Пережитое волнение ничуть не поколебало ее планов. Джон теперь завоеван, он не выдаст их тайны, если не получит на то ее разрешения. Ему ничего не остается, как пойти на единственно возможное - на тайную связь. Измена налицо; а один раз или много - не все ли равно? Но взамен за потерю самоуважения она даст ему всю свою любовь, все силы своего ума. Она выведет его в люди. Несмотря на эту американскую малышку, он должен добиться успеха в своем хозяйстве, стать видным человеком в графстве, а может, и во всей стране. Она будет сама осмотрительность ради него и себя, ради Майкла, и Кита, и отца.
      С большим букетом осенних цветов, за которые цеплялась пчела, она вернулась в дом, чтобы поставить их в воду. На столе в передней жена сторожа приготовила кучу пакетиков с порошком от моли, которой много развелось в доме, пустовавшем целый год. Флер стала рассовывать их по ящикам.
      Со второй почтой пришло письмо Джона.
      Она прочла его, и два красных пятна запылали у нее на щеках. Он написал это раньше, чем уснул, это все его смятение! Но надо увидеться с ним сейчас же - сейчас же! Она вывела из гаража машину, поехала в деревню, где ее не знали, и отправила Джону телеграмму в Нетлфолд до востребования. Какой ужас, что надо ждать до завтра! Но она знала, что он заедет на почту только вечером или даже на следующее утро.
      Никогда еще так не тянулось время. Теперь ее опять одолевали сомнения. Неужели она переоценила свои силы, слишком положилась на свою мгновенную победу, одержанную в минуту забытья, недооценила твердость решений Джона? Она вспомнила, как в те далекие дни ей не удалось переломить его решения отказаться от нее. И, не в силах сидеть на месте, она одна поднялась на Бокс-Хилл и там среди тисов и зарослей брусники, бродила до изнеможения, пока солнце не склонилось к западу. В бледнеющем свете лесное безлюдье стало ей в тягость, у нее не было настоящей любви к природе, да и плохой природа утешитель, когда на сердце тревожно. Приятно было очутиться в доме, послушать болтовню девушек за ужином. Интереса это не представляло, но хоть не наводило уныния, как простор и тени за окнами. Она вдруг вспомнила, что пропустила сеанс и не дала о себе знать. Рафаэлит, верно, злится; может быть, он надел ее костюм на манекен и пишет с него звук серебряных бубенчиков... Бубенчики! Майкл! Бедный Майкл! Но стоит ли жалеть его, когда он годами владел ею, хотя она в душе принадлежала другому? Спать она легла рано. Хоть бы проспать подольше, а потом сразу ехать! Что это за сила играет сердцами, рвет их на части, бросает трепетные - велит им ждать и болеть, и болеть и ждать! Интересно, приходилось ли благонравной викторианской мисс, о которой теперь опять так много кричат, - приходилось ли ей переживать то, что пережила она с тех пор, как в первый раз перед этой нелепой Юноной - или Венерой? - в галерее на Корк-стрит увидела посланного ей судьбой? Викторианская мисс с ее устоями! Допустим - о, безусловно! - что у нее. Флер Монт, устоев нет; а все-таки она не изливалась всем и каждому. Не противилась, не буянила. Разве не заслужила она немножко счастья? Пусть немножко, больше она и не требует. Все проходит, сердца изнашиваются! Но прижиматься сердцем к желанному сердцу, как вчера, а потом сразу потерять его? Быть не может. Заснула она не скоро, и луна - свидетель ее победы заглядывала в щели занавесок, нагоняла сны.
