- Ну, не знаю. Ведь Стэйнфорд еле на ногах держится. Я не моралист, но думается мне, что свое слово я сдержу.
      Сомс помолчал, потом искоса взглянул на племянника.
      - Делай как знаешь. Но не мешало бы его засадить.
      С этими словами он прошел в переднюю и пересчитал зонты. Все были целы, он взял один из них и вышел на улицу. Его тянуло на воздух. Если не считать истории с Элдерсоном, он сталкивался с явной бесчестностью не часто и только у представителей низших классов. Можно оправдать какого-нибудь бродягу, или даже клерка, или домашнюю прислугу. У них много соблазнов и никаких традиций. Но чего ждать от жизни, если даже на аристократа нельзя положиться в таком простом вопросе, как честность! Каждый день приходится читать о преступлениях, и можно с уверенностью сказать, что на одно дело, которое доходит до суда, десятки остаются нераскрытыми. А если прибавить все темные дела, что творятся в Сити, все сделки на комиссиях, подкуп полиции, торговлю титулами - с этим, впрочем, как будто покончено, - все мошенничества с подрядами... Прямо волосы дыбом встают!
      Можно издеваться над прежним временем, и, конечно, наше время таит больше соблазнов, но что-то простое и честное ушло из жизни безвозвратно. Люди добиваются своего всеми правдами и неправдами, не желают больше ждать, когда удача сама придет к ним в руки. Все так спешат нажиться или прожиться! Деньги - во что бы то ни стало! Каких только не продают теперь шарлатанских средств, каких только книг не печатают, махнув рукой на правду и на приличия. А рекламы! Боже милостивый!
      Эти мрачные размышления завели его в Вестминстер. Можно, пожалуй, зайти на Саут-сквер узнать, сообщила ли Флер по телефону, как доехала.
      В холле на саркофаге лежало восемь шляп разных цветов и фасонов. Что тут еще творится? Из столовой доносился шум голосов, потом загудело кто-то произносил речь. У Майкла какое-то собрание, а в доме только что была корь!
      - Что у вас тут творится? - спросил он Кокера.
      - Кажется, что-то насчет трущоб, сэр; мистер Монт говорил, они собираются их обновлять.
      - Положите мою шляпу отдельно, - сказал Сомс. - От миссис Монт было что-нибудь?
      - Она звонила, сэр. Доехали хорошо. Собаку, кажется, тошнило дорогой. Упрямый пес.
      - Ну, - сказал Сомс, - я пока посижу в кабинете.
      Войдя в кабинет, он заметил на письменном столе акварель: серебристый фон, дерево с большими темно-зелеными листьями и шаровидными золотыми плодами - сделано по-любительски, но что-то есть. В нижнем углу надпись рукой его дочери:
      "Золотое яблоко. Ф. М. 1926".
      Он и понятия не имел, что она так хорошо владеет акварелью! Вот умница! И он прислонил рисунок так, чтобы получше рассмотреть его. Яблоко? Что-то не похоже. Совершенно несъедобные плоды и сияют, точно фонари. Запретный плод! Такой Ева могла дать Адаму. Может быть, это символ? Воплощение ее тайных мыслей? И, глядя на рисунок, он погрузился в мрачное раздумье, из которого его вывел звук открывающейся двери. Вошел Майкл.
      - Здравствуйте, сэр!
      - Здравствуйте, - ответил Сомс. - Это что за штука?,
      XI
      ВЗЯЛИСЬ ЗА ТРУЩОБЫ
      Живя в эпоху, когда почти все подчинено комитетам, Майкл мог с уверенностью сказать, чему подчиняются сами комитеты. Нельзя собрать комитет непосредственно после обеда, ибо тогда члены комитета будут спать; или непосредственно перед обедом, ибо тогда они будут раздражительны. Нужно дать членам комитета свободно поговорить о чем вздумается, пока они не устанут слушать друг друга. Но должен быть кто-нибудь, предпочтительно председатель, кто бы мало говорил, побольше думал и уж конечно не спал бы, когда наступит подходящий момент, чтобы предложить среднюю линию действия, которую измученные члены обычно и принимают.
