Уотербак поднялся вслед за всеми и стоя ждал, пока судья займет свое место. Джемс только привстал; он удобно устроился и к тому же не питал особенного почтения к Бентему, с которым ему дважды пришлось сидеть через одного человека на обедах у Бамли Томса. Бамли Томе был порядочное ничтожество, хотя и ухитрился преуспеть в делах. Первое дело, с которого он начинал когда-то, было поручено ему самим Джемсом. Кроме того, Джемс заволновался, убедившись, что Босини нет в зале суда.
      "Что он еще задумал?" - не выходило у него из головы.
      Слушание дела началось; королевский адвокат Уотербак отодвинул лежавшие перед ним бумаги, оправил мантию на плече, оглянулся по сторонам, словно приготовившись ударить по мячу, встал и обратился к суду.
      Фактическая сторона дела, сказал он, не вызывает никаких сомнений, и досточтимому лорду придется лишь дать соответствующее истолкование переписке, имевшей место между его доверителем и ответчиком - архитектором по поводу отделки дома. Он сам, однако, - полагает, что смысл переписки совершенно ясен. Изложив вкратце историю дома в Робин-Хилле, названного им виллой, и перечислив суммы, истраченные на постройку, королевский адвокат сообщил следующее:
      - Мой доверитель, мистер Сомс Форсайт, джентльмен и человек состоятельный, ни в коем случае не стал бы оспаривать предъявленные ему законные требования, но отношение архитектора к постройке дома, на который, Как досточтимый лорд уже слышал, мой доверитель истратил двенадцать двенадцать тысяч фунтов! - сумму, значительно превосходящую его первоначальную смету, - положение архитектора было таково, что мой доверитель счел делом принципа - я подчеркиваю это - счел делом принципа, в интересах всего общества, обратиться в суд. Соображение, выдвинутое в свою защиту архитектором, я считаю не заслуживающим сколько-нибудь серьезного внимания.
      Затем он огласил переписку.
      Его доверитель - "человек с положением" - готов показать под присягой, что никогда не давал и не собирался давать согласие на расходы, превышающие сумму в двенадцать тысяч пятьдесят фунтов, которая была твердо установлена, и, чтобы не отнимать у суда лишнего времени, он сейчас же вызовет мистера Форсайта.
      Сомс выступил вперед. Весь его облик поражал спокойствием. Лицо слегка надменное, бледное, чисто выбритое, брови чуть сдвинуты, губы сжаты, костюм безупречно строг, одна рука в перчатке. На предложенные вопросы он отвечал несколько тихим, но ясным голосом. Его показания были намеренно немногословны.
      - Употребил ли он выражение "полная свобода действий"?
      - Нет.
      - Ну, как же нет?
      - Он употребил выражение "полная свобода действий в пределах, указанных в переписке".
      - Он считает это выражение вполне правильным?
      - Да.
      - Что же оно значит?
      - То, что значит.
      - Он утверждает, что в этой фразе нет никакого противоречия?
      - Да.
      - Может быть, он ирландец по национальности?
      - Нет.
      - Он получил образование?
      - Да.
      - И все же он настаивает на своих словах?
      - Да.
      В продолжение всего допроса, вращавшегося вокруг "щекотливого пункта". Джемс сидел, приложив ладонь к уху, и не сводил глаз с сына.
      Он гордился им. Он чувствовал, что не устоял бы перед искушением давать пространные ответы, случись ему быть в подобном положении, но инстинкт подсказывал, что при данных обстоятельствах немногословие - самое верное дело. Все же Джемс с облегчением вздохнул, когда Сомс неторопливо повернулся и с тем же выражением лица сел на свое место.
      Когда настал черед адвоката Босини, Джемс удвоил внимание и снова обвел взглядом зал суда, выискивая архитектора.
      Молодой Ченкери начал не совсем твердо: отсутствие Босини ставило его в неловкое положение. И он сделал все возможное, чтобы обернуть отсутствие своего клиента в его же пользу.
