- Тимур? - переспросила Надежда Спиридоновна. - Ах, милая, Тимур стар - мыши могут ходить возле самого его носа, и он не шевельнется, он и в молодости брезговал ими. Ну-с, бросилась я к Варваре Пантелеймоновне, а там сидит, развалясь за столом, рослый хам и заявляет: "Моя жена вам не прислуга, сами извольте управляться, а не нравится - съезжайте, не заплачем". А разве мне легко переезжать?
      - Конечно, нелегко, а только... каждому человеку ведь хочется счастья... - начала было Ася, но глаза ее остановились на недопитой чашке кофе, около которой лежали поджаренные ломтики хлеба и два яйца. Она знала, что на гостеприимство этого дома особенно нельзя рассчитывать, но после десятиверстного перехода ей так хотелось выпить горячего, что она заколебалась - не попросить ли совершенно прямо чашку кофе, чтобы поддержать силы? Надежда Спиридоновна перехватила, по-видимому, этот голодный взгляд, тотчас подошла и закрыла кофейник "матреной".
      Румянец залил щеки Аси.
      Надежда Спиридоновна вытащила лист почтовой бумаги.
      - Вы, конечно, знакомы с Микой Огаревым? - спросила она. - Ну-с, так вот, сей юноша почтил меня любопытным посланием... Где мое пенсне? Старуха порылась в ридикюле и откашлялась: - Вот, слушайте: "Глубокоуважаемая Надежда Спиридоновна, а если угодно - tante'uk!* До сих пор я самым добросовестным образом исполнял все Ваши поручения с того- дня, как была выслана сестра. Но приходит, наконец, момент заговорить прямо: Ваше распоря-жение распродать библиотеку моего отца исполнить отказываюсь по той очень простой причине, что считаю эту библиотеку неоспоримой, неотъемлемой собственностью. Неужели в Вашу легкомысленную головку никогда не приходила мысль, что в один прекрасный день Вы услышите от меня это заявление? Вы начнете возражать, что имеете на нее права, так как спасли ее от разгрома, когда во время гражданской войны перевезли вместе с другими вещами к себе из подлежащей заселению пустой, заколоченной квартиры отца, когда мы с Ниной пропадали в Черемухах. Не скажу, чтобы такое решение вопроса я находил великодушным, однако считался с ним, как и Нина: вспомните, что все десять лет, последующих за этим событием, Вы одна пользовались средствами с самовольной распродажи вещей; я не заговорил бы с Вами по этому поводу и теперь, если бы не последовало от Вас сигнала к распродаже библиотеки. В этом году я сам отправлял Вам денежные переводы и хорошо знаю, что в деньгах Вы в настоящее время не нуждаетесь; тем не менее я и впредь не отказываюсь пересылать Вам полностью все те суммы, которые еще будут получены из комиссионных магазинов за трюмо и отцовскую дубовую столовую. Но о библиотеке разговор кончен. На какие средства буду существовать сам, пока еще не знаю. Невеста моя полностью разделяет мою точку зрения и мои планы: книги эти призваны заменить нам университет, в то время как у Вас они покрывались пылью. Voila! Tout** Ваш худородный племянничек М. Огарев".
      * Тетушка (франц.-русск.)
      ** Вот так! Весь (франц.)
      Мика, по-видимому, пожелал возобновить прерванные военные действия. Для Аси из этих строк тотчас выступили все те притеснения, которые должен был выносить Мика в квартире у этой тетки.
      - Женится! Он женится! - воскликнула Надежда Спиридоновна. - Хотела бы я знать, кто эта героиня, которая согласилась выйти за двадцатилетнего неуча и полностью разделяет его точку зрения!.. По всей вероятности, безбожница, комсомолка. Я всегда говорила Нине, что братец ее плохо кончит.
      Ася почувствовала необходимость заступиться:
      - Я слышала, что Мика очень благородный и умный мальчик. Слово "неуч" вовсе к нему не подходит. У него великолепные способности, и не его вина, что в университет его не приняли, а погнали в глушь. Девушка, которая с ним уехала... те, которые ее видели, говорят, что она очень интеллигентная и милая. Только порадоваться можно, что Мика теперь не один.