      Залучив епископа и сэра Годфри Бедвина - специалиста-туберкулезника и получив отказ от своего дяди Лайонеля Черрела, который сразу сообразил, что его жену леди Элисон хотят втянуть в работу, Майкл созвал первое собрание у себя в три часа, в день отъезда Флер на взморье. Явился Хилери и молоденькая девушка в роли секретарши. Началось с неожиданностей. Члены комитета в полном составе расселись вокруг испанского стола и стали беседовать. Майклу было ясно, что и епископ, и сэр Тимоти Фэнфилд метят на роль председателя, и он под столом легонько толкнул отца, опасаясь, как бы первый из них не выдвинул кандидатуру второго - в надежде, что тот выдвинет кандидатуру первого. Сэр Лоренс шепнул ему:
      - Голубчик, это моя нога.
      - Я знаю, - шепнул Майкл в ответ, - не начать ли? Сэр Лоренс выронил монокль и сказал:
      - Правильно! Джентльмены, я предлагаю избрать председателем Уилфрида Бентуорта. Как вы, маркиз, поддерживаете?
      Маркиз кивнул.
      Удар был принят благосклонно, и "помещик" проследовал на председательское место. Он начал так:
      - Я буду краток. Вам всем известно столько же, сколько и мне, то есть почти ничего. Идея принадлежит мистеру Хилери Черрелу, его я и попрошу познакомить нас с нею. Трущобы плодят инвалидов, к тому же они кишат паразитами, и я со своей стороны готов сделать все, что в моих силах, чтобы искоренить это зло. Мистер Черрел, предоставляю вам слово.
      Хилери не заставил себя просить; он горячо, остроумно и обстоятельно изложил свои взгляды, особенно напирая на человеческий подход к проблеме, которой, как он сказал, "до сих пор занимались только муниципальные власти, синие книги [30] и всякие ханжи". Речь его произвела впечатление - все заговорили наперебой. "Помещик", который сидел, подняв голову, крепко сдвинув пятки, расставив колени и прижав локти к бокам, изрек:
      - К делу! Курить можно, Монт? - и, отказавшись от предложенных Майклом сигар и папирос, набил трубку и несколько минут курил молча.
      - Значит, - сказал он вдруг, - мы все считаем, что первая наша задача - это создать фонд.
      Так как никто еще этого мнения не высказывал, все сейчас же согласились.
      - В таком случае надо приступить к делу и составить текст воззвания, - и он добавил, указывая трубкой на сэра Лоренса: - Вы ловко владеете пером, Монт; вот вы, и епископ, и Черрел - пройдите, пожалуйста, в другую комнату и набросайте нам проект. В выражениях не стесняйтесь, но никакой слезливости.
      Когда выделенная тройка удалилась, разговор завязался снова. Майкл слышал, что "помещик" и сэр Годфри Бедвин говорят о преимуществах клеевой краски, а маркиз обсуждает с мистером Монтроссом электрификацию его кухни. Сэр Тимоти Фэнфилд уставился на картину Гойи. Ему было лет семьдесят, он был высок и худ, имел тонкий нос крючком, смуглое лицо и большие белые усы; служил когда-то в гвардии и теперь был в отставке.
      Слегка опасаясь его мнения о Гойе, Майкл поспешил сказать:
      - Вот, сэр Тимоти, горняки-то все бастуют.
      - Да, расстрелять их надо. Люблю рабочего человека; а вот вождей расстрелял бы немедля.
      - А как насчет шахтовладельцев? - осведомился Майкл.
      - Их вождей тоже расстрелял бы. Никогда у нас не будет мира в промышленности, пока мы не расстреляем кого-нибудь. Жаль, мы во время войны мало людей перестреляли. Пацифистов, коммунистов, спекулянтов - я бы их всех поставил к стенке!
      - Как я рад, что вы состоите в нашем комитете, сэр, - тихонько сказал Майкл, - нам нужен человек с решительными взглядами.
      - А! - сказал сэр Тимоти и заговорил тише, указывая подбородком на другой конец стола. - Между нами говоря, слишком он либерален, наш "помещик". Этих мерзавцев надо брать за горло. Я знал одного субъекта - сам владелец половины трущобного квартала, а имел наглость просить меня пожертвовать денег на миссионеров в Китае. Я ему сказал, что его расстрелять надо. Вот нахал! Ну, ему это не понравилось.
