"Там плавают корабли, там этот Левиафан, которого ты сотворил играть в нем". Левиафан! Помнится, ему нравилось это слово, "Выходит человек на дело свое и на работу свою до вечера". Да, выходит, конечно, но занимается ли делом, работой - это в наши дни еще вопрос. "Буду петь господу во всю жизнь мою, буду петь богу моему доколе есмь". Так ли? Сомнительно что-то. "Благослови, душа моя, господа!" Пение смолкло, и Сомс опять поднял подбородок. Он сидел тихо-тихо, не думая, словно растворившись в сумраке высоких сводов. Он испытывал новое, отнюдь не тягостное ощущение. Точно сидишь в украшенной драгоценными камнями, надушенной шкатулке. Пусть мир снаружи гудит, и ревет, и смердит - пошлый, режущий слух, показной и ребячливый, дешевый и гадкий сплошной джаз и жаргон - сюда не доходят ни звуки его, ни краски, ни запахи. Эту объемистую шкатулку построили за много веков до того, как началась индустриализация мира; она ничего общего не имеет с современностью. Здесь говорят и поют на классическом английском языке; чуть пахнет стариной и ладаном; и все вокруг красиво. Он отдыхал, словно обрел наконец, убежище.
      Прошел церковный служитель, с любопытством взглянул на него, точно поднятый подбородок был ему в диковинку; за спиной у Сомса слабо зазвенели его ключи. Сомс чихнул, потянулся за шляпой и встал. Ему совсем не улыбалось ходить следом за этим человеком и за полкроны осматривать то, чего он не желал видеть. И с коротким: "Нет, благодарю вас; в другой раз" - он прошел мимо служителя на улицу.
      - Напрасно вы не зашли, - сказал он Ригзу, - тут раньше короновали английских королей. Теперь в Лондон.
      Верх машины был откинут, солнце ярко светило, ехали быстро, и только на новой дороге, срезавшей путь прямо на Чизик, Сомсу явилась идея, и он сказал:
      - Остановитесь у того дома с тополями, куда вы нас возили на днях.
      Еще не настало время завтрака; по всей вероятности, Флер позирует так почему не забрать ее прямо к себе на конец недели? Платья у нее в "Шелтере" есть, Несколько лишних часов проведет на свежем воздухе. Однако иностранка, которая вышла на звонок, сообщила ему, что леди не приезжала позировать ни вчера, ни сегодня.
      - О, - сказал Сомс, - это почему?
      - Никто не знал, сэр. Она не прислала письмо. Мистер Блэйд очень сердитый.
      Сомс пожевал губами.
      - Ваша хозяйка дома?
      - Да, сэр.
      - Так узнайте, пожалуйста, может ли она принять меня. Мистер Сомс Форсайт.
      - Будьте добры в столовой подождать, сэр.
      В тесной комнатке Сомс ждал и терзался. Флер сказала, что не может с ним поехать из-за сеансов; а сама не позировала. Что же она, заболела?
      От беспокойного созерцания тополей за окном его оторвали слова:
      - А, это вы! Хорошо, что приехали.
      Такая сердечная встреча еще усилила его беспокойство, и он сказал, протягивая руку:
      - Здравствуйте, Джун. Я заехал за Флер. Когда она была здесь в последний раз?
      - Во вторник утром. И еще я видела ее в окно во вторник к вечеру, в ее машине. - Сомс заметил, что глаза ее - бегают, и знал, что сейчас она скажет что-нибудь неприятное. Так и случилось. - Она забрала с собой Джона.
      Чувствуя, что у него спирает дыхание. Сомс воскликнул:
      - Как! Вашего брата? А он что здесь делал?
      - Позировал, разумеется.
      - Позировал! Чего ради... - Он сдержался и не сказал: "ему понадобилось позировать! ", а уставился на густо покрасневшую кузину."
      - Я ей говорила, чтобы она с ним здесь не встречалась. И Джону говорила.
      - Так она и раньше это делала?
      - Да, два раза. Она, знаете, так избалована.
      - А! - Реальность нависшей опасности обезоружила его. Говорить резкости перед лицом катастрофы казалось излишней роскошью.
      - Где она?