      Он боится, что с его доверителем произошел несчастный случай. Мистер Босини должен был непременно явиться в суд; сегодня утром за ним посылали и на квартиру и в контору (Ченкери знал, что то и другое находится в одном месте, однако счел нужным умолчать об этом), но мистера Босини нигде не могли разыскать, и это очень странно, так как мистер Босини непременно хотел дать показания. Однако он, Ченкери, не получал никаких полномочий относительно отсрочки дела и за неимением таковых считает своим долгом продолжать. Доводы защиты, которые он считает вполне основательными и которые его доверитель не преминул бы подтвердить, если бы неудачно сложившиеся обстоятельства не помешали ему явиться в суд, сводятся к тому, что такое выражение, как "полная свобода действий", не может быть ни ограничено, ни изменено, ни лишено своего смысла при помощи дальнейших оговорок. Более того, переписка доказывает, несмотря на все заявления мистера Форсайта, что последний никогда не отказывался принять работу, выполненную самим архитектором или по его заказам. Ответчику и в голову не приходила возможность такого конфликта, в противном случае, как это явствует из его писем, он никогда бы не взял на себя отделку дома - работу чрезвычайно тонкую, но тем не менее выполненную им с таким вниманием и с таким успехом, который мог бы удовлетворить требовательный вкус любого знатока, любого состоятельного человека, богатого человека. Данное обстоятельство особенно сильно его волнует, и поэтому он, возможно, употребит слишком сильные выражения, если скажет, что иск этот является вопиющим по своей несправедливости, абсолютно неожиданным, не имеющим прецедентов. Если бы досточтимому лорду представился случай посмотреть этот прекрасный дом - а он, Ченкери, счел своей обязанностью съездить в РобинХилл - и убедиться в изяществе и красоте отделки, - выполненной его доверителем, художником в самом высоком значении этого слова, он, Ченкери, уверен, что досточтимый лорд не потерпел бы такой - он не хочет быть чересчур резким - такой смелой попытки истца уклониться от своих обязательств.
      Обратившись к письму Сомса, Ченкери мимоходом коснулся процесса "Буало - Цементная Лимитед".
      - Решение, вынесенное по этому делу, - сказал он, - весьма спорно; во всяком случае оно в такой же мере говорит в мою пользу, как и в пользу моего уважаемого оппонента.
      Затем Ченкери занялся вплотную "щекотливым пунктом". При всем своем уважении к мистеру Форсайту он должен указать, что мистер Форсайт сам уничтожил смысл собственного выражения. Его доверитель - человек небогатый, исход дела грозит ему серьезными последствиями; он очень талантливый архитектор, и речь идет до некоторой степени об его профессиональной репутации. Ченкери закончил, пожалуй, слишком непосредственным обращением к судье, как к любителю искусств, призывая его стать на защиту художников, попадающих подчас - он так и сказал "подчас" - в железные тиски капитала.
      - Какая же участь ждет художников, - сказал Ченкери, - если состоятельные люди, вроде мистера Форсайта, отказываются, и совершенно безнаказанно отказываются, от выполнения своих обязательств по контрактам?..
      Он попросит теперь еще раз вызвать своего доверителя на тот случай, если обстоятельства все-таки позволили ему в последнюю минуту явиться в суд.
      Судебные приставы трижды прокричали имя Филипа Бейнза Босини, и призыв их печальным эхом отозвался в зале и на галерее.
      Звук этого имени, на которое никто не откликнулся, произвел странное впечатление на Джемса: словно кто-то звал собаку, потерявшуюся на улице. И холодок, пробежавший у него по телу при мысли о пропавшем человеке, нарушил ощущение комфорта, безопасности - ощущение уюта. Джемс и сам не мог бы сказать, в чем тут дело, но ему стало не по себе.
      Он посмотрел на часы: без четверти три. Через пятнадцать минут все будет кончено. Куда же запропастился этот молодой человек?
      И только когда судья Бентем встал, чтобы огласить свое заключение, Джемсу удалось отделаться от чувства тревоги.
