Надо сначала выйти в ванную и кухню, и это ее смущало: она слышала там шаги и голоса и боялась попасть в когти соседок.
      - Пожаловала фефела наша! Вчера убирала, а лист в плите весь залитым водой оставила - не видали глазыньки, - сказала одна.
      - Белье-то бы хоть поснимала с веревок-то! Другим тоже нужно: не у тебя одной ребенок. Спеси пора бы поубавить. Подумаешь - княгиня выискалась! - сказала другая.
      - Воображает, что больно хороша, а сама - тоща тощой! У нас на такую бы и не посмотрел никто, - сказала опять первая.
      Ася снимала белье, тревожно озираясь на эти косые взгляды.
      - Я, кажется, вам ничего не сделала! За что у вас такая злоба? отважилась она выговорить и вышла, не дожидаясь ответа. Есть она не могла, хотя не ела уже сутки. Спешно одевая малыша, которого вынуждена была тащить с собой, она бормотала ему какие-то увещевания, ребенок не хотел подыматься и, засыпая, валился на бок; потом повлекла за ручку, боясь опоздать. Холодок раннего утра, пустота улиц, голубовато-розовое небо, а больше всего припомнившийся стих втягивали ее в струю задушевных представлений, связанных с "Кулико-вым полем", и ее охватила надежда, что в храме ей станет легче. Но этому не суждено было сбыться: ни лики святых, ни кадильный дым, ни любимое пение, ни таинственные возгласы не доходили в этот раз до ее души, может быть, потому, что Славчик не хотел стоять на месте - все время вертелся и дергал мать, не давая ей ни на минуту сосредоточиться, а усталость ее оказалась настолько велика, что она не простояла и часу: ей начало сжимать виски и застилать глаза и очнулась она уже на скамейке у церковного ящика. Незнакомые женщины, стоявшие около нее, объяснили ей, что она упала, и, подавая воду, советовали вернуться скорей домой.
      - Я хотела отслужить заупокойную обедню или панихиду, - сказала Ася.
      - Заупокойную обедню заказывают накануне, - наставительно сказала одна из женщин, - ну, а панихиду можно и сегодня, только сначала батюшка обедню кончит, а потом крестины у нас заказные... Не долго ли будет ждать с ребенком?
      А другая спросила:
      - Вы с певчими, что ли, панихиду заказывать будете?
      Ася только тут спохватилась, что ушла из дому без копейки денег. Женщины жалели ее и приглашали прийти на другой день, обещая, что сами договорятся со священником и хором; она согласилась из деликатности, но все эти деловые переговоры, а еще больше изводящий рев Славчика спугнули ее порыв; чувствуя, что тоска переполняет ее через край, она заторопилась выйти, волоча за руку всхлипывающего ребенка. Уходя, она бросила безнадежный взгляд под купол - она любила кадильный дым, который легкими облачками подымается вверх, а льющиеся ему навстречу солнечные лучи золотят его... Но в этот раз в куполе было безрадостно - он давил... опять серое облако!
      Глава десятая
      Елочка все последнее время была очень занята на работе - желая поддержать материально Асю, она набрала себе сверхштатных ночных дежурств и из-за этого не могла проводить у Аси много времени и выручать ее в бесконечных очередях в прокуратуре; помощь ее для окружающих была незаметной.
      - Так и всегда со мной: красота эшафотов и жертв идет мимо! Я не героиня и не мученица - я только труженица! - С горечью говорила она себе.
      В это утро, вернувшись после одного из ночных внеочередных дежурств, она не стала ложиться, а выпила для бодрости крепкого чаю и побежала узнать последние новости. Приговор ожидался со дня на день. От квартиры Бологовских у нее был теперь ключ, принадлежавший ранее Наталье Павловне. Еще в передней она увидела, что дверь Асиной комнаты стоит распахнутая настежь; однако на ее оклик вышли одни собаки; в глаза сразу бросился небывалый беспорядок; незастеленные кровати, немытая посуда, разбросанные на полу игрушки, незатер-тые лужицы... Елочка подивилась беспечности, с которой Ася оставила двери незапертыми, чего никогда не разрешали делать ни Наталья Павловна, ни Олег. Елочка прошла в кухню, но Аси не было и там; Хрычиха, занятая мытьем кастрюль, объяснения дала самые сбивчивые:
      - Вечор весь день пробегала. К ночи только вернулась. Видать, больно усталая... две свои кастрюли спалила. Наши на ее разоралися, а я уж молчу: жалость меня взяла на ее глядючи...
