- Не видать и не видать нашей Матушки Узорешительницы: стало, Господь наложил запрет ей прийти в нашу камеру, заказал путь! Ох, ох-ох, грехи наши тяжкие! Не придтить ей, никак не придтить! - заохал вдруг маленький старичишко, ставя на стол кружку.
      - Кого вы ждете? Разве дают свидания осужденным на высшую? - спросил, насторажива-ясь Олег.
      - Каки таки свидания? С ней, со Смертью-матушкой разве что свидание нам заготовлено! - опять заохал старик.
      - Так кого же вы ждете в таком случае? - опять спросил Олег.
      - Вас только что перевели сюда, а мы все его рассказы уже наизусть знаем, - заговорил человек интеллигентного вида, еще молодой, но с профессорской бородкой, - он святую Анастасию Узорешительницу, видите ли, поджидает, но высокая гостья заставляет себя слишком долго ждать.
      - Анастасию Узорешительницу? - переспросил с удивлением Олег.
      - Да, ни больше ни меньше! Рассказывает длинную историю, как эта высокая особа, специальностью которой стало утешение заключенных, забрела раз, оставаясь невидимой конвою, к таким же смертникам, как мы с вами. Кого-то она ободрила обещанием помилования, а на нескромный вопрос ответила, что этот человек с ней увидится в одном из московских переулков. Когда же сей счастливец, получивший и в самом деле помилование, пошел вскоре после этого в Москву, и именно в тот переулок, он вошел в маленькую церковь, мимо которой проходил, и увидел икону святой Анастасии, в которой будто бы признал неизвестную женщину, приходившую к нему в камеру. Обслуживавшая церковь монашка, которой он рассказал случившееся, разъяснила ему при этом, что такие случаи уже бывали и она наблюдала много благодарных клиентов. Как вам нравится такое повествование?
      - Я счастлив был бы, если б мог этому поверить, и не вижу здесь ничего, над чем можно было посмеяться! - ответил Олег. - Это все очень трогательно.
      - Вы по пятьдесят восьмой, очевидно? - спросил интеллигент, приглядываясь к нему.
      - Точно так. Очевидно, и вы?
      - И я. Приклеили мне контрреволюцию за то только, что позволил себе несколько неосторожно высказаться по поводу черепов отсталых рас, а именно: отметить некоторое различие в их строении с черепами русских. Обвинили в злостном расизме, - и ученый усмехнулся, - А вы?
      - Я - гвардейский офицер в прошлом. Гепеу стала известна моя подлинная фамилия.
      - Какая же именно? - спросил интеллигент, снимая очки.
      Олег назвал себя, и они обменялись рукопожатиями.
      - У вас семья? - спросил ученый.
      - Жена и ребенок, - и, не желая затягивать разговор, Олег поклонился и ушел на свою койку.
      Через несколько минут дали отбой, и установилась тишина; только старичок шептал на коленях молитву.
      Олег вспомнил картину, которая была создана под впечатлением его фантазии, - княгиня Дашкова рассказывала однажды знакомой ей художнице, каким рисуется ад в воображении ее сынишки, и та изобразила на полотне кудрявого ребенка, который огромными испуганными глазами смотрит на призрака зла - страшные рептилии, кишащие в темной пещере. Головка ребенка была окружена нимбом, который говорил о его незапятнанности.
      "Таким я и был тогда, но с тех пор было столько горя и боли, крови и зла. Теперь я могу надеяться только на милосердие; как в той заветной молитве: яко разбойник исповедую... Подлости я за собой никакой не знаю, за тех, кого я люблю, я жизнь отдам, но тех, кто вне моей орбиты, я любить не умею. Ася права: я слишком горд!"
      И он вспомнил слова своей жены: "Я хочу, чтобы сердце твое распространилось".
      Она тогда расчесывала волосы, и точеное, как у камеи, лицо было окружено их мягкими душистыми волнами... Откуда взяла она эти слова? Ася? Вот она всех жалела! И мужа, и собак, и этого уродливого ребенка, и даже цветы... Она никогда не жаловалась, не упрекала...