      - Во вторник утром она сказала, что едет в Доркинг.
      - И забрала его? - повторил Сомс.
      Джун кивнула.
      - Да, после его сеанса. Его портрет готов. Если вы думаете, что я больше вас хочу, чтобы они...
      - Никто в здравом уме не захотел бы, чтобы они... - холодно сказал Сомс. - Но зачем вы устроили ему сеансы, пока она здесь бывала? Джун покраснела еще гуще.
      - Вы-то не знаете, как трудно приходится настоящим художникам. Я не могла не заботиться о Харолде. Не залучи я Джона до его отъезда на ферму...
      - Ферма! - сказал Сомс. - Почем вы знаете, может быть, они... - Но он опять сдержался. - Я ждал чего-то в этом роде с тех самых пор, как узнал, что он вернулся. Ну, я сейчас поеду в Доркинг. Вам известно, где его мать?
      - В Париже.
      А-а, но теперь ему не придется просить эту женщину отдать своего сына его дочери! Нет, скорее придется просить ее отнять его.
      - До свидания, - сказал он.
      - Сомс, - заговорила вдруг Джун, - не давайте Флер... это все она...
      - Не желаю слышать о ней ничего дурного.
      Джун прижала стиснутые ручки к плоской груди.
      - Люблю вас за это, - сказала она, - и простите...
      - Ничего, ничего, - буркнул Сомс.
      - До свидания, - сказала Джун. - Дайте руку!
      Сомс протянул руку, она судорожно ее сжала, потом разом выпустила.
      - В Доркинг, - сказал он Ригзу, садясь в машину.
      Лицо Флер, каким он видел его на балу в Нетлфолде и каким никогда не видел раньше, неотступно преследовало его, пока он ехал по Хэммерсмитскому мосту. Ох и своевольное создание! Вдруг - вдруг она на все решилась? Вдруг случилось самое страшное? Боже правый! Что же нужно, что же можно тогда предпринять? Какая расчетливая, цепкая страсть ею владела, как она скрывала ее ото всех, от него... или пыталась скрыть! Было в этом что-то страшное и что-то близкое ему, всколыхнувшее память о том, как сам он преследовал мать этого юноши, - память о страсти, которая не хотела, не могла отпустить; которая взяла свое и, взяв, потерпела крушение. Он часто думал, что Флер нелогична, что, как все теперешние "ветрогонки", она просто мечется без цели и направления. И как насмешку воспринял он теперь открытие, что она, когда знает, чего хочет, способна на такое же упорство, как он сам и его поколение. Нельзя, видно, судить по наружности! Под спокойной поверхностью страсти те же, что были, и когда они просыпаются и душат, та же знойная тишина застывает в пронизанных ветром пространствах... Ригз свернул на Кингстон! Скоро они проедут РобинХилл. Как изменились эти края с того дня, когда он привез сюда Босини выбирать место для постройки! Сорок лет, не больше - но сколько перемен! Plus ca change, - сказала бы Аннет, - plus c'est la meme chose!" [38] Любовь и ненависть - они-то не кончаются! Пульс жизни продолжает биться за шумом автомобильных колес, за музыкой джаз-бандов. Что это, судьба бьет в барабан или просто бьется человеческое сердце? Бог знает! Бог? Удобное слово. Что понимают под ним? Он не знает, никогда не узнает. Утром в соборе ему показалось было... а потом - этот служитель! Вот мелькнули тополя, и башня с часами, и крыша дома, который он построил и в котором так и не жил. Знай он заранее, какой поток автомобилей день за днем будет течь в четверти мили от дома, он не стал бы его строить и, может быть, не было бы всей этой трагедии. А впрочем - не все ли равно, что делать? Так или иначе, жизнь возьмет тебя за шиворот и швырнет, куда ей вздумается. Он нагнулся вперед и тронул шофера за плечо.
      - Вы какой дорогой едете?
      - Через Ишер, сэр, а потом налево.
      - Ну хорошо, - сказал Сомс, - как знаете. Время завтрака прошло, но он не был голоден. Он не проголодается, пока не узнает худшего. А вот Ригэ, наверно, другое дело.
      - Вы где-нибудь остановитесь, - сказал он, - да перекусите и выкурите папиросу.
