Она всегда любила Иисуса Христа. Когда ей было пять лет, она видела Его однажды во сне: зелено, солнечно, тепло-тепло... Он стоял в поле на холме, а рядом с Ним маленький кудрявый барашек. Этот барашек, наверное, была она сама. За богослужением в храме она всегда замирала, когда произносилось Его имя - в одном только слове "Христос" уже что-то благодатное! Что же значит диктатура, чья бы она ни была, перед Его любовью? И что значат все наши страдания перед тем вечным блаженством, которое распахивается впереди!
      - Ася, Ася, - послышался слабый, разбитый голос, - поди сюда, скажи мне: в чем дело? Она не на службе, она у следователя? Не лги мне!
      Ася припала к рукам Зинаиды Глебовны.
      Бьет четыре, бьет пять, бьет шесть часов... Асе давно надо быть дома: собаки тоскуют и воют, в пять должна прийти покупательница на бабушкин трельяж, в шесть - мальчики передвигать мебель... Пропадай все!
      - Посмотри еще раз на лестнице, Ася!
      - Я только что выходила - пусто!
      - Посмотри еще раз, деточка, пожалуйста! Опять никого!
      - Стригунчик в тюрьме! Стригунчик! А я-то ее не перекрестила, не простилась с ней! Ася, ты помнишь картину "Княжна Тараканова"? Ее изведут, ее изнасилуют, ее - мою девочку, моего ребенка! Это свыше моих сил! Этого я не переживу! Конечно - я ее больше не увижу!
      У Аси льются слезы, она целует худые руки и умоляет успокоиться; одновременно что-то бормочет Славчику:
      - Мишка сел, Мишка пошел гулять... да, милый, да... вот построй Мишке дом: сюда положи кирпичик и сюда... тетя Зиночка, не волнуйся так... может быть, еще вернется!
      Но вот уже вечер, Славчик уже спит, а Стригунчика нет. Белая ночь раскинулась над городом со своим загадочным белым светом: окно раскрыто, и со стороны Летнего сада льется запах цветущих лип, но Зинаида Глебовна жалуется на духоту и боль в груди.
      Испуганная ее тяжелым, свистящим дыханием, Ася хватается за нитроглицерин.
      - Ну - все! - говорит в эту минуту Зинаида Глебовна и откидывается на подушку.
      - Что ты, что ты, тетя Зиночка! Нет, нет, не все! Вот лизни пробку сразу лучше станет, - обрывающимся голосом лепечет Ася.
      - Стригунчик, Стригунчик, - едва шепчет Зинаида Глебовна.
      Ася бросается в сотый раз на лестницу - лестница пуста. Она бежит обратно и, увидев, что Зинаида Глебовна схватилась за грудь и ловит воздух посиневшими губами, бросается стучать к соседке.
      - Ревекка Исааковна! Умоляю - выйдите! Я бегу вниз вызывать "скорую".
      Ревекка выходит, запахивая на ходу халат, идет к постели. Ася стремглав мчится вниз.
      - Кажется, уже не дышит, - говорит ей Ревекка, когда она возвращается.
      Ася берет холодную руку Зинаиды Глебовны, смотрит на изменившееся, иное лицо. Где ты, где ты, тетя Зина?
      Глава пятая
      Предъявив главному врачу больницы повестку о вызове в большой дом и, разумеется, тотчас получив разрешение отлучиться, Леля вернулась в рентгеновский кабинет. Угрюмая и молчаливая, она машинально выслушивала болтовню молоденькой, курносой и быстроглазой санитарки, которая застегивала на ней сестринский халат.
      - Больных много? - перебила она санитарку.
      - Со стационара - пятка, плечо и череп, да двенадцать - на просвечивание грудной клетки, а из большого дома - двое на просвечивание кишок; опять тот же конвойный привел, ждут за дверьми.
      - Какой "тот же", Поля?
      - А тот, которому я приглянулась в прошлый раз - помните, смеялись мы? Я уж ему сказала: коли кишок просвечивание - значит, барием кормить, да смотреть по три раза, засидитесь тут. А он смеется: сколько потребуется, столько и просидим, говорит, время-то казенное!
      Леля устало вздохнула.
