Заключенные в этом лагере различных категорий, с различными сроками; "пятьдесят восьмых" здесь называют "контриками", а уголовных - "урками"; есть еще "бытовики", составляющие среднюю прослойку в обществе заключенных, - растратчики, прогульщики и прочие нарушители трудовой дисциплины.
      Присутствие уголовного элемента невыносимо для обвиненных по пятьдесят восьмой. Непозволительная и совершенно безнаказанная грубость конвоя наиболее болезненна для них же, как для людей более щепетильных, нежели уголовники.
      Конвойных в лагере называют "стрелками" и "вохрами" (от слов "вооруженная охрана"). В огромном большинстве это представители нацменьшинств.
      Лелю в первое же утро на разводе определили в бригаду по обкатыванию льда на "лежнев-ке" - так называли в лагере узкие дороги, проложенные к соседним лагерям и штрафным пунктам в различных кварталах этого же леса, а также к поселку, где было сосредоточено управление лагерями и жили вольнонаемные служащие. В лагере этом валили лес, но весьма значительная часть заключенных была, разумеется, занята на обслуживании нужд лагеря - в столовой, в кухне, в больнице, при дорогах и транспорте.
      Тотчас же оказалось, что работа Леле не под силу - лом был слишком для нее тяжел и валился из рук; конвойные ее немилосердно понукали, угощая придирчивыми окликами:
      - Будешь ты у меня шевелиться? А ну, поторопись немножко, придурка! У, барахло буржуйное!
      Возвращаясь в этот первый день в барак, она вытирала себе варежкой глаза при мысли, что завтра ее ожидает другой такой же день и что силы ее падают, а впереди несчетное количество все таких же дней!
      К тому же у нее тотчас установились враждебные отношения с урками. Спустя несколько часов по прибытии в лагерь она сделалась свидетельницей следующей сцены: на одной из верхних коек барака сидела, болтая спущенными вниз голыми шагами и задевая ими головы проходящих, женщина - ярко размалеванная, с рыжими растрепанными волосами. Подошел огромный, грубо высеченный детина и, отпустив неприличное ругательство, стянул ее за голые ноги на пол и набросился с кулаками. Леля выскочила из барака с криком:
      - На помощь! На помощь! Человека бьют!
      Подоспели конвойные и выволокли дерущуюся пару. Тотчас со всех нар повскакали урки и окружили Лелю, называя "сволочью".
      - Он ее приревновал, а твое какое дело?! Ты чего вылезла? Зачем натравила?! - галдели они вокруг растерявшейся девушки.
      Леля только тут узнала, что вход мужчинам в женский барак, а женщинам в мужской запрещен настрого, как и любовные свидания, и что выдать встречу мужчины с женщиной (даже если встреча эта протекала далеко не в любовных тонах) считается поступком настолько же предательским, как на свободе донос в гепеу.
      В этот же вечер несколько урок разыграли в карты сапожки Лели - та, которая проиграла, должна была их украсть и вручить той, которая выиграла. Не обнаружив утром любимых сапожек, Леля пришла в ярость, которой после сама удивилась.
      - Обворовать заключенного, своего же товарища по несчастью! Отнять у человека последнее! Подло, бессовестно! - в болезненном раздражении повторяла она около умывальников, где толпились все обитательницы бараков. Подошел стрелок с командой строиться и следовать в столовую, и, не давая себе труда взвесить последствия, Леля громко отчеканила:
      - Товарищ стрелок, составьте акт: меня обворовали! Этого не должно быть между заключенными. Я протестую и требую, чтобы нашли виновного.
      Рыжая урка - огромная татуированная девка в косынке, надетой как-то боком, - встала против Лели и показала ей два пальца, а потом провела ими по своей шее; одновременно сзади кто-то очень выразительно сжал Леле локоть. Она обернулась и увидела два озабоченных лица.
      - Перестаньте, перестаньте! Замолчите! - быстро зашептали обе женщины. Леля растерянно смолкла; конвойный обернулся:
      - Выходи, кого обворовали! Чего написать-то?