      Она проснулась, лежала и думала повышенно интенсивно, как всегда бывает рано утром. Люди осудят ее, если узнают; а возможно ли, собственно, устроить так, чтобы не узнали? Что если Джон так и не согласится на тайную связь? Что же тогда? Готова она бросить все и идти за ним? Для нее это было бы страшнее, чем для других. Это остракизм. Ведь за всем этим непрестанно маячила все та же преграда семейной распри: ее отец и его мать, и неприемлемость для них союза между ней и Джоном. И все, что было в ней светского, содрогнулось и отпрянуло перед суровой действительностью. Деньги? Денег у них будет достаточно. Но положение, друзья, поклонники - как добиться всего этого вновь? А Кит? Его она потеряет. Монты возьмут его себе. Она села в постели, с потрясающей ясностью видя во мраке истину, никогда раньше не являвшуюся ей в таком неприкрытом виде, что всякая победа требует жертв. Потом она возмутилась. Нет, Джон поймет, Джон образумится! Тайком они изведают, должны изведать счастье или хотя бы не изголодаться свыше меры. Он будет не целиком с нею, она не целиком с ним, но каждый будет знать, что другое - только притворство. Но будет ли он только притворяться? Всем ли существом он тянется к ней? Разве не так же сильно тянется он к жене? До ужаса ясно вставало перед ней лицо Энн, странный, такой красивый разрез темных живых глаз. Нет! Не нужно о ней думать! От этого слабеешь, труднее будет отвоевать Джона. Лениво потянулась, просыпаясь, заря; чирикнула птица; в комнату вполз рассвет. Флер легла на спину, снова покорившись тупой боли ожидания. Встала не отдохнувшая. Утро ясное, сухое, только роса на траве! В десять можно выезжать. В движении ждать будет легче, как бы медленно ни пришлось ехать. Она дала нужные распоряжения на день, вывела машину и пустилась в путь. Сверялась с часами, чтобы приехать ровно в полдень. Листья желтели, осень наступала ранняя. Так ли она одета? Понравится ли ему мягкий тон ее платья цвета перезрелых яблок? Красное красивее, но красный цвет привлекает внимание. А сегодня привлекать внимание нельзя. Последнюю милю она еле тащилась и наконец остановила машину на обсаженной деревьями дороге, там, где кончался фруктовый сад фермы Грин-Хилл и начинались поля. Очень внимательно изучила свое лицо в маленьком зеркальце из сумочки, Где это она читала, что зеркало отражает лицо в самом невыгодном свете? Счастье, если это так. Она вспомнила, что Джон как-то говорил, что терпеть не может губную помаду; и, не подкрасив губ, убрала зеркальце и вышла из машины. Она медленно двинулась к воротам. Отсюда шла широкая дорога, отделявшая дом от сеновала и других надворных построек, расположенных за ним по склону холма. Они вытянулись в ряд на мягком осеннем солнце - внушительные, сухие, заброшенные; ни скота не видно, ни одной курицы. Даже для непосвященной Флер было ясно, что нелегкая работа ждет того, кто возьмется за эту ферму. Сколько раз она слышала от Майкла, что в теперешней Англии нет дела более достойного мужчины, чем сельское хозяйство! - Она позволит Джону купить эту ферму, пусть хоть на этот счет его несчастная совесть будет спокойна. Она вошла в ворота и остановилась перед старым домом, смотрела на острые крыши, на красные листья дикого винограда. Когда она проезжала последнюю деревню, било двенадцать. Не может быть, чтобы он обманул ее! Пять минут ожидания показались пятью часами. Потом с быстро бьющимся сердцем она подошла к двери и позвонила. Звонок отозвался где-то далеко в пустом доме. Шаги женские шаги!
      - Что угодно, мэм?
      - Я должна была в двенадцать часов встретиться здесь с мистером Форсайтом по поводу фермы.
      - Ах да, мэм. Мистер Форсайт заезжал рано утром. Он очень сожалел, что должен уехать. Оставил вам письмо.
      - Он больше не приедет?
      - Нет, мэм, он очень сожалел, но сегодня приехать не сможет.
      - Благодарю вас.
      Флер вернулась к воротам. Стояла" вертела в руках конверт. Потом сломала печать и прочла:
      "Вчера вечером Энн сама сказала мне, что знает о случившемся. И еще сказала, что ждет ребенка. Я обещал ей больше с тобой не видеться. Прости и забудь меня, как я должен забыть тебя, Джон".
      Медленно, словно не сознавая, что делает, она разорвала бумагу и конверт на мелкие кусочки и засунула их глубоко в изгородь. Потом медленно, словно ничего не видя, Прошла к автомобилю и села. Сидела, окаменев, возле фруктового сада; солнце грело затылок, пахло упавшими, гниющими яблоками. Четыре месяца, с тех пор как она увидела в столовой усталую улыбку Джона, все ее помыслы были о нем. И это конец! О, скорее уехать, уехать отсюда!