      - Начать придется с них. Достаньте барий, Поля, я приготовлю смесь. Опять проглотили что-нибудь?
      - Гвоздей, говорит, наглотались, ну и народец! - усмехнулась Поля.
      - Это не с радости делают, Поля! Где сопроводительные бланки? Дайте мне, я занесу в журнал. А рентгеноскопию легких придется перенести на завтра - сегодня я работаю только до двенадцати, санкция начальства уже имеется.
      Поля протянула ей бланки со штампом большого дома, Леля бросила на них равнодушный взгляд, но внезапно вздрогнула: Дашков Олег? Что такое? Почудилось или в самом деле он? Пятьдесят восьмая! Кто ж другой?
      Она оперлась дрожащей рукой на стол.
      - Эй, Елена Львовна, никак дурно вам? - окликнула Поля, доставая порошки из аптечного шкафчика.
      - Не дурно, нет, - с усилием ответила Леля.
      Она побежала к двери. Вот конвой, а вот и заключенные! Все сидели на деревянной скамье у входа в кабинет со стороны лестницы.
      Когда она выбежала, один Олег поднялся, остальные остались как были. Он встал, но ни одна черта в его лице не дрогнула - была ли это все та же свойственная ему во всем выдержка или он догадывался, что увидит ее, и приготовился заранее? Глаза их встретились на одну секунду и тотчас, как по команде, разошлись. Но ей выдержки все-таки не хватало: губы ее задрожали так, что она их прикусила, и не могла начать говорить - боялась, что голос сорвется и выдаст ее. Конвойный - рослый, хамоватый парень - заговорил первый:
      - Опять к вам меня прислали, товарищ ренгенотехник, с двумя вот молодчиками. Велено просвечивание кишок сделать. Я бланки сдал вашей санитарочке. Ежели возможно, так начинайте уж с нас, чтобы задержать недолго: "черный ворон" ведь дожидается.
      Леля тщательно старалась овладеть собой и все еще не решалась заговорить. Она перевела глаза на второго заключенного: по типу уголовник, грубые черты, взлохмаченная голова с низким лбом; он припал к спине скамейки, держась руками за живот, и тихо подвывал, как больное животное.
      - Этому плохо, кажется? - сдавленным голосом проговорила, наконец, Леля.
      - Народ ведь такой отчаянный, товарищ! Никак за ими не уследишь: и градусники и гвозди - все глотают! А потом отвечай за их. На лестницу сейчас еле поднялись - этот вот совсем валится.
      Леля взглянула на бланк.
      - Это - Дашков? - умышленно спросила она, указывая на уголовника.
      - Дашков - это я, - сказал Олег. - Я ничего не глотал, у меня повреждена рука, просвечивание кишок мне не нужно.
      Леля только тут увидела, что он держал правую руку в левой и она была замотана тряпкой.
      - Что с рукой? - спросила она, глядя мимо него и стараясь принять официальный тон, хотя продолжала дрожать.
      - Сломаны пальцы, - ответил он, и в этот раз у него тоже как будто пресекся голос.
      Санитарка, вышедшая вслед за Лелей, заахала:
      - Матушка-голубушка! На какие только выдумки они не горазды! Слыхано ля, пальцы себе ломают!
      - Я не ломал, мне их сломали! - сказал Олег.
      Конвойный стукнул винтовкой:
      - Не разговаривать! Отвечать на вопросы только!
      Леля поняла - Олег сказал эти слова, чтобы дать ей понять о форме допроса, которому был подвергнут. Белая пелена задернула ей глаза... На несколько секунд ей и впрямь стало дурно. Призвав на помощь всю свою волю, она опять взялась за бланки и нашла, наконец, в себе силы прочитать и разобраться в написанном.
      - Дашков назначен на снимок правой кисти, а на просвечивание кишок Никифоров, - сказала она уже более спокойно.
      - Точно ли, товарищ? Насчет гвоздей, помнится, о двоих говорили? возразил конвойный.
      - Совершенно точно, если я говорю. Ведите обоих в кабинет, - и Леля пошла не оборачиваясь.
      Поля приблизились к стонавшему уголовнику и взяла его под руку.