      В ответ была тишина. Конвойный осклабился:
      - Раздумала баба жаловаться! Оно и впрямь - промолчать-то вернее будет! Эй, строиться! Пошли.
      Уже немолодая дама с громкой двойной фамилией - жена морского офицера с царского крейсера "Аврора" - и другая, дочь лютеранского епископа, обе долго увещевали Лелю, стараясь объяснить ей положение вещей:
      - Знаете ли вы, что значат два пальца? Угроза вас убить - убить, если вы будете продолжать обращаться к конвою. Раз навсегда запомните натравливать на урок конвой немыслимо! Они найдут способ отомстить. Приходится молча переносить все их штучки. Кстати, если присмотреться, урки не все отвратительны и бывают иногда хорошими товарищами, - говорила бывшая морская дама.
      - Жизнь здесь ни в грош не ценится! - говорила Магда, дочь епископа, я в лагере уже второй раз; в том - в первом - урки разыграли в карты голову начальника лагеря: проигравшая должна была его убить и убила. Никогда не угрожайте им и не подчеркивайте разницы между собой и ими.
      Ложась в эту ночь спать и закрываясь с головой, Леля крестилась:
      - Террор урок!.. Этого еще не хватало!
      Ночью она проснулась от толчка и громкого шепота возле своего уха. Мгновенно покрыв-шись холодным потом, она села, испуганно озираясь. Она занимала верхнюю нару в углу и дорожила этим местом: там была щель между бревнами, из этой щели дуло, но зато и вливалась струя чистого воздуха; вплотную с ней было место молоденькой урки Подшиваловой; это была почти девочка, со смазливым личиком, она еще в средней школе спуталась со шпаной и стала наводчицей в воровской шайке. Леля увидела ее сейчас перешептывающейся с мужчиной, в котором узнала одного из конвойных - так называемого Алешку-стрелка; это был сын донского казака, высланного в эти края при расформировании Войска Донского. Многие контрики удивлялись, что Алешка был зачислен в штат, имея репрессированного отца. Леля едва только успела подумать, что делает Алешка здесь в такой поздний час, как увидела, что конвойный снимает шинель; вслед за этим он без дальнейших церемоний положил эту шинель на нее, слегка отодвинув ее при этом локтем, а сам навалился на Подшивалову, которая обхватила его обеими руками. Вся кровь прилила к щекам Лели.
      - Вы как смеете? Что за бесстыдство! Вы здесь не одни! - возмущенно воскликнула она.
      Стрелок прищурился:
      - Ишь, важная какая! Ну, а где ж бы это нам остаться вдвоем, скажи на милость, а?
      С одной из нар поднялась страшная голова рыжей урки Лидки Майоркиной; при слабом свете тусклой лампы под потолком лицо ее с белесоватыми глазами казалось лицом Горгоны.
      - Кто тут бузит? Сахарная интеллигенция опять!.. Святая, подумаешь, выискалась!.. Сама-то ты не баба, что ли? Подожди - проучим! Урки-бабы, раскурочим ее, чтобы не зазнавалась!
      Леля уткнулась в подушку.
      На ее счастье, в это же утро, едва проиграли зорю, в барак вошли два рослых конвойных и направились прямо к Лидке Майоркиной.
      - Складывай живо свои шмотки и одевайся. Приказано тебя переправить в другой лагерь. Транспорт уже дожидается.
      Последовала новая безобразная сцена: урка визжала, плевалась и ругалась неприличными словами, а вслед за тем разделась догола, очевидно, в знак протеста; конвойные вызвали для подкрепления еще двух рослых стрелков и живо закатали в байковое одеяло и перевязали веревками татуированную красотку, после чего вынесли ее на руках из барака, несмотря на отчаянные визги и барахтанье.
      - Чего ради так сопротивляться? Не все ли равно, который лагерь? спросила Леля соседку.
      - У нее полюбовник здесь, да и в штрафной, хоть до кого доведись, неохота! Ей за буйство уже давно грозили переводом в штрафной, - ответила та. Леля подошла к окну и увидела отъезжающие сани, в которых лежала спеленутая фигура, прикрытая рогожей, словно покойник.