      Ученый муж нагнулся над деревянной кафедрой, которая отделяла его от простых смертных. Свет электрической лампы, загоревшейся над головой судьи Бентема, падал на его лицо, казавшееся теперь оранжевым под белоснежной короной парика; необъятная ширина мантии предстала взорам зрителей; от всей его фигуры, повернутой к относительному сумраку зала, исходило сияние, словно от какойто величественной святыни. Он откашлялся, отпил глоток воды из стакана, царапнул гусиным пером о пюпитр и, сложив на животе костлявые руки, начал.
      Джемс никогда не думал, что Бентем может казаться таким величественным. В нем было величие закона; и даже люди, наделенные большим воображением, чем Джемс, вполне могли не разглядеть за сиянием этого ореола самого обыкновенного Форсайта, известного в повседневной жизни под именем сэра Уолтера Бентема.
      Он огласил следующее заключение:
      "Фактическая сторона дела не подлежит сомнению. Пятнадцатого мая сего года ответчик обратился к истцу с письмом, в котором просил освободить его от обязанностей по отделке дома истца в том случае, если ему не будет предоставлена "полная свобода действий". Семнадцатого мая истец ответил: "Предоставляя Вам, согласно Вашей просьбе, полную свободу действий, я бы хотел, чтобы Вы уяснили себе, что общая стоимость дома со всей отделкой, включая Ваше вознаграждение (согласно нашей договоренности), не должна превышать двенадцати тысяч фунтов". На это письмо ответчик сообщил восемнадцатого мая следующее: "Если Вам кажется, что в таком сложном вопросе, как отделка дома, я могу связать себя определенной суммой, то Вы ошибаетесь". Девятнадцатого мая истец ответил следующим образом: "Я вовсе не хотел сказать, что перерасход суммы, указанной в моем письме, на десять, двадцать и даже пятьдесят фунтов послужит поводом для каких-либо недоразумений между нами. Вам предоставлена полная свобода действий в пределах, указанных в нашей переписке, и я надеюсь, что при этих условиях Вы сумеете закончить отделку дома". Двадцатого мая ответчик написал кратко: "Согласен".
      Завершая отделку, ответчик выдал ряд долговых обязательств, которые довели общую стоимость постройки до суммы в двенадцать тысяч четыреста фунтов, выплаченной истцом полностью. Обратившись в суд, истец требует взыскать с ответчика триста пятьдесят фунтов, то есть перерасход суммы в двенадцать тысяч пятьдесят фунтов, указанной, по словам истца, в переписке как максимум расходов, которые имел право делать ответчик.
      Вопрос, подлежащий разрешению, заключается в том, обязан ли ответчик уплатить истцу эту сумму. Я полагаю, что обязан.
      Истец говорил следующее: "Я предоставляю полную свободу действий для завершения отделки, при условии, что вы будете держаться в пределах двенадцати тысяч фунтов. Если сумма окажется превышенной на пятьдесят фунтов, я не буду взыскивать ее с вас; но на дальнейшие расходы я своего согласия не даю и оплачивать их не стану". Я не уверен, что истец мог бы действительно отказаться от оплаты контрактов, заключенных архитектором от его имени; во всяком случае, он не пошел на это. Он уплатил по счетам и предъявил ответчику иск, основываясь на имевшейся договоренности.
      Я считаю, что истец вправе требовать с ответчика возмещения указанной суммы.
      От лица ответчика здесь была сделана попытка доказать, что автор письма никак не ограничивал и не намеревался ограничивать размеры затрат. Если это так, я не могу понять, зачем истцу понадобилось проставить в письме сумму в двенадцать тысяч фунтов и вслед за ней в пятьдесят фунтов. Такое толкование лишает этот пункт всякого смысла. Мне совершенно ясно, что в письме от двадцатого мая ответчик выразил согласие на весьма четко сформулированное предложение, условиям которого он был обязан подчиняться.
      Поэтому суд постановляет удовлетворить иск, взыскав с ответчика всю сумму судебных издержек".
      Джемс вздохнул и, нагнувшись, поднял зонтик, с грохотом упавший при словах: "Проставить в письме сумму".