      Но Надежда Спиридоновна не могла успокоиться:
      - Хулиганское письмо! "Я - не нуждаюсь в деньгах!" В чужом кармане считать легко, а каково мне в мои семьдесят лет таскаться самой к колодцу? Библиотеку мне оценили в восемнадцать тысяч! Ну, да как угодно, племянничек, судиться с вами я не желаю!..
      Асе стало жаль старуху. "Вымою ей пол и сниму паутину. Время еще есть - в комендатуре принимают до трех", - подумала она, но в эту минуту Надежда Спиридоновна разразилась следующей тирадой:
      - Вот заблагорассудится - и составлю завещание в пользу вашей Сонечки. У меня еще есть золотые фамильные часы и перстенек с бриллиантом. Не пришлось бы вам раскаяться в ваших дерзостях, милейший Михаил Александрович!
      Ася почувствовала себя неловко.
      - Надежда Спиридоновна, не берегите вещей и лучше не пишите завещание вовсе. Вам в самом деле трудно - продайте часы и перстень. Сонечка моя вам чужая, и мне было бы очень неудобно, если бы вы обошли Мику.
      Лазить по табуретам с тряпкой и скрести пол было, конечно, делом нетрудным, но достаточно утомительным теперь, когда силы были подорваны. Однако она относительно быстро закончила уборку, после чего все-таки получила чашку кофе с двумя ломтиками хлеба.
      "Лучше бы и не пробовать - только еще больше есть захотелось! - со вздохом подумала она, надевая ватник и валенки. - Ну, теперь самое страшное! Господи, благослови!"
      И уже на пороге повернулась к Надежде Спиридоновне.
      - Я хотела вас попросить... не выручите ли вы меня небольшой суммой в долг. Я верну недели через три, как только получу перевод от Муромцевой, у которой мои квитанции от комиссионных магазинов.
      Требуемую сумму язык ее отказывался выговорить.
      Старуха вскинула на нее глаза.
      - Вещи, милая моя, может быть, и не продадутся... Вы напрасно думаете, что это так легко и просто делается, - возразила она.
      - О, я знаю, знаю, что совсем не просто, но Елочка Муромцева - вы ее видели в Хвошнях, - она принимает в нас очень большое участие - она ежемесячно высылает мне двести рублей; поэтому деньги у меня во всяком случае будут, - ответила Ася.
      Надежда Спиридоновна помолчала.
      - Вы видели, как пошатнулось теперь мое собственное материальное положение. Друзей, таких, как у вас, у меня нет. Хорошо, я одолжу вам двадцать пять рублей - больше не могу; но впредь учитесь жить не делая долгов. Я за свою жизнь рубля не заняла.
      Она открыла ридикюль и протянула деньги.
      - Благодарю, - прошептала Ася и вышла в сени. Там она постояла несколько минут в темноте, стараясь справиться с охватившим ее отчаянием она понимала, что даже сто рублей не могли покрыть ее долгов в деревне и не оставляли ей ничего на жизнь, а эта в четыре раза меньшая сумма почти ничем не могла ей помочь. Обращаться больше не к кому! С опущенной головой, медленно, почти машинально, побрела она в комендатуру. Ссыльных в Галиче было не так много, и около стола, где производилась отметка, она застала в этот час одну Государыню. Едва лишь они вышли на улицу, та заговорила, хватая руку Аси:
      - Ах, милая, милая! Ну, что делать, скажите?.. Эта... как она... классовая борьба... нас доведет до могилы! Я живу в чужих сенях под лестницей, заработка никакого. Погадала раз на картах одному красноармейцу, он доволен был, дал рубль; я - к другому, а тот наорал и потащил в райсовет; перемывали уж там мои косточки: как мол, смею разлагать армию, да еще отбросом аристократии обозвали... Кошмар, кошмар!.. Недавно с нищими около булочной стояла, а вчера подобрала с земли на рынке три-четыре картошки, а в помойке нашла неополоснутую консервную банку; вышел недурной суп, но ведь не каждый день так повезет! Думала ли я, что буду в помойке рыться, когда встречала реверансами Государыню Императ-рицу в наших институтских залах!.. Талия у меня тогда была пятьдесят пять сантиметров!
