* "Нужно сохранять хорошую мину при плохой игре" (франц.)
      Ася болезненно переживала в эти дни свою неприспособленность к жизни. В течение одной недели она потерпела крах в двух попытках заработать. Урок музыки ей предложили в музыка-льной школе. Семья рабочего получила по разверстке комнату репрессированного "бывшего", посередине этой комнаты стоял брошенный рояль, теперь бесхозный. Вновь поселившаяся семья завладела им, и старая бабушка порешила учить музыке маленького внука. Мальчик оказался кругленький, русоголовый, обстриженный в скобку, подпоясанный ремешком, ни дать ни взять - мужичок-с-ноготок! Ножки его еще не дотягивались до педали, а пел он очень чисто и мог с голоса повторить любую музыкальную фразу.
      - Какой же у тебя тонкий слух, Миша! - радостно восклицала Ася.
      Вид рояля, вклинившегося в эту типично мещанскую обстановку, болезненно царапнул ее сердце - владелец рояля, быть может, ехал в одной теплушке с Сергеем Петровичем.
      Учительница и ученик просидели за роялем больше часа, а старая бабушка, подперев рукой щеку, с нежностью созерцала их.
      - Слава Те, Господи! Сподобил ты меня сыскать учительницу! Больно молода, а в роялях, видать, понимает и ласковая... Пошли теперь, Господи, разумение Мишеньке!
      Когда учительница уходила, старушка вынесла ей коржиков собственного изготовления.
      Ася возвращалась ликующая: одна деталь вдруг зацепила ее воображение уходя, она столкнулась с рабочим, отцом ребенка, и увидела, как Миша прыгнул тотчас же на сундук так, что головка пришлась вровень с головой отца, и обвил руками его шею. "У меня тоже так будет! - решила Ася. - Мой сынок будет прыгать на бабушкин кофр, который в передней. Пролета-рии вовсе не троглодиты, как уверяют бабушка и мадам, а такие же хорошие, как мы". Только когда она уже подходила к своей квартире, ее прожгло - что же она наделала! Она вспомнила, как, увлекшись слухом и голосом ребенка, сама подрубила сук, на котором собиралась усесться: когда выяснилось, что старушка приравнивает оплату за урок к своей зарплате за мытье полов, Ася брякнула:
      - Мне денег не надо вовсе! Ваш Миша такой способный, я буду заниматься бесплатно!
      Эти великодушные фразы легко слетели с ее губ, но где, спрашивается, был ее разум? Бабуля тотчас и поймала ее на слове. "Ах, какая я глупа! Эти люди живут, по-видимому, лучше нас - за один пакетик чаю для мадам стоило бы съездить на этот урок, а я от всего отказалась разом!" И Ася горько расплакалась.
      Другая попытка была предпринята уже без ведома Натальи Павловны. Выходя на следующий день из подъезда, она увидела пожилую даму, державшую закутанного младенца. Ася придержала дверь, пропуская ее прийти, и с готовностью вызвалась подержать младенца, пока дама эта дошла до булочной и обратно.
      Благодаря Асю, дама сказала, что очень устала нянчиться с внуком.
      - Не можете ли мне порекомендовать какую-нибудь женщину, которая согласилась бы выносить на ежедневную прогулку нашего Алешу? - спросила она.
      - Возьмите меня! - выпалила Ася и покраснела, как рак.
      На другой день под предлогом репетиции глинкинского трио, Ася ушла из дому в нужный час, и вот она спускалась с лестницы, бережно держа на руках укутанного бутуза. В подъезде стояла группа молодых людей, по-видимому, студентов.
      - Расступитесь, товарищи, молодая мать идет! - сказал один из них.
      - Ай, ай, какой хороший бутуз! - сказал другой.
      - Мальчик? - спросил третий.
      - Сын, - ответила с важностью Ася.
      - Новый защитник революции, стало быть! А как имя?
      - Алеша.
      - А по батюшке?