      Высвободив из-под скамьи ноги, он быстро вышел из зала суда, не дожидаясь сына, кликнул первый попавшийся закрытый кэб (день был серенький) и поехал прямо к Тимоти, где уже сидел Суизин. Ему, миссис Септимус Смолс и тете Эстер Джемс рассказал о суде со всеми подробностями и, не прерывая рассказа, съел две горячие булочки.
      - Сомс держался молодцом, - закончил он, - у него голова хорошо работает, Джолиону это не понравится. Дела Боснии совсем плохи: наверно, обанкротится, - и, уставившись тревожным взглядом в камин, добавил после долгой паузы: - Его не было в суде - почему бы это?
      Раздались чьи-то шаги. В малой гостиной показалась фигура дородного человека с пышущим здоровьем кирпичного цвета лицом. Указательный палец его резко выделялся на лацкане черного сюртука. Он проговорил ворчливым голосом:
      - А, Джемс! Нет, не могу, не могу задерживаться! - и, повернувшись, вышел из комнаты.
      Это был Тимоти.
      Джемс встал с кресла.
      - Вот! - сказал он. - Вот! Я так и предчу...
      Он осекся и замолчал, уставившись в одну точку, словно перед ним только что пронеслось какое-то дурное предзнаменование.
      VI
      Сомс приходит с новостями
      Выйдя из суда, Сомс не пошел домой. Ему не хотелось идти в Сити, и, чувствуя потребность поделиться с кем-то своей победой, он тоже отправился на Бэйсуотер-Род, к Тимоти, но прошел всю дорогу пешком, не торопясь.
      Отец только что уехал; миссис Смолл и тетя Эстер, знавшие уже все подробности, встретили его радостно. Он, наверное, проголодался после всех этих допросов. Смизер сейчас поджарит булочки, его дорогой батюшка съел все, что было подано. Пусть ложится на диван с ногами и выпьет рюмочку сливового брэнди. Это так подкрепляет.
      Суизин все еще сидел в гостиной, он задержался с визитом дольше обычного, чувствуя, что ему необходимо рассеяться. Услышав про брэнди, он фыркнул. Ну и молодежь нынче. Печень у него была не в порядке, и он не мог примириться с тем, что кто-то другой пьет сливовое брэнди.
      Суизин почти немедленно собрался уходить, сказав Сомсу:
      - Ну, как жена? Передай, что, если ей станет скучно и захочется тихо и мирно пообедать со мной, я угощу ее таким шампанским, какое она не каждый день пьет.
      Взирая на Сомса с высоты собственного величия, он стиснул ему ладонь своей пухлой желтоватой рукой, словно хотел раздавить всю эту мелкую рыбешку, и, выпятив грудь, медленно вышел из гостиной.
      Миссис Смолл и тетя Эстер пришли в ужас. Суизин такой чудак!
      Им самим не терпелось спросить Сомса, как отнесется к исходу дела Ирэн, но тетушки знали, что спрашивать нельзя; может быть, он сам скажет что-нибудь такое, что поможет им разобраться во всей этой истории, занимающей теперь такое большое место в их жизни - истории, которая невыносимо мучила их, потому что говорить о ней не полагалось. Теперь даже Тимоти стало все известно, и новость просто катастрофически подействовала на его здоровье. А что будет делать Джун? Вот вопрос! Волнующий, опасный вопрос!
      Они все еще не могли забыть тот визит старого Джолиона, после которого он так и не появлялся у них; они не могли забыть то ощущение, которое осталось у всех присутствующих, - ощущение каких-то перемен в семье, ее близкого развала.
      Но Сомс не шел им навстречу; положив ногу на ногу, он говорил о недавно открытой им барбизонской школе. Вот у кого будущее, он уверен, что со временем на этих барбизонцах удастся хорошо заработать; он уже обратил внимание на две картины некоего Коро - очаровательные вещицы; если не станут запрашивать, он купит обе - когда-нибудь за них дадут большие деньги.