      Новая жилица, входя, услышала последнюю фразу и злобно бросила:
      - Непутевая уж больно ваша княгиня новоявленная! Вечор ушла, а князенка своего без присмотра бросила: орал тут на общей площади; я и то урезонивала. А гордости небось не занимать стать! Таких, как она, у нас в Союзе уже пятнадцать лет выводят, да все не перевелись - живучи больно!
      Елочке не трудно было угадать, что кухня стала ареной травли. Не имея привычки терять время зря, она занялась приборкой Асиной комнаты. Вытирая верх шкафа, она стояла на табурете, когда услышала шаги и голосок Славчика, и обернулась на вошедших. Ноги у нее стали подкашиваться, и Елочка едва не упала с табурета, увидев Асю - бледную, с синими кругами вокруг глаз и, главное, в черной косыночке вместо обычного берета. Косыночка эта не оставляла сомнений...
      - Что? Что? - воскликнула Елочка, соскакивая с табурета. - Узнала что-нибудь?
      Ася не сразу ответила.
      - Кончено, - сказала она, наконец, не изменяя положения.
      - Что кончено? Следствие? Так значит - приговор?
      - Да... приговор...
      - Какой же?
      - Сказали: высшая мера... сказали... - голос Аси пресекся.
      Елочка опустилась в кресло.
      - Может быть, еще заменят... иногда заменяют лагерем...
      - Как же заменят, если... если приговор уже приведен в исполнение, сказала Ася с усилием.
      - Как? Уже в исполнение? Уже? - И вновь, второй раз в жизни Елочки все умерло: умер ее Пожарский, умерла, так и не начавшись, грядущая битва воодушевление, знамена, колоколь-ный звон. Умерло новое Куликово поле. Конец всему.
      Она взглянула на Асю: та все так же стояла, только две слезы ползли теперь по прозрачным щекам...
      "Никто не любил его так, как я, - подумала Елочка, - но ведь она была с ним счастлива, а теперь это счастье ушло навсегда! Мне ее жаль, глубоко жаль!"
      И она поднялась с кресла:
      - Сядь, Ася, ты совсем измучена. Когда ты узнала?
      - Вчера. Теперь уже никогда... теперь - все! - И Ася проглотила слезы.
      - Сядь, дорогая! Сними пальто и глотни воды. Славчик, да отойди же, не лезь! - И Елочка с жестом досады оторвала мальчика от платья Аси.
      - Он все время сегодня капризничает и не слушается. Измучил меня гадкий мальчик! - сказала Ася и, подойдя к кровати, бросилась на нее лицом вниз.
      - Славчик, поди сюда, - строго сказала Елочка. - Отчего ты такой нехороший? Ты видишь, маме не до тебя.
      И одновременно в ее сознании проносилось: "Я, кажется, не то говорю, что надо. Не умею я обходиться с детьми!" Она подняла ребенка и посадила на стул.
      - Ну чего ты опять плачешь? Некогда тут с тобой возиться! Скажи, что ты хочешь?
      - С папой кубики, - ответил ребенок.
      Ася приподнялась на локте:
      - Вот! Слышишь, слышишь! Олег любил играть с ним... теперь этого уже не будет... ничего не будет! Они все меня теперь мучают: и Славчик, и собаки... Этот сеттер... я глаз его видеть не могу... А Славчика я разлюбила, совсем, совсем разлюбила! - И снова опустилась лицом вниз, но через минуту, приподняв голову, сказала: - Ах, да! Он голоден! Я ведь его сегодня не покормила.
      Елочка растерянно обернулась на ребенка: трикотажный, шерстяной с расчесом костюмчик плотно охватывал детскую фигурку; на розовой щечке остановилась слеза, губки обиженно надулись, а карие глаза смотрели серьезно, грустно и укоризненно из-под загнутых ресниц.