      Ася встала в тупик. Кажется, чего проще - скажи первое попавшееся имя, и все тут; но, как нарочно, все мужские имена вылетели из ее памяти. Юноши расхохотались.
      - Да зачем ему отчество! - воскликнул один из них. - Он и без отчества будет хорош! Да здравствует товарищ Алексей, защитник мировой революции!
      - Ура! - загалдели все, а один из них, положив руку на плечо Аси, сказал:
      - Молодец. Так именно должна поступать истинная коммунистка. Семья пережиток.
      Ася поспешила отойти в маленький сквер напротив подъезда и села там на скамью; Алеша широко улыбался беззубым ротиком: новая няня ему очень нравилась. Две пожилые женщины, сидевшие тут же, с любопытством оглядели Асю, живой пакетик на ее руках и даже "бывшего" соболя.
      - Сын?
      - Сын.
      - Только со школьной скамьи - и уже мамаша! А что, роды-то трудные были? Таз-то у вас, поди, узкий, а может, ребенок и лежал-то неправильно? Где рожали?
      Широко раскрыв глаза, Ася с ужасом смотрела на них, не зная что ответить. В эту минуту молодые люди махнули ей за изгородью уроненной перчаткой.
      - Бегите, заберите, а ребенка отдайте пока нам, - покровительственно сказала одна из женщин, и едва Ася передала им Алешу, ребенок сейчас же сморщился и заплакал, а в подъезде, как на грех, показалась его бабушка.
      - Это что же? Вы уже поспешили отделаться от ребенка? - и, отбирая Алешу, прибавила: - И это девушка из порядочного дома!
      Ася растерянно оглянулась и, почувствовав в этих словах что-то еще непонимаемое ею ясно, но оскорбительное для себя, вспыхнула от обиды. Ничего не объясняя и не оправдываясь, она убежала в подъезд, забыв и про перчатку. Во второй половине дня она возвращалась из музыкальной школы в сопровождении Шуры Краснокутского.
      Этот юноша, бывший лицеист с изысканными манерами и томными глазами, окончивший неожиданно для себя вместо лицея советскую трудовую школу, ухаживал довольно безнадеж-ным образом - Ася неизменно потешалась над каждым проявлением его любви. В этот раз, разговаривая очень мирно, они только что повернули с Литейного на Пантелеймоновскую, когда высокий сумрачный человек в рабочей куртке и кепке почти столкнулся с ними и, смерив их недоброжелательным взглядом, громко сказал:
      - Аристокрация... Не всех еще вас перевешали!
      Юноша и девушка растерянно взглянули друг на друга.
      - Господи, .что же это?! - воскликнула Ася и остановилась.
      - Пойдемте, пойдемте скорей! - воскликнул Шура и повлек ее за руку. Не оборачивай-тесь! Впрочем, он не идет за нами. Какое у него было злое лицо!
      - Шура, что мы ему сделали? Они ведь уже расстреляли наших отцов... Неужели же и наше поколение надо резать и гнать? Неужели же мало крови?
      - Это называется классовой борьбой, Ася. Мы хотим жить, учиться, быть счастливыми, но мы уже приговорены - вопрос о сроках только. Мы хватаемся, кто за иностранные языки, кто за науку, наша образованность пока еще якорь спасения, но они хотят иметь свои кадры, и когда создадут их - нас, бывших, будут выкорчевывать, как пни в лесу.
      - Шура, да в чем же мы виноваты? Когда началась революция, мне было семь лет, а вам десять.И еще, как мог он знать, кто мы по происхождению? Если бы мы прогремели мимо в золоченой карете, но мы - как все, мы одеты ничуть не лучше окружающих!
      Он прижал к себе ее локоть:
      - Тут не нужно кареты, Ася! Вас выдает лицо - оно слишком благородное. У вас облик сугубо контрреволюционный. Да и мой вид тоже очень и очень характерный! Недавно я зашел в кондитерскую, а продавщица говорит: "Вид господский, килограммный, а покупаете вовсе незаметную малость".