      - Вам посчастливилось с переводом Майоркиной. Это вас Господь Бог хранит, - шепнула Леле около умывальников дочь епископа.
      Сухощавая фигура и обнаженные виски напоминали Леле Елочку.
      - Что такое "раскурочить"? - спросила Леля.
      - Это их блатной жаргон... обокрасть, наверно... - ответила Магда.
      - Вы слышали, что было ночью? - спросила опять Леля.
      Изнуренное лицо этой немолодой уже девушки залил румянец.
      - Не будем обсуждать наших меньших сестер и братьев. Они, может быть, не имели в своем детстве тех облагораживающих влияний, которые имели мы. Пусть сам Господь судит их судом праведным, - ответила Магда.
      В это утро стрелок, приготовившийся сопровождать партию по скалыванию придорожного льда, сказал, указывая на Лелю:
      - Товарищ начальник, эту я не возьму - ползет, как улитка! Вся партия из-за ее плетется. Ломом тоже еле шевелит; всю норму, поди, им сбивает. Беда с таким барахлом. Вот хоть бригадира спросите...
      Бригадир, интеллигентный человек из числа "пятьдесят восьмых", в свою очередь прибавил:
      - Вполне согласен с мнением стрелка. Мне кажется, что эта заключенная слишком слаба физически для такого вида работы. Бригада наша считалась ударной, и нам за это положено внеочередное письмо, а теперь мы можем сорвать нашу норму ударников.
      Леля бросила на бригадира взгляд затравленного зверька, не понимая, что тот ведет дело к ее же пользе. Гепеушник толкнул ее в сторону врача, присутствовавшего на разводе в обязатель-ном порядке:
      - Ты! Медсантруд! Определи-ка трудоспособность!
      Врач - тоже из заключенных - увел Лелю в свою щель, выслушал ее жалобы и, потыкав стетоскопом в ее грудь, объявил, что она годна только на "легкий" труд ввиду туберкулезного процесса и сильного невроза сердца.
      С этого дня Лелю определили дежурить в землянке у котла и поддерживать разведенный под ним огонь. Несколько в стороне, в сарае, стояли бочки с горючим, и когда приезжали машины. Леля выдавала им бензин и горячую воду и записывала количество выданных литров. Леля очень сомневалась, чтобы пропитанный нефтью воздух был полезен для ее легких, но молчала, потому что работа в землянке требовала меньшей затраты сил и удавалось иногда подремать, уронив голову на счетоводную книгу, в промежутках между заездами шоферов. В час дня, заслышав призывной гудок, она шла с ложкой получить чашку "баланды", как называли в лагере суп, который привозили из жилой зоны, для тех, кто работал в зоне оцепления; вечером питание происходило в общей столовой.
      Скоро у Лели завелись приятельские отношения со стариком-пекарем из бытовиков. Он пришел к ней раз поклянчить керосинцу на растопку печи и повадился понемногу приходить с бутылкой каждый день, а Леле приносил ржаную краюху. Она прятала ее за пазуху и приберега-ла для свободных минут, а потом ела по маленьким кусочкам, смакуя, но никогда не выносила из землянки, опасаясь вопросов, откуда у нее такая драгоценность.
      Перепадали куски ситного и от Алешки.
      - Бери, недотрога! Молчи только! - сказал он раз.
      Леля вспыхнула:
      - Мне подкупа не надо! Я не доносчица: я за то и сижу, что отказывалась выдавать!
      - Разговорчики! Уж сейчас и закипело ретивое! Ешь, коли голодная, отрезал стрелок.
      Некоторые из контриков находили, что Алешка был мягче остальных пожалуй, Леля была согласна с этим.
      Подшивалова хвастливо заявляла соседкам:
      - Работенка у меня нонече завелась совсем-таки блатная!..
      Ее водили на переборку овощей, и всякий раз она притаскивала в кармане то брюкву, то морковь и всегда угощала Лелю. Вахтерам вменялось в обязанность обыскивать возвращающи-еся с работ бригады, но вне присутствия командного состава гепеу процедура эта иногда сводилась к проформе, а Подшивалову, как любовницу своего же товарища, обыскивали еще небрежней, чем остальных.