      - Хорошо, сэр.
      Остановился он скоро. Сомс остался сидеть в машине, лениво разглядывая вывеску "Красный лев". Красные Львы, Ангелы и Белые Кони - ничто их не берет. Чего доброго, в Англии скоро попытаются ввести сухой закон но этот номер не пройдет - экстравагантная выдумка! Нельзя заставить людей повзрослеть, обращаясь с ними, как с детьми: они и так слишком ребячливы. Взять хоть стачку горняков, которая все тянется и тянется, чистое ребячество, всем во вред, а пользы никому! Дурачье! Размышлять о глупости своих сограждан было отдыхом для Сомса пред лицом будущего, грозившего катастрофой. Ибо разве не катастрофа, что в таком состоянии Флер катает этого молодого человека в своем автомобиле? Чего мешкает этот Ригз? Он вышел из машины и стал ходить взад и вперед. Впрочем, и доехав до места, он вряд ли что сможет сделать, Сколько ни люби человека, как ни тревожься о нем - ты бессилен: может быть, тем бессильнее, чем сильнее любовь, Но мнение свое он должен высказать, если только представится случай. Нельзя дать ей скатиться в пропасть и не протянуть руку. Солнце светило ему прямо в лицо, он поднял голову, прищурившись, словно благодарный за тепло. Близкий конец света, конечно, вздор, но лучше бы уж он настал, пока его самого горе не свело в могилу. Ему были до отвращения ясны размеры надвинувшегося несчастья. Если Флер сбежит, у него не останется ничего на свете: ведь Кита заберут Монты. Придется доживать жизнь среди картин и коров, теперь абсолютно не нужных. "Не допущу, - подумал он, - если еще не поздно, не допущу". Да, но как помешать? И, ясно видя никчемность своего решения, он пошел назад к машине. Ригз был на месте, курил папиросу.
      - Едем, - сказал Сомс, - поживее!
      Он приехал в три часа и узнал, что Флер уехала на машине в десять. Уже то, что она здесь ночевала, было огромным облегчением. И он сейчас же стал звонить во междугородному телефону. Тревога вспыхнула снова. Дома ее не было; у Джун тоже. Где же она, если не с этим молодым человеком? Но она ничего не взяла с собой - это он установил, и это придало ему сил выпить чаю и ждать. Он уже в четвертый раз вышел на дорогу, когда наконец увидел, что она идет к нему."
      Выражение ее лица - голодное, жесткое, лихорадочное - произвело на Сомса смешанное впечатление; сердец его заныло и тут же подпрыгнуло от радости. Не торжествующую страсть выражало это лицо! Оно было трагически несчастно, иссушено, искажено. Словно все черты обострились с тех пор, как он в последний раз ее видел. И, повинуясь инстинкту, он ничего не сказал и подставил ей лицо для поцелуя. Губы ее были сухие и жесткие.
      - Так ты приехал, - сказала она.
      - Да, и хочу, чтобы ты поехала со мною прямо в "Шелтер", как только выпьешь чаю; Ригз уберет твою машину.
      Она пожала плечами и прошла мимо него в дом. Ему показалось, что ей все равно, что он в ней видит, что думает о ней. Это было так не свойственно ей, что он растерялся. Что же она, попыталась и обожглась? Это было бы слишком хорошо. Он стал рыться в памяти, вызвал ее образ, каким видел его шесть лет назад, когда привез ей весть о поражении. Да! Но в то время она была так молода, такое круглое у нее было лицо - не похожее на это жесткое, заострившееся, опаленное лицо, от которого ему делалось страшно. Увезти ее к Киту, увезти поскорее! И, послушный инстинкту, выручавшему его, лишь когда дело шло о Флер, он вызвал Ригза, велел ему поднять верх машины и подавать.
      Флер была наверху, в своей комнате. Спустя несколько времени Сомс послал сказать ей, что машина ждет. Скоро она пришла. Она густо напудрила лицо и накрасила губы; и опять Сомса ужаснула эта белая маска, и сжатая красная полоска губ, и живые, измученные глаза. И опять он ничего не сказал и достал карту.
      - Заедет он куда не надо, если не сидеть с ним рядом. Дорога путаная, - и он сел к шоферу.