      Ася засмеялась, а потом сказала:
      - Милый килограммный Шура, мне очень грустно!
      В этот вечер неожиданно раздался звонок - редкость в опальном доме. Открыв, Ася увидела невысокую худощавую фигуру молодого скрипача - еврея из музыкальной школы.
      - Доди Шифман! - радостно воскликнула Ася и вылетела в переднюю.
      - Здравствуйте, Ася! Я пришел сообщить, что репетиция нашего трио состоится не в пятницу, а завтра; заведующий инструментальным классом поручил мне вас предуведомить. И еще... у меня вот случайно билеты в "Паризиану", идет хороший фильм... Не пойдете ли вы со мной?
      - С удовольствием, конечно, пойду! - Ася подпрыгнула и уже схватилась за пальто, но, обернувшись на француженку, встретилась с ее суровым взглядом.
      - Вы разрешите мне, мадам? Или следует спросить бабушку? - растерянно пролепетала она.
      - Laissez-moi parter moi-meme avec M-me votre grande mere*,- ледяным тоном отчеканила француженка и вышла.
      * "Позвольте мне самой поговорить с вашей бабушкой" (франц.)
      Напрасно прождав две или три минуты, Ася выбежала в соседнюю гостиную и оказалась перед лицом выходившей из противоположной двери Натальи Павловны.
      - Это что? В пальто прежде, чем получила разрешение? Ты не советская девчонка, чтобы бегать по кинематографам с неведомыми мне личностями.
      - Бабушка, это Доди Шифман, - скрипач из нашей музыкальной школы.
      - Что за непозволительная интимность называть уменьшительным именем постороннего молодого человека? Выйдешь замуж, будешь ходить по театрам с собственным мужем, а этот еврей тебе не компания.
      - Бабушка, да ведь Доди слышит, что ты говоришь! За что же его обижать! А по имени у нас в музыкальной школе все называют друг друга.
      Ася выбежала снова в переднюю и, увидев, что Доди там уже нет, вылетела вслед за ним на лестницу.
      - Додя, подождите, остановитесь! Мне очень неприятно, что вас обидели! Бабушка - старый человек, у нее много странностей; меня она ни с кем никогда... - и, настигнув молодого скрипача, ухватилась за рукав его пальто.
      - Я все отлично понял, товарищ Бологовская, бабушка ваша не дала себе труда даже снизить голос.
      - Доди, милый! Не подумайте, что я в этом участвую и тоже думаю так! В первый раз в жизни мне стыдно за моих! Евреи - такой талантливый народ Мендельсон, Гейне... Пожалуйста, не обижайтесь, Доди! Иначе мне тяжело будет встречаться с вами, и трио потеряет для меня свою прелесть. Извините? Ну, спасибо. До завтра, Доди!
      В этот день Наталье Павловне дано было еще дважды выявить всю неприступность своих позиций и величие своего духа, которого не могла коснуться тень упадничества. Этот день поистине был днем ее бенефиса.
      Вскоре после того, как она указала надлежащее место молодому скрипачу, зазвонил телефон и трубка попала в руки Натальи Павловны. Говорил профессор консерватории - шеф Аси, который просил, чтобы Ася явилась к нему на урок в виде исключения в один из номеров Европейской гостиницы. Дело обстояло весьма просто - маэстро был в гостях у приезжего пианиста - гастролера и, сидя за дружеским ужином, внезапно ударил себя по лбу и воскликнул:
      - Ах, Боже мой, я забыл, что через десять минут у меня урок! - и рассказал собеседнику о своей неофициальной ученице.
      - Так пригласите ее сюда, и тогда это оторвет у вас какие-нибудь полчаса, кстати, и я ее послушаю, - отозвался второй маэстро.
      Сказано - сделано. Но для Натальи Павловны вся ситуация представилась совсем в иной окраске...