      - Ну, идем. Подымайся, идем! Чего уж тут! Любишь кататься, люби и саночки возить!
      Тот поднялся, шатаясь. Они вошли первыми, за ними Олег, за Олегом конвойные.
      - Подождите за дверьми, - сказала Леля, останавливая последних.
      - Нет уж, разрешите и нам, товарищ. У этих обоих по целой катушке, видать, "вышка" ждет, будущие смертники. Боязно с глаз спустить, - возразил тот же парень.
      Леля содрогнулась и быстро взглянула на Олега: он не изменился в лице - или для него это не было новостью, или он не придавал значения разговору конвоя.
      - В нашем кабинете окна решетчатые, а ключ от второго выхода в надежном месте, я отвечаю за свои слова. Останетесь за дверьми, настаивала Леля. Но конвойный не отходил.
      - Нет, товарищ! Конешно, извиняюсь, но не отойду. Наказывали глаз не спускать. Народ уж больно отчаянный. Разрешите войти хоть одному мне. Я у самой двери сяду, не помешаю. Ведь я на службе, товарищ.
      Леля не решилась более настаивать. Конвойный вошел и опустился у двери на табурет; заключенных провели к топчану в глубину комнаты. Леля мучительно искала выхода.
      Она окликнула санитарку и нырнула в темную проявительную. Поля пошла за ней; они остановились друг против друга при свете красных фонарей.
      - Поля, я вас попрошу об одном одолжении. В свою очередь обещаю выручить вас или услужить вам чем только смогу. То, о чем я попрошу, очень важно для меня, Поля.
      - Да что вы этак волнуетесь, Елена Львовна? Вы, может, без денег - так я одолжу с радостью.
      - Нет, нет, Поля, совсем не то. Обещайте только о нашем разговоре никому не сообщать.
      - Ладно, промолчу. Да что надо-то?
      - Поля, один из них, этих двух заключённых,- тот, который моложе,- муж моей сестры...
      Поля насторожилась, и улыбка сбежала с ее лица.
      - Он по пятьдесят восьмой. Он не преступник, Поля. Царский офицер только за это. У него семья, ребенок...
      Она задыхалась, Поля молчала.
      - Я хочу только... я ничего плохого не сделаю... Два-три слова ему о жене и ребенке. Я никого не подведу. Помогите мне!
      - Елена Львовна, дело-то ведь такое... сами знаете... Если вы ему письмо сунуть желаете, так ведь его обыщут при возвращении в камеру: найдут - загорится сыр-бор. Тогда не сдобровать нам.
      - Я знаю: письмо нельзя. Нет, нельзя! Несколько слов только... У него сломаны пальцы, по рентгеновским правилам снимать надо каждый палец в отдельности. Отвлеките тем временем внимание конвойного. Вы ему понравились - поговорите с ним, выманите покурить... У нас еще полчаса до прихода врача. Поля, умоляю вас!
      - Ладно, пособлю, хоть и не дело! Да уж больно вас жаль. То-то я гляжу: совсем вы извелись за последнее время. Ну, а болтать я и сама не захочу - не враг же я сама себе!
      - Это можно сделать только пока я буду укладывать его пальцы, продолжала Леля, - человек он в высшей степени выдержанный и осторожный... он ничем не обнаружит... Мы обменяемся только несколькими словами... Включите вентилятор, чтоб заглушить.
      - Понимаю, понимаю - устроим. Заряжайте кассету. Я пошла.
      Леля зарядила кассету, приготовили барий и вышла к больным. Уголовник лежал на кушетке и стонал, Олег сидел с опущенной головой, заложив руки в рукава тюремного серого халата. Минут десять провозились над уголовником, заставляя его есть бариевую смесь, которая к моменту прихода врача должна была перейти в кишечник. Он ел, упираясь и отплевываясь, потом опрокинулся навзничь на топчане.
      - Теперь ваша очередь, - обратилась Леля к Олегу официальным тоном. Он с готовностью встал. Поля быстро направилась к конвойному и села около него.
      - Глядишь, и покалякать с хорошеньким мальчиком минуточка выпала, засмеялась она, и разговор их живо встал на рельсы.