      - Да что вы! - сказал Майкл.
      В эту минуту девушка дернула его за рукав - пора начинать записывать?
      Майкл решил, что рано.
      Сэр Тимоти опять уставился на картину.
      - Фамильный портрет? - спросил он.
      - Нет, - ответил Майкл, - это Гойя.
      - Скажите на милость! Гой - это по-еврейски христианин. Так это что же, христианка?
      - Нет, сэр. Фамилия испанского художника.
      - Понятия не имел, что у них есть художники, кроме Мурильо и Веласкеса; ну, таких, как эти, теперь не бывает. Новых художников, знаете ли, четвертовать бы надо. Вот еще... - и он опять понизил голос, - епископ! Тоже! Вечно они гнут свою линию - то против регулирования рождаемости, то всякие миссии. Рост неимущего населения надо пресекать в корне. Так или иначе - не давать им рожать детей; да расстрелять парочку домовладельцев - действовать с обоих концов сразу. Но вот увидите - побоятся! Вы знаете что-нибудь о муравьях?
      - Только то, что они трудолюбивы, - сказал Майкл.
      - Я их изучаю. Приезжайте ко мне в Хэмпшир, я вам искажу мои диапозитивы. Самое интересное насекомое на свете. - Он опять понизил голос. Это кто там беседует со старым маркизом? Что? Этот резинщик? Кажется, еврей? А он зачем сюда втерся? Неправильно составлен этот комитет, мистер Монт. Шропшир премилый старичок, но... - сэр Тимоти постучал себя по лбу, - вконец помешался на электричестве. И доктор у вас есть. Поют они сладко, да толку мало. Вам нужен комитет, который бы не стеснялся с этими мерзавцами. Чаю? Не пью. Повесить бы того негодяя, который изобрел чай.
      В эту минуту в комнату вернулась редакционная комиссия. Майкл облегченно вздохнул и встал с места.
      - Алло! - сказал "помещик". - Ну, вы времени не теряли.
      Выражение скромного достоинства, промелькнувшее на лицах редакционной комиссии, не обмануло Майкла. Он знал, что Хилери еще дома заготовил проект воззвания. Бумагу вручили председателю, и он, надев роговые очки, стал читать ее вслух так, точно это был список гончих или программа скачек. Майкл невольно почувствовал, что в этом есть и хорошая сторона, "помещик" и выразительное чтение никак не совмещались в его сознании. Кончив читать, "помещик" сказал:
      - Теперь мы можем обсудить один параграф за другим. Но время идет, господа. Я лично считаю, что тут сказано все, что нужно. Ваше мнение, Шропшир?
      Маркиз наклонился вперед и посучил бородку.
      - Проект превосходный, одно замечание: мало подчеркнуто значение электрификации кухонь. Вот и сэр Годфри скажет. Нельзя требовать, чтобы эти бедные люди жили чисто, пока мы не избавим их от дыма, вони и мух.
      - Ну что же, Шропшир, сформулируйте, и можно будет добавить.
      Маркиз стал писать. Майкл увидел, что сэр Тимоти крутит усы.
      - Я недоволен! - разразился он вдруг. - Надо написать так, чтобы у этих домовладельцев глаза на лоб полезли. На то мы и собрались, чтобы прищемить им хвосты. Слишком мягко выражаетесь.
      - М-м! - сказал "помещик". - Что же вы предлагаете, Фэнфилд?
      Сэр Тимоти прочел по заметкам на манжете:
      - "Мы твердо убеждены, что всякого, кто владеет домами в трущобах, нужно расстрелять". Эти господа...
      - Не пойдет, - сказал "помещик".
      - Почему?
      - Дома в трущобах принадлежат всяким почтенным лицам - вдовам, синдикатам, герцогам; да мало ли кому! Нельзя называть их господами и предлагать их расстреливать. Не годится.
      Слово взял епископ.
      - Не лучше ли выразить это следующим образом: "Нижеподписавшиеся глубоко сожалеют, что лица, владеющие домами в трущобах, так мало сознают свою ответственность перед обществом".
      - Боже ты мой! - вырвалось у сэра Тимоти.