      Простившись с Государыней, Ася зашла к Пановой. В кривобоком сарайчике было совсем темно, а в печурке не было огня. Старая генеральша лежала на ломаной кровати, закрываясь пледом и когда-то модной тальмой на клетчатой подкладке.
      - Жду вас, жду! Входите, милая. Я была уверена, что загляните. Болею я: ноги так распухли, что встать не могу. Растопите мне, пожалуйста, печурку - там, в углу, еще остался хворост, хочется выпить горячего. На окне на блюдечке две картошки - мне соседка принесла; это для вас, я ничего не хочу. Плохи мои дела, дорогая.
      Усталые, озябшие и потрескавшиеся пальцы ломали сырые сучья, пачкаясь в мелком, седом, кудрявом мху. Было все время холодно и донимала усталость; холод со странной настойчивос-тью пробирался в рукава и под шею, а усталость отзывалась слабостью в ногах; огонь как нарочно не разгорался.
      - Странное что-то происходит в последнее время со мной: самые ничего не значащие мелочи вдруг так расстраивают и раздражают, что хочется разрыдаться или даже зарычать от досады. Никогда этого раньше не бывало, дрожащим голосом пробормотала Ася, наблюдая за маленьким огненным языком, который прицепился было к суку, но в борьбе с сыростью начал изнемогать.
      - Это ваши издерганность и усталость сказываются. Держитесь, милая; стоит немного только себя распустить - и можно в самом деле в истерику удариться. Опять погасло?
      - Погасло.
      - Вот что мы сделаем: выдвиньте из-под кровати мой чемодан; так; теперь откройте; видите кипу бумаг? Это письма моего мужа из Ташкента: он был в то время моим женихом. Бросьте в огонь! Мне теперь уже ничего не жаль - я умру, а их выбросят на помойку... так уж лучше сжечь. Бросайте, бросайте! Что вам делать - не знаю! Если бы я была здорова, но вы видите, в каком я состоянии, - кажется, я уже ничем не смогу быть вам полезной!..
      - Екатерина Семеновна, тут, в Галиче, есть хороший доктор из высланных - Кочергин Константин Александрович. Он - великодушный человек и с ссыльных на берег денег. Вам бы надо с ним посоветоваться.
      - Константин Александрович был: сердечная мышца у меня никуда не годится, а тут еще присоединился тромбофлебит. Чего же удивительного? Нам русским женщинам - досталось так досталось! Для меня началось еще с Мазурских болот, а кончилось... отречением сына. На него я не обижаюсь ему хотелось жить, работать, а тут - происхождение! Виновны те, которые толкнули его на это, они поддерживают режим, при котором возможны такие вещи!... Вот я здесь лежу одна, и перед глазами у меня, как заснятая пленка, проходит вся моя жизнь. Мой отец - земский врач; гимназисткой еще я привыкла помогать ему на приемах во время летних каникул; нас так любили и уважали во всей округе, что, когда после революции чекисты явились арестовывать отца, крестьяне пошли на них с вилами. Молодой девушкой я работала в обществе "Марии Магдалины" - мы спасали продажных женщин: это была настоящая большая работа. С началом войны - я сестра милосердия на фронте... и я - враг народа, я! а в чем же моя вина? Муж - генерал? Но ведь он жертвовал за Родину жизнью, всегда на передовых, в боях...
      Ася подняла голову.
      - Я только теперь поняла значение слов "Да будет воля твоя" и "Хлеб наш насущный даждь нам днесь", - сказала она, следуя течению собственных мыслей. Сидя на березовом обрубке, она то и дело помешивала дрова и не сводила печального взгляда со слабого пламени. Дома она тоже любила сидеть перед печкой, и тогда именно заводились у нее с Лелей самые искренние разговоры.
      - Вы плачете, милая?
      - Я вспомнила бабушку: может быть, она лежит, как вы,- такая же одинокая, заброшенная. Сыновья погибли, внук отрекся, а внучка... - и через несколько минут она задумчиво пробормотала слова полузабытого стихотворения:
      Lorade a brise le chene,
      Qui seul etait mon soutien...*
      * Буря сломала тот дуб,
      Что один был защитником мне... (франц.)
