нервировали его - он никогда не знал, где и как нужно остановиться.
      - Я сам ничего не знаю, - сказал он. - Сомс мне никогда ничего не рассказывает; я думаю, он заинтересуется этим; весь вопрос в цене.
      - Вот оно что?! - сказал старый Джолион. - Ну, мне одолжений не нужно!
      И сердито надел цилиндр.
      Дверь отворилась, появился Сомс.
      - Там пришел полисмен, - сказал он, криво улыбнувшись, - спрашивает дядю Джолиона.
      Старый Джолион сурово посмотрел на него, а Джемс сказал:
      - Полисмен? Ничего не понимаю. Впрочем, ты, верно, знаешь, - добавил он, подозрительно глядя на старого Джолиона. - Поговори с ним.
      Полицейский инспектор стоял в холле и вялыми бесцветными глазами посматривал из-под тяжелых век на прекрасную старинную мебель, которую Джемс приобрел на знаменитой распродаже у Мавроджано на Портменсквер.
      - Брат ждет вас, - сказал Джемс.
      Инспектор почтительно приложил два пальца к фуражке и прошел в комнату.
      Джемс посмотрел ему вслед, почему-то заволновавшись.
      - Что ж, - сказал он Сомсу, - надо подождать, узнаем, что ему надо. Дядя говорил со мной относительно дома.
      Он вернулся вместе с Сомсом в столовую, но никак не мог успокоиться.
      - Что ему понадобилось? - снова пробормотал он.
      - Кому? - спросил Сомс. - Инспектору? Он был на Стэнхоп-Гейт, его послали сюда - вот все, что я знаю. Не иначе, как дядин "сектант" проворовался.
      Но, несмотря на внешнее спокойствие, Сомсу тоже было не по себе.
      Через десять минут появился старый Джолион.
      Он подошел к столу и молча остановился, поглаживая длинные седые усы. Джемс смотрел на него с открытым ртом: он никогда еще не видел брата таким, как сейчас.
      Старый Джолион поднял руку и медленно сказал:
      - Боснии попал в тумане под колеса, раздавлен насмерть, - и, переведя на брата и племянника свой глубокий взгляд, добавил: - Ходят слухи о самоубийстве.
      У Джемса отвисла челюсть.
      - Самоубийство? Почему?
      Старый Джолион сурово ответил:
      - Кому же это знать, как не тебе с сыном!
      И Джемс смолчал.
      У всех людей преклонного возраста, даже у всех Форсайтов, было много тяжелых минут в жизни. Случайный прохожий, который видит их закутанными в пелену обычаев, богатства, комфорта, никогда бы не заподозрил, что и на их пути ложатся черные тени. У каждого человека преклонного возраста - даже у сэра Уолтера Бентема - мысль о самоубийстве хоть раз, а возникала где-то в преддверии души, останавливалась на пороге, и только какаянибудь "случайность, или смутный страх, или последняя надежда не позволяли ей переступить его. Трудно Форсайту окончательно отказаться от собственности. Трудно, очень трудно! Редко идут они на такой шаг, может быть, даже никогда не идут; и все же как близки подчас бывают они к этому!
      Даже Джемс! И вдруг, запутавшись в вихре мыслей, он воскликнул:
      - Стойте! Я же читал вчера в газетах: "Несчастный случай во время тумана". Никто не знал его фамилии!
      В смятении он переводил глаза с одного лица на другое, но инстинктивно не хотел ни на одну минуту поверить слухам о самоубийстве. Он не осмеливался допустить эту мысль, которая противоречила всем его интересам, интересам его сына, интересам всех Форсайтов. Он боролся с ней; и так как натура Джемса всякий раз совершенно бессознательно отвергала то, что нельзя было принять с полной гарантией безопасности, он мало-помалу превозмог свои страхи. Несчастный случай! Ничего другого и быть не могло!
      Старый Джолион прервал его размышления:
      - Смерть наступила мгновенно. Весь вчерашний день он пролежал в больнице. Никто не мог опознать его. Я сейчас еду туда; тебе с сыном тоже следует поехать.
      Приказание было выслушано молча, и старый Джолион первым вышел из комнаты.
      День был тихий, ясный, теплый, и на Парк-Лейн старый Джолион ехал, опустив верх кареты. Он сидел, откинувшись на мягкую спинку, и курил сигару, с удовольствием примечая и крепкую свежесть воздуха, и вереницы экипажей, и сутолоку на тротуарах, и необычайное, совсем как в Париже, оживление, которое в первый хороший день после туманов и дождей царит на лондонских улицах. И он чувствовал себя счастливым, а такого чувства у него не было все эти месяцы. Разговор с Джун уже за плечами; скоро он будет жить вместе с сыном, вместе с внучатами, что еще важнее. (С молодым Джолионом у него было назначено свидание на это же утро во "Всякой всячине", надо еще раз поговорить о делах.) Испытывал он и приятное оживление при мысли о предстоящем разговоре с Джемсом и "собственником" по поводу дома, о предстоящей победе над ними.
      Сейчас верх кареты был поднят: старого Джолиона уже не тянуло посмотреть на веселье улицы; кроме того, совсем не подобает, чтобы Форсайта видели в обществе инспектора полиции.
      В карете инспектор снова заговорил об умершем:
      - Туман был не такой уж густой. Кучер омнибуса уверяет, что джентльмен успел бы отскочить, но он как будто нарочно шел прямо на лошадей. Должно быть, джентльмен сильно нуждался в последнее время, мы нашли в квартире несколько ломбардных квитанций, на счете в банке у него уже ничего не было, а сегодня в газетах появился отчет о процессе.
      Его холодные голубые глаза разглядывали поочередно троих Форсайтов, сидевших в карете.
      Старый Джолион заметил из своего угла, как изменилось лицо брата, стало еще более сумрачным, встревоженным. И действительно, слова инспектора снова разбудили все сомнения и страхи Джемса. Нуждался... ломбардные квитанции... на счете ничего не было. Словно обладая таинственной силой, эти слова, всю жизнь маячившие перед Джемсом, как смутный кошмар, показали ему, насколько основательны предположения о самоубийстве, которых не следовало и допускать. Он постарался поймать взгляд сына; но Сомс словно застыл, его острые, как у рыси, глаза не смотрели в сторону отца. И, наблюдая за ними, старый Джолион почувствовал, как крепко они держатся друг за друга, и ему страстно захотелось, чтобы и его сын был рядом, словно эти минуты около мертвеца будут битвой, где ему придется выступить одному против двоих. И голову сверлила мысль: что сделать, чтобы имя Джун не было замешано в эту историю? У Джемса есть поддержка - сын! Отчего бы и ему не послать за Джо?
      Достав визитную карточку, он написал на ней следующее:
      "Приезжай немедленно. Посылаю карету".