      "Я - плохой товарищ!" - думала Леля, принимая подачки Подшиваловой и вспоминая те, которые получала от пекаря... Но недоверие к уркам слишком прочно гнездилось в ней! Эта самая Подшивалова там - в Ленинграде выслеживала дам в дорогих мехах, а после звонила в квартиры и тихим голосом говорила: "Откройте, пожалуйста, я только хотела узнать..." А рядом с ней стояли громилы с топорами. Леля гнала от себя такие мысли. Оказаться во вражде со всем бараком, ни в ком не находить ни сочувствия, ни заботы - это было слишком страшно! Самые утонченные дамы - вроде княжны Трубецкой держали себя с урками приветливо и просто, не подчеркивая классовых отличий. Другого выхода не было! Острота чувств притуплялась, даже беспокойство за близких понемногу исчезало, падая на дно души... Смертельная усталость покрывала все чувства, окутывая серой дымкой. В дырявых валенках и ватнике, уже списанном за негодностью с лагерного инвентаря, подпоясанная чулком, с запрятанными под платок кудрями, бледная до синевы, Леля не думала теперь ни о красоте, ни о личном счастье - было только одно постоянное желание: лечь и поспать.
      В одно февральское утро она колола лучинки на коленях около своего сарая, когда вдруг услышала громкий начальственный возглас:
      - Ну, чего опять стряслось? К проволочному заграждению, что ль, бросилась?
      Леля обернулась: в двух шагах от нее стоял один из старших начальников, оклик его относился к стрелку, который проходил мимо и нес на руках женщину в лагерном бушлате; руки ее безжизненно свисали вниз, длинная коса мела снег...
      - Стрелять, что ль, пришлось? - снова запросило начальство.
      Вохр остановился.
      - Не-е! Како там стрелять! Лес валили, надрубили дерево, прокричали по форме: отойди, поберегись! - а она стоит и ворон считает, ровно глухая... Зашибло, видать, насмерть... Может, и нарочно подвернулась, потому несознательность.
      - Сам ты зато больно уж сознателен! Ладно, разбирать не станем, почему и отчего, - спишем в расход, а тебе, брат, выговор в приказе влепим: за год уже пятый случай, что в твое дежурство беспорядок. Нечего стоять тут всем на поглядение - в мертвецкую! А врача все-таки вызови - пусть констатирует.
      На вечерней перекличке после того, как произнесли: "Кочергина Анна!" ответа не последовало. Выкликающий повторил имя. Легкий шепот прошел по рядам, а потом один голос выговорил, словно через силу:
      - Деревом на работе убило.
      А один из стрелков подошел и что-то сказал шепотом. Движение руки списали! Дочь епископа, стоя рядом с Лелей, вытерла глаза.
      - Еще молодая: только тридцать два года, - шепнула она, - была без права переписки, очень по семье тосковала... Кому-то горе будет, если известят...а может быть, и не дадут себе труда посылать уведомление.
      - А не самоубийство это? - спросила Леля.
      - Нет, нет! Что вы! У нее ребенок, мать, муж. Она не пошла бы на такой грех. Даже в мыслях не надо ей этого приписывать, - торопливо заговорила Магда.
      "Да неужели же самоубийство в таких условиях можно считать грехом?" подумала Леля.
      Вечером, едва только Леля улеглась на своей наре, как услышала голос Магды:
      - Спуститесь, Елена Львовна! Я прочту молитвы за погибшую. Собралось несколько человек. Леля свесила вниз голову:
      - А урки? Они нас не выдадут?
      - Думаю, не выдадут. Во всяком случае, помолиться за ту, которая еще вчера была с нами, - наша прямая обязанность.