      Чайник все не закипал, дрова не столько горели, сколько тлели. Было уже около четырех, когда она подала наконец старой генеральше чай, а сейчас съела две картошки с чужого блюдечка.
      - Мне пора уходить. Я хотела выйти в обратную дорогу в два часа, а сейчас уже четыре... Мне очень грустно вас оставлять, но до сумерек надо пройти десять верст, а в шесть уже начнет темнеть.
      Панова взяла ее руку:
      - Простимся милая. Мы не увидимся, я это твердо знаю. Хотите, я расскажу вам сейчас одну странную историю? Она короткая и не задержит вас. Моя покойная мать когда-то у себя в имении (как видите, дела давно минувших дней) пошла из большого дома зачем-то во флигель - хорошенький был домик, весь тонул в сирени. В первой же комнате со спущенными жалюзи перед глазами у нее в полусвете закружилась и замелькала черная бабочка...
      - Да, да, есть такие! Их называют траурницами, - перебила Ася.
      - Сначала выслушайте, милый энтомолог, а название подыщем после. Мать никак не могла от нее отмахнуться, а потом вдруг потеряла из виду. Вернувшись, она при мне выражала удивление, откуда взялась бабочка в наглухо запертом помещении. В этот вечер скончалась моя бабушка. Тогда никто ничего не вообразил и не сопоставил. Спустя два года моя мать вновь, уже во сне, увидела такую же черную бабочку, которая так же кружилась перед ней. И в этот же день скоропостижно скончался ее муж, мой отец. Тогда только мы припомнили и сопоставили... И что же вы думаете?.. Пять лет тому назад, за день до того, как я получила официальное извеще-ние о гибели моего мужа в концентрационном лагере, я сама увидела такую же траурницу. Странно - неправда ли?.. Наша семья никогда не отличалась ни нервозностью, ни мистициз-мом. Моя мать была уровновешенная разумная женщина, отличная хозяйка, мать пятерых детей. Откуда этот семейный доморощенный мистицизм, это предзнаменование, привязавшееся к нам?
      - Да, странно! Очевидно, оттуда посылают иногда предупреждение... прошептала Ася.
      - Для верующего человека остается сделать только такой вывод.
      Я не делаю никакого, я только рассказываю. Но история-то моя еще не кончена: сейчас, как раз перед вашим приходом, я задремала, и...
      Рука Аси дрогнула в ее руке.
      - Опять она?
      - Она. Покружилась и пропала. Очевидно, конец. Я сейчас напишу вам на этом вот клочке адрес моего сына. Напишите ему, что его мать, умирая, любила его так же, как любила маленьким, прощать мне нечего - я все поняла; фотография его у меня здесь, под подушкой. А теперь дайте я вас перекрещу; я с первого же дня нашей встречи в теплушке почувствовала к вам симпатию. Дай-то Бог, чтобы вы благополучно выпутались из ваших трудностей. Поцелуйте меня и ступайте. Мне никого не надо. Я хочу быть одна в последние минуты, а вас ждут дети. Идите, идите - скоро начнет темнеть, сегодня пасмурно и вьюжно.
      Вытирая глаза, Ася послушно вышла и, переступив порог, тотчас попала в мир белых снежинок, круживших в воздухе. Дойдя до ближайшего угла, она повернула в проулок, но проулок этот вел не на окраину, а к поликлинике.
      Вот это окно; оно светится; он еще не ушел. Если она постучит, он сейчас же выбежит, поведет к себе, чтобы отогреть, утешить и накормить, проводит ее до деревни и, конечно, выручит деньгами - сколько сможет, столько и даст. Как он обрадуется, что может помочь!.. А потом он устроит так, чтобы перевести к себе детей, и своего маленького Мишутку сюда выпишет... Как бы она его любила!.. И может быть, тогда холодная нищета отступит и станет легче, спокойней, уютней и Константину Александровичу и ей... Она не влюблена в него и уже никогда ни в кого не влюбится, но она знает, что привязалась бы к нему - он ей симпатичен, почти дорог... Но...
      Вокруг мело и мело; снежинки облепили ее лицо, снег падал, падал, падал... Свинцовое небо темнело.