      Она пустила машину и, выбравшись на шоссе, дала полный ход. Если она сломает себе шею - тем лучше! Но судьба, опекающая пьяных и пропащих, хранила ее, расчищала ей путь. И шеи она не сломала. Больше двух часов Флер мчалась, сама не зная куда. В три явилось первое здравое ощущение страшно захотелось курить, выпить чаю. Она перекусила в гостинице и повернула машину к Доркингу. Теперь она убавила скорость и домой попала в пятом часу. Почти шесть часов за рулем! И первое, что она увидела перед "Домом отдыха", был автомобиль ее отца. Он! А ему что нужно? Почему не оставят ее в покое? Она готова была опять пустить машину, но в эту минуту он появился в дверях дома и стал смотреть на дорогу. Что-то ищущее в этом взгляде тронуло ее, она вышла из машины и пошла к нему.
      XI
      "БОЛЬШОЙ ФОРСАЙТ"
      Наутро после заседания комитета по перестройке трущоб Сомс рано пустился в путь. Он решил переночевать "где-нибудь там", на другой день посмотреть корни Форсайтов и проделать часть обратной дороги; а еще через день вернуться в Лондон и попытаться увезти Флер к себе в Мейплдерхем на весь конец недели. Часов в шесть он прибыл в приморскую харчевню в десяти милях от местожительства предков, съел неважный обед, выкурил привезенную с собой сигару и лег спать, для верности застелив кровать пледом из верблюжьей шерсти.
      Он все обдумал и запасся военной картой большого масштаба. Свои исследования он собирался начать с осмотра церкви, руководясь, как единственной вехой, воспоминанием, что когда-то здесь побывал его отец Джемс и, вернувшись, говорил, что видел церковь над морем и что, "вероятно, есть приходские записи и все такое, но времени прошло много, и он не знает".
      После раннего завтрака он велел Ригзу ехать к церкви. Она стояла у самого моря, как и сказал Джемс, и была открыта. Сомс вошел. Старая серая церковка, смешные скамьи, запах сырости. Вряд ли будут на стенах дощечки с его фамилией. Дощечек не оказалось, и он вышел на кладбище, и там, среди могильных плит, его охватило чувство нереальности - все скрыто под землей, могильным плитам больше ста лет, ни одной надписи не прочесть. Он уже собрался уходить, как вдруг споткнулся, Неодобрительно вперив глаза в плоский камень, он увидел на его выветренной, замшелой поверхности заглавное Ф. Минуту постоял, вглядываясь, потом что-то дрогнуло в нем, и он опустился на колени. Два слова - первое, несомненно, начинается на Д, и есть в нем лин; во втором - то самое заглавное Ф, а в середине что-то вроде с, и у последней буквы хвостик, как у г. Дата? Э, дату можно прочесть! 1777. Он тихонько поскреб первое имя и откопал букву о. Четыре буквы из слова "Джолион", три - из слова "Форсайт". Почти не оставалось сомнений, что он споткнулся о своего прапрадеда! Если старик дожил до обычного возраста Форсайтов, значит он родился в начале восемнадцатого века. Глаза Сомса жестким серым взглядом буравили камень, словно пытаясь добраться до глубоко зарытых костей, давно уже, вероятно, чистых, как палочки. Потом он поднялся с колен и отряхнул с них пыль. Теперь у него есть дата. И, полный непонятной бодрости, он вышел с кладбища и подозрительным взглядом окинул Ригза. Не видел ли тот, как он стоял на коленях? Но шофер сидел, как всегда, повернувшись спиной ко всему на свете, покуривая неизменную папиросу. Сомс сел в машину.
      - Теперь мне нужен дом священника, или как его там.
      - Хорошо, сэр.
      Всегда он отвечает "Хорошо, сэр", а сам понятия не имеет, куда ехать.