      - Что? Девушку в гостиницу? Этому не бывать. Нет. Нет. Если ваш гость желает послушать мою внучку - милости просим к нам. И никаких исключений!
      Но завершающее выступление Натальи Павловны было великолепно в самом истинном значении этого слова: она уже сидела за вечерним чаем со своими друзьями-домочадцами, когда навестить ее явился один из прежних знакомых. Разговор зашел о положении эмигрантов.
      - Как бы ни было оно тяжело, а все-таки несравненно легче нашего, позволил себе заметить гость. - Мы с вами, Наталья Павловна, сделали очень большую ошибку - нам следовало уже давно уехать с семьями. В двадцать пятом году в Германию выпускали очень легко, и я уверен, что там наша жизнь шла бы нормально.
      Наталья Павловна нахмурилась:
      - Нормальной жизнь на чужбине быть не может. Мне, русской женщине, просить убежища у немцев? Мой муж, мой брат и оба мои сына сражались с немцами.
      - Помилуйте, Наталья Павловна, вы предпочитаете иметь дело с большевиками? Кажется, они уже достаточно себя показали!
      - Я бы отдала все оставшиеся мне годы жизни, лишь бы увидеть конец этого режима, - с достоинством возразила старая дама, - но это наша, домашняя беда. Пока я в России, я дома и лучше кончу мои дни в ссылке, чем буду процветать за рубежом.
      Головка Аси слегка вскинулась от радостной гордости за бабушку, а глаза мадам восторженно сверкнули.
      Впечатления этого дня растравили Асю. Перед сном она по своему обыкновению поцеловала маленький эмалевый образок, стоя уже раздетая на коленях в своей кровати. Этот эмалевый образок и плюшевый старый мишка две только вещи принадлежали лично ей во всем доме. Но ей и не нужно было ничего. Улегшись, она некоторое время ворочалась с боку на бок, вспоминая обиду Шифмана, звонок из Европейской гостиницы и гордый ответ бабушки о жизни в эмиграции; но потом мысли Аси стали отлетать куда-то вдаль, где сияло голубое детское небо.
      Глава тринадцатая
      Льстецы, умейте сохранить
      И в самой подлости оттенок благородства.
      А. С. Пушкин.
      Печальное оцепенение этих дней было прервано неожиданным событием: к Наталье Павловне явился внук ее приятельницы еще по Смольному институту, а потом всегда желанный гость - Валентин Платонович Фроловский - и сообщил, что, находясь в командировке в Москве, он в одном крупном учреждении встретил внука Натальи Павловны от дочери, которая пропала без вести со всей семьей во время военных действий в Крыму, - Мишу Долгово-Сабурова.
      Наталья Павловна была поражена - до сих пор люди только пропадали, и вот наконец, кто-то нашелся! Хоть одна утешительная весть! Она хотела тотчас писать внуку, но Валентин Платонович разразился речью, исполненной дипломатических тонкостей и очень длинной.
      Смысл ее сводился к тому, что Михаил не захотел узнать Фроловского и тот на всякий случай узнал в справочном окне, работает ли в данном учреждении Долгово-Сабуров. Выяснилось, что такого нет, а есть только Сабуров. Так как имя и отчество совпали, можно было заключить, что Михаил, по всей вероятности, нашел удобным несколько изменить свою фамилию... Быть может, он точно так же изменил и кое-что в своей биографии. Все это очень извинительно в такое жуткое время. Очень быстро составился план действий, Валентин Платонович через три дня уезжал в новую командировку в Москву: порешили , что Ася едет с ним и с вокзала он отвозит ее в учреждение, где работает Михаил. Все складывалось очень удобно, к тому же в комиссионном магазине продалось хрустальное блюдо и ваза баккара - еще одно осложнение было, таким образом, устранено. Наставлений Ася получила великое множество от всех окружающих, но Наталья Павловна изложила ей свои только перед самым отъездом, пригласив ее в свою комнату, - ни в какие театры или рестораны даже с Валентином Платоновичем, с вечерним поездом обязательно обратно, по пути - никаких знакомств, чтобы не повторилось историй вроде той, с Рудиным. Михаилу было велено передать, если служит, пусть бросает службу и едет - семья дороже. Только в случае, если он студент - пусть остается пока в Москве: попасть в высшее учебное заведение настолько трудно, что бросать его было бы легкомысленно. В этом случае пусть приезжает на первые каникулы.