      Какой же в самом деле прелестный ребенок и до чего похож на Олега! Как она не замечала до сих пор! Маленький князь Дашков - все, что осталось от любимого ею человека... И в сердце Елочки что-то точно повернулось под натиском внезапной тоскливой и болезненной нежности к этому маленькому существу.
      - Ну, поди сюда, Славчик, сядь ко мне на колени. Сейчас тетя Елочка тебя накормит. Да ты его совсем загоняла, Ася, оттого он и плачет.
      Ребенок потерся головкой о ее плечо; никогда раньше он не делал этого... Или он что-то понял? Да ведь не мог же он понять, что в этом гордом сердце вновь, "смертию смерть поправ", зарождалась новая надежда, новая любовь, и что это сильное сердце впервые выпустило нежные и тонкие побеги материнства!
      Раздался звонок, и обе собаки залились лаем, который почему-то больно ударял по нервам. Елочка выбежала открыть, проникаясь уже заранее чувствами цербера, и увидела перед собою Мику Огарева, которого встречала уже раза два у Бологовских. С юношей было что-то неладно: он стоял, прикусив губы, и был очень бледен, а веки его покраснели.
      - Могу я видеть Ксению Всеволодовну? - спросил он, тормоша фуражку.
      Елочка тотчас поняла, что ему уже известно что-то.
      - Не знаю, захочет ли она выйти к вам... Она сейчас в очень тяжелом состоянии... - начала со своей несколько надменной манерой и с чувством собственности на Асю.
      - Ей уже объявили? Что объявили ей? - поспешно спросил Мика,
      - Приговор к расстрелу, и приговор этот уже приведен в исполнение.
      Мика вдруг круто повернулся и побежал вниз по лестнице. Узнав, что звонил Мика, Ася всполошилась:
      - Как могла я забыть! Леля... Нина Александровна... Что если и их? Леля! Леля! О, это слишком, слишком!
      Елочка молча стояла над ней.
      - Ася, объясни мне вот что, - сказала она, наконец, - я до сих пор понять не могу, какое отношение имеет Леля к этому процессу? Вы как будто ожидали ее ареста... почему? Разве она не посторонняя Олегу?
      Ася все еще сжимала руками голову.
      - Как? Ты разве не знаешь? На Лелю был страшный нажим в гепеу. Ее систематически вызывали туда, в большой дом, и требовали показаний по поводу личности Олега, а она его покрывала, утверждала, что пролетарий! Ну, вот и ответила за это. Как я могла не вспомнить о ней и вчера и сегодня! Вся моя жизнь прошла с ней: знаешь, маленькими мы всегда играли вместе, ведь между нами только полгода разницы. Только я была резвая - всегда смеялась, пела, а Леля почему-то очень серьезная; я помню, что ее мама и папа беспокоились, почему она такая; наверно, уже тогда она предчувствовала свою судьбу! - и Ася снова опустилась на кровать лицом вниз.
      Елочка угрюмо задумалась. Эта хорошенькая капризная девушка, постоянно занимавшая ее мысли, даже отсутствуя, как будто смеялась над ней и дразнила ее; она как будто говорила, высовывая язык, как маленькая школьница: обошла, перехитрила! Ведь жертвенность должна была достаться Елочке, коль уж на ее долю не выпало ни красоты, ни женского счастья, ни всеобщего обожания, ни талантов. И вдруг последнее, что у нее оставалось, мученический венец, - и тот уходит от нее, поделен между Асей и Лелей, которым и так досталось все, все все!
      Она сидела, опустив голову, убитая этими мыслями. Детский голосок пролепетал:
      - Мама, булки дай, - это его ребенок говорит и дергает мать, которая безучастна ко всему!
      Елочка спохватилась, что так и не накормила Славчика.
      - Лежи лежи, Ася. Я сварю ему кашку. Сейчас, Славчик, тетя Елочка даст тебе кушать. А тебе, Ася, я приготовлю чай: тебе надо поддержать силы. - А про себя опять подумала. "Не мученица и не героиня, а только трудовая пчела".