      - Полагаю, что можно завернуть и покрепче, - сказал сэр Лоренс, - но нам бы сюда нужно юриста, чтобы в точности знать, как далеко мы можем зайти.
      Майкл обратился к председателю.
      - У меня есть юрист, сэр, здесь, в доме, - мой тесть. Я видел, он только что пришел. Полагаю, что он не откажется.
      - "Старый Форсайт"! - сказал сэр Лоренс. - Как раз то, что нужно. Его бы надо к нам в комитет, Бентуорт. Он дока по части дел об оскорблении личности.
      - А, - сказал маркиз, - мистер Форсайт! Умная голова, безусловно.
      - Так давайте включим его, - сказал "помещик", - юрист всегда пригодится.
      Майкл вышел.
      Не найдя Сомса перед Фрагонаром, он поднялся к себе в кабинет и был встречен вопросом тестя:
      - Это что за штука?
      - Правда, хорошо, сэр? Это работа Флер - много чувства.
      - Да, - проворчал Сомс, - на мой взгляд, даже слишком.
      - Вы, наверно, заметили шляпы в передней. Мой комитет по перестройке трущоб как раз составляет воззвание, и они были бы страшно благодарны вам, сэр, если бы вы зашли к нам и как юрист просмотрели бы кое-какие упоминания о домовладельцах. Они, видите ли, боятся, как бы не написать лишнего. И еще, если вы не будете возражать, они с радостью включили бы вас в число членов.
      - Так и включили бы? - сказал Сомс. - А кто это они?
      Майкл назвал имена.
      Сомс повел носом.
      - Ух, сколько титулов! А это не опрометчивая затея?
      - О нет, сэр. Одно то, что мы приглашаем вас, доказывает обратное. А кроме того. Уилфрид Бентуорт, наш председатель, три раза отказывался от титула.
      - Ну, не знаю, - сказал Сомс. - Пойду посмотрю на них.
      - Вы очень добры. Я думаю, что вид их вас вполне успокоит. - И он повел Сомса вниз.
      - Совершенно не в моем духе, - сказал Сомс, переступая порог. Его приветствовали молчаливыми кивками и поклонами. У него сложилось впечатление, что до его прихода они все время пререкались.
      - Мистер... мистер Форсайт, - сказал один из них, по-видимому, Бентуорт. - Мы просим вас как юриста войти в наш комитет и указать нам... э-э... линию, сдержать наших бретеров, таких вот, как Фэнфилд, вы меня понимаете... - И он взглянул поверх черепаховых очков на сэра Тимоти. Вот ознакомьтесь, будьте добры!
      Он передал бумагу Сомсу, который тем временем уселся на стул, пододвинутый ему девушкой-секретаршей. Сомс стал читать.
      "Полагая, что есть обстоятельства, оправдывающие владение недвижимым имуществом в трущобах, мы все же глубоко сожалеем о том явном равнодушии, с которым большинство владельцев относится к этому великому национальному злу. Активное сотрудничество домовладельцев помогло бы нам осуществить многое, что сейчас неосуществимо. Мы не хотим вызывать у кого бы то ни было чувство омерзения к ним, но мы стремимся к тому, чтобы они поняли, что должны посильно помочь стереть с нашей цивилизации это позорное пятно".
      Сомс прочел текст еще раз, придерживая двумя пальцами кончик носа, потом сказал:
      - "Мы не хотим вызывать у кого бы то ни было чувство омерзения". Не хотите, так не надо; зачем же об этом говорить? Слово "омерзение"... Гм!
      - Совершенно верно, - сказал председатель. - Вот видите, как ценно ваше участие, мистер Форсайт.
      - Совсем нет, - сказал Сомс, глядя по сторонам. - Я еще не решил вступить в члены.
      - Послушайте-ка, сэр! - и Сомс увидел, что к нему наклоняется человек, похожий на генерала из детской книжки. - Вы что же, считаете, что нельзя употребить такое мягкое слово, как "омерзение", когда мы отлично знаем, что их расстрелять надо?
      Сомс вяло улыбнулся; чего-чего, а милитаризма он терпеть не мог.
      - Можете употреблять его, если вам так хочется, - сказал он, - только ни я, ни какой другой здравомыслящий человек тогда в комитете не останется.
