- Нина не хочет понять, что сделает только хуже, - запальчиво сказал Мика. - Они занижают мне отметки, а на мои возражения откровенно заявляют: "Не делать же первым учеником княгининого братца!", или: "А крест на шее не носишь?"
      - Это говорят педагоги? С кафедры? - перебил Олег.
      - Педагоги. Чаще всех политэкономша и физик.
      - Это возмутительно! - воскликнул Олег. - Разрешите, Нина, мне пойти к директору, я заставлю его ответить мне прямо: есть ли распоряжение сверху, из РОНО, травить мальчика за происхождение и родство? Посмотрим, что он ответит. Если будет необходимость, пойду и в РОНО.
      - Не знаю, удобно ли... В качестве кого же вы пойдете? Родственником вы называться не можете...
      - Как хотите, я не настаиваю.
      - Вы лучше скажите Нине, чтобы она сама-то меня не грызла. Сколько мне от нее достается за крест! - сказал Мика.
      - За крест, от Нины?!
      - Ну да! Она каждый день приступает ко мне то с просьбами, то с угрозами, чтобы я снял его с шеи.
      Олег повернулся к Нине, которая сконфуженно бормотала, что хочет оградить от неприятностей Мику.
      - Не мешайте мальчику, Нина, остаться честным перед самим собой. Нельзя же всем до одного измельчать и исподличаться.
      Это было во вторник, на Страстной. Вечер вторника и среду Олег провел в одних и тех же мыслях. Он решил, что не будет ждать нового приглашения от Нага. Вечер в парке в Царском Селе представлялся ему непременно ясным и тихим. Там серебряные ивы и вековые дубы напоминают Залесье; он пройдет под ними спокойно, совсем спокойно, гуляя. Никто его не увидит, не будет торопить... Надо только дождаться пятницы, чтобы получить зарплату и оставить ее Нине.
      В четверг вдруг замучили воспоминания. Они шли, как морская волна, одно за другим - придет, подержит на гребне и отхлынет... Почему-то с особенной силой вспоминалось раннее детство - прогулки в Залесье, ласки матери, приготовления к Пасхе, игры, шалости.... Несколько раз его мысль возвращалась к тому, как дорого стоило его рождение матери: боясь повредить младенца, она отказалась от наложения щипцов после тридцати шести часов мучений, когда все окружающие уже отчаялись в благополучном исходе... А он вот теперь собирался прекратить эту жизнь, данную ему с такой любовью!
      В пятницу Олег получил, наконец, зарплату и собирался уйти пораньше. Моисей Гершелевич назначил производственное совещание в своем кабинете, но Олег на виду у всего правления, собиравшегося в кабинете шефа, пошел к выходу.
      - Казаринов, вы куда? Попрошу остаться! - начальственно окликнул его Моисей Гершелевич.
      - Куда вы, товарищ? - окликнула его другая портовская шишка.
      Олег обернулся на них, и вдруг на него нашло озорство: "Нате, скушайте!" - подумал он и сказал громко:
      - Куда я тороплюсь? Да ведь сегодня Страстная Пятница - хочу приложиться к Плащанице! - И оглянул всех, точно желая увидеть, не сделаются ли корчи с этими жидами-азиатами и отступниками из русских.
      Корчей не сделалось, но лица у всех вытянулись и глаза опустились. Караул - не знают, как реагировать. Олег усмехнулся, оглядывая их. Оригинальное для советского служащего состояние! Он осмелился им напомнить о большой тысячелетней культуре старой России, которую они ненавидят и желали бы вовсе вычеркнуть из памяти. Когда-то для всех русских этот день был единственным и неповторимым в году.
      Он просто так сказал про Страстную Пятницу, чтобы их побесить, но пока он ехал в трамвае, мысль о вынесенной на середину Храма Плащанице, украшенной живыми цветами, окруженной горящими свечами и толпой молящихся, настойчиво встала в центре его сознания. Он не был у Плащаницы все те же десять лет, роковые в его жизни, и сейчас решил зайти в храм.