      Утром имя Кочергиной уже не упоминалось на перекличке, но Леле бросилось в глаза, что Магда чем-то чрезвычайно расстроена. Не может утешиться по Кочергиной? А, может быть, неприятности по поводу чтения отходной? - подумала Леля и передернулась при мысли, что ее видели стоящей рядом с Магдой и крестившейся. А вдруг - штрафной лагерь или штрафной пункт? Во время развода не было возможности подойти и заговорить; работали и обедали в разных зонах; только за ужином, в столовой, Леле удалось подойти к Магде. Из расспросов выяснилось, что в каптерке, где работала Магда, пропало несколько чемоданов со всем содержимым.
      - Это, конечно, урки! Их работа. Конвойные не осмелятся, - повторяла в слезах Магда.
      Мимо проходил в эту минуту заправила всех урок - красивый молодой человек, окончивший пять классов в общеобразовательной школе. В лагере его все называли Жора. Он приостановился, увидев Магду в слезах.
      - Ты что тут мокроту разводишь?
      Леля бросила на него недоброжелательный взгляд, а Магда сказала кротко:
      - У меня несчастье, Жора! Я заведую каптеркой, а за эту ночь пропало несколько чемоданов. Подумай, в каком я положении! Пожалей меня, Жора, помоги мне!
      Молодой человек задумался, мысленно что-то взвешивая; Магда судорожно сжала руку Лели.
      - Попробую кое-что предпринять. Выжди немного, плакса, - и он отошел, напевая.
      После окончания ужина, когда Леля и Магда выходили из столовой, Жора подошел к ним и конфиденциально сказал:
      - Поищите в куче снега за дизентерийным бараком, и молчать у меня...
      В лагере снег был не тем нетронутым чистым покровом, который так прекрасен в полях и садах, - здесь он был весь посеревший, загаженный, заплеванный, истоптанный, словно опороченный. После каждого нового снегопада через день или два он уже чернел заново.
      Едва лишь девушки шагнули в сугроб, как тотчас наткнулись на что-то твердое.
      - Здесь, здесь! - радостно воскликнула Магда.
      Леля оглянулась на крылечко черного хода больницы, где стояли метла и лопата.
      - Хорошо бы эту лопату. Я сейчас попрошу, - и быстро вбежала в сени, где не оказалось ни души; она постучала, наугад в одну из дверей, которая тотчас отворилась.
      - Аленушка?! Ты! - и мужские руки протянулись к ней; не успела она опомниться, как попала в объятия Вячеслава и разрыдалась на его груди.
      - Родная моя! Ведь вот где встретились! А я не знал, что ты здесь. В Свердловске переформировали весь этап, и я думал, что уже навсегда потерялись твои следы! Изнуренная какая... уж не больна ли? Я ведь тогда ходил к тебе в тюрьму... так я жалел тебя, что сердце пополам рвалось. Очень я тебя полюбил, забыть не мог, хоть ты и прогнала меня, моя красавица гордая! Я уж свиданье выхлопотал, но тут-то меня и засадили - тоже контру мне приписали.
      - Вячеслав... так много несчастий... моя мама умерла... Олег расстрелян. Ася в ссылке... и меня ведь тоже сначала к расстрелу... Я сидела в камере смертников, а теперь осуждена на десять лет!
      - И я на десять. Не плачь, ненаглядная, не помогут слезы! Вот теперь встретились, хоть и украдкой, а будем видеться, поддержим друг друга... Может, и дотерпим вместе!
      Она подняла на него глаза - изменился и он за два с половиной года: побледнел, похудел, потерял юношеский вид. Тяжелые переживания, как резец художника, прошлись по этому лицу - придали ему осмысленность и завершенность.
      - Вячеслав, я очень часто вас вспоминала... я совсем, совсем одинока... О, я теперь уже не гордая... это все позади!
      Его губы прильнули к ее губам.
      - Я боюсь... войдут, накроют... крик подымут... - прошептала она, вырываясь.
      - Светик мой, Аленушка! Я ведь осведомлялся о тебе в женском бараке... но одна бытович-ка уверила меня, что никакой Нелидовой нет. Здорова ли ты уж больно прозрачная и худая!..
      - Нездорова, сил нет, еле двигаюсь! Вот легла бы и не встала... лихорадит меня и тоска заела... Уж лучше б умереть.