      Он знал, что она не может говорить, а смотреть на ее лицо у него не было сил. Они покатили. Бесконечно долгим показался ему путь. Только раз или два он оглянулся на нее; она сидела как мертвая: белая и неподвижная. И два чувства - облегчение и жалость - продолжали бороться в его сердце. Ясно, что это конец, - ока сделала ход я проиграла! Как, где, когда? Этого ему никогда не узнать - но проиграла! Бедняжка! Не виновата она, что любила этого мальчика, не могла забыть его - не более виновата, чем был он сам, когда любил его мать. Не вина, а громадное несчастье! Словно сжатыми накрашенными губами бледной женщины, сидящей позади него на подушках машины, пела свою предсмертную лебединую песню страсть, рожденная сорок шесть лет назад от роковой" встречи в борнмутской гостиной и перешедшая к дочери с его кровью.
      "Благослови, душа моя, господи!" Гм! Легко сказать! Они ехали по мосту в Стэйнсе; теперь Ригз не собьется. Когда они приедут домой, как вдохнуть жизнь в ее лицо? Слава богу, что мать ее в отъезде! Конечно, поможет Кит. И, может быть, ее старая собака. И все же, как ни утомили его три долгих последних дня. Сомс с ужасом ждал минуты, когда машина остановится. Для нее, может быть, лучше было бы ехать и ехать. Да и для всех, пожалуй. Уйти от чего-то, что с самой войны преследовало неотступно, - ехать все дальше! Когда желанное не дается в руки и не отпускает ехать и ехать, чтобы заглушить боль. Покорность судьбе - как и живопись - утраченное искусство; так думалось Сомсу, когда они проезжали кладбище, где со временем он предполагал покоиться.
      Близок дом, а что он ей скажет, приехав? Слова бесполезны. Он высунул голову и глубоко потянул в себя воздух. Он всегда находил, что здесь, у реки, пахнет лучше, чем в других местах, - смолистей деревья, сочней трава. Не то, конечно, что воздух на поле "Большой Форсайт", но ближе к земле, уютнее. Конек крыши и тополя, потянуло дымом, слетаются на ночлег голуби - приехали! И, глубоко вздохнув, он вышел из машины.
      - Ты переутомилась, - сказал он, открывая дверцу. - Хочешь сразу лечь, когда повидаешь Кита? Обед я пришлю тебе в твою комнату.
      - Спасибо, папа. Мне немножко супу. Я, кажется, простудилась.
      Сомс задумчиво посмотрел на нее и покачал головой; потом коснулся пальцем ее белой щеки и отвернулся.
      Он пошел во двор и отвязал ее старую собаку. Может, ей нужно побегать, прежде чем идти в дом; и он пошел с ней к реке. Солнце зашло, но еще не стемнело, и, пока собака носилась в кустах, он стоял и смотрел на воду. Проплыли на свой островок лебеди. Лебедята подросли, стали почти совсем белые - как призраки в сумерках, изящные создания и тихие. Он часто подумывал завести одного-двух павлинов, они придают саду законченность, но от них много шума; он не мог забыть, как однажды рано утром на Монпелье-сквер слышал их страстные крики из Хайд-парка.
      Нет, лебеди лучше; так же красивы и не поют. Эта собака погубит его земляничное дерево!
      - Идем к хозяйке, - сказал он и повернул к освещенному дому. Он поднялся в картинную галерею. На столе его ждали газеты и письма. Полчаса он просидел над ними. В жизни он не рвал бумаг с таким удовольствием. Потом прозвучал гонг, и он пошел вниз, готовый провести вечер в одиночестве.
      XIII
      ПОЖАРЫ
      Но Флер обедать пришла. И для Сомса начался самый смутный вечер в его жизни. В сердце его жила великая радость и великое сострадание, то и другое нужно было скрывать. Теперь он жалел, что не видел портрета Флер, - была бы тема для разговора. Он робко заикнулся о ее доме в Доркинге.
      - Полезное учреждение, - сказал он, - эти девушки...
      - Я всегда чувствую, что они меня ненавидят. И не удивительно. У них ничего нет, а у меня все.
      Смех ее больно резнул Сомса.