      При этих словах по крайней мере четыре члена комитета заговорили сразу. Разве он сказал что-нибудь слишком резкое?
      - Итак, эти слова мы снимем, - сказал председатель. - Теперь, Шропшир, давайте ваш параграф о кухнях. Это важно.
      Маркиз начал читать; Сомс поглядывал на него почти благосклонно. Они хорошо поладили в деле с Морландом. Параграф возражений не вызвал и был принят.
      - Итак, как будто все. И мне пора.
      - Минутку, господин председатель. - Сомс увидел, что эти слова исходят из-под моржовых усов. - Я знаю этих людей лучше, чем кто-либо из вас. Я сам начал жизнь в трущобах и хочу вам кое-что сказать. Предположим, вы соберете денег, предположим, вы обновите несколько улиц, но обновите ли вы этих людей? Нет, джентльмены, не обновите.
      - Их детей, мистер Монтросс, детей, - сказал человек, в котором Сомс узнал одного из тех, кто венчал его дочь с Майклом.
      - Я не против воззвания, мистер Черрел, но я сам вышел из низов, и я не мечтатель и вижу, какая нам предстоит задача. Я вложу в это дело деньги, джентльмены, но я хочу предупредить вас, что делаю это с открытыми глазами.
      Сомс увидел, что глаза эти, карие и грустные, устремлены на него, и ему захотелось сказать: "Не сомневаюсь!" Но, взглянув на сэра Лоренса, он убедился, что и "Старый Монт" думает то же, и крепче сжал губы.
      - Прекрасно, - сказал председатель. - Так как, же, мистер Форсайт, вы с нами?
      Сомс оглядел сидящих за столом.
      - Я ознакомлюсь с делом, - сказал он, - и дам вам ответ.
      В ту же минуту члены комитета встали и направились к своим шляпам, а он остался один с маркизом перед картиной Гойи.
      - Кажется, Гойя, мистер Форсайт, и хороший. Что, я ошибаюсь или он действительно принадлежал когда-то Берлингфорду?
      - Да, - сказал изумленный Сомс. - Я купил его в тысяча девятьсот десятом году, когда лорд Берлингфорд распродавал свои картины.
      - Я так и думал. Бедный Берлингфорд! И устроил же он тогда скандал в палате лордов. Но они с тех пор ничего другого и не делали. Как это все было по-английски!
      - Очень уж они медлительны, - пробормотал Сомс, у которого о политических событиях сохранились самые смутные воспоминания.
      - Может, это и к лучшему, - сказал маркиз. - Есть когда раскаяться.
      - Если желаете, я могу показать вам тут еще несколько картин, - сказал Сомс.
      - Покажите, - сказал маркиз; и Сомс повел его через холл, который к тому времени очистился от шляп.
      - Ватто, Фрагонар, Патер, Шарден, - говорил Сомс.
      Маркиз, слегка нагнув голову набок, переводил взгляд с одной картины на другую.
      - Очаровательно! - сказал он. - Какой был восхитительный и никчемный век! Что ни говорите, только французы умеют показать порок в привлекательном свете, да еще, может быть, японцы - до того как их испортили. Скажите, мистер Форсайт, можете вы назвать хоть одного англичанина, которому это удалось бы?
      Сомс никогда не задумывался над этим вопросом и не был уверен, желательно ли это для англичанина; он не знал, что ответить, но маркиз заговорил сам:
      - А между тем, французы самый семейственный народ.
      - Моя жена француженка, - сказал Сомс, глядя на кончик своего носа.
      - Да что вы! - сказал маркиз. - Как приятно!
      Сомс опять собирался ответить, но маркиз продолжал:
      - Как они выезжают на пикники по воскресеньям - всей семьей, с хлебом и сыром, с колбасой, с вином! Поистине замечательный народ!
      - Мне больше нравятся англичане, - заявил Сомс. - Не так, может быть, живописны, но... - Он замолчал, не перечислив добродетелей своей нации.
      - Основатель моего рода, мистер Форсайт, был, несомненно, француз, даже не нормандец. Есть легенда, что его наняли к Вильгельму Руфусу [31], когда тот стал седеть, и велели поддерживать рыжий цвет его волос. По-видимому, это ему удалось, так как впоследствии его наделили земельными угодьями. С тех пор у нас в семье повелись рыжие, Моя внучка... - он птичьим глазком поглядел на Сомса, - впрочем, они, помнится, были не в ладах с вашей дочерью.