      - Глупости, Алена, умереть всегда поспеем! Не вырывайся: одни ведь мы... Ты на какой работе?
      - Выдаю шоферам горючее; я в зоне оцепления, в землянке, что за мастерскими. А вы... а ты?
      - Ну, я фельдшером, разумеется! В инфекционное попал - к тифозным и дизентерийным. Надо нам придумать способ видеться. У нас госпиталь обслуживают только заключенные... много хороших людей - помогут. Больные тяжелые у нас, очень тяжелые, а медикаментов почти нет, и питание негодное. Смертным случаям мы счет потеряли; по двенадцати часов работаем, измучились. Я, знаешь, сам дизентерией заразился: месяц пролежал, думал не встану, кровавая была. Будь осторожна! Смерть хозяйничает в лагере. Санитарное состояние никуда не годится! Строчим докладные записки, да никто внимания не обращает - точно речь о собаках, а не о людях! - Он вдруг выпустил ее руку: - Идут!
      Смерть хозяйничает в лагере!.. Леле тотчас представилось, что в одном из грязных углов барака притаился страшный призрак и высматривает себе жертву.
      Появился санитар.
      - Ты куда, Славка, сыворотку подевал?
      Леля только тут вспомнила о Магде.
      - Можно мне взять у вас лопату? - спросила она.
      - Бери, девушка, только на место потом поставь.
      Леля выскочила на крыльцо и тотчас попятилась: мимо нее по проложенной в снегу дорожке шли два важных гепеушника с нашивками и кобурами.
      - Надо попросить у товарища Петрова штук пять попов в сторожевую роту на склады. Лучше попов никто у нас не окарауливает, - говорил один другому.
      Магда тоже замерла в снегу по ту сторону дорожки.
      Черная ворона села на серый снег...
      Глава двадцать первая
      Она любима! Что же будет? Любовные свидания, как у Алешки с Подшиваловой?.. На это она не пойдет, а он слишком ее уважает, чтобы предложить ей это! А как иначе? Подшивалова рассказывала ей об одной парочке в бригаде по переработке овощей: во время перекура парочка эта забиралась в огромный чан, в то время как все остальные садились на землю, прислонясь к нему спиной, и зубоскалили, окликая иногда любовников... А недавно в женском бараке вохры стащили с верхних нар ее приятеля, уже старого повара, и публично срамили, а затем перебро-сили его в соседний лагерь - почти со всеми парами кончалось именно так.
      Или отказаться от встреч вовсе? Но впереди столько лет! Слишком мало вероятности, чтобы оба дожили до выхода из этого проклятого места. Если насильно затушить вспыхнувший огонек, не останется опять ничего - пропадай тогда жизнь!.. Любовь, одна любовь привязывает человека к существованию в этих чудовищных условиях!
      Она попросила у Подшиваловой обломок зеркала и взглянула на себя: еще красива! Углы губ несколько опустились, щеки впали, но черты сохранили свой изящный чекан, а глаза как будто тронуты тушью от утомления и бессонницы; челки нет, но непокорные пряди выбиваются на лоб из-под уродливой косынки; худая - кости ключиц выступают на впалой груди, но в этом своеобразная грация... Еще красива, хотя в красоте этой уже меньше девичьей свежести... Еще нет ни морщин, ни складок, однако в чем-то неуловимо сказывается пройденный мученический этап. Пожалуй, она стала даже интересней с этой печатью скорби в лице! Он сумеет оценить этот новый отпечаток, он не остановится ни перед чем, он - смелый, предприимчивый, настоящий мужчина, как Олег, он что-нибудь придумает, он найдет выход!
      И тем не менее день прошел, а они даже мельком не взглянули друг на друга, а ведь каждый их день словно у смерти отвоеван! С наступлением ночи ей делалось страшно в бараке; она озиралась на темные углы, точно и в самом деле ожидала увидеть скелет с косой.
      Кто заразный, кто обреченный? Может быть, уже она сама? Вот сегодня ее опять искусала вошь, возможно, тифозная... Неужели она умрет прежде, чем... Не дай, Господи, умереть прежде любовного свидания!