      - Передашь ему от меня вот эти деньги, объяснишь, почему я не могу прислать больше. Расспроси подробно обо всем, что ему известно про родителей. Христос с тобой! - И Наталья Павловна перекрестила внучку.
      На вокзал с Асей поехали француженка, Леля и Шура Краснокутский. Ася сияла, заранее воображая себе встречу с двоюродным братом и гордясь ответственностью поручения.
      - Передай Мише, что я раздумала выходить за него замуж и что обещала я это ему от моей великой глупости в десять лет, - сказала Леля.
      - А от меня передайте Мише, - подхватил Шура, - что я жажду продлить с ним старое единоборство, которое началось на елке у Лорис-Меликовых и закончилось тем, что он подбил мне правый глаз. Обещаю подбить ему левый по заповеди: оно за око, зуб за зуб.
      В Москве, однако, все сложилось не так, как ожидали. В учреждение Асю дальше вестибюля не пустили. Она написала записку и умолила швейцара снести ее "Сабурову". В записке стояло: "Дорогой Миша! Пишет твоя сестра Ася. Мы с бабушкой страшно рады, что ты нашелся. Скорее выйди, я внизу у лестницы". Курьер принес ей ответ: "Весьма рад и изумлен. Не имею возмож-ности сейчас выйти, занят на спешном совещании. Кончаю работу в 6. К этому времени жди меня в сквере напротив учреждения. М.". Она удивилась сначала, что он так отсрочивает свидание, но после сообразила, что он не мог знать плана, разработанного Натальей Павловной, и сообразоваться с ним. Оставалось пять часов времени. Они прошли незаметно - Ася отправилась в Третьяковскую галерею, которая оказалась поблизости. Заодно там как следует отогрелась.
      К назначенному сроку она уже бродила по расчищенным дорожкам сквера и скоро увидела, как из учреждения начали быстро выходить люди. Одна фигура завернула к скверу. Он! Но какой же он стал высокий!
      - Миша, милый! - она бросилась навстречу и сжала обеими руками его руку.
      - Ася? Здравствуй! Рад, очень рад встрече. Я тоже ничего не знал о вас. Необходимо поговорить. Плачешь? Не надо, успокойся. Не о чем. Как видишь, жив и здоров. Покажись, какая ты? Выросла, похорошела! Сколько тебе теперь лет, Ася? Восемнадцать? А мне двадцать два. Не замужем?
      - Ну, что ты! Конечно нет. Я живу с бабушкой.
      - А почему с бабушкой? А твои родители?..
      - Мама умерла от сыпного тифа, а папу расстреляли...
      - Дядю Всеволода? Печально. Ну, а мой отец в эмиграции. Для меня потерян, как и твой. А мама... Моя мама пропала без вести...
      - Миша, милый, бабушка прислала меня за тобой, чтобы ты жил с нами. Она так ждет тебя, так обрадовалась известию о тебе. Вот она прислала тебе двести рублей, чтобы ты мог выехать к нам. Ты больше не будешь один...
      - Подожди, не торопись! Надо все обдумать и обсудить. Все это не так просто. Дело не в деньгах. Спрячь их пока в свою муфту. Пойдем со мной в кафе: скушаешь пирожное и выпьешь чашку какао, тем временем поговорим. Я должен перед тобой извиниться, я не могу пригласить тебя к себе домой: я женат. Жена моя - человек несколько иной формации, чем ты, может быть, думаешь: она из рабочей семьи, комсомолка; я от нее пока скрываю, что я сын гвардей-ского офицера и сам - бывший кадет... Не хочется ворошить то, что удалось замять. Поэтому я не хотел бы вас знакомить. Ну, чего ты удивляешься? Отрекомендовать тебя просто знакомой я не могу - ты слишком молода и хороша собой! А представить как кузину - неосторожно! Ты, конечно, не сумеешь маневрировать в разговоре. Итак - в кафе? - Ася молча кивнула. Он взял ее под руку.