      - Вы бы лучше спросили дорогу, - сказал он, когда машина двинулась по изрытому колеями проселку. Этот тип скорей в Лондон вернется, чем спросит. Спрашивать, впрочем, было некого. Полное безлюдье прихода, где покоились его корни, поражало Сомса. Кругом были холмы и простор, большие поля, налево в овраге - лес, и почва, видно, неважная - не красная, и не белая, и не то чтобы бурая; вот море - то было синее, а скалы, насколько он мог разглядеть, - полосатые. Дорога свернула вправо, мимо кузницы.
      - Эй, - сказал Сомс, - остановитесь-ка!
      Он сам вышел спросить дорогу. Ригз все равно перепутал бы.
      Кузнец бил молотом по колесу, и Сомс подождал, пока он заметит его присутствие.
      - Где дом священника?
      - Прямо по дороге, третий дом направо.
      - Благодарю вас, - сказал Сомс и, подозрительно оглядев кузнеца, добавил:
      - Что, фамилия Форсайт здесь еще известна?
      - Что такое?
      - Вы когда-нибудь слышали фамилию Форсайт?
      - Фарсит? Нет.
      Сомс испытал смешанное чувство разочарования и облегчения и вернулся на свое место. Вдруг бы он сказал: "Ну да, это моя фамилия!"
      Быть кузнецом - почтенная профессия, но он чувствовал, что в его семье она не обязательна. Машина двинулась.
      Дом священника задыхался в зарослях ползучих растений. Священник, наверно, тоже задохнулся! Сомс потянул ржавый звонок и стал ждать. Дверь отворила краснощекая девушка. Все было просто, по-деревенски.
      - Мне нужно видеть священника, - сказал Сомс. - Он дома?
      - Да, сэр. Как о вас сказать?
      Но в эту минуту в дверях появился жидкий мужчина в жиденьком костюме и с жидкой бородкой.
      - Это ко мне, Мэри?
      - Да, - сказал Сомс, - вот моя карточка.
      Наверно, думалось ему, можно расспросить о своем происхождении в каких-то особых, изысканных фразах; но они не подвернулись, и он сказал просто:
      - Мои предки жили в этих местах несколько поколений назад. Мне хотелось поглядеть эти края и кой о чем расспросить вас.
      - Форсайт? - сказал священник, глядя на карточку. - Имя мне незнакомо, но, полагаю, что-нибудь найдем.
      Одежда на нем была старая, поношенная, и Сомсу подумалось, что глаза его обрадовались бы, если б умели. "Чует деньги, - подумал он, - бедняга!"
      - Зайдите, пожалуйста, - сказал священник. - У меня есть кой-какие записи и старая десятинная карта [37]. Можно посмотреть. Церковные книги ведутся с тысяча пятьсот восьмидесятого года. Я мог бы проглядеть их для вас.
      - Не знаю, стоит ли, - сказал Сомс и прошел за ним в комнату, неописуемо унылую.
      - Присядьте, - сказал священник, - я сейчас достану карту, Форсайт? Теперь я как будто вспоминаю.
      Любезен до крайности и, наверно, непрочь заработать!
      - Я был возле церкви, - сказал Сомс. - Она очень близко от моря.
      - Да; в кафедре, говорят, в прежнее время прятали контрабандную водку.
      - Я нашел на кладбище дату - тысяча семьсот семьдесят семь; могилы сильно запущены.
      - Да, - сказал священник, роясь в шкафу, - это все морской воздух виноват. Вот карта, о которой я говорил. - Он принес большую потемневшую карту, разложил ее на столе, а углы придавил жестянкой с табаком, чернильницей, книгой проповедей и плеткой. Плетка была слишком легкая, и карта, медленно свертываясь, удалялась от Сомса.
      - Иногда, - сказал священник, водворяя угол на место и глазами ища, чем бы придавить его, - из этих старых карт можно извлечь много полезного.
      - Я подержу, - сказал Сомс, наклоняясь над картой. - К вам, верно, приезжает много американцев в поисках предков?
      - Нет, не много, - сказал священник, и брошенный им искоса взгляд не понравился Сомсу. - Я помню двоих. А, вот, - и палец его опустился на карту, - мне так и казалось, что имя знакомое, - оно запоминается. Смотрите! На этом участке, у самого моря, пометка - "Большой Форсайт".