      Она почти не прикасалась к еде. Но он боялся спросить, мерила ли она температуру. Она еще, чего доброго, опять засмеется. Вместо этого он стал рассказывать, как разыскал у моря участок, откуда вышли Форсайты, и как он был в Уинчестерском соборе; он говорил и говорил, а сам думал: "Она ни слева не слышала".
      Его тревожила и угнетала мысль, что она пойдет спать, снедаемая скрытым огнем, до которого он не мог добраться. Вид у нее был такой, словно... словно она могла наложить на себя руки! Надо надеяться, что у нее нет веронала или чего-нибудь в этом роде. И он не переставал гадать, что же произошло. Если б у нее еще оставались сомнения, надежды, она металась бы, не находила себе места, но, конечно, не выглядела бы так, как сейчас! Нет, это поражение. Но что было? И неужели все кончено и он навсегда свободен от гнетущей тревоги последних месяцев? Он взглядом допрашивал ее, но лицо, отражавшее, несмотря на слой пудры, ее взвинченное состояние, было театральное и чужое. Жестокое, безнадежное выражение ее разрывало ему сердце. Хоть бы она заплакала и все рассказала! Но он понимал, что ее приход к обеду и видимость нормального разговора с ним означали: "Ничего не случилось!" И он сжал губы. Любовь нема - словами ее не выразишь! Чем глубже его чувство, тем труднее ему говорить. Как это люди изливают свои чувства и тем облегчают себе душу - он никогда не мог понять!
      Обед кое-как дотянулся до конца. Флер бросала отрывочные фразы, опять звенел ее смех, от которого ему было больно, потом они пошли в гостиную.
      - Жарко сегодня, - сказала она и открыла дверь на балкон. Вдали, из-за прибрежных кустов, всходила луна; по воде бежала светящаяся дорожка.
      - Да, тепло, - сказал Сомс, - но если ты простужена, лучше не выходи.
      Он взял ее под руку и ввел в комнату. Страшно было пустить ее бродить так близко от воды.
      Она подошла к роялю.
      - Можно побренчать, папа?
      - Пожалуйста. У твоей матери есть тут какие-то французские романсы.
      Пусть делает что хочет, лишь бы исчезло с ее лица это выражение. Но музыка волнует, а французские песни все о любви! Только бы не попалась ей та, что вечно напевает Аннет:
      Aupres de ma blonde il fait bon - fait bon - fait bon,
      Aupres de ma blonde il fait bon dormir.
      Волосы этого мальчика! Давно, когда он стоял рядом с матерью. Вот у кого были волосы! Такие светлые, и темные глаза. И на мгновение ему почудилось, что не Флер, а Ирэн сидит у рояля. Музыка! Прямо загадка, как можно ценить музыку настолько, насколько ценила ее Ирэн. Да! Больше людей, больше денег ценила! А его музыка никогда не волновала, не понимал он ее! Так неудачно! Вот она у рояля, какой он помнит ее в маленькой гостиной на Монгкельесквер; какою видел в последний раз в вашингтонском отеле. Такой она и останется, наверно, до самой смерти, и все еще будет красива. Музыка!
      Он встрепенулся.
      Высокий, резкий голосок Флер долетел до него сквозь дым сигары. Грустно! Она храбро сопротивляется. С желанием, чтобы она сдалась, боролся страх. Он не знал, что предпринять, если это случится.
      Она замолчала, не допев романса, и закрыла рояль. Лицо у нее было чуть ли не старое - такой она будет в сорок лет. Потом она прошла и села по другую сторону камина. Она была в красном, и это было неприятно усиливало чувство, что она горит под своей напудренной маской. Она сидела очень тихо, делая вид, что читает. А он держал в руках "Тайме" и старался не замечать ее. Неужели ничем нельзя отвлечь ее внимание? А картины? Кто ей больше всего нравится, спросил он, Констэбль, Стивене, Коро, Домье?