      Но... ведь взять от человека все, что только он может дать, достойно лишь при условии принести свою любовь и свою жизнь. Константин Александрович дружбу отверг и предпочел отойти вовсе, чтобы не гореть на медленном огне. Шутить его чувствами нельзя. Если она сейчас постучит, то должна будет пойти на любовную связь - иначе не может быть! Любовь!.. "Другой разбудит когда-нибудь твою страсть", - говорил Олег... А его жена? Она под конвоем, в бараке, как Леля. И вот она вернется и бросится к мужу и ребенку... Как взглянуть тогда ей в лицо и что сделать? Тогда уйти будет труднее, чем теперь. Нанести удар человеку, который потерял все, - значит добить человека. Добить...
      Снег падал, падал, падал...
      Асе жаль ту незнакомую женщину. Ася теперь знает, что такое горе. Ей жаль ее больше, чем себя. Жаль той непереносимой жалостью, которая ранит, как бритва.
      Снег падал, падал, падал...
      Что же тогда она медлит? Чего ждет? Она не хочет добивать - значит, должна уйти, и уйти надо теперь же, пока он не вышел и не увидел ее; теперь, пока не ослабела воля... Уйти.
      Метет так, что залепляет... Ноги почему-то слабые... Устала, устала... Олег из Соловков вот так же шел - безлюдными дорогами, в метель, в мороз. Это наш крестный путь. Пути Господни неисповедимы - так, значит, надо!.. Придут другие времена, другая культура... Какая это птица кричит? Ворон? Жутко от его голоса. Зимний путь.. "Ворон, бедный, странный друг..." В лирике Шуберта есть что-то захватывающее. Гений умер с голоду на чердаке! Сегодня рано темнеет... Разумней было бы переночевать у Екатерины Семеновны, а выйти, как только рассветет. Повернуть обратно, пока не ушла далеко?.. Но Славчик не захочет без нее ложиться, а Сонечку она вчера не купала: если еще на день отложить - начнутся опрелости... И ручки и ножки у нее такие крошечные, жалкие слабые... Славчик в это время уже приподнимался, а Сонечка... Нет, надо прийти до ночи. Дорога торная - не сбиться; опять кричит ворон; здесь у него гнездо, наверное. На этот раз лес кажется мрачным и угрюмым. Если бы дома ждали мама или мадам и, как в детстве, уложили в белую уютную кроватку, - Ася бы тогда могла заснуть спокойно, зная, что мама рядом; спокойно - без этой мучительной тревоги, которая не проходит даже во сне, а где-то в подсознании остается... Эти рыдания, которые сотрясают во сне и от которых Ася часто просыпается... они так утомляют и надрывают грудь!.. Странно - откуда они берутся? Оттого, может быть, что в течение дня она принуждает себя сдерживаться? Никогда не бывает теперь, чтобы она проснулась бодрой и освеженной - не проходит усталость; ноги и те с утра такие, как будто она прошла версты... И всегда страх - то за Сонечку, то за Лелю, то за бабушку.