      Всю ночь она ворочалась на жестких нарах, томление переполняло грудь.
      Утро началось с неожиданной неприятности: ее сняли с привычной работы и перебросили в бригаду по повалке и трелевке на место выбывшей Кочергиной; в сарай с горючим назначалась Подшивалова. Леле не раз случалось говорить с Подшиваловой о преимуществах своей работы, и та, видимо, пустила в ход свой блат, чтобы заполучить это место. Врачебное заключение значило очень мало для тех, кто ведал распределением.
      - Ну, и подлая же ты, Женька! - сказала она Подшиваловой, передавая ей в конторе счетоводную книгу и ключи.
      - А я-то и пальчиком не шевельнула - честное ленинское! Вот те Христос! - затаратори-ла та, словно из лукошка посыпала. - Переборка овощей, вишь ты, кончилась; надо нас было рассовать по местам; ну, мой хахаль и постарался; обещал поднажать, чтобы устроить меня на хлеборезку, а вот, пожалуйте в сарай с горючим! Я еще намылю ему шею, коли он проворонил лакомый кусочек, болван этакой! Не злись, Ленка: коли попаду на хлеборезку, стану тебе таскать кусочки.
      Леля только рукой махнула и вышла из конторы.
      Погнали далеко за зону строем в сопровождении стрелков. Мужчины валили и пилили лес, а женщины собирали сучья: надо было наколоть и нащипать определенное количество вязанок из дранки. Вохры - все тот же Алешка и узкоглазый мусульманин Косым - очень мало обращали внимания на женщин, но зорко стерегли мужчин. То и дело слышались их оклики:
      - Куда, куда, господин хороший? Не отдаляйся! - вопил Алешка. - Шагай обратно! Сам не рад будешь, коли запалю в рожу! То-то же.
      Мусульманин был не так многословен:
      - Цэлюсь! - орал он с места в карьер.
      Этот вохр сам отсидел в лагере за неудавшуюся родовую месть, а по окончании срока был зачислен в конвой; в отпуск он собирался ехать на родину, чтобы снова мстить. Некоторые из контриков - в том числе Магда пытались его отговаривать, напоминая, что он снова попадет в лагерь и уже на более долгий срок, но в ответ получали только: "Убью!"
      При лагере была фотография, называемая "мордопысня"; мусульманин снялся в этой мордопысне голым, с двумя револьверами, и показывал эту карточку в каптерке, уверяя, что послал такую же своему врагу в качестве грозного напоминания.
      Леле до сих пор не приходилось видеть этого стрелка, и теперь его свирепое гортанное "Цэлюсь!" заставляло ее каждый раз вздрагивать.
      С работой и без понуканья приходилось торопиться, поскольку норма была очень жесткая. От непривычки к физическому труду на воздухе и на ветру Леля измучилась не меньше, чем в свой первый день.
      По окончании работы, выходя из столовой в уже жилой зоне, она увидела Вячеслава рядом с незнакомым юношей в очках; оба прохаживались по двору между кухней и столовой. Вячеслав еще никогда не появлялся здесь в эти так называемые свободные часы (между ужином и отбоем). В медицинской работе, при необходимости ночных дежурств, расписание, естественно, было свое, подведомственное врачам; этим же, вероятно, можно было объяснить и то, что до сих пор они не встречались. Во всяком случае, появление Вячеслава теперь на лагерном дворе показало Леле, что он ищет способа подать весточку. И в самом деле: через несколько минут юноша в очках приблизился к скамье, на которой она сидела около женского барака, и, прислонясь к стене и глядя вперед, а не на нее, сказал:
      - Разрешите представиться: Ропшин, биолог; здесь работаю лаборантом; контрик, разумеет-ся. Вячеслав Дмитриевич просил передать вам записку. Уроните, пожалуйста, платочек: я вам его подниму и одновременно передам письмо.
      Леля сорвала с головы косынку, и записка оказалась в ее руке.