      - Да, - свирепо подтвердил Сомс, - были не в ладах.
      - Теперь, я слышал, помирились.
      - Не думаю, - сказал Сомс, - но это дело прошлое.
      Сейчас, осаждаемый новыми страхами, он почти готов был пожалеть об этом.
      - Ну, мистер Сомс, вы мне доставили истинное удовольствие тем, что показали картины. Ваш зять говорил мне, что хочет электрифицировать свою кухню. Поверьте, ничто так не способствует хорошему пищеварению, как кухарка, которая никогда не горячится. Не забудьте передать это миссис Форсайт!
      - Передам, - сказал Сомс, - но французы консервативный народ.
      - Прискорбно, но верно, - согласился маркиз, протягивая руку. - Всего вам лучшего!
      - Всего лучшего! - сказал Сомс и остался стоять у окна, глядя вслед быстрой фигурке старика в серо-зеленом костюме с таким ощущением, словно он сам слегка подвергся электрификации.
      XII
      ДИВНАЯ НОЧЬ
      В Лоринге у волнореза сидела Флер. Мало что так раздражало ее, как море. Она его не чувствовала. Море, о котором говорят, что оно вечно меняется, угнетало ее своим однообразием - синее, мокрое, неотвязное. И хотя она сидела лицом к нему, мысленно она от него отворачивалась. Она прожила здесь неделю и не видала Джона. Они знали, где она, но навестила ее только Холли; и верное чутье подсказало Флер причину - должно быть, Энн поняла. А теперь она знала от Холли, что и Гудвуда ждать нечего. Не везло ни в чем, и все существо ее возмущалось. Она пребывала в грустном состоянии полной неопределенности. Знай она в точности, чего хочет, она могла бы с собой сладить; но она не знала. Даже о Ките уже не нужно было особенно заботиться: он совсем окреп и целые дни возился в песке с ведром и лопаткой.
      "Больше не могу, - подумала она, - поеду в город. Майкл мне обрадуется".
      Она позавтракала пораньше и поехала; в поезде читала мемуары, автор которых с успехом погубил репутацию ряда умерших лиц. Книга была модная и развлекла ее больше, чем она ожидала, судя по заглавию; и по мере того как все меньше ощущался в воздухе запах устриц, настроение ее поднималось. В сумочке у нее были письма от отца и от Майкла, она достала их, чтобы перечитать.
      "Радость моя!
      (Так начиналось письмо Майкла. Да, наверно, она еще и сейчас его радость.)
      Я здоров, "чего и вам с Китом желаю". Но скучаю без тебя ужасно, как всегда, и думаю в скором времени к тебе заявиться, если только ты не заявишься первая. Не знаю, видела ли ты в понедельник в газетах наше воззвание. Облигации уже понемножку расходятся. Комитет на прощание раскошелился. Морж выложил пять тысяч, маркиз прислал чек на шестьсот, который ему дал за Морланда твой отец, сам он и Барт дали по двести пятьдесят. "Помещик" дал пятьсот, Бедвин и сэр Тимоти по сотне, а епископ дал двадцать и свое благословение. Так что для начала у нас шесть тысяч восемьсот двадцать с одного комитета - не так уж скверно. Думаю, что дело пойдет. Воззвание отпечатано и рассылается всем, кто когда-нибудь на что-нибудь жертвует; среди прочих средств пропаганды мы имеем обещание "Полифема" показать фильм о трущобах, если мы сумеем его выпустить. Дядя Хилери настроен радужно. Забавно было наблюдать за твоим отцом - он долго думал, а потом побывал-таки в "Лугах". Вернулся, говорит - не знает; квартал весь разваливается, пятьсот фунтов на каждый дом - и то будет мало. Я в тот вечер напустил на него дядюшку, и он совсем растаял под влиянием Хилери. Но на следующее утро был сильно сердит, говорил, что, раз он подписал воззвание, его имя появится в газетах, а это будто бы может повредить ему: "Подумают, что я с ума спятил". Но в общем в комитет он вступил и со временем привыкнет. Компания, надо сказать, неважная; по-моему, их только и связывает, что мысль о клопах. Сегодня опять было собрание. Блайт зол не на шутку, говорит, что я изменил ему и фоггартизму. Конечно, это неправда, но надо же, черт возьми, заниматься чем-нибудь настоящим!