      Поразительная картина ждала его около церкви, ему еще не случалось наблюдать ее, так как все последние годы он провел вне города. Вдоль всей церковной ограды к дверям храма вилась очередь! Пожилые интеллигентные мужчины, простолюдины, бабы в платочках, дамы в туалетах от Вога и Брисак тех, что были модны пятнадцать лет назад, - все серьезные и тихие, терпеливо стояли под медленно накрапывающим дождем. Мужчины почти все стояли с обнаженными головами - даже те, которым было еще далеко до церковных дверей. Это та Русь, которая не дала за полтора десятилетия изменить себе и лицо, и сердце. Олег тотчас уяснил себе, в чем тут дело: ведь в этом огромном городе осталось 11 церквей. Он поспешил занять место в очереди и подумал, что если бы он был неверующим, то встал бы ради этого молчаливого протеста. Торжественная тишина ожидания сообщилась его душе, и сонм воспоминаний опять закружился в сознании. В детстве у него был хороший голос, и в корпусе он был отобран в хор кадетской церкви. Он вспомнил, как на Страстной пел в стихаре трио в середине храма. Да исправится молитва моя! Какие они были тогда еще невинные, все три мальчика - херувимы у подножия рафаэлевской Мадонны! Фроловский выносил в тот день свечу из алтаря, тоже в стихаре и с самым благоговейным видом, но это не помешало ему вечером того же дня, заманив Олега в пустой класс, наговорить ему всевозможных вещей по поводу того, откуда берутся дети... Теперь Олег мог только улыбнуться на свою растерянность в те дни..
      Когда после часового ожидания подошла его очередь, он не осмелился коснуться священного изображения и приник к нему лишь наклоненным лбом...
      Дома он прежде всего запечатал письмо, которое приготовил для Нины накануне: "Дорогая Нина, я не вернусь - так будет лучше для всех вас. Я не вижу ни цели, ни смысла в своем существовании. Простите, если огорчаю вас. Думаю теперь, что мне было бы лучше вовсе не появляться - этим я избавил бы вас от многих тяжелых минут. Не упрекайте себя - вы сделали для меня все, что могли. Вы найдете в ящике стола мою зарплату - пусть это будет для Мики на лето, за вычетом долга Н. С. Ваш Олег Дашков". Запечатывая письмо, он думал:
      "Бросив письмо в ящик, я отрежу этим себе дорогу к отступлению". Впрочем, он не видел в себе колебания - посещение церкви лишь освежило душу, но не изменило решения. Он взглянул последний раз на комнату. Стал шарить по карманам. Веревка здесь. Так. Денег на обратную дорогу не нужно эти два рубля лишние, он прибавил их к Микиным. Авторучку тоже оставил Мике, портрет матери взял с собой - вместо иконки. Вошел Мика:
      - Наши последние школьные новости: в Светлое Воскресенье мы обязаны с десяти до двенадцати утра ходить по квартирам собирать утиль и это уже третий год подряд такая история! Нарочно, конечно, чтобы вырвать нас из домашней обстановки и испортить нам праздник! Ну, да мы в этот раз устроили им хорошую штуку - я и мой товарищ Петя Валуев,- мы написали в классе на доске крупными буквами: "Товарищ, становись сознательным ослом, иди собирай металлолом!" Что тут поднялось: шум, крики, комсомольское собрание, негодующие речи... Пионервожатая из кожи вон лезла: как так?! Кто посмел издеваться? Контрреволюция! Черносотенцы, белогвардейцы, сыскать!
      Нина, вошедшая вслед за братом, хоть и смеялась, но спросила с тревогой в голосе:
      - А не дознаются? Никто не выдаст?
      - Никто не видел, а буквами мы написали печатными.
      Олег ждал, когда они уйдут. А Нина, как нарочно, спросила:
      - Вы куда это собрались, Олег?
      - Я? За город.... Хочу подышать воздухом, - ответил он.
      Они заговорили снова и все не оставляли его. Наконец, Нина пошла к двери.
      - Прощайте, Нина! - воскликнул он тогда с неожиданным для себя волнением.
      Она быстро обернулась и тревожно взглянула на него.
      - Я вернусь, когда вы уже ляжете, - поспешил он прибавить и поцеловал ей руку.