      Снова что-то дрогнуло в Сомсе.
      - Какого размера участок?
      - Двадцать четыре акра. Вот тут, я помню, были развалины дома. Камни взяли во время войны на устройство тира. "Большой Форсайт" - подумайте, как интересно!
      - Мне было бы интереснее, если бы камни остались на месте, - сказал Сомс.
      - Там есть отметка - старый крест, об него всегда скотина чешется. У самой изгороди, на правой стороне оврага.
      - Туда можно Подъехать на машине?
      - О да; в объезд оврага. Желаете, я проеду с вами?
      - Нет, благодарю, - сказал Сомс. Мысль обследовать свои корни при свидетелях не улыбалась ему. - Но если вы будете так добры, что пороетесь пока в записях, я бы заехал после завтрака узнать результаты. Мой прадед, Джолион Форсайт, умер в Стэдмуте. Под камнем, который я нашел, лежит Джолион Форсайт, похоронен в тысяча семьсот семьдесят седьмом году - по-видимому, мой прапрадед. Вам, вероятно, удастся отыскать дату его рождения и, может быть, рождения его отца - порода была долговечная. К имени Джолион они, по-видимому, питали особую слабость.
      - Я сейчас же возьмусь за дело. Это займет несколько часов. Сколько вы полагаете за труд?
      - Пять гиней? - рискнул Сомс.
      - О, это щедро. Я очень тщательно просмотрю записи. Теперь пойдемте, я объясню вам, как проехать. - Он пошел вперед, и Сомса кольнуло: джентльмен, а брюки сзади лоснятся.
      - Поедете этой дорогой до разветвления, свернете влево мимо почты и дальше, в объезд оврага, все время забирая влево, увидите ферму "Верхний Луг". Дальше - до спуска; на правой руке есть ворота - войдите и окажетесь на верхнем конце того поля; впереди увидите море. Я так рад, что мог кое-что найти. Может, на обратном пути позавтракаете у нас?
      - Благодарю вас, - сказал Сомс, - вы очень добры, но я захватил завтрак с собой. - И сейчас же устыдился своей мысли: "Что же, он думает, что я скроюсь не заплатив?" Он приподнял шляпу и сел в машину, держа наготове зонт, чтобы тыкать им в спину Ригза, если тот, по привычке, свернет не в ту сторону.
      Он сидел довольный, время от времени тихонько пуская в ход зонтик. Так! В дни крестин и похорон они перебирались через овраг. Двадцать четыре акра - участок порядочный. "Большой Форсайт"! Наверно, были и "Маленькие Форсайты".
      Упомянутая священником ферма оказалась беспорядочным скоплением старых построек, свиней и домашней птицы.
      - Поезжайте дальше, пока не начнется спуск, - сказал он Ригзу, - да не спешите, справа будут ворота.
      Ригз, по своему обыкновению, гнал, а дорога уже шла под гору.
      - Стойте! Вот они! - Машина остановилась на довольно неудобном повороте.
      - Проскочили! - сказал Сомс и вышел. - Подождите здесь! Я, возможно, задержусь.