      Крепко целую тебя и Кита. Майкл.
      Рисунок твой окантован и висит у меня над письменным столом, очень хорошо получилось. Отец твой прямо поразился. М." Над письменным столом - "Золотое яблоко"! Вот ирония! Бедный Майкл - если б он знал!
      Письмо отца было короткое, как и все его письма:
      "Дорогая моя дочь,
      Твоя мать уехала домой, а я пока остался на Гринстрит в связи с этой затеей Майкла. Право, не знаю, стоящее ли это дело; о трущобах болтают много вздора. Все же я нахожу, что его дядя Хилери приятный человек, хоть и священник, и среди членов комитета есть неплохие имена. Там посмотрим.
      Я не знал, что ты еще работаешь акварелью. Рисунок сделан очень недурно, хотя тема мне не ясна. Для яблок фрукты слишком мягкие и яркие. Ну, тебе лучше знать, что ты хотела изобразить. Я был рад услышать, что Кит хорошо поправился и что морской воздух идет тебе на пользу.
      Любящий тебя отец С. Ф."
      Знать, что хотела изобразить! Только бы знать! И только бы не знал отец! Вот какие мысли не давали ей покоя, и она разорвала письмо и через окно разметала его по графству Сэрри. Он следил за ней, как рысь, как любовник; а ей сейчас не хотелось, чтобы за ней следили.
      Багажа у нее не было, и с вокзала она в такси поехала в Чизик. Джун хоть будет знать что-нибудь об этих двоих: все ли еще они в Уонсдоне, вообще где они.
      Как ясно она помнила особнячок Джун с того единственного раза, что была в нем, когда они с Джоном...
      Джун была в холле, собиралась уходить.
      - О, это вы! - сказала она. - Вы так и не пришли тогда в воскресенье!
      - Да, слишком много дел набралось перед отъездом.
      - Сейчас здесь живут Джон и Энн. Харолд пишет с нее прелестный портрет. Вещь получается исключительная, Она, по-моему, милая малютка (насколько помнила Флер, "она" была на несколько дюймов выше самой Джун) и хорошенькая. Сейчас мне нужно пойти купить ему кое-что необходимое, но я через четверть часа вернусь. Если хотите, подождите меня в столовой, а потом вместе пойдем наверх, и я покажу ему вас. Он единственный человек, который сейчас работает по-настоящему.
      - Хорошо, что хоть один есть, - сказала Флер.
      - Вот репродукции с его картин, - и Джун раскрыла большой альбом, лежавший на маленьком обеденном столе. - Какая прелесть, правда? И все его работы такие. Вы посмотрите, а я сейчас вернусь.
      И, слегка тронув Флер за плечо, она умчалась.