      Она вышла, вышел, наконец, и Мика. Ему он не сказал даже "до свидания", боясь возбудить подозрение. Оставшись один, тотчас схватил портрет и остановил глаза на прекрасном лице. "Видишь ли ты сейчас своего сына? Если ты не хочешь, чтобы я попал в темноту, - соверши чудо! А так я больше не могу". Если он ощущал идею бессмертия, то только через ее любовь, через мысль, что эта любовь не могла исчезнуть, прекратиться. Ее возвышенная душа оставила после себя неуловимый след - чистую струю, которой он иногда умел коснуться внутренним напряжением. И вот это, неясное, но сильное ощущение не давало ему разувериться в истине бессмертия. Нечто похожее показалось ему в этой девочке, в Асе, - она тоже словно бы освещена изнутри..
      Он вынул портрет из рамки, надел шинель, взял конверт, адресованный Нине, и двинулся к двери. Теперь все уже было готово, обречено, назначено: только доехать, да выбрать дерево - два часа жизни! Чудес в наши дни не бывает, и ничто уже не спасет его!
      В дверях он столкнулся с Аннушкой:
      - Письмо тебе, - сказала она.
      - Повестка, вы хотите сказать? - поправил он, переносясь мыслью к Нагу.
      - Да кака така повестка? Письмо говорю, сейчас из ящика вынула. Бери вот.
      Он взял письмо в недоумении: от кого? Почерк был незнакомый и как будто несколько детский... Перед его фамилией стояло большое "Д", вычеркнутое, и уже после было поставлено: "Казаринову" - стало быть, писал кто-то, кто знал тайну его происхождения... Он разорвал конверт.
      "Я вам пишу в церкви. Я только что причащалась. Сейчас поют "Тело Христово примите", а я сижу на ступеньке и вот пишу. Я за вас молилась и поняла, что необходимо скорей открыть вам одну тайну: я не боюсь "безнадежного пути" - вот эта тайна! Ваша Ася".
      Он стоял с этим письмом неподвижно... Что это? Ведь это как раз то спасение, о котором он только что мысленно просил у матери. Иначе отчего именно сегодня, сейчас написала ему письмо эта девушка? Ведь она же не могла знать, что он задумал, или все-таки знала, чувствовала, уловила в воздухе?
      Ее душа живет "слишком близко", совсем снаружи, ее душа - эолова арфа, ее душа - тончайшая мембрана! Задержись это письмо на несколько минут, пролежи лишнюю секунду в ящике, и он бы ушел из дому, и все было бы кончено... Это - чудо, это в самом деле чудо, что его все-таки остановили, задержали, спасли в самую последнюю минуту. Кто-то оттуда сверху, стало быть, оберегает и защищает его от преступного шага к самоубийству. В этом письме был призыв к жизни, оно было обещанием любви, в нем был порыв, нежность и все та же очаровывающая его чистота - "Ваша Ася". С бесконечной нежностью смотрел он на эту подпись, которая обещала ему все те радости, по которым так тосковала душа!
      Все знали, что он на грани отчаяния. Но день и час угадала одна, и руку помощи протянула она же!
      Убивать себя сейчас было бы подлостью. Спрятав письмо в карман, он бросился из дому, вскочил на ходу в трамвай, выскочил тоже на ходу, едва не попав под колеса огромного грузовика, и вбежал в знакомый подъезд. На звонок отворила Ася. Она была в хозяйственном переднике поверх юбки и блузки - очевидно, занята пасхальной стряпней.
      - Вы? - воскликнула она и умолкла; он тоже молчал, дыханье у него захватило... Она отступила из передней в гостиную, он вошел за ней и огляделся: они были одни в комнате, залитой светлыми весенними сумерками. Он упал на колени и обхватил руками ее ноги.
      - Милая, чудная, дорогая! Ася, я люблю вас!
      - Люблю и я вас, - прошептала она.
      - Вы будете моей женой?
      Она молча кивнула и стала теребить его волосы. Он опять прижался лицом к ее ногам.
      - Слишком, слишком много счастья после этой мертвящей пустоты! Ведь у меня никого, никого не было!
      На пороге показалась Наталья Павловна. Олег стремительно вскочил с колен.