      - Коллекцию я оставлю государству, - сказал он. - Но штуки четыре ты отбери себе; и копия с "Vindimia" Гойи, конечно, тоже твоя. - Потом вспомнил, что платье с "Vindimia" было на ней на балу в Нетлфолде, и заспешил: - Вкусы теперь новые, может, государство и откажется от картин; тогда уж не знаю. Вероятно, сможешь сбыть их Думетриусу, он и так на большинстве их хорошо заработал. Если выберешь подходящий момент, без стачек и всего такого, распродажа может дать порядочную сумму. Я вложил в них добрых семьдесят тысяч - выручить можно не меньше ста.
      Она как будто и слушала, но он не знал наверно.
      - Мое мнение, - продолжал он из последних сил, - что через десять лет от современной живописи ничего не останется - нельзя же до бесконечности - фокусничать. К тому времени им надоест экспериментировать, если только опять не будет войны.
      - Не в войне дело.
      - То есть как это - не в войне? Война внесла в жизнь уродство, всех научила торопиться. Ты не помнишь, как было до войны.
      Она пожала плечами.
      - Правда, - продолжал Сомс, - началось это раньше. Я помню первые лондонские выставки пост-импрессионистов и кубистов. После войны все просто взбесились, хотят того, до чего не могут дотянуться.
      Он осекся. В точности, как и она!
      - Я, пожалуй, пойду спать, папа.
      - Да, да, - сказал Сомс, - и прими аспирин. Не надо шутить с простудой.
      Простуда! Это еще было бы полбеды. Сам он опять подошел к открытой двери, стоял, смотрел на луну. Из помещения прислуги неслись звуки граммофона. Любят они заводить эту кошачью музыку, а то еще громкоговоритель включат! Он никак не мог решить, что хуже.
      Он дошел до края террасы и протянул вперед руку.
      Ни капли росы! Сухо, замечательная погода! За рекой завыла собака. Есть, верно, люди, которые сказали бы, что это не к добру! Чем больше он узнает людей, тем неразумнее они кажутся: либо гонятся за сенсацией, либо вообще ничего не видят и не слышат. Сад хорош в лунном свете: красивый и призрачный. Бордюр из подсолнухов и осенних маргариток, и поздние розы на круглых клумбах, и низкая стена старого кирпича - с таким трудом он раздобыл его! - даже газон - в лунном свете все было похоже на декорации. Только тополя нарушали театральный эффект, темные и четкие, освещенные сзади луной. Сомс сошел в сад. Белый дом, увитый ползучими растениями, тоже стоял призрачный, точно припудренный; в спальне Флер был свет. Тридцать два года он здесь прожил. Он привязался к этому месту, особенно с тех пор, как купил заречную землю, так что никто не мог там построиться и подглядывать за ним. Подглядывание, физическое и моральное, - от этого он как будто уберегся в жизни.
      Он докурил сигару и бросил окурок на землю. Ему хотелось дождаться, когда свет в ее окне погаснет, - знать, что она уснула, как в те дни, когда она девочкой уходила спать с зубной болью. Но он был очень утомлен. Автомобильная езда плохо действует на печень. Надо идти домой и запирать двери. В конце концов, он ничего не в силах изменить нем, что останется в саду, он вообще не в силах ничего изменить. Старые не могут помочь молодым - да и никто никому не может помочь - по крайней мере там, где замешано сердце. Чудная вещь - сердце! И подумать, что у всех оно есть. Это должно бы служить утешением, а вот не служит. Не утешало его, когда он дни и ночи страдал из-за матери этого мальчика, что она тоже страдала! И что проку Флер от того, что страдает сейчас этот молодой человек - и, наверно, жена его тоже! И Сомс запер балконную дверь и пошел наверх. Он постоял у ее двери, но ничего не было слышно; он разделся, взял "Жизнь художников" Вазарк и, сидя в постели, стал читать. Чтобы уснуть, ему всегда хватало двух страниц этой книги, и обычно это были все те же две страницы - он так хорошо знал, книгу, что никогда не помнил, на чем остановился.
      Скоро он проснулся, сам не зная отчего, и лежал, прислушиваясь. В доме будто происходило какое-то движение. Но если он встанет и пойдет смотреть, опять начнутся терзания, а этого не хотелось. Кроме того, заглянув к Флер, он, чего доброго, разбудит ее. Он повернулся в постели, задремал, но опять проснулся, лежал и думал лениво: "Плохо я сплю - надо больше двигаться". Сквозь щели занавесок пробивалась луна. И вдруг ноздри его дрогнули. Как будто потянуло гарью. Он сел, понюхал. Ну да! Что там, короткое замыкание или горит соломенная крыша голубятни? Он встал, надел халат и туфли и подошел к окну.