      - Сядьте, а руку протяните сюда, - громко скомандовала Леля, а сама быстро оглядела кабинет, оценивая положение. Он впился в нее жадным ожидающим взглядом, и она поняла, что он угадал ее маневр. Она взяла его искалеченную руку и положила ее на кассету.
      - Ася пока на свободе, здорова; ее только раз вызывали: взяли подписку о невыезде и отпустили; надеемся, что теперь уже не арестуют. Удалось продать гостиную мебель, так что деньги пока есть. Я каждый день там бываю. Наталью Павловну выслали в Самарканд, писем пока с места не имеем; с нас тоже взяли подписку о невыезде, ждем решения; будем хлопотать, чтобы всем вместе. Мама очень больна, Нина Александровна арестована тогда же, когда вы; мадам выслана во Францию.
      Он смотрел вперед, на конвойного, сохраняя бесстрастное выражение лица. Леля вновь удивилась его выдержке.
      - Ася в положении?
      - Да. Переносит хорошо, как и со Славчиком. Ее заставили переметать удостоверение личности и выдали новое, на Дашкову. Славчику выписали новую метрику.
      Он вдруг поднес руку к лицу и закрыл глаза. Леля испуганно смолкла; он опустил руку, и лицо его было непроницаемо по-прежнему.
      - Несчастный ребенок! С этой фамилией они не дадут ему жизни, - сказал он. - Что с Зинаидой Глебовной?
      - У мамы был очень страшный приступ стенокардии; повлияло все, что случилось. Подождите минутку: я сделаю снимок, чтобы не возбуждать подозрений, - и она отбежала к столику управления. Больной, спокойно: я снимаю! - прозвучал через минуту тонкий голосок. Парочка у двери флиртовала по-прежнему.
      - Я перед вами виновата... очень виновата... Простите, если можете! шепнула она, и голос ее оборвался.
      - Я не вижу вины с вашей стороны.
      - Я ввела в дом провокатора... как же нет вины?
      - Спокойней, Леля! Вы слишком волнуетесь, и это видно по вашему лицу. Не вините себя: я уже давно был под ударом... Меня выслеживали, и я это знал. Надеюсь, с Асей вы друзья по-прежнему?
      - У Аси золотое сердце, а я как только поняла, какую роль сыграл этот человек, тотчас закрыла перед ним дверь.
      - В этом я был уверен, - сказал Олег.
      - Больной! - жестко и повелительно крикнула вдруг Леля, - не двигайте руку! Сколько раз я буду укладывать ваши пальцы?
      Олег понял ее игру.
      - Вы делаете мне больно, - ответил он в тон ей. Конвойный стукнул прикладом, очевидно для поддержания дисциплины, и снова отдался захватывающему разговору.
      - Леля, скажите Асе, чтобы непременно обратилась в консультацию по охране материнства и младенчества; эти учреждения имеют некоторые права, гепеу, конечно, всесильно, но попытаться следует. Меня отсюда живым, разумеется, не выпустят; к опасности я привык, и за последние минуты пусть Ася особенно меня не жалеет. А о пытках не говорите ей теперь - потом, позднее... с тем, чтобы она могла когда-нибудь рассказать детям... они должны узнать все.
      - Неужели пытают?
      - Спокойней Леля. Допрашивают сутками... следователи меняются, а допрашиваемый остается... не позволяют ни отойти, ни сесть, пока не упадешь замертво. Очень в ходу пытка бессоницей; в "шанхае" бьют бичами по плечам и ломают пальцы... Говорят, есть шкафы, где задыхаются, но сам я не видел их.
      - Больной, спокойна, снимаю.- Она опять отошла к столику управления, потом вернулась.
      - А чта, Славчик еще вспоминает меня? - спросил Олег, и только тут голос его дрогнул.
      В эту минуту быстрым деловым шагом, бойко и молодцевато вошел в кабинет врач - молодой, самоуверенный, с партийным значком.
      - Здравствуйте, Елена Львовна! Здравствуйте, Поля! Ну, как? Больных много? Желудки или легкие?