      Он снял пальто, перекинул его через руку и, пройдя обратно по дороге, вошел через ворота на луг. Спустившись влево, к изгороди, он пошел вдоль нее и скоро увидел море, спокойное в пронизанном солнцем тумане, и дымок парохода вдали, С моря дул ветер, свежий, крепкий, соленый. Ветер предков! Сомс глубоко потянул в себя воздух, смакуя его, как старое вино. У него слегка закружилась голова от этой свежести, насыщенной озоном или йодом - или как это теперь называют? А потом пониже, шагах в ста, он заметил камень над углублением возле изгороди, и опять что-то в нем дрогнуло. Он оглянулся. Да! С дороги его не видно, никто не подглядит его чувства! И, дойдя до камня, он заглянул в углубление, отделявшее его от изгороди. Дальше поле спускалось к самой воде, а из оврага к камню вело смутное подобие бывшей дороги. Значит, дом был в этом углублении, здесь они жили, старые Форсайты, из поколения в поколение, просоленные этим воздухом; и не было вблизи другого дома, ничего не было - только травяной простор, и море, да чайки на той скале, да разбивающиеся об нее волны. Здесь они жили, пахали землю, наживали ревматизм и ходили через овраг в церковь и, может быть, промышляли даровой водкой. Он осмотрел камень - стоячий, с перекладиной наверху - верно, кусок от сарая - никакой надписи. Спустился в углубление и зонтом стал ковырять землю... Остатки дома, сказал священник, увезли во время войны. Только двенадцать лет прошло, а ни следа не найти! Заросло травой, даже не разобрать, где были стены. Он продвинулся к изгороди. Хорошо подчистили, что и говорить, только трава да поросль папоротника и молодых кустов дрока - эти всегда цепляются за покинутые пепелища. И, постелив пальто. Сомс сел, прислонившись к камню, и задумался. Сами ли его предки построили этот дом здесь, на отлете, первыми ли осели на этом клочке овеянной ветром земли? И что-то в нем шевельнулось, точно он таил в себе долю соленой независимости этого безлюдного уголка. Старый Джолион, и его отец, и другие его дяди - не удивительно, что они были независимые, когда в крови у них жил этот воздух, это безлюдье; и крепкие, просоленные, неспособные сдаться, уступить, умереть. На мгновение он даже самого себя как будто понял. Юг, и пейзаж южный, без всякой эдакой северной суровости, но вольный и соленый, и пустынный с восхода до заката, из года в год, как та пустынная скала с чайками, - навсегда, навеки. И, глубоко вдыхая воздух, он подумал: "Нечего и удивляться, что старый Тимоти дожил до ста лет!" Долго просидел он, погруженный в своего рода тоску по родине; очень не хотелось уходить. Никогда в жизни, казалось, не дышал он таким воздухом. То была еще старая Англия, когда они жили в этих краях, - Англия, где ездили на лошадях и почти не знали дыма, жгли торф и дрова, и жены никогда не бросали мужей - потому, наверно, что не смели. Тихая Англия ткачей и земледельцев, где миром для человека был его приход, и стоило зазеваться, как угодишь в церковные старосты. Вот хоть его дед, зачатый и рожденный сто пятьдесят шесть лет назад на лучшей в доме кровати, в каких-нибудь двадцати шагах от места, где он сидит. Как все с тех пор изменилось! К лучшему? Почем знать? А вот эта трава, и скала, и море, и воздух, и чайки, и старая церковь за оврагом - все осталось, как было. Если бы этот участок продавался, он, пожалуй, не прочь был бы купить его, как музейную редкость. Но кто захочет сидеть здесь спокойно? Затеют гольф или еще что. И, вовремя поймав себя на грани чувствительности, Сомс опустил руку и пощупал траву. Но сырости не было, и он согрешил бы против совести, заподозрив, что схватит здесь ревматизм; он еще долго сидел, подставив щеку солнцу, устремив взгляд на море. Вдали проплывали в обе стороны пароходы; контрабандисты перевелись, и за водку платят бешеные деньги! В старину здесь росли без газет, без всякой связи с внешним миром и, наверно, не задумывались над понятием государства и прочими сложными вещами. Знал человек свою церковь и библию и ближайший рынок, и с июня до июня работал, ел, и спал, и дышал воздухом, и пил сидр, и обнимал жену, и смотрел, как подрастают дети. А что же, не плохо! Прибавилось ли в наши дни к этому что-нибудь истинно ценное? "Перемены - это все внешнее, - думал Сомс, - корни те же, что были. От итого не уйдешь, сколько ни старайся". Прогресс, культура - к чему они? Порождают прихоти, увлечения - например, страсть к собиранию картин. Вряд ли здешние старики чем-нибудь увлекались, разве что пчелами. Увлечения? Только для этого - только чтобы дать людям возможность увлекаться? Надо сказать, картины доставили ему много приятных часов; без прогресса этого не было бы. Нет, он скорей всего так и жил бы здесь, стриг овец и ходил за плугом, а у дочки его были бы толстые щиколотки и одна новая шляпа. Может, и лучше, что нельзя остановить ход времени. Да, и пора, пожалуй, возвращаться на дорогу, пока этот тип не пришел искать его. И Сомс встал и опять спустился в углубление. На этот раз у самой изгороди он заметил какой-то предмет - очень старый башмак, такой старый, что почти утерял всякое подобие башмака. Бледная улыбка искривила губы Сомса. Он словно услышал, как кудахчет покойный кузен Джордж с кислым, чисто форсайтским юмором: "Башмак предков! Эй, слуги мои верные, поднимайте мосты, закрывайте решетки!" Да, в семье над ним посмеялись бы, узнав, что он ездил смотреть на их корни. Не стоит об этом рассказывать. И вдруг он подошел к башмаку и, поддев его кончиком зонта за носок, брезгливо швырнул через изгородь. Башмак осквернял безлюдье, то чувство, которое он испытал, впитывая этот воздух. И медленно-медленно, чтобы не вспотеть перед тем, как сесть в машину, он двинулся вверх к дороге. Но у ворот остановился как вкопанный. Что случилось? К задку его машины были привязаны цугом две большие мохнатые лошади, а рядом с ними стояли трое мужчин, из которых один Ригз, и две собаки, из которых одна хромая. Сомс мигом сообразил, что во всем виноват "этот тип". Попробовал дать задний ход в гору, с которой и съезжать-то не надо было, и так засадил машину, что не мог ее сдвинуть. Вечно он что-нибудь натворит! Однако в эту минуту Ригз сел на место и взялся за руль, а один из фермеров щелкнул кнутом. "Хоп!" Мохнатые лошади тронули. Сомса поразило что-то в их сильном, неспешном движении. Прогресс! Пришлось идти за лошадьми, чтобы тащить прогресс из канавы!
      - Хорошая лошадь, - сказал он, указывая на самую большую.
      - Ага. Мы и зовем ее Лев - здорово тянет. Хоп!
      Машина выбралась на ровное место, и лошадей отвязали. Сомс подошел к фермеру, который говорил "хоп".
      - Вы с ближайшей фермы?
      - Да.
      - Это ваше поле?
      - Арендованное.
      - Как вы его зовете?
      - Зовем? Большое поле.
      - На десятинной карте оно помечено "Большой Форсайт". Вам эта фамилия знакома?
      - Форсит? Их никого не осталось. Моя бабка была Форсит.
      - В самом деле, - сказал Сомс, и опять в нем что-то дрогнуло.
      - Ага, - сказал фермер.
      Сомс взял себя в руки.
      - А ваша как фамилия, разрешите спросить?
      - Бир.
      Сомс долго глядел на него, потом достал бумажник.
      - Разрешите, - сказал он, - за лошадей и за труды. - И он протянул фунтовую бумажку.
      Фермер покачал головой.
      - Не надо. Какой там труд. Нам не впервые на эту гору машины втаскивать.
      - Не могу же я даром принять услугу, - сказал Сомс, - уж пожалуйста!
      - Ну что же, - сказал фермер, - очень благодарен, - и взял деньги. Хоп!
      Лошади налегке двинулись вперед, люди и собаки пошли следом. Сомс сел в машину, развернул пакет с сэндвичами и стал закусывать.
      - Поезжайте опять к дому священника, да потише. - И за едой дивился, почему его так взволновало открытие, что кровь его предков течет в жилах этого деревенского парня по фамилии Бир.
      К домику священника они попали в два часа, тот вышел к нему с полным ртом.
      - Записей нашлось много, мистер Форсайт; это имя попадается с самого начала книги. Составить полный список удастся не так-то скоро. Этот Джолион родился, по-видимому, в тысяча семьсот десятом году, сын Джолиона и Мэри; в тысяча семьсот пятьдесят седьмом году не заплатил десятинную подать. Был еще Джолион, рождения тысяча шестьсот восьмидесятого года очевидно, его отец, - тот с тысяча семьсот пятнадцатого года был церковным старостой; прозывали его "Фермер с Большого Луга", женился на Бир.
      Сомс задумчиво взглянул на него и полез за бумажником.
      - Бир? Вот и фермер тут один так же назвался. Говорит, что его бабка была Форсайт и что после нее их здесь не осталось. Может, вы заодно пришлете мне записи семьи Бир, все вместе за семь гиней?