      Флер не стала просматривать альбом, она посмотрела в окно, окинула взглядом комнату. Как она помнила ее - и это вот круглое зеркало, старинное, тусклое, в которое она смотрелась семь лет назад, поджидая Джона, и бурную сцену, происшедшую тогда между ними в этой комнате, слишком тесной для бурь! Джон живет здесь! Сердце ее громко билось. Она опять поглядела на себя в тусклое зеркало. Ведь она хороша, не хуже, чем была тогда! Даже лучше! Черты лица определились, нет прежней девичьей расплывчатости. Как бы дать ему знать, что она здесь? Как бы повидать его одного хоть минутку? Сейчас вернется эта восторженная слепая дурочка (как Флер мысленно окрестила Джун). И быстрый ум принял быстрое решение: если Джон здесь, она найдет его! Она поправила волосы на висках, жемчуг на шее, провела по носу пуховкой почти без пудры, вышла в холл и прислушалась. Ни звука! И она стала медленно подниматься по лестнице. Он может быть в своей комнате или в ателье - больше укрыться некуда. На первой площадке справа - спальня, слева - спальня, прямо - ванная; двери открыты. Пусто! И в сердце у нее тоже пусто. Наверху помещалось только ателье. Если Джон там, то там же и художник и эта девчонка, его жена. Стоит ли? Она пошла было вниз, потом вернулась. Да! Стбит! Медленно, очень тихо она пошла дальше. Дверь в ателье открыта, слышно быстрое, знакомое шарканье ног художника перед мольбертом. На минуту она закрыла глаза, потом опять пошла. На площадке у открытой двери остановилась. Дальше идти было незачем: в комнате, прямо против нее, висело широкое зеркало, и в нем, оставаясь невидимой, она увидала: в углу низкого дивана сидел Джон с незакуренной трубкой в руке и глядел в пространство. На возвышении стояла его жена; она была в белом платье, в руках держала лилию на длинном стебле, цветок доставал ей почти до подбородка. О, какая хорошенькая и смуглая, глаза темные, лицо в рамке темных волос. Но лицо Джона! Что выражает оно? Мысли ушли глубоко под маску, как глубоко под брови ушли глаза. Ей вспомнилось - так иногда смотрят львята: ничего не видят вблизи, а вдали видят... что? Глаза Энн - как это Холли про них сказала: "Как у самой славной русалки" - скользнули по его лицу, и тотчас же его взгляд оторвался от пространства и улыбнулся в ответ. Тогда Флер повернулась, быстро спустилась по лестнице и выбежала на улицу. Дождаться Джун - выслушивать ее панегирики - знакомиться с художником сдерживать себя при этой девчонке? Нет! Забравшись на империал автобуса, она увидела, как из-за угла выскользнула Джун, и злобно порадовалась ее разочарованию: когда тебе сделали больно, хочется причинить боль другому. Автобус повез ее прочь, по Кингз-Род, через Хэммерсмит, потеющий под послеобеденным солнцем, прочь в большой город, с его миллионами жизней и интересов, неприступный, равнодушный, как судьба.
      Она сошла у Кенсингтонского сада. Может быть, если нагуляться до боли в ногах, перестанет болеть сердце. И она пошла быстро, не глядя на цветы и нянюшек, на почтенных старичков и старушек. Но ноги у нее были крепкие, и она слишком быстро дошла до угла Хайд-парка - к великой, впрочем, радости одного из старичков, который все время старался не отставать от нее, потому что в его возрасте возбуждение было ему полезно. Она пересекла улицу, вошла в Грин-парк и замедлила шаг. И на ходу презирала себя. Презирала! Она, считавшая, что сердце - это так постигшая, казалось бы, искусство сдерживать или обгонять свои чувства!
      Она добралась до дому, а дома было пусто - Майкла нет. Прошла наверх, велела подать себе турецкого кофе, залезла в теплую ванну и лежала, куря папиросы. Это принесло ей некоторое облегчение. Все ее друзья пользовались этим средством. Вдоволь насладившись, она надела халатик и пошла в кабинет Майкла. Вот и ее "Золотое яблоко" - очень мило окантовано. Сейчас плод казался ей особенно несъедобным. Как улыбался глазами Джон в ответ на улыбку этой женщины! Подбирать объедки! И пробовать не хочется. Зелено яблоко, зелено! Даже белая обезьяна отказалась бы от таких фруктов. И несколько минут она стояла, глядя в упор в глаза обезьяне на китайской картине - почти что человечьи глаза, и все-таки не человечьи, потому что смотрело ими создание, понятия не имевшее о логике. Современный художник не мог бы изобразить такие глаза. У китайского живописца, работавшего столько лет назад, была и логика и чувство традиции. Он увидел беспокойство зверя под более острым углом, чем то доступно людям теперь, и запечатлел его навеки.
      А Флер, прелестная в ярко-зеленом халатике, прикусила уголок губы и пошла в свою комнату - одеваться. Она выбрала самое красивое платье. Если заветное желание ее невыполнимо, если нельзя получить то, от чего она стала бы и спокойна и логична, пусть будет хотя бы удовольствие, быстрота, развлечение - хватать их обеими руками, пить жадным ртом! И она уселась перед зеркалом с намерением всячески себя приукрасить. Сделала маникюр, получше уложила волосы, надушила брови; губы не подкрасила и едва заметно напудрила лицо, а шею, потемневшую от приморского солнца, - побольше.