      Метет так, что по сторонам дороги из-за снежной, завесы ничего не видно, и она не знает, прошла уже половину пути или нет... Примерно на половине стоит этот большой серый валун, точно хмурую думу думает. Кажется, его еще не было. Как бы Славчик не убежал к колодцу или за околицу; она забыла сказать, чтобы его не выпускали. Неудачная погода - очень уж заметает дорогу. Тяжело вытаскивать из сугробов ноги и снова проваливаться. Хоть бы унялся ветер, дыханье бы не перехватывало... Все еще нет камня... Надо идти быстрее - сумерки начинают сгущаться. Волков здесь нет - так все уверяли. Феклушка постоянно ходит по этой дороге - бояться нечего. Как это у Блока: "Завела в очарованный круг, серебром своих вьюг занавеси-ла..." Будущее беспросветно - дети вырастут заброшенными, и она всю жизнь одна, всю жизнь без музыки... "Баркарола" Шуберта... Как она мечтала ее исполнить!.. А ее сочинение об ангельских крыльях?.. Оно так и пропадет неоформленным. В голове все уже давно создалось: шорох в куполе, кадильный дым, воркование залетающих голубей, потом мотивы из литургии, чтобы передать таинственность совершающегося в алтаре... А потом восторженные возгласы светлых духов - таких, как "ангел с кадилом" Врубеля... и опять таинственные шорохи, никому не зримая жизнь купола. В оркестре это бы звучало лучше, чем на рояле, но как сочинять без инструмента, без возможности сосредоточиться? Что же делается с гениями, которые не успели высказаться, а сами переполнены, как чаша? Ай! Упала... За корягу зацепилась... Теперь варежки мокрые, и за валенки набралось. Какая же она неловкая! Фу, холодно. Была бы с нею вместе Лада, ей не так одиноко было бы идти. Она и дорогу бы указала ей... Что такое? Или чудится... Кто это там за кустом? Как будто оттуда уже смотрят глаза Лады? Собака... Да - собака! И глаза скорбные... Но это не Лада - большая собака, незнакомая, и уши острые, а у Лады висячие, мягкие. Волков здесь нет... Собачка, иди сюда, милая! Прижмись ко мне, пойдем вместе. Ты с хозяином или заблудилась? Ты голодна? Ты озябла? Что с тобой? Как она странно смотрит. Лязгает зубами... Ай! На помощь, на помощь! Волк! Пропал голос, хрипит, а звука нет. Она всегда думала, что в опасности не выкрикнет! Как защититься? Проткнуть глаза? Перочинный нож в кармане... Ослепить - жестоко... Помогите, помогите! Опять нет голоса - шипенье только. Тянет, тянет за ватник прочь от дороги! В чаще она ведь запутается и пропадет... Если укусит ногу, Асе не встать: умрет тут, в ельнике, у него в зубах!.. А дети?.. Попробовать вырваться! Кусает!.. Ай! Схватил ногу! Где же вы, все святые, все светлые? Спасите! Она никому зла не делала. Она всех любила! У нее маленькие дети! Вот палка! Ударить по морде так, чтоб не убить? Нельзя иначе! Вот тебе! На, на! Все-таки выпустил! Выпустил! Теперь бежать... скорей, скорей... Бежать, а она увязает... и в ногу больно... Господи, помоги! Опять он! Страшно! Что это? И он хромает? Подшиблен охотниками? Вперед, еще, еще вперед! Да, отстает - видно, в самом деле лапа больная! Сел на снег... Спасена! Слава Тебе, Боже! Только надо уходить, скорей уходить. Как раз посреди дороги сел...
      Свернуть в лес и обогнуть это место. Не встретить бы другого... Нет, нет, Сам Бог пришел ей на помощь. Чаща. Трудно продираться... и сугробы, и ветки... Больно щиколку... Течет вдоль ноги что-то теплое - кровь!.. До крови укусил. Нельзя теряться и ослабевать. Олег как-то раз говорил, что человек, который измучен, садиться не должен, иначе он уже не встанет. Надо идти, пока есть силы передвигать ноги. Совсем стемнело, но это потому что в чаще. Вернуться на дорогу? Нет! Страшно!.. Мучительно ноет вся голень... Кого позвать? Кто здесь услышит? Может, все-таки сесть вот сюда, под дерево? Перевязать хоть платком ногу и передохнуть. Полный валенок крови, и сердце все еще колотится, а руки трясутся. Так, наверное, чувствует себя животное, которое преследуют охотники, а люди из этого делают забаву... Чаща такая черная... За каждой веткой как будто стоит опасность... Конверт с адресом Елочки должен быть здесь, зашит в мешочке. Надо написать... Мало ли что случится... Правда, что вьюга все следы заметает... Несколько слов и вслепую нацарапать можно... Вот - готово... "Умираю. Дети твои". Теперь упаковать и обратно на грудь, рядом с крестом. Кажется, уже не дойти - надо