      Ася, однако, есть не стала, несмотря на все уговоры: она уверяла, что в горле у неё комок, который мешает глотать.
      К двум часам Елочке пришлось уйти на работу.
      - Что с вами сегодня, Елизавета Георгиевна? - спросил ее хирург, когда на операции она подала вместо трубочки Левре петлесжиматель Грефе. Выйдя уже вечером из здания больницы и чувствуя страшную усталость, она побежала тем не менее опять к Асе, одолеваемая беспокойством за происходящее там. По дороге получила хлеб и булку.
      Асю она нашла спящей; Славчик лежал рядом с ней на кровати Олега; ребенок сбился на самый край; по тому, как он лежал - не раздетый и готовый упасть, - Елочке стало ясно, что душевное равновесие еще не вернулось к Асе. Она не стала ее будить, надеясь, что сон хоть немного восстановит ее силы, и, загородив Славчика стулом и прикрыв заботливо пледом, выпила в полном одиночестве чай. Ася не оставила ей ни подушек, ни одеяла, накрывшись пальто, Елочка пристроилась кое-как на диване, но нервы были слишком напряжены и сон не приходил. Что-то стучало ей в уши, она точно слушала заунывно-похоронный звон, а мысли все время возвращались к минуте казни. Пробило двенадцать, потом час... около двух, едва лишь она забылась, заглушенное рыдание ее разбудило. Она поспешно встала и при свете маленькой заслоненной лампы подошла к Асе, без слов, молчa, она обняла ее и прижала к груди ее голову.
      - Ты здесъ? - тихо спросила Ася.
      - Да, дорогая! Здесь, с тобой...
      - Елочка, я сейчас подумала, какая я была дурная жена! Знаешь, я никогда не заботилась о его белье; раз он сказал: "Я готов сколько угодно ходить в штопаных носках, но носить дырявые не желаю". Мадам это слышала и стала ему штопать сама, а я просиживала за роялем и умилялась на Славчика! А раз... знаешь, раз он сказал: "Отчего ты никогда не приготовишь к столу ре... редьку?" Он ведь так редко высказывал желания, а это желание такое маленькое и скромное, а я не исполнила, я забыла!
      - Ася, не мучай себя упреками, ты отдала ему жизнь, ты не побоялась ничего - даже фальшивой фамилии! Ты родила ему чудного мальчика! Он был тебе безмерно благодарен за все, он обожал тебя! Вашему счастью мешали только угрозы гепеу, но не в твоей власти было устранить их. Не упрекай себя!
      На это Ася сказала:
      - Ты только несколько дней видела человека, которого любила, и все-таки всю жизнь не могла забыть его, а я! Мне без моего Олега пусто, так пусто... мне так холодно, страшно и неприютно и мне так жаль его... У него было так много горя, а счастлив он был так недолго... Если б ты могла понять эту острую мучительную жалость - она как нож, воткнутый в тело... Если б ты могла...
      - Если б только я могла объяснить тебе, - тихо с горечью перебила Елочка, - как может иногда быть дорог человек, который не дал ни одной минуты счастья, а только мучил, сам того не зная; и что такое любовь, которая ни на что не надеется, ничего не ищет для себя, которая видит, как человек уходит к другой, и все-таки желает ему счастья... если бы ты могла понять такую любовь, ты, может быть, прозрела бы и осознала тяжесть моей потери!
      - Что?! - воскликнула Ася, и слезы ее разом высохли. - Что ты сказала? Ты сказала о нем и о себе! Так он, значит, тот раненый, которого считали убитым и которого ты... Зачем ты молчала? Зачем?! Ведь я тебя спрашивала! Я бы ни за что не встала между вами!
      Елочка отняла руки, которыми закрыла было лицо.
      - Подожди, выслушай сначала! - и в голосе ее неожиданно прозвучала спокойная властность. - Пойми: я хотела видеть его счастливым! К тому же я слишком горда, чтобы насильно тянуть его к себе, рассчитывая на благодарность. А если бы я сделала тебя поверенной своего чувства, это бы навсегда встало между нами. Это возможно только теперь, когда его нет. Пойми, и не надо тревожить все это словами.