      - О, вполне достаточно и шести.
      - Нет, пусть будет семь. Моя карточка у вас есть. Камень я видел. Местность здоровая, отовсюду далеко. - Он выложил на стол семь гиней и опять уловил радость в глазах священника. - А теперь мне пора домой в Лондон. До свидания!
      - До свидания, мистер Форсайт. Непременно пришлю вам все, что сумею найти.
      Сомс пожал ему руку и вышел - с уверенностью, что корни его будут выкорчеваны добросовестно. Как-никак, священник.
      - Поезжайте, - сказал он Ригзу. - Успеем сделать больше половины обратного пути.
      И, откинувшись на спинку машины, порядком усталый, он дал волю мыслям. "Большой Форсайт!" Что ж, хорошо, что он собрался сюда съездить.
      XII
      ДОЛГАЯ ДОРОГА
      Сомс переночевал в Уинчестере, о котором часто слышал, хотя никогда там не бывал. Здесь учились Монты, поэтому он не хотел, чтобы сюда отдали Кита. Лучше бы в Молборо, где он сам учился, или в Хэрроу - в одну из школ, которые участвуют в состязаниях на стадионе Лорда; но только не Итон, где учился молодой Джолион. А впрочем, не дожить ему до тех времен, когда Кит будет играть в крикет; так что оно, пожалуй, и безразлично.
      "Город старый, - решил он. - К тому же соборы - вещь стоящая". И после завтрака он направился к собору, У алтаря было оживление - по-видимому, шла спевка хора. Он вошел, неслышно ступая в башмаках на резиновой подошве, надетых на случай сырости, и присел на кончик скамьи. Задрав подбородок, он рассматривал своды и витражи. Темновато здесь, но разукрашено богато, как рождественский пудинг. В этих старинных зданиях испытываешь особенное чувство. Вот и в соборе св. Павла всегда так бывает. Хоть в чем-то нужно найти логичность стремлений. До известного предела: дальше начинается непонятное. Вот стоит эдакая громада, в своем роде совершенство; а потом землетрясение или налет цеппелинов - и все идет прахом! Как подумаешь - нет постоянства ни в чем, даже в лучших образцах красоты и человеческого гения. То же и в природе! Цветет земля, как сад, а глядь - наступает ледниковый период. Логика есть, но каждый раз новая. Поэтому-то ему и казалось очень мало вероятным, что он будет жить после смерти. Он где-то читал - только не в" "Таймсе", - что жизнь есть одухотворенная форма и что когда форма нарушена, она уже не одухотворена. Смерть нарушает форму - на том, очевидно, все и кончается... Одно верно - не любят люди умирать: всячески стараются обойти смерть, пускаются на лесть, на уловки. Дурачье! И Сомс опустил подбородок. Впереди, в алтаре, зажгли свечи, еле заметные при свете дня. Скоро их погасят. Вот и опять - все и вся рано или поздно погаснет. И нечего пытаться отрицать это. На днях он читал, и тоже не в "Таймсе", что конец света наступит в 1928 году, когда земля окажется между луной и солнцем, что якобы это было предсказано во времена пирамид, - вообще какая-то научная ерунда. А если и правда - ему не жалко. Особенно удачным это предприятие никогда не было, а если одним махом с ним покончить, то ничего и не останется. Смерть чем плоха? Уходишь, а то, что любил, остается. Да стоит только жизни прекратиться, как она снова возникнет в каком-нибудь другом образе. Потому, наверно, ее и называют "... и жизнь бесконечная. Аминь". А, запели! Иногда он жалел, что не наделен музыкальным слухом. Но он и так понял, что поют хорошо. Голоса мальчиков! Псалмы, и слова он помнит. Забавно! Пятьдесят лет, как он перестал ходить в церковь, а помнит, точно это вчера было. "Ты послал источники в долины: между горами текут воды". "Поят всех полевых зверей; дикие ослы утоляют жажду свою". "При них обитают птицы небесные; из среды ветвей издают голос". Певчие бросали друг другу стих за стихом, точно мяч. Звучит живо, и язык хороший, крепкий. "Это море великое и пространное, там пресмыкающиеся, которым нет числа, животные малые с большими".