      Качество, редкое в женщине! Если она огорчалась, то толъко "сворачивалась", как мимоза. Было что-то детское в той ласке, с которой она прижималась к нему: трется, как котенок, о его плечо и ерошит ему волосы... Ему вспомнилось, как один раз она его упрекнула, да, упрекнула! При этом воспоминании густой румянец стыда залил его лицо... Это было за два дня до рождения Славчика! Прежде подвижная, тонкая, резвая девочка изнемогала под тяжестью десятифунтового ребенка; жизнерадостность начала ей изменять; она, видимо, истосковалась ожиданием и огромным животом - ни сесть, ни лечь, ни наклониться... В этот вечер, когда они ложились в своей спальне, она прибегала к обычной уловке... О, он хорошо знал эти уловки - ляжет, бывало, и закроет глаза: делает вид, что заснула... Она это часто проделывала, но в этот раз он не пожелал уступить - ему досадным показалось это постоянное желание избегнуть страстных ласк. Даже странно было, что это - такое юное, и влюбленное, и ласковое - существо оставались таким бесстрастным! Он насильно повернул ее к себе... Она молчала, но после, когда он опять уложил ее, закрыл, перекрестил и, целуя в лоб, сказал "спокойной ночи", она вдруг проговорила с жалобой в голосе: "Сегодня уж ты мог бы оставить меня в покое", - и обиженно уткнулась в подушку.
      "Сколько надо было иметь эгоизма и чувственности, чтобы заслужить такой упрек! Да, мы - мужья - бываем слишком часто и грубы, и безжалостны. А вот теперь на нее одну ляжет вся тяжесть семейной жизни: она останется одна с двумя младенцами... с двумя! Смерть, да - смерть, теперь, когда я так нужен и семье, и Родине, когда... наконец, счастлив... смерть!
      Чей-то голос сказал:
      - Ну вот и накликали - идут!
      А другой подхватил:
      - И впрямь идут. Ну, братцы, крышка!
      Олег приподнялся на локте, прислушиваясь: из коридора доносились голоса и бряцание затворов.
      - Не к нам,- сказал кто-то. Но как раз в эту минуту стали отворять камеру. Олег сел на койке, чувствуя, как тревожно отбивает дробь его сердце.
      Надзиратель и конвойные остановились в дверях.
      - Выходи, кого назову: Иванов, Федоренко, Эрбштейн, Муравин.
      Заключенные один за другим подымались с коек. Последняя фамилия принадлежала молодому ученому.
      Олег схватил его за руку и крепко пожал.
      - Спасибо, - проговорил тот.
      - Прощайте, товарищи! - сбывающимся голосом крикнул уже с порога уголовник - тот, который был всех моложе.
      - Того же и вам желаем! - бравируя, развязно выкрикнул его вихрастый товарищ и взмахнул шапкой.
      Дверь за партией затворилась.
      "Маленькая отсрочка! - подумал, опускаясь на койку, Олег. - Отчего так колотится сердце? Кажется, трусом я никогда не был! И зачем они медлят? Только затягивают агонию. Еще ночь или несколько ночей до тех пор, пока в одну из них..."
      В тот день, скитаясь из угла в угол по камере, он прочел одну из надписей, не замеченную им прежде: "Корабль уплывал к весне".
      Весна - одно из многих нежных наименований, придуманных им для Аси, и, стоя перед надписью, Дашков вдруг ощутил, что это и есть его последнее свидание с Асей на земле.
      Через час или два, когда все хлебали суп, седой старичишко, тщетно поджидавший Анастасию Узорешительницу, вдруг забормотал:
      - Сегодня, должно, придут меня ослобонить. Вы вот все только потешаться над стариком умеете, а кабы вы побольше веровали, может, она и вошла бы к нам - Матушка Анастасия; теперича только у двери малость постояла, а и то в камере стало ровно поблагодатней; я вот, убогий, учуял в сердце своем. Неужели вовсе никто того не заприметил?
      - Кажется, я заметил что-то! - вымолвил Олег и смутился.
      Один из "пятьдесят восьмых" сказал:
      - Вот и сладь тут с верующими: на все свое объяснение подыщут - не надула, мол, а не учуяли по причине вашей же толстокожести - на-кось, выкусите!