      - Ну, пойдем. Рассказывай. Сначала скажи про бабушку: такая же она подтянутая, выдержанная и строгая или горе согнуло ее?
      - Нет, бабушку не согнешь. Пережито было, конечно, очень много, и голова у бабушки совсем серебряная, но она не поддается. Ум у нес до сих пор такой светлый и ясный, что подивиться можно, и даже держится бабушка по-прежнему прямо.
      - Не могу себе представить Наталью Павловну в современных условиях. Такая grand-dame* заперта в одну комнату и, очевидно, вынуждена стоять в очередях за керосином и картошкой, или мыть посуду в переднике. Просто представить себе не могу! Где же вы все живете?
      * Знатная дама (франц.)
      - В прежней бабушкиной квартире, где всегда бывала такая чудесная елка, помнишь?
      - Помню, конечно. А другие дети? Что с ними сталось? Где Вася, твой брат?
      - Вася тоже... Тоже тиф. Тогда же, когда мама.
      Они помолчали, охваченные холодным дуновением.
      - Я им командовал когда-то на правах старшего. Помнишь, как мы играли в разбойников в Березовке? Делали себе украшения из гусиных перьев и прятались в парке. Ты Березовку помнишь?
      - Березовку помню и никогда не забуду. Я до сих пор постоянно вижу ее во сне. Аллея к озеру, дубовая беседка, балкон, увитый виноградом... Вот закрою глаза и вижу. - Она сощурила ресницы, а про себя подумала: "Нет, он прежний, хороший!" Миша спросил, закончила ли она среднее образование, попутно поиронизировав, какая, должно быть, поднялась паника, когда благородные институты и великолепные гимназии, вроде Оболенской и Стоюнинской, превратились в "советские трудовые школы", широко доступные пролетарским массам.
      - Меня только в двадцать втором году привез из Крыма дядя Сережа, да я еще долго болела тифом, - ответила Ася, - а потом бабушка отдала меня во французскую гимназию г-жи Жерар. Там все было еще по-старому - экзамены, классные дамы, реверансы. А преподавание велось на французском, поэтому поступать туда могли только дети нашего круга. Эту гимназию охраняло французское консульство. Все просились отдавать туда своих дочек, вот и мы с Лелей попали туда. Но окончить не успели - гимназию все-таки закрыли за идейное несоответствие.
      Он усмехнулся:
      - Я думаю! Французская гимназия! Эх, бабушка... Как вы все не понимаете серьезности момента! Ну, а потом что было?