      Из верхнего окна струился красноватый свет. Боже великий! Его картинная галерея! Он побежал к лестнице на третий этаж. Неясный звук, запах гари, теперь уже несомненный, - он едва устоял на ногах. Взбежал по лестнице, дернул дверь. Силы небесные! Дальний конец галереи, в левом крыле дома, был охвачен пламенем. Красные язычки лизали деревянную обшивку стен; занавески на дальнем окне уже обуглились и почернели, от корзины для бумаг, стоявшей возле письменного стола, остались одни угли! На паркете он заметил пепел папиросы. Кто-то здесь курил. Он стоял растерянный и вдруг услышал потрескивание пламени. Бросился вниз, распахнул дверь в комнату Флер. Она спала, лежала на кровати, совсем одетая! Одетая! Так это... Неужели она? Она открыла глаза, посмотрела на него, ничего не понимая.
      - Вставай! - сказал он. - В картинной галерее пожар. Сейчас же убери Кита и прислугу! Пошли за Ригзом! Позвони в Рэдинг, вызови пожарных живо! Смотри, чтобы в доме никого не осталось!
      Он подождал, пока она вскочила, побежал назад к лестнице и схватил огнетушитель; потащил его наверх - тяжелая, громоздкая штука! Он смутно знал, что нужно ударить его крышкой об пол и обрызгивать пламя. От двери он заметил, что огонь сильно распространился. О боже! Загорелся Фред Уокер и обе картины Давида Кокса! Огонь добрался до плинтуса, который шел вдоль всей галереи, отделяя верхний ряд картин от нижнего; да, и верхний плинтус тоже горит! Констэбль! Секунду он колебало". Спешить к нему, спасти хоть одну картину? Может быть, огнетушитель не действует! Он бросил его и, пробежав через всю галерею, схватил Констэбля как раз в ту минуту, когда пламя по стене доползло до него. Пока он срывал картину с крюка, горячее дыхание обожгло ему лицо; он отбежал, распахнул окно, приходившееся против двери, и поставил картину на подоконник. Потом опять схватил огнетушитель и с силой ударил его об пол. Брызнула струя жидкости, он поднял ее выше и направил струю на огонь. Теперь комната была полна дыма, у него кружилась голова. Жидкость оказалась хорошей, и он с радостью увидел, что пламени она не по сердцу. Оно заметно сдавало. Но Уокер погиб - а-а, и Коксы тоже! Он отогнал огонь к стене с окнами, но тут струя кончилась, и он заметил, что горит деревянная обшивка дальше того места, где он начал обрызгивать. Горел и письменный стол со всеми бумагами. Что же теперь, бежать вниз, через весь дом, за вторым огнетушителем? Где этот Ригз пропадает?! Альфред Стивене! Нет, шалишь! Не допустит он, чтобы погиб его Стивене, или Гогэны, или Коро!
      И в Сомса словно демон вселился. Его вкус, труды, деньги, гордость все пойдет прахом? Так нет же! И сквозь дым он опять бросился к дальней стене. Он срывал Стивенса, а пламя лизало ему рукав; прислоняя картину к косяку окна, рядом с Констеблем, он ясно различил запах горелой материи.
      Язык пламени прошелся по Добиньи, со звоном вылетело стекло - теперь картина незащищена, и пламя по ней так и ползает, так и вспыхивает! Он бросился обратно, ухватил картину Гогэна - голая таитянка. Она не желала слезать со стены; он взялся за проволоку, но отпустил - проволока раскалилась докрасна; вцепился в раму, дернул - и, оторвав картину, сам упал на спину. Но любимый Гогэн спасен! Он и его поставил к остальным и побежал к той из картин Коро, к которой ближе всех подобралось пламя. Серебристый прохладный пейзаж обжег ему руки, но и его удалось спасти! Теперь Монэ! Пожарные раньше чем через двадцать минут не приедут. Если этот Ригз сейчас не придет... Надо растянуть внизу одеяло, и он стал бы бросать картины из окна. И тут у него вырвался стон. Горел второй Коро. Бедный! Сорвав со стены Монэ, он поспешил к лестнице. По ней бежали к нему две перепуганные горничные, наскоро накинувшие пальто поверх ночных рубашек.