      - Смейся, милый человек, смейся, а только меня ослобонят сегодня, настаивал старик. - Вот помяни мое слово: она, Матушка, на то и приходила, чтобы утешительное слово сказать.
      Олег пристально взглянул на старика.
      - За что приговорен? - спросил он, изменяя своей привычке не задавать вопросов.
      - Монашек из Страстного монастыря. Обитель нашу вовсе порешили, а меня на поселение упекли да на отметку взяли. Спервоначалу на Север: едва Богу душу не отдал - гоняли нас безо всякой жалости, скользили мы по наледям, руки да ноги ломали, и голода и холода натерпелись - курочку мою черную я на руках тащил; благослови ее, Господи! Одна-то она жалела меня, убогого; кажинный день по яичку мне несла, силы мои поддерживала; да после, как в Узбекис-тан нас перебросили, еще пуще ожесточились наши гонители: отобрали и мою курочку. В песках горше, чем в сугробах: народ пошел злой, горбоносый, христианской веры вовсе ни в ком не встретишь; тоска забрала сбежал, и с тех пор не сидится нам, бродяжничаем. Раз случилось в одном селе мне перед сходкой против колхоза ратовать, оттого что родом я псковский крести-анин; ну, а как изловили, одно к одному все и засчитали; злостный вредитель, заявили мне. Тем только утешаюсь, что хоть и краешком, а все за веру Господню претерпеваю!
      "Святая простота!" - подумал Олег.
      Гордая душа все еще себя и свои чувства ставила выше окружавших.
      День, однако, не принес ничего нового. Дали отбой.
      В камере смертников никто не засыпал тотчас после отбоя: настороженное ожидание отгоняло сон, и лишь после того как проходили те первые часы, в течение которых всего чаще являлись за приговоренными, или когда конвой уже удалялся, сон смыкал усталые веки измученных людей.
      Лежа на койке, Олег внимательно вслушивался в тишину, царившую в коридоре. Прошло около часа, и вот гулкие тяжелые шаги, еще отдаленные, коснулись его слуха.
      "Идут", - подумал он.
      - Идут, - проговорил кто-то, и головы начали подыматься.
      - Принесла нелегкая, - отозвался кто-то из уголовников.
      Шаги неумолчно приближались, и вот послышались обычные переговоры с надзирателями и бряцание затворов.
      "В этот раз не минуют", - подумал Олег, все так же вслушиваясь.
      Тронули затвор, и в бряцании его прозвучала та же неумолимость.
      Послышалась команда:
      - Семенов Илья!
      За стариком! С невольным участием и симпатией Олег повернулся к нему, забыв на минуту о себе.
      - Никак, меня? Экая оказия, Господи Батюшка! Как же так оно получилось? - забормотал он крестясь.
      - Вот тебе и Анастасия Узорешительница! - крикнул один из уголовников.
      Олег только что хотел осадить того, кто позволил себе этот выкрик, но как раз услышал:
      - Дашков Олег!
      Легкий озноб прошел по его спине.
      - Я, - откликнулся он и встал. - Ну, старик, пойдем! Кто-то в самом деле стоял у двери в ту ночь, только слов мы с тобой не поняли.
      Больше никого не вызвали. Из коридора вывели в другой коридор, а потом на лестницу, где уже стояла готовая партия и вооруженная охрана. При выходе на тюремный двор свежий, живительный воздух коснулся лица. В груди - словно туго натянутая пружина. Он думал - тут же поставят в ряд, но увидел три "черных ворона"; их погрузили. Опять отсрочка - куда-то повезут. Это, кажется делается в Разливе...
      Натянутая пружина несколько ослабела, и снова закружились мысли о семье: "Ася придет справиться... ведь брякнут ей без подготовки. Сейчас уже седьмой месяц - не случились бы преждевременные роды!"
      Кто-то рядом с ним сказал:
      - Товарищи, а что если нас на вокзал - и в лагеря?
      - Ну, да! На вокзал! Как же! Приказа о помиловании не зачитали, вещей забрать не велели... С такого паровоза прямое сообщение на тот свет.