      Поля живо отпрянула от конвойного, Леля убежала в проявительную. Врач облачился с помощью Поли в белый халат, после чего уголовника тотчас поставили за экран; очень скоро удалось обнаружить гвоздь. Один из конвойных объяснялся после этого по телефону с начальством, требуя инструкций; Леля писала под диктовку врача заключения по поводу гвоздя и сломанных пальцев (врач диагностировал по мокрому снимку).
      Ее не было в кабинете, когда конвойные уводили своих подопечных; выйдя из проявитель-ной, она стремглав выскочила вслед за ними и увидела Олега уже на повороте лестницы: глаза их встретились в долгом взгляде...
      - Интересный мужчина этот пятьдесят восьмой! Как вы находите, Елена Львовна, а? Вы так на него посматривали, - сказал рентгенолог, когда она вернулась к экрану. Леля дрожала, но принудила себя улыбнуться.
      Было уже около двенадцати. Информировав врача, что имеет разрешение уйти, она сняла халат, взяла свой маленький саквояж и спустилась в гардероб, потом вышла на улицу.
      "Последний час свободы! Необходимо теперь же сообщить Асе про Олега. Забегу на почту. Надо осторожно, иносказательно, чтоб перлюстратор не заподозрил..."
      В результате долгого обдумывания получилось следующее послание: "Милая Ася! Пишу тебе перед тем, как уйти к нему. Видела на службе Олега. Он здоров и просил передать тебе, чтобы ты непременно обратилась в охрану материнства и младенчества. Я, наверное, уеду на курорт. Расстаемся надолго. Постарайся не потерять меня из виду. Мамочку, родную, бесценную, и тебя, мою кроткую, дорогую, люблю больше самой себя. Будь маме без меня дочкой. Твоя злая, виноватая, но безмерно любящая Леля".
      Она два раза перечла это письмо.
      "Можно подумать, что улепетываю с любовником! Ну да мама и Ася поймут, а мне только это нужно, - и запечатала конверт. - Пора. Опаздываю. О, какая тоска! А тут еще это солнце и эти цветы любви, шиповник на каждом углу! Я знала, я всегда знала, что не буду счастлива".
      Прямо перед ней высился белый Преображенский собор - собор гвардии, где столько раз выстаивали службу ее отец и дед и где венчалась ее мать двадцать четыре года тому назад. Она постояла в нерешительности и потом переступив порог храма. Милый-милый, давно знакомый запах свеч и ладана, полусвет, огоньки и печальные родные напевы... все это напоминало ей детство; смутное волнение овладело душой. Обедня кончилась, кого-то отпевали.
      Стальные, холодные, серые глаза боа-констриктора остановились на ней, когда она переступила порог кабинета.
      - Садитесь, товарищ Нелидова, садитесь! Потолкуем. Ну, что ж, вы уличены. Вы не только не осведомляли меня, нарушив этим наше соглашение. Вы сознательно сбивали и запутывали следственные органы, прикрывая врага. Прямая контрреволюция! Вы сами оказываетесь активным врагом, скрывающимся под маской хорошенькой, кокетливой девушки. Ваша порция свинца вас дожидается! Можете быть спокойны!
      Леля молчала.
      - Ну-с, как же мне с вами быть, Елена Львовна? А?
      - Вы можете, конечно, издеваться, сколько захотите, а я повторяю то, что говорила: я не знала, что Казаринов фамилия вымышленная.
      - Что? Ты все еще лжешь, мерзавка, отродье белогвардейское! Не знала! Она не знала! "Я давно хотела вам доверить нашу семейиую тайну" - это чьи же слова, по-твоему?
      - Ах, вот что! Он сообщил вам даже такую подробность? Какой услужливый этот Геннадий. Ну, тогда в самом деле мне уже нечем защищаться. Да, я знала, кто Казаринов, но ведь не все такие подлецы, как комсомолец Корсунский! Мне эти люди были дороги. Олег Андреевич контрреволюционер в прошлом - он честно работал в порту...
      Внезапно сильным ударом ноги он вышиб из-под нее табурет, и она упала на пол.
      - Молчать! Я тебя сгною в лагере!
      Леля встала с пола и подняла уроненную сумочку.
      - Вы не смеете толкаться и говорить мне "ты", - сказала она. Интонация обиженного ребенка послышалась в ее голосе.