      Миссис Смолл и тетя Эстер не могли не интересоваться всем этим, но такой способ отделаться от них не совсем им понравился.
      Это очень интересно, чрезвычайно интересно; ведь Сомс прекрасный знаток, уж кто-кто, а он найдет, что сделать с этими картинами; но что он намерен предпринять теперь, после выигрыша дела? Уедет из Лондона, переберется за город или нет?
      Сомс ответил, что еще не знает; по всей вероятности, они скоро переедут. Он поднялся и поцеловал теток.
      Как только тетя Джули приняла от него эту эмблему расставания, в ней произошла какая-то перемена, словно она исполнилась безумной отваги; казалось, что каждая ее морщинка тщится ускользнуть из-под невидимой, сковывающей лицо маски.
      Она выпрямилась во весь свой далеко не маленький рост и заговорила:
      - Я уже давно решилась, милый, и если никто тебе не скажет, я...
      Тетя Эстер прервала ее.
      - Помни, Джули, ты... - еле выговорила она, - ты сама будешь отвечать за свои слова!
      Миссис Смолл будто не слышала.
      - По-моему, дорогой, ты должен знать, что миссис Мак-Эндер видела Ирэн с мистером Босини в Ричмондпарке.
      Тетя Эстер, тоже вставшая с места, снова опустилась на стул и отвернулась. В самом деле, Джулия слишком уж... Не надо было заводить при ней, при Эстер, этот разговор; еле переводя дух от волнения, она ждала, что скажет Сомс.
      Он покраснел, и, как всегда, румянец вспыхнул у него где-то на переносице; подняв руку, он облюбовал один палец, осторожно прикусил ноготь и затем процедил сквозь зубы:
      - Миссис Мак-Эндер - злобная дрянь!
      И, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты.
      По пути на Бэйсуотер-Род, к Тимоти, он обдумал, как надо держать себя дома. Он пойдет к Ирэн и скажет:
      "Я выиграл процесс и поставил на этом точку. Мне не хочется притеснять Босини; мы как-нибудь договоримся; я не буду настаивать. И давай покончим с этим. Мы сдадим дом и уедем от этих туманов, сейчас же переберемся в Робин-Хилл. Я... я не хотел быть грубым! Дай руку... и..." Может быть, она позволит поцеловать себя и забудет все, что было!
      Однако, когда Сомс вышел от Тимоти, намерения его были уже не так просты. Подозрения и ревность, тлевшие в нем столько месяцев, вспыхнули ярким огнем. Он раз и навсегда положит конец этой истории; он не позволит смешивать свое имя с грязью! Если она не может или не хочет любить мужа, как это велит ей долг, исполнения которого он вправе требовать, пусть не обманывает его с кем-то другим! Он так и скажет ей, пригрозит разводом! Это заставит ее образумиться; она не пойдет на развод. А что если... если пойдет? Эта мысль сразила его; до сих пор он не допускал такой возможности.
      Что если пойдет? Что если она признается? Как же поступить тогда? Придется начинать дело о разводе!
      Развод! Произнеся мысленно это слово, расходившееся со всеми принципами, которые руководили до сих пор его жизнью. Сомс ощутил в нем парализующую силу. В этой бесповоротности было что-то страшное. Он чувствовал себя в положении капитана корабля, который подходит к борту и собственными руками бросает в море свой самый драгоценный груз. Такая расточительность казалась ему безумием. Это повредит его работе. Придется продать дом в Робин-Хилле, на который он истратил столько денег, возлагал такие надежды, и продать в убыток! А она! Она уже не будет принадлежать ему, не будет даже носить его фамилию! Она уйдет из его жизни, и он... он никогда больше не увидит ее.
      И, сидя в кэбе, он всю дорогу не мог примириться с мыслью, что никогда больше не увидит Ирэн!