      - Наталья Павловна, я только что сказал Ксении Всеволодовне, что люблю ее, и просил быть моей женой. Я, может быть, должен был сначала обратиться к вам, но все вышло непредвиденно... Я прошу у вас ее руки...
      Наталья Павловна опустилась в кресло. Ася приподняла руки, которыми закрыла лицо, и взглянула из-под них на бабушку.
      - Подойдите оба ко мне, - сказала Наталья Павловна.
      Они подошли.
      - Наталья Павловна, я знаю, что это очень большая дерзость добиваться такого сокровища, как ваша внучка. Я в моем положении не должен был решаться на это - я почти обреченный человек. Но я безумно ее люблю...
      Ася молчала и только припала головой к груди Натальи Павловны, опустившись на колени около ее кресла. Наталья Павловна стала гладить ее волосы.
      - Я рада, что вы ее любите, Олег Андреевич. Я знаю, что вы благородный человек. Не доказывайте мне, что вы плохая партия: я не знаю, кто может считаться теперь хорошей партией для моей внучки. Вы должны понимать, что я не хотела бы увидеть рядом с ней партийца из пролетариев или еврея, а люди нашего круга - все не уверены в своей безопасности, и один Бог знает, чья очередь придет позже, чья раньше. Будем надеяться, что Бог смилуется над вами ради этой малютки: она в самом деле сокровище.
      Мадам, вошедшая в комнату с какими-то рассуждениями по поводу творога, положила конец этому разговору: увидев Олега и Асю на коленях около кресла Натальи Павловны и ее - обнимающей их головы, она наполнила комнату восклицаниями и поздравлениями, причем ее доброе лицо все сияло от радости. Она, по-видимому, уже рисовала себе в воображении, что в недалеком будущем, как только lа restauration* завершится, Олег водворит Асю в особняке предков и представит ее ко двору.
      Заговорили о том, когда назначить свадьбу. Ася, вырвавшись из объятий мадам, закружилась по комнате, напевая на мотив арии из "Дон Жуана":
      - Очень не скоро! Очень не скоро! Очень не скоро! Очень не скоро!
      - Как не скоро? - с отчаянием воскликнул Олег. - Не огорчайте меня, Ксения Всеволодо-вна! Если вы назначите слишком далекий срок, неизвестно, доживу ли я!
      - Mais taisez-vous, dons, monsieur!** - замахала на него руками француженка.
      Ася приостановилась и взглянула на него с внезапной серьезностью:
      - А мне еще немножко с бабушкой пожить хочется! Ведь видеться мы будем каждый день - чего еще нужно?
      И закружилась снова; косы ее и передник развевались по комнате. Наталья Павловна сохраняла вполне спокойное выражение лица, но француженка, гордясь тем ореолом невинности, которым сумела украсить воспитание Аси, как на дрожжах поднималась.
      - C'est un tresor, monsieur, voyez-vous? Un tresor!*** - повторяла она, сияя.
      * Реставрация (франц.)
      ** Да замолчите же, сударь! (франц.)
      *** Ну что за сокровище, вы же видите, мсье? Просто сокровище! (франц.)
      - Согласен с вами! - ответил он, следя восхищенными глазами за кружившейся девушкой.
      Наталья Павловна предложила сделать свадьбу перед отпуском Олега, с тем, чтобы они могли поехать куда-нибудь вместе. Олега оставили пить чай, к которому, точно по заказу, явились Нелидовы. Зинаида Глебовна со слезами поцеловала Асю, повторяя:
      - Как бы счастлива была сейчас твоя мама!
      Но в карих глазах и хорошеньких губках Асиной кузины можно было заметить недоумение: "Странно, что Ася, а не я! Ведь я же интересней - это все говорят! У меня каждая прядь волос отливает по-своему и все волосы в локонах, а у Аси прямые, у меня родинка, как у маркизы, и еще... Это все виноват Сергей Петрович со своим "не лижи чужих сливок". Ну, да не беда - я теперь буду умнее: остальные все будут мои!" Ася, очевидно, смутно что-то почувствовала. Она оттащила сестру в угол и, точно извиняясь, шепнула:
      - Знаешь... я не виновата... я очень его жалела и молилась о нем сегодня... оттого все вышло!