      И она отчетливо ощутила всю красоту одинокой вершины и все величие отрешения. Ей было дано на минуту вознестись выше себя.
      Только через несколько минут Ася отозвалась шепотом:
      - Помнишь наш первый задушевный разговор у камина в гостиной? Я сказала тебе тогда: "Какая вы большая, глубокая, умная! А я - какая жалкая, ветреная, пустая!" Это же я говорю себе и сейчас. Твои слова дали мне понять очень многое!
      И обе подумали: "Слышит ли нас он? Видит ли нас в эту минуту?" Но синий сумрак не открывал потустороннего.
      На рассвете Асю вывело из забытья прикосновение руки, и когда она подняла голову, то увидела перед собой Елочку с чашкой какао и сухариками; Елочка была уже в пальто и шляпе.
      - Не возражай ничего. При мне сейчас же съешь и выпей - я тороплюсь на работу. Славчика я одела и накормила, собак уже вывела. Ну, ешь же. - И она поставила чашку на столик у постели.
      Ася бросилась ей на шею:
      - Ты придешь ко мне сегодня же? Придешь? Ты не оставишь меня одну?
      Уходя, Елочка подумала: "Вот когда, наконец, я становлюсь незаменимой и единственной! Дорогой ценой досталось мне это место, но теперь никто уже не займет его!"
      Глава одиннадцатая
      У Мики в этот день было свидание с сестрой. За те "уступки", которых сумел добиться от Нины следователь, она получила это свидание не через решетку, а в углу общей комнаты у окна.
      Голова у Нины была перевязана, обтянутые скулы исхудалого лица, черные круги под глазами и тюремный халат изменили ее до неузнаваемости. Она казалась старше лет на двадцать. У Мики захватило дыхание, когда он увидел эту тень прежней Нины.
      - Ну, прощай, Мика, - сказала она. - Мне дали семь лет лагеря. Не думаю, чтобы я смогла это вынести. Жизнь мне сохранена только за то, что я подписала бумагу, в которой говорится, будто бы Олег сам признавался мне, что состоит в контрреволюционной организа-ции. Конечно, его и без моих показаний все равно бы пристукнули, и все-таки мне невыносимо тяжело! Уже вторую ночь я вижу во сне Софью Николаевну - его мать. Устоять перед их угрозами и побоями почти невозможно... Леля Нелидова тоже что-то подписала...
      - Нина, так это правда, что бьют? Тебя били?
      - Вот смотри: два зуба выбиты! Я так вымотана, так обессилена. Допросы без перерыва по двое суток, руки в синяках. Следователь уверяет, будто бы меня, как артистку, используют для концертов и самодеятельности, а тяжелые работы меня минуют... Я этому плохо верю, да и радость небольшая петь этим Скуратовым! Я хотела тебе сказать: теперь моя опека над тобой волей-неволей кончается; ты сам будешь вершить свою судьбу - смотри: будь осторожен, не попадись в их когти!
      - Думать лишь о том, как спасти свою шкуру, я не собираюсь, но... Короче, ты обо мне не беспокойся. Обещаю тебе: со мной ничего не случится.
      - Ну, спасибо. И еще одна просьба: не говори Асе, что я подписала эту бумагу, а Егору Власовичу, Аннушке и Марине расскажи все начистоту. Вещи продавай, если будет трудно; распоряжайся всем, как хочешь. А за меня молись как за грешницу, если не разучился еще молиться! Перекрестить хочешь? Ну, перекрести. Дай поцелую эти лягушачьи глаза, такие мне родные. Я не плачу - ты видишь, у меня слез уже нет. Молчи. К нам подходят.
      Выйдя из стен тюрьмы, он расстегнул ворот куртки, чтобы нащупать крест под рубашкой и сжать его.
      - Господи, яви Свою мощь и силу! И это здесь, в России, в бывшем Петербурге, происходят такие вещи! Истязают женщину, чтобы вынудить у нее заведомо ложные показания! Нет, не всегда можно и следует прощать - таких мерзавцев, как этот следователь, прощать нельзя!
      Ветер с моря дул в лицо вместе с мокрым снегом и свистел всю дорогу, пока он мчался на квартиру Аси.