      А что если ей не в чем признаваться, может быть, даже сейчас не в чем признаваться? Благоразумно ли с его стороны заходить так далеко? Благоразумно ли ставить себя в такое положение, если вдруг придется идти на попятный? Исход этого процесса разорит Боснии; разорившемуся терять нечего, но что он может предпринять? Уехать за границу? Банкроты всегда уезжают за границу. Что они могут предпринять - если они будут вместе без денег? Лучше подождать, посмотреть, какой оборот примут дела. Если понадобится, он установит за ней слежку. Припадок ревности (словно разыгравшаяся зубная боль) снова овладел им; он чуть не вскрикнул. Надо решить, надо выбрать определенную линию поведения сейчас же - по дороге домой. Кэб остановился у подъезда, а Сомс так ничего и не решил.
      Он вошел в дом бледный, с влажными от волнения руками, боясь увидеть ее, страстно желая увидеть ее и не зная, что сказать, что сделать.
      Горничная Билсон была в холле и на его вопрос: "Где миссис Форсайт?" - ответила, что миссис ушла из дому часов в двенадцать, взяв с собой чемодан и саквояж.
      Он так круто повернулся, что Билсон не удержала рукав его мехового пальто.
      - Как? - крикнул он. - Как вы сказали? - но, вспомнив вдруг, что не следует выдавать свое волнение, добавил: - Она просила передать что-нибудь? - и с ужасом поймал на себе испуганный взгляд горничной.
      - Миссис Форсайт ничего не приказала передать, сэр.
      - Ничего? Так, хорошо, благодарю вас. Я не буду обедать дома.
      Горничная ушла, а он, не снимая мехового пальто, подошел к фарфоровой вазе, стоявшей на резном дубовом сундучке, и стал машинально перебирать визитные карточки:
      Мистер и миссис Бэрем Калчер
      Миссис Септимус Смолл
      Миссис Бейнз
      Мистер Соломон Торнуорси
      Лели Беллис
      Мисс Эрмион Беллис
      Мисс Уинифрид Беллис
      Мисс Элла Беллис,
      Кто эти люди? Он, кажется, начинает забывать самые знакомые вещи. Слова: "ничего не приказала передать"... "чемодан и саквояж" затеяли игру в прятки у него в мозгу. Не может быть, чтобы она ничего не оставила! И, так и не сняв пальто, он взбежал по лестнице, шагая сразу через две ступеньки, как молодожен, который вернулся домой и спешит к жене.
      В комнате Ирэн все было изящное, свежее. Душистое; все в идеальном порядке. На широкой кровати, покрытой сиреневым шелковым одеялом, лежал мешочек для ночной сорочки, вышитый ее собственными руками; ночные туфли стояли возле самой кровати; край пододеяльника был откинут, точно постель ждала ее прихода.
      На туалете щетки в серебряной оправе и флаконы из несессера - его подарок. Тут просто недоразумение. Какой же саквояж она взяла с собой? Сомс подошел к звонку - позвать Биасон, но вовремя спохватился, вспомнив, что надо делать вид, будто он знает, куда уехала Ирэн, надо отнестись к этому как к самой обыкновенной вещи и доискаться причин ее отъезда собственными силами.
      Он запер дверь на ключ, постарался собраться с мыслями, но чувствовал, что голова идет кругом; и вдруг из глаз его брызнули слезы.
      Торопливо сбросив пальто, он посмотрел на себя в зеркало.
      Бледное, посеревшее лицо; он налил воды в таз и с лихорадочной быстротой умылся.
      От серебряных щеток исходил слабый запах эссенции, которой она мыла волосы; и этот запах снова разбудил в нем мучительную ревность.
      Натягивая на ходу пальто, он сбежал вниз и вышел на улицу.
      Но самообладание еще не покинуло его; идя по Слоун-стрит, он придумал, что сказать, если Ирэн не окажется у Босини. А если она там? Его решимость опять исчезла; он подошел к дому Босини, не зная, что сделать, если застанет у него Ирэн.
      Конторы в нижних этажах уже кончили работу, и входная дверь была заперта; женщина, открывшая ему, не могла сказать наверное, у себя ли мистер Босини; она не видела его ни сегодня, ни вчера, ни третьего дня; она уже больше не убирает у него, у него теперь никто не убирает, он...