      Один старый мужчина вдруг зашатался и взялся за голову. Oлeг поддержал его.
      - Спасибо, - сказал тот, - вы, очевидно, по пятьдесят восьмой?
      - Да, - коротко ответил Олег.
      - Я тоже. Я подумал сейчас о жене: она совершенно одинока, ей шестьдесят лет и у нее порок сердца. А у вас есть семья?
      - Да. Моей жене только двадцать два года, и она остается с двумя младенцами, - и Олег умолк, чувствуя, что ему зажимает горло.
      Кто-то сказал:
      - Нет, брат, это не вокзал! Лисий Нос или Разлив - вот это что!
      - Ай, изверги! Ай, мерзавцы! Ни в какой контрреволюции я-таки не повинен! Она и не снилась мне! Обвинение за уши притянуто! - тоскливо воскликнул вдруг с явно еврейским акцентом худой человек в очках и схватился обеими руками за голову.
      - А я ведь в прошлом эсер, - заговорил другой приговоренный, - сколько раз при царе в ссылках был. Вот уже не думал не гадал, что заслужу такую благодарность, - этот голос звучал спокойно, несмотря на глубокую горечь, которая в нем слышалась.
      - Господи, помилуй меня, грешного! - шептал монашек около Олега, начинать, что ли, канон на исход души?
      Дрогнули, когда машина внезапно затормозила.
      - Эй, сволочи, выходи! Стройся по пять штук в ряд. Руки в заднее положение, - и вооруженные охранники толпой обступили их.
      Подошли еще две машины; слышно было - плакали женщины, одна вскрикнула, и Олегу показалось, что он узнает голос Нины.
      Он огляделся: пустое низкое место, высокая стена, увенчанная колючей проволокой, и открытые ворота - там тот двор, который ему столько раз снился!
      Остается всего лишь несколько минут... Наступает великая перемена. Вместе с телом отпадут все привычные условия существования и многое, что казалось значительно и дорого... Все, но не любовь к Асе! Любовь останется! Конечно, она связана с телом и бьется в каждой жилке мужского организма, но она прорастает и глубже, и если физическая оболочка сейчас отпадет - любовь останется! Сейчас - за две или три минуты до смерти - ему это совершенно ясно, и это именно ощущение несет в себе предчувствие бессмертия.
      Ему завязывают глаза; он стал было освобождать рукой защемленную прядь волос, но тут же усмехнулся: что значила боль натянутого волоса, когда сейчас засадят в грудь целую горсть свинца?
      - Не надо! - сказал он, срывая повязку.
      - Долой узурпатора революции! - крикнул эсер.
      Восклицание это оторвало мысли Олега от личного.
      Он вдруг стал думать, что должно крикнуть ему в эти последние минуты. Он почувствовал небывалую, огромную любовь к Родине, будто все те годы, которые он самоотверженно отдал служению Ей, слились в одну золотую минуту. И он задохнулся, сладостно шепча одно только слово:
      - Россия!..
      Ночное небо было над его головой - высокое, далекое, звездное! Свет звезд просился в душу. Ненависть и обида, еще недавно клокотавшие в его груди, стихли; презрение, гордость и вся узкая классовость, замкнувшая все лучшее, что было в нем, - все это ощущалось теперь как нечто второстепенное, поверхностное, наносное перед тем, что концентрировалось в груди - там билась любовь, перераставшая рамки тела, и заливало всю душу настороженное и трепетное ожидание предстоящего. Новая насыщенная жизненность охватила его, а тело в мучительном напряжении ждало удара.
      Было два светлых образа в его жизни - две привязанности; все лучшее в нем связывалось с ними - в детстве и юности - мать, позднее - Ася. Над ними - именно в этой самой высокой точке души - реял, казалось призрак России.
      - Господи, спаси мою душу! Яко разбойник исповедую. Мама, родная, дорогая, если ты жива - ты меня видишь и слышишь! Приди же и встреть своего сына...
      Толчок в грудь. Земное кончено. В том теле, которое упало, уже нет души. Жизнь или смерть? Свет или темнота?