подыматься, а сил нету, и кровь все не унимается. Переждать метель здесь, под деревом, а утром при солнышке попытаться дойти? Утром все будет выглядеть иначе, возможно, встретятся дровни, и ее подвезут, а сейчас и метет, и темень, и ступать нет мочи... Обнять вот сосенку и думать опять о музыке и о вечности - тогда не так страшно... В Царстве Духа ничто не должно пропасть, ничто, ничто! Там расцветает каждая творческая мысль, каждая растоптанная былинка выправиться, вздохнет свободно каждое замученное животное, вот и этот несчастный волк... И Лада. В преданности Лады была красота, которая пропасть не может, - канут в прошлое только ошибки и зло. В Ладе душа была! Эта мысль о всеобщем воскресении с детства покою не дает, постоянно гвоздит мозг. Откуда это пошло? Светлая заутреня? Евангелие? "Китеж"? Кажется, предчувствие вечности поселилось в душе еще раньше. Возрождение каждого духа в каждом отдельном существе - что может быть прекраснее этой идеи?! О чем же тогда плакать! Жаль вдруг себя стало... В будущей жизни мы все духи, а теперь вдруг стало жаль земного, простого счастья! Аси - девочки, невыносимой ветреницы с косичками, Аси молодой любимой жены уже никогда не будет! Не сидеть Асе больше у Олега на коленях, не прижиматься к его груди... Этого счастья было так мало, а Ася почему-то уверена была, что будет счастлива всю жизнь. Серебряные нити и светлые утра обещали совсем не то, что пришло... Холодно ногам... Всей становится холодно... Встать и все-таки попытаться дойти? Нет, нет - нету сил. Старец Серафим, уйми вьюгу! Если возможно - уйми вьюгу!.. "Завела в очарованный круг, серебром своих вьюг занавесила..." Смерть для каждого приходит в один назначенный день... Охватывает оцепенение, и вдруг приток новой жизненной силы, словно от магического прикосновения или от капли воды живой, как в сказке... Светлые тени, тихое сияние, золотые лучи... Облака, как на закате... Праведные поют: "Ненавидящих и обидящих нас прости, Господи Человеколюбче..." и "Светися, светися, новый Иерусалиме..."; благословляя, шепчут: "Святая святым..." Олег, милый! Его найдут на этом страшном тюремном дворе, и "сорок смертных ран" не помешают ему встать. "Там Михаил Архистратиг его зачислит в рать свою", а Ася будет слагать гимны неведомой пока гармонии... В снегу теплее, и не так бьет в лицо; как хорошо в этой ямке... В голове мотивы из "Невидимого града"... "Без свещей мы здесь и книги чтем, и греет нас, как солнышко!" А вокруг темно, совсем темно... Ни зги. Заметает... Господи, сохрани детей! Снег... снег... Вечность...
      Глава двадцать пятая
      Несколько урок, лежа и сидя на нарах, затянули блатную песню:
      Солнце всходит и заходит,
      А в тюрьме моей темно...
      Голоса звучали стройно, а скрытая тоска напевала и текста просвечивала, казалось, в каждом из этих подкрашенных лиц.
      - Чего зенки воротишь? Покажь рыльце! Сестренку мою Вальку ты мне напомнила, - сказал, обращаясь к Подшиваловой, молодой уголовник, пробиравшийся между нар.
      - Где же теперь сестренка? - осведомилась та.
      - Эх, не спрашивай! Вся-то наша жизнь - шатание бесприютное!..
      - И взаправду так! Ну, а от меня держись лучше подальше: потому занята. Не про вашего братца мое рыльце. Проваливай!
      - А я и так проваливаю. Зря напутствуешь.
      Подшивалова потянулась, закинула руки за голову и вздохнула. В эту минуту глаза ее остановилась на Леле, которая повязывалась косынкой перед обломком зеркала.
      - К хахалю опять?
      - Женя, я тебя уже несколько раз по-товарищески просила не заговаривать со мной на эту тему, - ответила та.
      - Ну, ступай, ступай! Кажинный по-своему с ума сходит.
      Но Леля уже выскользнула из барака, не давая себе труда выслушивать напутствие.
      Тесное помещение дежурного врача; топчан, белый больничный шкафчик и стол. Свидания происходили обычно здесь, в те дни, когда среди дежурного персонала не было таких, в ком можно было заподозрить предателя. В распоряжении было всего полтора часа между ужином и вечерней перекличкой; туго натянутые нервы каждую минуту ожидали тревожного сигнала в виде предостерегающего стука в дверь; тем не менее иногда удавалось относительно спокойно побеседовать шепотом, лежа рядом на топчане. В этот день их никто не спугнул, и Леля устало закрыла глаза, пристроив голову на плечо Вячеслава.