      Сомс прервал ее, сказав, что пойдет наверх и посмотрит сам.
      Он поднялся по лестнице бледный, с упрямо сжатыми зубами.
      На верхней площадке было темно, дверь оказалась запертой, на его звонок никто не ответил, из квартиры Босини не доносилось ни звука. Сомсу не оставалось ничего другого, как сойти вниз; он дрожал в меховом пальто, его сердце сжимал холод. Подозвав кэб, он велел отвезти себя на Парк-Лейн.
      Дорогой Сомс старался вспомнить, когда он в последний раз дал ей чек. У нее должно остаться не больше трехчетырех фунтов, но есть еще драгоценности; и мысль о том, сколько денег она может получить за них, была для него утонченной пыткой - хватит обоим на поездку за границу, хватит на много месяцев вперед! Он попробовал подсчитать точно; кэб остановился, и Сомс вышел, так и не успев ничего подсчитать.
      Дворецкий спросил, приехала ли миссис Сомс, - хозяин сказал, что к обеду ждут их обоих.
      Сомс ответил:
      - Нет, миссис Форсайт больна.
      Дворецкий выразил сожаление.
      Сомсу показалось, что Уормсон испытующе посмотрел на него; он вспомнил, что не переоделся к обеду, и спросил:
      - Есть гости, Уормсон?
      - Нет, сэр, только мистер и миссис Дарти.
      Сомсу опять показалось, что дворецкий смотрит на него с любопытством. Он не выдержал:
      - Что вы на меня так смотрите? В чем дело, а?
      Дворецкий покраснел, повесил меховое пальто, пробормотал что-то вроде: "Нет, ничего, сэр, уверяю вас, сэр", - и тихонько вышел.
      Сомс поднялся по лестнице. Пройдя гостиную, не глядя по сторонам, он пошел прямо к спальне родителей.
      Джемс стоял боком к двери, вечерний жилет и рубашка подчеркивали вогнутые линии его высокой тощей фигуры. Опустив голову, прижав одной пушистой бакенбардой съехавший набок белый галстук, сосредоточенно нахмурив брови, выпятив губы, он застегивал жене верхние крючки лифа. Сомс остановился; у него перехватило дыхание, то ли от того, что он так быстро взбежал по лестнице, то ли от каких-то других причин. Его... его никогда... никогда не просили...
      Он услышал голос отца, приглушенный, точно во рту у него были булавки: "Кто это? Кто там? Что нужно?" Голос матери: "Фелис, застегните, пожалуйста, мистер Форсайт так копается".
      Он приложил руку к горлу и сказал хрипло:
      - Это я. Сомс!
      С чувством благодарности он уловил нежные и удивленные нотки в голосе Эмили: "Что ты, дорогой?" - и голос Джемса, оставившего свою возню с крючками: "Сомс! Почему ты пришел наверх? Ты нездоров?"
      Он ответил машинально: "Нет, здоров", - посмотрел на них и почувствовал, что не может сказать о случившемся.
      Джемс, всегда готовый разволноваться, начал:
      - Ты плохо выглядишь. Простудился, должно быть, это все печень. Мама даст тебе...
      Но Эмили спокойно перебила его:
      - Ты с Ирэн?
      Сомс покачал головой.
      - Нет, - сказал он, запинаясь, - она... она ушла от меня!
      Эмили отвернулась от зеркала. Ее высокая, полная фигура сразу утратила свою величавость, и когда она подбежала к Сомсу, в ней появилось что-то очень человечное.
      - Мальчик мой! Дорогой мальчик!
      Она прижалась губами к его лбу, погладила ему руку.
      Джемс тоже повернулся к сыну; лицо его будто сразу постарело.
      - Ушла? - сказал он. - То есть как - ушла? Ты мне никогда не говорил, что она собирается уходить.
      Сомс ответил угрюмо:
      - Откуда же я мог знать? Что теперь делать?
      Джемс заходил взад и вперед по комнате; без сюртука он был похож на аиста.