      Глава двадцать девятая
      Затворившись у себя в этот вечер, Ася, уже раздетая, опустилась на колени на коврике у постели. О, что за день! Он весь был полон любви и света! Она будет умирать и будет помнить этот день. Ей опять стало страшно за него. Надо помолиться. Старец Серафим всегда всех слышит, уж если он слышал ее тогда за крокетом, то тем более услышит теперь. Перед глазами Аси на минуту возникла Березовка и крокетная площадка, где шла ожесточенная битва - Ася и кузен Миша с одной стороны, братишка Вася и Сергей Петрович с другой; силы явно неравные. Это было в 1916 году. Сергей Петрович - в те дни молодой офицер - приехал на несколько дней в отпуск с фронта и, появляясь между детьми на крокетной площадке, производил фурор: метали жребий, кому играть с ним в одой партии, и приходили одни в восторг, другие в отчаяние от каждого удара его молотка, так как бил он без промаха. И вот в этот знаменитый вечер шар его по обыкновению прошел с первого же хода весь путь и, став разбойником, объявил крокировку шару Миши; крокировка эта грозила тем, что новоиспечен-ный разбойник, забрав себе все ходы, сгонит с позиции шары противной партии и под своей опекой в одну минуту поможет закончить Васе. Ася, страстно увлекавшаяся игрой, приходила в отчаянье от этой возможности. Шары стояли на таком коротком расстоянии, что даже среднему игроку легко было попасть, а такому чемпиону, как Сергей Петрович, удар этот, казалось, не стоит усилий. Спасения не было никакого: Сергей Петрович уже взялся за молоток с артистичес-кой небрежностью и изящной самоуверенностью. Замирая от страха, семилетняя Ася надвинула на лицо пикейную шляпку и, закрыв глаза, на минуту сосредоточилась: "Старец Серафим! Милый, чудный, родной старец! Помоги мне и Мише! Сделай так, чтобы гадкий дядька промазал! Защити от него!"
      Она услышала короткий сухой удар и вслед за этим всеобщий вопль, в который слились и восторг, и ужас. Она отодвинула шляпку от лица и оглядела поле сражения: шар Миши стоял невредимым, сам Миша прыгал и визжал от радости, а у Васи глаза были полны слез - оказалось, что Сергей Петрович не только "промазал", но и умудрился каким-то образом задеть собственным шаром колышек и теперь должен был выйти из игры. Дело кончилось полной победой Аси и Миши.
      "Даже в таких пустяках Старец слышал меня, тем более услышит теперь, когда я буду молиться за жизнь человека!" - говорила она себе, - за крокетом он это сделал не ради пустяшной игры, а ради славы своей: он явил могущество молитвы, чтобы на всю жизнь запомнила Ася, с какой любовью относятся к людям там. "Старец, милый! Я знаю, какой ты добрый - ты даже медведя пожалел. Пожалей моего Олега! Олег такой хороший! Устрой чтобы они спутались со следа. О, пожалуйста, пожалуйста, старец Серафим! Сделай это для меня, для Аси".
      Однако молитвенного напряжения хватило ненадолго, голубой свет лампадки придавал фантастические очертания предметам, и скоро она задумалась, глядя на причудливые тени на потолке. Так трудно быть сосредоточенной! Надо все время делать усилие. "Старец Серафим, Серафим..." Закинув голову, она твердила его имя, стараясь отрешиться и сосредоточиться на образе святого. Были ведь молитвенники - она слышала о них и читала, которые умели всю полноту мысли и чувства вкладывать в молитву Иисусову и достигали озарения: у них открыва-лись внутренние очи, и дивные потусторонние лики становились доступны их взгляду...
      "Вот оно - это сияние под веками, которое я так люблю! Вот это веяние на лбу... точно кто-то коснулся меня крылом... Я приближаюсь к черте, за которой неведомое... Еще одно усилие, и я ее перейду!"