      - Что?! Я не смею? Да я могу на расстрел послать, если захочу! Вы арестованы, гражданка. Садитесь на тот стул, туда, говорю, подальше; подайте вашу сумочку.
      Порывшись в сумочке и вынув оттуда документы, он отложил их в сторону и взялся за телефон.
      - Алло! Вот мне надо девушку оформить. Подошлите в тринадцатый кабинет ордер на арест.
      Леля дрожала, хоть и старалась всеми силами сохранить спокойствие. Следователь повесил трубку и прошелся по комнате.
      - А что, Дашкова молодая - Ксения, - знала она прошлое мужа? - спросил он.
      - Из показаний вашего шпиона вам уже все достаточно известно, огрызнулась Леля.
      - Пренеприятная личность эта ваша Ксения! Я видел ее, когда брал подписку о невыезде, и мне настолько неприятно было иметь с ней дело, что у меня даже начались непроизвольные сокращения мышц в скулах, как от кислого яблока. И что вы ее жалеете? Себя из-за нее запутали.
      "Да он как бес, которого корчит от ладана", - подумала Леля.
      Вошел один из сотрудников с какими-то бумагами, и начались мытарства. Помощник следователя повел Лелю по бесконечным коридорам; спускались, подымались, снова спускались. Главное здание огепеу - шедевр советской архитектуры - соединяется с тюрмой коридором с окнами; коридор этот получал прозвище - "мост вздохов". Через него, не выходя на улицу, заключенных проводят в здание тюрьмы и обратно на допросы. Леля уже слышала про этот "мост вздохов" и, узнав по описанию, поняла, куда попала. Теперь переходы пошли длинные, коридоры темные, стены сырые с тусклыми лампочками; двери железные, сквозные, похожие на ворота.
      "Бьют в "шанхае"... что такое "шанхай"? А что если меня ведут туда?" и сердце замирало.
      Наконец, ее привели в комнату, которая была поделена на секторы; в каждом секторе стоял топчан. Здесь ей разрешили сесть и заставили заполнить анкету, а также измерили ее рост и записали приметы: фигура худощавая, аккуратная, волосы кудрявые, стриженые; красивая блондинка, родинка на щеке, маленькие руки. Тут же сфотографировали, посадив на особый стул с прибором, который обуславливал позy; взяли также отпечатки пальцев. Потом опять бесконечными коридорами повели к доктору. Пока доктор выслушивал ее cердце, она смотрела на странное сооружение, похожее на хирургический стол или зубоврачебное кресло, - для чего оно? Может быть, это орудие пытки? Это и оказалось орудием пытки, но пытки моральной: врач приказал лечь на это кресло и подверг ее гинекологическому осмотру.
      В соседнем секторе следователь опять звонил кому-то, говоря: "Приготовьте камеру", - и опять пошли бесконечными коридорами. После бессонной ночи и всех мук этого дня Леля чувствовала такую усталость, что всякая восприимчивость притупилась понемногу, и она думала уже только о том, чтобы заснуть скорее, пусть в камере, но заснуть!
      Прошли еще через одну железную дверь и оказались в очень большой удлиненной комнате; она имела совершенно особый покрой: по правую сторону были окна, по левую шел длинный ряд узких камер-одиночек, расположенных в два этажа. На каждой дверце - "глазок" на уровне человеческого лица, пониже - окошечко, через которое подают еду; подымавшаяся в верхний ряд камер железная лестница была затянута проволокой; во всю длину комнаты был расстелен красный бобриковый ковер.
      Подошла конвойная женщина и приняла Лелю под свою ответственность.
      - Идите тише, уже был отбой - второй час ночи, - сказала она Леле.
      Оказалось, что в допросах, процедурах и бесконечных переходах прошел и кончился день. Вошли в одиночку: прямо - окно, высокое, скошенное; слева привинченная к стене металлическая откидная койка; справа - тоже откидной металлический столик и сиденье, лицом к окну; полочка с алюминиевой миской и кружкой; под окном - унитаз.
      - Отдайте мне пояс с застежками для чулок и ложитесь немедленно спать, головы одеялом не закрывать, - скомандовала женщина и, получив требуемое, захлопнула дверь одиночки.