      - Что делать! - бормотал он. - Почем я знаю, что делать? Какой толк спрашивать меня? Мне никогда ничего не рассказывают, а потом приходят и спрашивают, что делать! Ну, что я могу сказать! Вот мама, вот она стоит: что же она ничего не скажет? А я могу сказать только одно: надо найти ее.
      Сомс улыбнулся; его обычная высокомерная улыбка никогда не казалась такой жалкой.
      - Я не знаю, куда она ушла, - ответил он.
      - Не знаешь, куда она ушла? - повторил Джемс. - То есть как же так не знаешь? Где же она, по-твоему? Она ушла к Босини, вот она куда ушла. Я так и знал, чем все это кончится.
      В долгом молчании, наступившем вслед за этим. Сомс чувствовал, как мать сжимает ему руку. И дальнейшее прошло мимо Сомса, словно его способность мыслить и действовать уснула крепким сном.
      Лицо Джемса, красное, перекошенное, будто он готов был расплакаться, и слова, прорывавшиеся у него сквозь душевную боль:
      - Будет скандал; я всегда это говорил! - потом пауза, потом: - Что же вы оба молчите?
      И голос Эмили, спокойный, чуть презрительный:
      - Полно, Джемс! Сомс сделает все что можно.
      И Джемс, опустив глаза, упавшим голосом:
      - Я ничем не могу помочь; я старик. Только не торопись, мой мальчик, обдумай все хорошенько.
      И снова голос матери:
      - Сомс сделает все, чтобы вернуть ее. Не будем говорить об этом. Я уверена, что все уладится.
      И Джемс:
      - Не знаю, как это можно уладить. Если только она не уехала с Босини, мой совет тебе: нечего ее слушать, разыщи и приведи ее назад.
      Еще раз Сомс почувствовал, как мать гладит ему руку в знак одобрения, и, словно повторяя священную клятву, он пробормотал сквозь зубы:
      - Разыщу!
      Втроем они сошли в гостиную. Там уже сидели дочери и Дарти; будь здесь Ирэн, семья была бы в полном составе.
      Джемс опустился в кресло и, если не считать холодного приветствия по адресу Дарти, которого он и презирал и боялся, как человека, вечно сидящего без денег, не вымолвил ни слова до самого обеда. Сомс тоже молчал; одна только Эмили - женщина спокойная и мужественная - вела беседу с Уинифрид о каких-то пустяках. Никогда еще в ее манерах и разговоре не было столько выдержки, как в этот вечер.
      Так как о бегстве Ирэн решено было молчать, никто из семьи не обсуждал вопроса, что предпринять дальше. Не могло быть сомнений, как это и выяснилось из толков о дальнейших событиях, что совет Джемса: "Нечего ее слушать, разыщи и приведи ее назад!" - считался вполне разумным всеми за редкими исключениями - не только на Парк-Лейн, но и у Николаев, и у Роджера, и у Тимоти. Такой совет встретил бы одобрение всех Форсайтов Лондона, не высказавшихся по этому поводу только потому, что они стояли в стороне от событий.
      Несмотря на все труды Эмили, обед, который подавали Уормсон и лакей, прошел почти в полном молчании. Дарти сидел надутый и пил все, что попадалось под руку; сестры вообще редко разговаривали друг с другом. Джемс раз только спросил, где Джун и что она сейчас делает. Никто не мог ответить на этот вопрос. Он снова погрузился в мрачное раздумье. И только когда Уинифрид рассказала, что маленький Публиус подал нищему фальшивую монетку, Джемс просветлел.
      - А! - воскликнул он. - Сообразительный мальчишка. Из него выйдет толк, если он и дальше так пойдет. Умный мальчик, одно могу сказать!
      Но это был только проблеск.
      Блюда торжественно следовали одно за другим, электричество сияло над столом, оставляя, однако, в тени главное украшение комнаты, так называемую "марину" Тернера, на которой были изображены главным образом снасти и гибнущие в волнах люди. Появилось шампанское, потом бутылка доисторического портвейна Джемса, поданные словно ледяной рукой скелета.