      Глава девятая
      - Надо их пропустить без очереди; они маленькие и измучаются, сказала Ася.
      Несколько человек согласились с ней и двух черноглазых мальчиков пропустили вперед. Очередь безнадежным кольцом извивалась в тесном и душном помещении. Ася прислонилась к стене и, озираясь, пыталась вычислить, которая она по счету. Славчик в этот раз остался дома совсем один! Она оставила ему молоко с булкой и игрушки; спички и острые предметы тщательно запрятала, и тем не менее тревога за малыша сосала материнское сердце. Стоскуется и заплачет! Молоко, наверно, разлил и булку будет жевать всухомятку; штанишки, конечно, мокрые; не потянул бы за хвост сеттера, не ушибся бы как-нибудь! Дело все не решается, страшно подумать, что будет... а тут еще от мадам писем не было... Она опять стала считать: "Кажется, я теперь пятидесятая... еще часа полтора. И что это мне сегодня Говэн все время припоминается?"
      Призрак литературного героя - любимого героя ее юности, над судьбой которого она плакала в четырнадцать лет, первый пленивший ее мысли мужской образ - с утра в этот день навязчиво сопутствовал ей: траурный марш, шеренги войск, барабаны, затянутые в черное, эшафот; и он - молодой, красивый, героический, этот аристократ, отдавший жизнь своему народу, приближается к гильотине, гениальному созданию революции, порожденному необходимостью быстрее и ловчее рубить головы всем тем, кто ci-deuant, как они... Теперь гильотины нет, теперь иначе, но от этого не легче!
      - Да, я вот за этой дамой. Да, очень долго! Ну, конечно, пятьдесят восьмая! У вас тоже? Смотрите, этот старик еле стоит - его бы надо усадить или пропустить без очереди.
      То перекидывались словами, то понуро смолкали и передвигались все ближе к окошку, и по мере приближения сосущее беспокойство делалось все острей и мучительней и концентрирова-лось только на том, что скажут из этого окна и примут ли передачу.
      Когда впереди осталось только три человека, волнение Аси достигло предела - она чувствовала, что вся дрожит и что руки ее холодеют, а в ногах появилась странная слабость...
      "Сейчас могут объявить мне приговор... Страшно! Боже мой, как страшно! Что если... если двадцать пять лет лагеря без права переписки - ведь это почти как смерть! Олега замучают, а мы со Славчиком будем совсем одни в целом мире. Страшно, а я так мало молилась эти дни..."
      Она взглянула еще раз на очередь и малодушно шепнула даме, стоявшей позади нее:
      - Подходите сначала вы, - а сама закрыла ладонями лицо: "Господи! Иисус Христос! Милосердный, светлый, милый! Пощади меня и Олега! Ну, пусть ссылка или хоть пять лет лагеря - сделай так! Тогда еще можно надеяться на встречу, я буду его ждать. Иисус Христос, если непременно нужно одному из нашей семьи погибнуть - возьми меня, лучше меня! Я - бестолковая, не сумею ни заработать, ни воспитать сына, ничего не сумею! Мальчику отец нужнее. Мой Олег любит земную жизнь, он хочет борьбы, деятельности... Господи, я мало молюсь, но зато у меня сейчас вся душа в молитве! Пощади Олега! Только бы не... пощади нас!"
      Испуганно как заяц, взглянула она на окошечко, через которое разговаривала пропущенная ею дама, и растерянно оглянулась назад.
      - Подходите, - шепнула она пожилому мужчине, стоявшему за ней.
      Но тот пристально и печально взглянул на нее, указал ей головой на окошко и слегка подтолкнул вперед под локти. Дыхание у Аси захватило.
      - Дашков Олег Андреевич, - дрожащим голосом, запинаясь, выговорила она и, поставив свою корзину на доску перед окном, припала к ней головой.
      "Ты будешь милосердным, будешь!" - твердила она про себя.
      - Нет такого, - отчеканил через минуту трескучий голос.
      Она дрогнула и выпрямилась:
      - Как нет?! Он был здесь, был, я знаю!