      "Расстрел... Господи, будь милостив да минует нас чаша сия!"
      Открыла Елочка и сурово поведала о расстреле Олега. Мика ринулся вниз и остановился в подъезде, словно сведенный судорогой.
      - Жди милосердия! Как же! Мы раньше переоколеем все, чем дождемся ответа хоть на одну молитву! Жестоко, - произнёс он вслух.
      Участь Нины казалась ему трагичней участи Олега. Нину ждало все самое худшее: укоры совести, разбитое тело, непосильно тяжелые условия существования. Разве не легче просто умереть?! Нина так исхудала, что вся стала какая-то маленькая... Зашибленная, с перевязанной головой, она чем-то напоминала ему перевязанного Барбоску, у которого болят зубы: открытка, которая в детстве часто встречалась ему в старорежимных альбомах и вызывала в нем настолько сильную жалость к собачке, что он избегал смотреть на эту открытку.
      "Я тоже виноват и буду мучиться своей виной не меньше, чем она своей, теперь, когда уже ничем не могу помочь! Ей нелегкая досталась задача тащить и воспитывать меня с четырех лет, а я всегда только мучил ее непослушанием, издевками и всякими фокусами и штучками. Она так рано овдовела, а когда полюбила, я и тут затравил ее... Как мы все порочны и как глубоко несчастны, а я к тому же все еще не христианин - я не могу произнести: Господи, да будет воля Твоя! Я кощунствую! Да, это было кощунство - то, что я позволил себе в подъезде! Михаил Александрович, вы набор всевозможных пакостей! Можете о себе не обольщаться!" - так размышлял Мика и не заметил, как попал в объятия милиционера.
      - Гражданин юноша, прекрасненько - переходите улицу в недозволенном месте. Платите штраф!
      - Отстаньте ради Бога! Денег у меня при себе нет. Хотите тащить в отделение - пожалуй, тащите. Мне все равно.
      - Вы как мне отвечаете, гражданин? Как это так вам все равно?
      - А так, что мою сестру в тюрьме пытали, а теперь отправляют в лагерь ни в чем не виноватую и больную. Ясно вам?
      Милиционер махнул рукой:
      - Проходите, гражданин, и в другой раз будьте внимательней.
      Мика проводил его несколько ошалелым взглядом. Вот так штука! Дошло! Видать, хороший малый.
      Его заранее раздражала та реакция, которая - он это знал - последует в кухне в ответ на катастрофические известия. Они промолчать не сумеют! Сейчас же пристанут с расспросами и начнут ахать и охать, еще завоют чего доброго! Такт-то ведь за редким исключением достояние того как раз воспитания, против которого он всегда бунтовал, находя в нем то фальшь, то условности, то принуждение. Бунтовал, а когда, бывало, в ком-либо из окружающих не хватало этого самого такта, сейчас же первый злился.
      Реакция и в самом деле оказалась именно та, которую он ожидал:
      - Нинушка, дитятко ты мое! Краса ненаглядная! Изведут тебя окаянные лиходеи! Мало, что мужей твоих, сперва одного, а после и другого, ухлопали, теперича и саму порешат! Вовсе у их ни стыда ни совести! - голосила Аннушка, подперев щеку. Приятельница - прачка - скорбно кивала головой, одновременно и сочувствуя и одобряя способ причитания.
      Дворник молчал, но по его морщинистому лицу медленно катились слезы, а сжимавшая костыль рука дрожала.
      - Молчи, Анна! - выговорил он, наконец, глухо. - Касатку нашу теперь не вернуть, а у меня от причитанья твоего сердце заходит. Малость повремени. Поди-кось покличь Мику - договориться бы с ним, в какой день справить службы Божии.
      - Как же, как же! Олега-то Андреевича и отпеть и помянуть надобно! - и Аннушка засеменила к двери: - Мика! Выдь, родной! Муженек мой тебя спрашивает.
      - Слушаю вас, Егор Власович! - рапортовал Мика, появляясь на пороге кухни.