      Она стала рассказывать про то, как ее не приняли в консерваторию, потом про Сергея Петровича. Лицо Миши становилось все сумрачней и сумрачней. Пришли в кафе. Когда они сели за маленьким столиком, стоящим несколько в стороне от других, Миша сказал:
      - Да, все это очень неприятно: сослан, конечно, за прошлое, - и опер на руку нахмуренный лоб. - Я должен поговорить с тобой очень серьезно, Ася. Мне бы хотелось, чтобы ты поняла меня. Я все время думал об этом с тех пор, как получил твою записку. Видишь ли, тот класс, который нас создал, уже сыграл свою роль и сходит со сцены. Пойми: он уже не возродится, а мы дети этого класса - еще только вступаем в жизнь и должны отвоевать себе право на существование, если не хотим быть выброшенными за борт. Если до революции перед нами за заслуги отцов распахивались все двери, то теперь мы расплачиваемся уже не за заслуги, а за "грехи" отцов, и наше происхождение превращается в своего рода печать отвержения, которую мы должны стараться сгладить. Не будем обсуждать, справедливо это или несправедливо - это факт, с которым необходимо считаться, а кто прав, кто виноват, рассудит история. Задача наша усложняется еще и тем, что готовили нас к существованию гораздо более изысканному, чем та суровая борьба, в которую мы теперь брошены. В нас развивали утонченность мысли, эстетическое чувство, изящество манер, обостряли нашу впечатлительность, а теперь вместо этой культуры тела и духа нам нужнее была бы здоровая простота чувств и непоколебимая самоуверенность, которая часто происходит от ограниченности, но за которую я теперь охотно бы отдал всю свою и развитость и щепетильность. Что делать! Мы должны приложить все усилия, чтобы наша неприспособленность не оказалась гибельной. Не давай себя уверить, что большевики скоро взлетят на воздух. Нельзя жить как в ожидании поезда, нет. Нам остается только приспосабливаться к новым условиям существования. - Он остановился и посмотрел на Асю, которая внимательно слушала его, стараясь понять.
      - Каким же, по-твоему, образом нам надо приспосабливаться? - спросила она спокойно.
      - Каким?.. Ну вот, скажем, ты Ася. В тебе слишком светится вся твоя идеалистическая душа. В твоих словах, в твоих движениях и манерах есть что-то сугубо несовременное. Ни практичности, ни бойкости, ни самостоятельности. Ты производишь впечатление существа, случайного заблудившегося в нашей республике. Тебе необходимо изменить если не душу, то хотя бы манеру держаться, перекрасить шкурку в защитный цвет. Я знаю, что это нелегко с аристократической отравой в крови, а все-таки необходимо. Когда-нибудь ты убедишься, что недостаточно солгать в анкете (если можно солгать), надо суметь перед окружающими поставить себя так, чтобы никто на службе или в учебном заведении не смог заподозрить в тебе дворянку. Вот я заметил, что ты вместо "спасибо" всякий раз отвечаешь "мерси" и при этом очаровательно грассируешь, обнаруживая идеальный парижский выговор. Будь уверена, что одним этим словом ты можешь предубедить против себя всю окружающую среду. Я говорю это на основании собственного горького опыта, что не сумел держать себя так, как это было необходимо перед своими же товарищами, да всевозможными месткомами и партячейками. С тех пор я стал иначе говорить, иначе смотреть. Отчасти это пошло мне во вред, но я предпочи-таю лучше покраснеть перед бабушкой, нарушив правила хорошего тона, чем обнаружить свое подлинное лицо перед любым рабочим. Ася, пойми, достаточно только промаха перед кем-либо из "сознательных" товарищей, и вот в стенгазете появляется колкая заметка, где на тебя не то чтобы доносят, нет, зачем, - тебя высмеивают, на что-то намекают, и этого уже довольно. На следующий же день тебя вызывают в комсомольское бюро или в местком и начинается травля, в которой ты непременно будешь побежден, так как оправданий твоих не выслушают и не напечатают.
      Она молчала; видно было, что она очень хочет понять его, и это тронуло юношу: он наклонился к ней и внезапно теплая нота прозвучала в его голосе:
      - Да ты не обиделась ли на меня? Ты вся такая, как ты есть, мне очень нравишься, я не желал бы лучшего от кузины, но... Нельзя забывать, в какое время мы живем.
      - Нет, я не обиделась. Я отлично понимаю, что все это у тебя выстрадано, Миша. Но вся эта твоя теория - защитная шелуха, как вокруг каштана или ореха. Я пока не вижу сердцевины.
      - О, да ты не глупа! Ты очень хорошо мне ответила! - воскликнул он, как будто чем-то удивленный.
      К ним подошла официантка, и оба выждали, пока она удалилась.