      - Нет такого, говорю вам, гражданка! В списках тех, на кого принимаем передачу, не числится. Следующий подходи.
      Ася уцепилась за окошко:
      - Скажите, пожалуйста, скажите, что же это может быть - отчего его нет? К кому мне идти?
      - Гражданка, не задерживайте! Я вам уже ответил, а бюрократию разводить с вами у меня времени нет. Может, переведен, а может, в лазарете или приговорен. Не числится. Следующий!
      Но Ася не отходила, цепляясь рукой за окно. Мужчина, стоявший за ней, твердо и решительно сказал:
      - Эта гражданка выстояла в очереди пять часов. Мы все, здесь стоящие, готовы подождать, пока вы справитесь по спискам. У вас должны быть перечислены и заключенные, и приговорен-ные. Вы обязаны справиться и ответить - вы работник советского учреждения.
      Окошечко вдруг закрылось. Все стояли в полном молчании; странно было в этом оцепенении чувствовалось предвестие чего-то грозного. Мужчина поддерживал Асю под локти. Одна из дам - последняя в хвосте - вдруг подошла и, беря Асю за руку, сказала:
      - Мужайтесь, дитя мое.
      Опять открылось окошечко.
      - Дашков Олег Андреевич приговорен к высшей мере социальной защиты; приговор приведен в исполнение. Следующий.
      Секунда гробовой тишины.
      - Приговорен? Приговорен! Высшая мера... Это что же такое - высшая мера?! - голос Аси оборвался.
      Мужчина слегка отодвинул ее от окна:
      - Поймите сами, что может называться "высшей мерой наказания", - тихо, внушительно и серьезно сказал он.
      Глаза Аси открывались все шире и шире, немой ужас отразился в ее лице.
      - Высшая, самая высшая... так это... это... - повторяла она побледневшими губами, - гильотина?! - и закрыла руками лицо.
      - Следующий! - повторил голос из окна, и мужчина оставил Асю, чтобы в свою очередь навести справку.
      - Теперь не гильотинируют и не вешают, - поправил какой-то юнец из очереди. - Высшая мера в нашем Союзе означает расстрел. - Он, по-видимому, полагал, что такие слова могут служить утешением.
      - Да молчите уж лучше! - замахала на него дама, обнимавшая Асю.
      Ася вдруг затрепетала и, как будто желая освободиться от чужих рук и сделав несколько неверных шагов в сторону, прислонилась к стене.
      - Несчастная девочка! - тихо сказал кто-то в очереди.
      - О ком она справлялась - о муже, об отце или о брате? - спросила одна из дам, вытирая глаза.
      - О муже, кажется. Да она не в положении ли, посмотрите-ка, - сказала другая.
      - Вам не дурно ли, молодая женщина? Не вызвать ли медицинскую сестру? - спросил один из мужчин, приближаясь к Асе.
      - Нет, нет... спасибо, не надо... оставьте! - забормотала Ася и бросилась к выходу, как будто спасаясь от погони.
      Сначала она стояла около каких-то ящиков, потом ее толкнули те, которые их грузили, - сказали, чтоб не мешала; потом - около серой глухой стены; потом попала, сама не зная как, к мосту канала и стояла, опираясь на чугунные перила.
      Ушел совсем из ее жизни! Ушли все, кому она была дорога! Она и ее Славчик всеми покинуты, случайно забыты на этой земле, всем чужие! Ушел из жизни, а дома ждет маленькое, совсем маленькое существо, а внутри ее шевелится крошечными конечностями другое, которое он никогда, никогда не увидит! Да разве можно лишать жизни молодых - тех, у кого есть дети?! Ушел совсем, а ее любовь еще только-только в расцвете! У него были красивые густые волосы - она любила их трепать и ерошить... никогда уже больше не тронут ее пальцы этих волос! И голова никогда больше не прижмется к его плечу!