      - Поди сюды. Чего хоронишься-то? - медленно заговорил дворник и притянул молодого человека за рукав. - Мы в твоем горе тебе не чужие, сам знаешь. Оно бы отпеть следовало, да заочно земле предать Олега Андреевича, и молебен бы за здравие болящей и скорбящей рабы Божией Нины отслужить не мешкая. Договорись с Ксенией, да Марину Сергеевну извести.
      - Сделаю, я сам о том же думал, - кивнул Мика.
      Аннушка перебила:
      - Микушка, а что же девонька тая - подружка Асенькина, - которую по нашему же делу взяли, что она? Неужто и ее к высшей? Ведь ей, почитай, не больше двадцати годочков?
      - О Елене Львовне мне ничего не известно. Они осведомляют только по поводу самых близких. Вот Вячеслав вернется - спросим, - ответил Мика.
      Когда Вячеслав вошел, то пересек кухню, не говоря ни слова; и так же молча взялся за скобку своей двери. Мика и дворник проводили его взглядами и вопросы замерли у них на губах, но Аннушка не утерпела:
      - Ну, чего узнал? Говори! Господи, проходит и молчок!
      Вячеслав помедлил, как будто с силами собирался, а потом, швыряя фуражку на кофорок Надежды Спиридоновны, ответил:
      - Загубили девчонку!
      Аннушка ахнула, дворник выпучил глаза, а Мика спросил:
      - А просьба о помиловании?
      - Подано, да ведь меньше десяти лет не дадут, коли присуждена к высшей, - и скрылся за дверью своей комнаты.
      Все помолчали.
      - Совсем, видать, извелся. Лица на ем нет. Почитай, невеста она ему, сказала сотрадательная Аннушка, но Мика не пожелал касаться таких деликатных тем; к тому же отношения Вячеслава и Лели были для него такой же загадкой, как и для остальных. После нескольких минут колебания он постучал в неприветливую дверь.
      - Можно к тебе? Я хотел узнать, когда ответ из Москвы ожидается?
      - Следователь сказал: дней через десять, - ответил Вячеслав.
      - А свидания тебе не удалось добиться?
      - Свидание дадут, если выйдет помилование, а пока остается только ждать. Притом я не знаю, с кем захочет она иметь свидание: дают только один раз с одним лицом - может быть, предпочтет Ксению Всеволодовну.
      Но Мика и тут не задал вопроса. По-видимому, Вячеслав оценил эту деликатность - он взял руку Мики и крепко пожал.
      - Ты, Мика, знаешь: я Нину Александровну и уважаю и люблю. Душевный она человек! И с Олегом Андреевичем мы, почитай что, друзьями были. Мне их судьба сердце переворачивает.
      Мика невольно отметил, что из них двоих Вячеслав первый сумел выразить участие, и промолчал, боясь, чтобы голос не выдал его душевного волнения, которое он считал недостойным мужчины.
      - А как твои дела по партийной линии? - только через несколько минут спросил он, задушив слезы и овладев собой.
      - Скверно - вычистили! Я, по правде говоря, не ожидал. Все припомнили, одно к одному свели: и неудачную речь в защиту профессора, и заступничество за швейцара, и хлопоты за Нелидову, и поездку в Лугу с детьми. Предместком - такая сволочь; я не выдержал и свой партбилет ему прямо в морду швырнул! Ну да я восстановлюсь. Я было на стройку в Комсомольск уже подрядился, да придется, видно, прежде в Москву ехать: добьюсь там пересмотра. В Москве рассудят по справедливости: за меня вся моя жизнь!
      Но в интонации его были ноты подавленности.
      - Ты надеешься еще найти справедливость? Смотри, как бы и тебе не приклеили пятьдесят восьмую с каким-нибудь из ее бесчисленных параграфов.
      - Меня этим не запугаешь, а всем молчать тоже нельзя. Товарищи Менжинский и Ягода не на высоте и набрали себе в штаты недостойных лиц, а в первичных организациях у нас завелись шкурничество и бюрократизм. Это все толково изложить надо и вскрыть нарыв на теле нашей партии! Сейчас мне ничего на ум не идет, а вот как выйдет решение с Еленой Львовной, тотчас примусь за дела. - Вячеслав говорил как будто с трудом, через силу выговаривая.