      Юная узница еще раз растерянно оглядела свое убежище, потом откинула койку, свернула вместо подушки неуютное серое байковое одеяло и легла на жесткий матрац, закрывшись пальто.
      "Мост вздохов", "шанхай", сломанные пальцы... а мама, наверное уже умерла!" - и в ту же минуту заснула, как в бездну провалилась.
      Глава шестая
      Аннушка сказала ему сначала так:
      - Дела у нас тут без тебя такие пошли, что ум за разум заходит! Садись, щей налью, пока горячие.
      Но в тарелке у Вячеслава щи остыли от высыпавшихся на него как из решета новостей.
      - Как? И Нина Александровна тоже! Да по какой же статье ее обвиняют? Эх, Анна Тимофеевна! Посылать проклятья по адресу власти, конечно, очень легко, однако же надо вникнуть: Олег Андреевич жил под чужим именем и скрывал прошлое... Это карается каждой властью. Уж не думаете ли вы, что в Англии или во Франции за это погладят по головке? Что же касается Нины Александровны - ее могут обвинять в пособничестве. У прокурора Мика был? Прокурор разговаривать не желает? Уж извините - не поверю!
      Аннушка всплеснула руками:
      - Да неужели я лгать буду? Вот хоть мужа моего спроси. Эти окаянные и старика-то моего вовсе замучили: что ни день, то являйся к ним да выкладывай всю подноготную. Намедни арестом пригрозили: ты-де такой-сякой, ложными показаниями нас с толку сбил...
      Дверь, которая вела в комнату Аннушки, раскрылась, и на пороге показался, опираясь на палку, дворник. Вячеславу бросились в глаза его провалившиеся скулы, заострившийся нос и поседевшие виски.
      - Застрекотала, сорока! - крикнул он жене, стуча палкой. - Мало тебе, что ли, бед? Сама за решетку захотела?
      Вячеслав выпрямился.
      - Вы, Егор Власович, меня знаете: разве я зарекомендовал себя хоть раз как передатчик? - спросил он.
      - Ты партиец и безбожник - вот что я знаю! - сердито крикнул дворник.
      Вячеслав пошел к себе, но на пороге остановился.
      - Мика дома? - спросил он.
      Аннушка объяснила, что Мика еще на рассвете ушел в тюремную очередь, а оттуда - на завод. Выходить на работу Вячеславу предстояло только на следующий день; он заперся у себя караулить возвращение Мики и занялся составлением прошения в Кремль, которое подавал от лица своего дяди середняка, несправедливо, по его мнению, обвиненного в кулачестве, - одно из наиболее тягостных впечатлений, вынесенных им из поездки в деревню.
      Только в конце дня он услышал в кухне "трубу иерихонскую", как называла, бывало Нина зычный голос брата.
      - Давайте, давайте, Аннушка, голоден так, что нипочем гиппопотама съем. - Мика, по-видимому, не терял бодрости.
      Отложив бумаги, Вячеслав поспешила в кухню, где "юный Огарев" трудился над своей порцией щей за покрытым аккуратной клеенкой столом - форпостом Аннушки.
      - Здорово, Мика! Ешь, ешь - поговорить еще успеем, и Вячеслав пожал ему руку.
      - Разговоры наши будут невеселые, друже, так как дела у нас пошли прескверно, однако на аппетите моем это, как видишь, не отражается, продолжая уплетать щи, откликнулся Мика. Спустя полчаса в разговоре один на один Мика рассказал Вячеславу про свою двухминутную аудиенцию у прокурора (аудиенцию, которой пришлось добиваться в течение трех недель). Антисоветская настроенность, антисоветская пропаганда, пассивное пособничество и прикрывательство - всё это тучей собралось над головой Нины.