      Какой отрадой было, прижимаясь к нему, сознавать, что между ней и действительностью стоит этот сильный и умный, бесконечно преданный ей человек! Он, правда, часто говорил: "Не надежен твой муж", но она, рядом с ним, ничего не страшилась: в ссылку, в лагерь - всюду пошла бы за ним, уверенная в его защите и поддержке. Какие угодно испытания, лишь бы быть под его крылом! И вот теперь она одна лицом к лицу со всеми невзгодами! Бедный, милый, любимый, у него было так много горя, он так недолго был счастлив! Ему еще так хотелось деятельности - кипучей, полезной, захватывающей! Хотелось славной смерти за Родину на поле битвы, а смерть от рук палачей все-таки подошла, все-таки настигла! И поглотила, как бездна!
      Ему было свойственно постоянное желание зацеловать и затрепать ее, завладеть ею, а ее страсть оставалась еще не пробужденной; желание его вызывало в ней только сострадание: в самом деле, как не жалеть человека, который, обладая таким умом и волей, так часто попадает во власть инстинкта! Она отдавалась только жертвенно и не сумела этого скрыть! Это могло быть больно ему! Он вправе был ожидать страстных объятий - он был хорош собой, изящен, высок, строен... Но ее тело обладало устойчивым целомудрием, легким холодком Снегурочки, и та влюбленность, с которой она выходила замуж и отдалась, не растопила этого холодка, тонко сочетавшегося с теплотой ее души, теплотой интонации, теплотой взгляда... Надо было притворяться, чтобы доставить ему эту радость, она не догадалась, а теперь уже ничего нельзя ни изменить, ни поправить! Он говорил ей иногда: "Другой когда-нибудь разбудит твою страсть!" Глупый! Этого не будет - она никогда не полюбит другого! Он - отец ее младенцев, от него она получила таинственное посвящение, превратившее ее из ребенка в женщину и мать; его одного можно было так глубоко уважать и жалеть одновременно! Неправда, что в жалости есть оттенок презрения - она всегда так восхищалась и гордилась его благородством и храбростью, его умом и осанкой, и вместе с тем так жалела его за лагерь, за раны, за скорбь над Родиной, за то, что он побежден! Она часто клала голову к нему на грудь... Может быть, как раз это место пробила одна из пуль? Бедный, любимый, милый! Убит, упал, залит кровью, а ей даже не подойти, чтобы обнять и проститься, прочесть последнюю мысль в лице и обтереть кровь, благословить в неведомый путь! Она даже не будет знать, где его могила... А впрочем, она забыла: у него не будет могилы! Что он думал, что чувствовал, когда шел умирать и знал, что она останется одна с двумя младенцами? Ее не было рядом, чтобы припасть к его груди и сказать: "Я любила тебя! Я знаю: я часто бывала слишком сдержанна, но это, видишь ли, только потому, что из тысячи шелковых ниток моего кокона распутались еще не все! Я любила тебя, так глубоко, так преданно любила!" Но путь с самого начала был безнадежным - вот он и кончился! Безнадежным станет теперь ее путь: с ним ушли из ее жизни вся романтика, все личное, дорогое, заветное, "Нет твоего сказочного принца, нет отца у твоего ребенка, нет на земле рыцаря без страха и упрека!"
      Нежный звук, привычный ее уху, - жалобный плач ребенка, - вывел ее из забытья: около нее споткнулся и упал двухгодовалый малыш; она подняла мальчика, к которому уже спешила мать, и только тут вспомнила, что Славчик с утра один, и с ужасом увидела, что уже сумерки, а она в отдаленной части города. Она бросилась к трамвайной остановке и вскочила в первый же выгон, не отдавая себе отчета в том, что делает. Очевидно, в ее внешнем виде было что-то, что привлекло всеобщее внимание - ей тотчас освободили место и принудили ее сесть. От этого, однако, вышло хуже: обреченная на пассивность, она снова погрузилась в свои думы и встрепенулась, только когда слух ее задело название трамвайной остановки - трамвай завез ее совсем не в ту сторону. Она метнулась к выходу и увидев, как далеко попала, жалобно, по-детски заплакала, стоя посреди улицы. Прошло еще полчаса, прежде чем она, задыхаясь, вбежала в свой подъезд и тотчас услышала плач ребенка: на площадке третьего этажа в одной рубашечке, босиком, стоял маленький мальчик и громко плакал, захлебываясь и растирая кулачками глаза.