      Подошла Аннушка.
      - Идите оба к столу, чаю выпейте. Шутка ли: с вечера не евши ни тот ни другой. Нинушка, моя голубушка, уезжая в Лугу, наказывала: пригляди за моим Микой ненаглядным. Должен ты теперь меня слушать: я тебе вместо бабки.
      Дворник уже держал блюдечко на пяти пальцах и поднес было к губам, да поставил обратно:
      - Как живая она у меня перед глазами, - глухой голос старика дрогнул. - Да не такая, вишь, какой в последние годы была, а подросточком с косами. Помнишь, Аннушка, болел я в Черемухах легкими, и она сама кажинное утро "кофий по-венски" с барского стола мне приносила; войдет с подносом и встанет, а глазки так и светятся. Помнишь ты, как стали ее верховой езде учить - я за повод лошадь веду, а она мне: "Не отходи, Егор!" - да прямо в волосы мне, бывало, вцепится рученькой своей. Покойный барин изволили раз подарить ей ослика и кабриолетик; изобиделся я: нешто это порядок, говорю, нельзя никак в конюшенную пустить этакую тварь! Лошадь - животное благородное и такого суседства не потерпит... Но Аннушка перебила повествование мужа:
      - Я в те дни мою Нинушку жаворонком звала: голосок у нее уже тогда звонкий был, да пела-то недолго - как убили Дмитрия Андреевича, так и примолкла, сердечная. Я ей: что же ты песни свои забыла, Нинушка? А она мне: пела-пела пташечка и затихла, знало сердце радости и забыло! А потом, как прикончили старого барина...
      Мика вскочил:
      - Я пойду, Анна Тимофеевна! Я слушать все это... Мне... Поброжу немного по улице... так лучше будет.
      На лестнице он столкнулся с Мариной, которая взбегала через ступеньку.
      - Что? - спросила она, останавливаясь и тяжело дыша.
      Он минуту помедлил, язык ему не повиновался.
      - Поднимитесь к нам... Аннушка вам все скажет...
      Она испуганно схватила его за руку. Не глядя ей в глаза, он вырвал руку и сбежал вниз.
      Была только одна душа, с которой ему хотелось сегодня говорить; взаимопонимание между ними уже было достигнуто, и задушевность становилась потребностью. Едва он выбрался на улицу, ноги сами вынесли его на Конную.
      - Что с тобой? - спросила Мэри, едва лишь открыла ему дверь.
      Сесть в ее маленькой комнате можно было только на кровать; пахло лампадным маслом, ладаном и немного сосновой веткой, которая была заткнута за икону Скоропослушницы. Она была в черном - старом школьном платье, уже заплатанном, волосы гладко зачесаны в косу; она была не из тех, что прихорашиваются: губы ее еще не знали помады, она не душилась, не пудрилась. На столике у кровати рядом с Творениями Ефрема Сирина лежал томик ее любимого Достоевского. Тут же просфора, вынутая за упокой брата. И казалось, возвышенная и серьезная атмосфера храма занесена сюда и отсвечивает даже в ее лице и взгляде. "Херувимские" кладут свою печать на лица!
      Он стал рассказывать, заранее зная, что ее реакция будет такая именно, какая нужна ему, - иная, чем у всех тех, с кем он сталкивался сегодня утром.
      - Я сейчас с тоски не знаю, куда деваться! Дома Аннушка причитает и плачет, хоть уши затыкай. Как преступницу - на семь лет каторги! В том виде, в каком она сейчас, ей этого не перенести, а ведь она заменяла мне мать - я это слишком поздно понял! - он вдруг приник лбом к рукам девушки... - Мэри, я грешник, я сейчас кощунствовал омерзительно, безобразно! Когда я узнал, что ее пытали, меня разобрало отчаяние! Если бы ты только слышала, что я говорил в подъезде! Мне кажется сейчас, что борьба политическая принесла бы, может быть, больше плодов и больше удовлетворения, чем наши молитвенные бдения и работа над собой! Я способен повернуть на все сто восемьдесят градусов!
      - Сох рани тебя Бог, Мика!