      - Ну-ка! - крикнул он. - Возьмите эту картину и не теряйте голову. Мисс Флер и мальчик вышли?
      - Да, сэр.
      - Пожарных вызвали?
      - Да, сэр.
      - Принесите мне огнетушитель, а сами растяните одеяло вот там, под окном, и держите крепко, я буду сбрасывать картины. Да не сходите с ума - никакой опасности нет! Где Ригз?
      Он вернулся в галерею. О-о! Гибнет маленькая любимая картина Дега! И с яростью в сердце Сомс опять ринулся к стене и вцепился в другого Гогэна. Пестрая штука - единственная, кажется, покупка, на которой ему удалось обставить Думетриуса. Словно из благодарности, картина легко далась ему в обожженные, дрожащие руки. Он отнес ее на окно и постоял, задохнувшись, переводя дыхание. Пока можно дышать здесь, на сквозняке между открытым окном и дверью, надо продолжать снимать их со стены.
      Сбросить их вниз недолго. Бонингтон и Тернер - не стал бы Тернер так любить закаты, если б знал, что за штука пожар. Каждый раз, подходя к стене. Сомс чувствовал, что еще один рейс - и легкие не выдержат. А нужно!
      - Папа!
      Флер с огнетушителем!
      - Ступай вниз! Уходи! - закричал он. - Слышишь? Уходи из дома! Скажи, пусть растянут одеяло, да смотри, чтобы держали покрепче.
      - Папа! Позволь мне! Я не могу!
      - Уходи! - снова крикнул Сомс, толкая ее к лестнице. Он подождал, пока она спустилась, потом ударил крышку огнетушителя об пол и опять стал обрызгивать пламя. Потушил бюро и обрушился на дальнюю стену. Огнетушитель был страшно тяжелый, и когда он, пустой, выпал у него из рук, Сомсу застлало глаза. Но опять он немного сбил огонь. Только бы продержаться!
      А потом он увидел, что погиб Гарпиньи - такая красота! Эта бессмысленная потеря придала ему сил. И, снова кинувшись к стене - на этот раз к длинной, - он стал снимать картины одну за другой. Но огонь опять подползал, упорный, как пламя ада. До Сислея и Пикассо не дотянуться, они висели высоко в углу, он не решался лезть в самый огонь, ведь если поскользнуться, упасть - кончено! Эти пропали, но Домье он спасет! Любимая, пожалуй, самая любимая картина. Есть! Задыхаясь, жадно впивая воздух, он увидел в окно, что внизу четыре горничные растянули одеяло и держат его за углы.
      - Крепче держите! - крикнул он и сбросил Домье. Проследил, как он падал. Какое варварское обращение с картиной! Одеяло провисло под тяжестью, но выдержало.
      - Крепче! - закричал он. - Ловите! - И таитянка Гогэна полетела следом. Одну за другой он сбрасывал картины с подоконника, и одну за другой их вынимали из одеяла и складывали на траве. Сбросив последнюю, он оглянулся, чтоб оценить положение. Пламя уже захватило пол и быстро продвигалось по обшивке стен.
      Правую стену успеют спасти пожарные. Левая погибла, но почти все картины он успел снять. Непосредственная опасность угрожает длинной стене; надо браться за нее. Он подбежал как только мог ближе к углу и схватил Морланда. Руки обжигало, но он снял его - белого пони, ставшего ему в шестьсот фунтов. Он обещал ему хорошее жилище! Он столкнул его с окна и видел, как картина с размаху упала на одеяло.
      - Ну и ну!
      За ним в дверях этот Ригз - наконец-то! - в рубахе и брюках, с двумя огнетушителями и открытым ртом.
      - Закройте рот, - прохрипел он, - и поливайте вот эту стену!
      Он смотрел на струю и на отступавшее перед нею пламя. Как он ненавидит эти неотвязные красные языки! Ага! Теперь присмирели!