      - Славчик, что с тобой? О чем ты, мой ребенок? Мальчик мой! Мама забыла, бросила! Ты озяб? Ты кушать хочешь? Отчего ты в одной рубашечке, отчего на лестнице? Ведь мама запретила тебе выходить! Пойдем, мама тебе молочко согреет, единственный мой, любимый мой! - шептала она, порывисто прижимая к себе ребенка.
      Ее всегда красивую аккуратную комнату теперь трудно было узнать: беспорядочно состав-ленная мебель, вынесенная из диванной, загромоздила углы, разбросанные за день игрушки некому было подобрать, по полу везде расползались крошечные щенки Лады, оставляя за собой маленькие лужицы. Опечаленными казались даже немые вещи; старинный, красного дерева туалет с изящными предметами гараховского стекла выглядел всех грустнее, может быть, потому, что отражал теперь лишь испуганное, побледневшее лицо.
      Согреть молоко и сварить кашу оказалось не так просто в том состоянии, в котором находилась Ася: поставив кастрюльку на плиту, она вернулась к себе и бросилась на диван, и тут ее поразило соображение: а вдруг попали ему в лицо? И, застонав от боли, она замотала головой и уткнулась лицом в диванную подушку. Славчик тянул ее за платье, потом опять начал плакать, она не подымала головы.
      Из полубеспамятства ее вывели крикливые голоса соседок:
      - Идите, поглядите, чего в кухне наделали: горят у вас кастрюли-то, чаду полно! Безобразие одно от вас! Тоже уж - интеллигенция!
      Ася бросилась к месту катастрофы и схватилась за тряпки, со страхом взглядывая на трех мегер, собравшихся там же. Новая - вселенная по ордеру в комнату Натальи Павловны - казалась ей самой опасной.
      Мадам умела парировать удары и во время подобных столкновений даже решалась наступать, подбоченясь; Наталья Павловна своим молчаливым и властным достоинством прекращала всякие выходки; Олега побаивались и затрагивать его решались только мужчины и то в редких случаях; но Ася была совершенно беззащитной перед грубыми выходками этих баб. Покончив с уборкой и накормив ребенка, она усталым машинальным движением стала стелить мальчику кровать. Славчик вертелся около.
      - Хочу г'ибы и четы'ех котяточек.
      - Славчик, мама не может рассказывать сегодня сказки. Мама так устала! Засни сам, а мама посидит рядом. Не капризничай, милый. Не мучай свою маму. - Она привлекла его к себе на колени и прижалась осунувшейся щекой к розовой щечке ребенка. - Милый, родной - ложись! Ну, так и быть: про гриб-боровик расскажу, а потом - спать. Ну, что ты, Маркиз? Нет твоего хозяина, понял? Ну, и уйди, оставь меня. А ты что хочешь, Лада? Вы словно сговорились меня мучать, - и она слегка отстранила собак, которые совали к ней морды, как будто обеспокоенные ее состоянием.
      Через приоткрытую дверь донеслись звуки радио; мужской голос пел: "Где же вы, дни любви?.." Судорога сжала ей горло, а голова опять упала на подушку рядом с головкой сына.
      - Мама! Ну мама же! - и нота отчаяния прозвучала в голосе ребенка.
      - Сейчас, милый, сейчас. Не плачь только! Давай подоткнем одеяльце. Ручки сюда - наверх. Ну, слушай: гриб-боровик, под кусточком сидючи, на все стороны глядючи... Боже мой, как тяжело!
      Рассвет застал ее на маленьком диване: сжавшись комочком, она забылась на несколько минут, охваченная смертельной усталостью после пытки предыдущего дня и бессонной ночи. Возвращаясь снова во власть своего горя в синеватом прозрачном полусвете, установившемся в спальне, она вдруг отчетливо прочитала в своем сознании, точно внутренним умом услышала шепот: "Помяни за раннею обедней мила друга, светлая жена!" Он говорил это ей тогда, в Луге, а сейчас как раз начинается ранняя - надо бежать! И поспешно вскочила, цепляясь за мысль, что еще можно для него что-то сделать, быть ему полезной.