      Но молитвенный взлет, достигнув небольшого напряжения, стал постепенно ослабевать. Нет, не проникнуть! Не вырваться из теней земного сознания... Только тем, которые достигают святости, это дано - они могут слышать нездешние голоса и видеть невидимые облики. В "Consolation"* Листа и в "Китеже" Корсакова есть что-то от этого состояния... Экстаз Скряби-на? Нет, там не то - там усилие сверхчеловечности, но нет умиления! Какое благородство мелодии у Римского-Корсакова... А Глинка? Кто это сказал: "Глинка, Глинка, - ты фарфор, а не простая глинка!"?
      * "Утешении" (франц.)
      Голова ее склонилась к подушке, и она заснула на коленях около кровати. Когда она очнулась и с недоумением огляделась, в комнате было уже совсем светло и доносился городской шум. Она озябла и, дрожа от холода, поднялась с колен.
      Седьмой час.
      Страх за любимого человека сжал сердце, и опять она бросилась на колени.
      "Господи Иисусе Христе! Я не хочу верить и не верю, что, пока я спала, черная карета приехала и увезла его! Я не хочу верить, что Ты можешь украсть его у спящей! Я нечаянно заснула - я устала! Господи Иисусе Христе, будь милосерден к нему и ко мне! Не отпускай его в тюрьму, не отдавай его этим страшным людям - довольно уже они мучали его. Дай ему немного счастья, хоть один год чудного светлого счастья! Господи! Ты слышал разбойника и Магдалину - услышь же теперь и Асю!"
      Она накинула на плечи халатик и босиком выскользнула в коридор. Вздох облегчения вырвался из молодой груди, когда она услышала в телефонной трубке его голос.
      - Вы? Слава Богу! Простите, что я так рано. Я... видите ли... я в середине молитвы нечаянно заснула... так вот поэтому я хотела узнать, всё ли благополучно... Да, да - молилась. Да, всю, всю ночь... Ничего, не заболею... Любите? И я люблю. А теперь до свидания, мне хочется согреться и заснуть. Меня в постели ждет мой щенушка... Не расслышали, кто? Бабушка не позволяет мне с ним спать, а я беру его... Все-таки не расслышали? Ну да, собачка, щенок, поняли? Наконец-то! Ну, я бегу. Приходите обедать прямо из порта.
      В восемь часов француженка пришла будить Асю. Спутанная головка с розовыми щеками приподнялась с подушки, а рядом зашевелилась кудрявая мордочка пуделя.
      - Мадам, не гоните его и не говорите бабушке. Я так люблю с ним спасть. Мне без него скучно. Мадам, душечка, можно мне заснуть еще часочек, пока не встанет бабушка? Закройте меня хорошенько.
      Француженка заботливо поправила на ней одеяло и перекрестила ее. "Право, можно подумать, что малютка решила заспать вперед все те бессонные ночи, которые у нее будут после свадьбы, когда молодой муж не даст ей покою. Вот тогда ей скучно не будет", - подумала она и, воображая себе поцелуи, которыми Олег станет осыпать Асю, вся расплылась от умиления.
      Повесив трубку после разговора с Асей, Олег поспешно допил чай и вышел из квартиры, торопясь в порт, В подъезде, едва он открыл дверь, к нему под ноги кубарем подкатился ребенок, споткнувшись о приступку подъезда, и пронзительно разревелся. Олег подхватил его на руки..
      - Что ты, мальчуган? Ушибся? Да не кричи так - визжишь, как поросенок, которого режут. Разве мужчины плачут? Э, да ты, наверное, девочка! Девочка в штанишках, да?
      Ребенок обиженно и озадаченно смолк.
      - Вовсе не девочка. Я - мужчина! - ответил он.
      - Да как же так? Мужчины-то ведь не плачут и не кричат. Видишь, какая у меня дыра во лбу? Это была рана, а я не плакал.
      - Нет, не плакал?
      - Нет, не плакал.
      - Ну, и я не плачу!
      - Не плачешь? Ну, это - другое дело! Мне, значит, только показалось! А что ты здесь на улице делаешь?