      - Верю, Аленушка, что измучилась ты, - говорил он, - работа под конвоем - дело нелегкое. В этом отношении мы в привилегированном положении. Наша работа особая, хоть и тяжелая. Надо попытаться устроить тебя к нам в палаты санитаркой. Мыть полы и подавать судно придется, зато не будешь под конвоем.
      - Только не в инфекционное устраивай. По мне всякий раз судорога пробегает, когда надо переступать порог. Приходить к тебе я не перестану: минуты с тобой - моя единственная радость, но работать у заразных не хочу.
      - Поговорю с врачами. А мы привыкли все - не боимся. Смерть - старая штука!
      - Тише, милый! Есть вещи, о которых не следует даже упоминать... Скажи мне лучше, кто тот старик, с которым мы столкнулись в сенях?
      - Этот человек... Я не знаю, что о нем думать! Это - заключенный епископ. В прошлом он - хирург, и здесь поставлен заведовать хирургическим отделением. Я в первый месяц попал в операционную под его начальство. Злился я спервоначалу: крестит каждый подаваемый ему инструмент; прежде чем делать надрез, произносит: "Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!" А понемногу пригляделся - держится, вижу, с достоинством, оперирует, прямо скажем, блестяще; весь штат его уважает... В одно утро шасть к нам гепеушники: ты как смеешь, такой-сякой, религиозной пропагандой тут заниматься? А он им этак спокойно: без крестного знамения оперировать не стану; снимайте с работы вовсе, если угодно! Ну, схватили его и поволокли в штрафной. А тут как раз слегла с острым аппендицитом супруга одного из крупных начальни-ков. Выяснилось, что операцию доверить желают только епископу Луке. Спешно тащат его назад. Подходит к операционному столу как ни в чем не бывало и опять крестит инструменты, а наши хозяева молча проглатывают пилюлю. Тут уж я радовался со всем штатом его возвраще-нию. Друзья мы теперь. Я привык считать мерзавцами всех служителей культа, но в этот раз мерка не подходит!
      Леля провела рукой по его волосам.
      - Милый, обвинить в контрреволюции тебя, тебя!..
      - Эх, кабы дело заключалось во мне одном! А то сама ведь видишь... Вот Ропшин, мой новый товарищ, обвинен за то только, что сказал где-то, будто бы стихи Гумилева предпочитает стихам нашего Маяковского. А то так работает у нас санитаркой девушка - ей и всего то шестнадцать, - они с несколькими другими школьниками в глухом сибирском городке составили самостоятельный кружок по изучению истории партии да совместно пришли к выводу, что генеральная линия партии допустила целый ряд непозволительных ошибок. Все приговорены к лагерю, прежде чем сделались выпускниками. Вот куда нас завела бдительность. Не поверил бы, если б услышал со стороны... Людей жаль, а дела еще больше! Это все нашим врагам на руку. Товарищ Сталин может загубить работу стольких лет! Знаешь, я не жалею, что попал сюда, - коечто понял новое.
      - Милый, ты теперь совсем иной! Когда ты так говоришь, ты кажешься мне таким же героем, каким Асе казался Олег.
      - Зачем ты сравниваешь? Что может быть общего между царским гвардейцем и мной? Романтического во мне, ей же Богу, ничего. Это мы оставляем для господ офицеров. Я человек будней.
      - А вот и неправда! Я лучше тебя знаю, какой ты. Мы с тобой могли бы быть очень счастливы...
      - А разве мы не счастливы? Разве для счастья так уж необходимы безопасность и кровать? Я, по крайней мере, счастлив. Подожди, мы с тобой еще и на воле поживем! У нас сынок когда-нибудь будет. Вот только здоровье твое меня тревожит. Вынимай градусник. Опять тридцать семь. Как бы в самом деле не было легочного процесса. А с ногой что? Покажи. Пятна эти цинготные; у меня обе голени в таких же пятнах. Я тебе сейчас дам всходы гороха: я размочил горсточку в консервной банке. Вот, жуй.