      Она не чувствовала себя шокированной вмешательством третьего лица, понимая необходи-мость предосторожности. Напротив - ободрилась при мысли, что вокруг их любви сомкнулся защитный круг тактичных, доброжелательных людей.
      Вячеслав писал на рецептном бланке: "Аленушка! Завтра сразу после ужина подойди опять к черному крылечку инфекционного барака. Я буду там. Завтра дежурит врач, с которым мы друзья: он обещал уступить мне свой закоулок. Все из персонала, кто будут в этот час, в заговоре. Твой В."
      Дрожь пробежала по жилам Лели. Она сама не знала, была ли то дрожь страсти или робости. Страшно, чтобы не накрыли, страшно войти к заразным, страшно, чтобы как-нибудь не сорвалось!.. У нее была при себе маленькая иконка Божьей Матери, которая обычно висела у изголовья Зинаиды Глебовны; приготовляя к передаче теплые вещи, Ася зашила эту иконку за подкладку; Леля нащупала и в удобную минуту, подпоров подкладку, извлекла образок и старательно прятала его от любопытных глаз. До сих пор она еще ни разу не молилась и дорожила образком больше как воспоминанием о матери. В этот вечер, убедившись, что соседи заснули, она вытащила икону.
      - Как читается этот тропарь, который любит Ася? Потщися, погибаем... Нет, не припом-нить! Защити от чудовищной злобы, спаси от преследований, голода и заразы... Хоть раз в жизни пролей на меня божественное милосердие. Хоть один раз! Я почти не верю и все-таки прошу!
      Потускневший, потемневший лик был мертвенно неподвижен... Что это: кусочек ли безжиз-ненной материи или обладающая благодатью и тайной силой реликвия?.. Запечатлелась ли на ней частица материнской любви и бессмертна ли эта любовь?..
      Мама! Мамочка! Видишь ли ты свою дочку здесь, на соломе, в тюремном бушлате, завшивленную, больную? Видишь ли ты, как она одинока? Она не может молиться святым, не умеет! Ты скорее услышишь! Ты всегда была так кротка и терпелива со своей капризной, взбалмошной дочкой, ты всегда ее жалела за то, что мало выпало ей на долю счастья... Вымоли ей сейчас хоть часочек радости, вымоли мужские поцелуи - она бредит ими уже столько лет, и все нет и нет любовного огня. Нельзя же просить о нем Бога, а тебя - можно! Мама Зиночка, кроткая мученица, бедная мама Зиночка! Так мало видела ты заботы, так мало ласки... Никогда твоя дочь не осведомлялась, сыта ли ты, хотя отлично видела, что лучшие куски ты отдаешь ей; никогда не спрашивала тебя, не слишком ли ты устала, когда ты стирала белье и мыла пол, а она болтала и гуляла с Асей. И все-таки она тебя любила! Часто, очень часто накипало в ней тоскливое желание припасть к тебе, покрыть поцелуями твои руки... Но что-то мешало: глупая сдержанность там как раз, где ее не нужно! Страх показаться сентиментальной или ребячливой. Прости за это!.. Только когда тебя не стало, она поняла, чем была для нее твоя любовь! Если ты жива помоги, обереги. Призови себе на помощь Божью Матерь - тебя Она услышит... Завтра... Завтра!
      Глава двадцать вторая
      - Аксиньюшка, самовар на столе! Иди чайку выпить, - крикнула из сеней старая крестьянка в кацавейке и повойнике.
      - Спасибо, Мелетина Ивановна! Сейчас Сонечку укачаю и прибегу, отозвалась из светелки Ася и через несколько минут, перебежав холодные сени, нерешительно взялась за скобку двери. - Одни вы, Мелетина Ивановна?
      - Одна, одна, не бось. Иди садись под образа. Я тебе налью чашечку. Заснули твои-то?
      - Спят.
      - Ну, и слава Те, Господи! Сынок твой больно потешный, Севолодна! Намедни, как ты к бригадиру вышла, все около меня вертелся - расскажи да расскажи ему про кота-воркота, а сам наперед уже кажинное слово знает, даром что трех лет нет. Нонече я ему расскажу ужо про козлика и семерых волков.