      Продолжая разговаривать с мальчиком, он смотрел на тротуар, где шагах в десяти от себя видел безногого нищего, в котором узнал солдата, продавшего ему револьвер. Как он попал сюда? Случайно? Странно! Нет, это не случайность - подстроено. Он и есть тот доносчик, который заварил всю эту кашу. Зашифрованная очная ставка, по всей вероятности. И все продолжая разговаривать с ребенком, Дашков зорко обводил вокруг глазами, пo-военному оценивая положение. Нищий здесь, конечно, по приказанию Нага. Но где же сам Наг? Притаился в соседнем подъезде, наверно. Всего вернее, что подлец-нищий окликнет, и вряд ли поможет, если не обернуться на его оклик. И все-таки ни на фамилию, ни на "господин поручик", ни на "ваше сиятельство" оборачиваться не следует... Дело плохо. Но так или иначе идти надо.
      Он спустил с рук ребенка, потрепав его по щеке, и пошел вперед быстрым шагом с видом равнодушного, торопящегося человека. Он не смотрел на нищего и все-таки видел его. Ему показалось странным, что нищий смотрел мимо и тоже как будто не хотел его узнавать - отсутствующим, безучастным взглядом он обводил вокруг себя...
      - Гражданин! - услышал вдруг Олег чуть ли не около своего уха. Так и есть, останавливают!
      Он обернулся - незнакомый человек в штатском подходил к нему.
      - Извиняюсь, товарищ, нет ли прикурить? Спички забыл, - сказал этот человек. Условный сигнал. Нищий должен опознать князя Дашкова - все ясно.
      Олег протянул спички. Человек закурил.
      - Благодарю, товарищ, - и пошел вперед. У него было странное чувство в спине - какая-то связанность, каждый нерв позвоночника словно ощущал на себе пристальные недобрые взгляды, которыми, очевидно, провожали его. Не останавливают пока. Дошел до угла... Прибавить шаг. Оборачиваться не следует ни в каком случае. На Симеоновской сразу бежать за трамваем - это покажется вполне естественным. Таким образом выяснится, идут ли следом. Поворот уже близко... есть! Никто не остановил его.
      На работе с минуты на минуту он ждал, не вызовут ли в спецотдел. Быть может, сразу не остановили только потому, что задержали переговоры с нищим?
      День прошел благополучно. Подымаясь по лестнице в свою квартиру, он встретил Мику, который "сыпался" вниз (патент на это выражение был собственностью мальчика).
      - Что скажешь, Мика? Все благополучно дома?
      - Все, кроме того, что мне опять влепили три! - крикнул Мика, не останавливаясь.
      Вечером Олег стоял с Асей на площади перед Преображенским собором. Площадь была полна народа, который уже не вмещался в церковь. Не жгли свечей, колокола молчали, крестный ход не выходил наружу - все было запрещено. Но толпа вокруг храма все-таки росла и росла - каждый шел с надеждой, что до него долетит хоть один заглушенный отзвук, с надеждой что-то все-таки уловить и почувствовать. И сколько ни старались подосланные со специальным заданием люди встревожить торжественную тишину свистками, давкой и хулиганскими выкриками, все их бесовские старания оставались напрасны. В одном месте в ответ на какую-то выходку в толпе закричали: "Шапки долой!" - и зажатые со всех сторон провокаторы волей-неволей должны были поснимать их. Конная милиция теснила толпу по краям, милиционеров было так много, что люди опасались облавы - примеры бывали. Но толпа не расходилась и постепенно заполняла все ближайшие переулки. Велосипеды и даже мотоциклы буравили ее, она молча размыкалась и смыкалась снова.
      Олег стоял около ограды, на которую ему удалось поставить Асю и Лелю. Он опять обнимал ножки Аси, придерживая ее. Ни одного звука не долетало из-за наглухо закрытых дверей, и все-таки было хорошо! Ася думала о гиацинтах и колокольном звоне - от Пасхи в царское время всего ярче в памяти у нее осталось это. Олег, прижимаясь головой к ее коленям, с нежностью думал об ожерелье из пасхальных яичек на тонкой золотой цепочке, которое было у Аси на шее. Это было принято раньше, а теперь давно уже он не видел ни на ком такого ожерелья. Как хотелось верить, что встречу с Леей даровала душа матери, воскресшая после своей Голгофы!
      Идея бессмертия носилась в эту ночь над толпой. Перед этой величайшей идеей красный террор был бессилен.