      - Ты бы посмотрел да послушал, что там делается, - говорил Мика. Передачу принимают от ограниченного числа лиц, а стоят несметные толпы. Прибегаю к пяти утра, чтоб быть в числе первой сотни. Построиться очередью у тюремных ворот не всегда удается - милиция разгоняет. Ну, прячемся тогда по соседним воротам и подъездам, а как двери откроются, мчимся сломя голову! Тут уж ноги выручают. Но если тебе и посчастливилось занять одно из первых мест, ты все-таки не гарантирован, что передачу у тебя примут высунется вдруг хамская морда и заявит: сегодня, дескать, принимаем только для уголовных! Вот и убирайся ни с чем. Стояла раз со мной рядом дама баронесса Остен-Сакен, - у нее засадили и мужа и сына; мужа за то, что с английским королем играл в карты, когда в качестве флигель-адъютанта сопровождал Николая в Лондон; сына за что - не знаю; сына расстреляли, а старый барон, узнав об этом, в тюрьме - повесился! Рявкнули они ей это из своего окошечка... упала; я подымал.
      А то пристала раз ко мне там - в очереди - крохотная старушка, деревенская - с котомкой, в валенках; просила указать ей прокуратуру, да пока я переводил ее через улицу, объясняла, что хлопочет за сына. Выразилась она совершенно необыкновенным образом: "Вот сколько у нас по колхозу наборов в тюрьмы было, а мы с Миколкой все держались, а тепереш-ним набором прихватили и моего Миколку", - вот тебе голос народа! "Набор в тюрьмы" - слыхал ты что-нибудь подобное?
      Вячеслав встряхнул своими всегда всклокоченными волосами, словно конь гривой, очевидно, для освежения своих умственных способностей, и сказал:
      - Мика, ты не преувеличиваешь? Не пугаешь?
      - Я, что ли, баба-сплетница? Позволь заметить, что мне в настоящее время не до шуток.
      - Извини: сорвалось с языка... - Вячеслав сжал себе виски обеими руками. - Откуда такое искривление генеральной линии партии?
      - Такие, милый мой, искривления у Николая не водились! Дзержинский ли, Менжинский ли, Ягода ли, Медведь ли - все одно и то же искривление. Воображаю, какие еще впереди!
      - Тебе легко возмущаться, Мики! Эта власть тебе чужая. Твои деды и прадеды - помещики, сестра - титулованная. А для меня это все свое, кровное! Я в шестнадцать лет взял винтовку: бои, окопы, бессонные ночи, ранения - я через все прошел! Не жаль было ни сил, ни здоровья, ни времени... Верил, что строим счастливую жизнь, что навсегда покончим с произволом, неравенством, нищетой. Мне мерещились ясли, заводы, родильные дома, мирное строительство, сытые дети, и вот теперь - эти опустевшие деревни, ропот, разделение...
      - И террор! - безжалостно отчеканил Мика. - Теперь, через пятнадцать лет после революции, когда нет ни войны, ни сопротивления...
      - Врешь, сопротивление есть! Пассивное, но упорное и злое, которое ползет из каждой щели. Взгляни на себя, на Олега Андреевича; разве вы нам друзья? Разве вы нам поможете? Злорадство и ненависть прут у вас из всех пор! Вы радуетесь каждой нашей неудаче!
      - Не смешивай меня и Олега, друже! Дашковы - военная аристократия, а наша семья глубоко штатская, либеральная. Отец отказался в свое время от звания камергера; дед организовал в имении бесплатную больницу и школу; я не цепляюсь за прошлое - я пятнадцатого года рождения и не помню прежнюю жизнь. Я всегда был глубоко равнодушен к тому, что пропали поместье и земли. Собственность я ненавижу! Сословных предрассудков во мне вовсе нет. Я тоже ищу новой жизни, новых форм. С вами идти мне помешала только ваша нетерпимость и узость, ваша мстительность и коварство! Был момент - я так искал знамени, которому бы мог служить! Вот вы и показали мне ваш террор, еще не превзойденный в истории. Сами выковали из меня врага, понял? Еще пожалеете, когда доведется сводить счеты, - самоуверенно закончил юноша и, увидев нахмурившееся лицо товарища, прибавил более миролюбиво: - Кстати, просьба к тебе.
      - Валяй, говори! Для Нины Александровны готов очередь выстоять.
      - Нет, я не о себе. Асе Дашковой помочь надо: комнату у нее отбирают. Бабушка и француженка, видишь ли, высланы, муж сидит - значит, отдавай лишнюю площадь. Просила мебель передвинуть.