      - Ты говоришь - выстрадано. Да, выстрадано! - опять начал он. - А вот отчего-же они, старшие, ну, если не бабушка, то хотя бы дядя Сережа, не сумели понять того, что понял я - мальчишка? Отчего дядя Сережа не сумел найти место в новом обществе? Подумала ли ты, в какое положение поставил он тебя своей ссылкой? - Ася покраснела.
      - Нет, об этом я не подумала! Я думала о том, что он попадет в очень тяжелые условия, что у него не будет, может быть, угла и он затоскует без книг и без оркестра. Ты говоришь, что дядя Сережа не сумел себя поставить в новом обществе, но это не так; он был полезен, он работал, как вол. Сначала в "оркестре безработных", потом в Филармонии, а по вечерам в рабочих клубах - они это называли "халтурой".
      Она замолчала. Ей показалось, что Миша слушает ее с безразличием.
      - Оставим этот разговор, - растерянно молвила Ася. - Скажи, когда ты приедешь к нам и что я должна передать бабушке?
      - Видишь ли, Ася, скажу откровенно - да ты и сама могла бы уже понять, после всего сказанного - встреча с Натальей Павловной не входит в мои планы и очень меня озадачивает... Ты росла под крылышками родных и, конечно, не представляешь себе, какую суровую школу прошел я за эти годы! Отец думал только о себе, когда бежал с полком в Константинополь, а меня бросил тринадцатилетним кадетиком отвечать здесь за моих предков! Я едва не умер с голоду. Я продавал газеты на улицах, я чистил сапоги; приходилось доказывать, что я не наследник-царевич или не верблюд, а двуногое! И вот только лишь я встал на ноги, сумел отбросить частицу "Долгово" и навсегда покончить с прошлым, я узнаю; что у меня есть родственники, которые жаждут раскрыть мне объятия! Пойми: для тебя бабушка и дядя Сережа - близкие и дорогие люди, а для меня - враждебные признаки, которые являются опять возмутить едва лишь наладившуюся жизнь. Мое происхождение уже достаточно мешало мне!
      - Миша, Миша, не говори так! Бабушка, конечно, взяла бы тебя к себе, как сына, если бы раньше напала на твои следы. Ведь мы же не знали, где тебя искать. И бабушка, и дядя Сережа сделали бы все для тебя, как для меня! Ты говоришь так раздраженно и сухо, точно совсем не рад нашей встрече. Миша, вспомни, как бабушка всегда баловала нас: помнишь, как ждали мы всегда ее приезда в Березовку и какую кучу игрушек она привозила?
      - Я все помню, Ася. Память у меня очень хорошая. Но дело-то все не в том: баловать меня тогда не стоило бабушке Наташе никаких усилий и уж, разумеется, никакого риску, а мне теперь возобновить отношения с ней значит, поставить на карту все! Репрессированные родственни-ки и громкие фамилии для меня - петля! Я занимаю хорошее место, весной мне обещана путевка в ВУЗ с сохранением содержания, и вдруг на горизонте появляется бабушка - "ее превосходительство" и опальный дядюшка - белогвардеец в ссылке - тут задумаешься. Я предпочитаю не изворачиваться. На меня не рассчитывайте. Я сам выбился на дорогу, ни одна живая душа не пришла мне на помощь. Я ни у кого ничего не просил и теперь прошу только одного оставить меня в покое.
      Ася порывисто поднялась.
      - Так будь спокоен, Миша, совсем спокоен: ни бабушка, ни дядя Сережа, ни я никогда больше тебя не потревожим. Я могу уйти сейчас же.
      - Нет, пожалуйста, не торопись. Ты меня этим обидишь. Раз уж мы встретились, я был бы рад провести с тобой вечер.
      - "Мерси", мне некогда. Я должна сегодня же уехать и еще... Если ты не хочешь быть родным бабушке, я не хочу быть родной тебе. Меня и бабушку разделять нельзя.
      - Неудобно здесь препираться на глазах у всех. Подожди, я выйду тоже.
      Он бросил деньги на стол и вышел вслед за ней.
      - Я не хотел с тобой ссориться, Ася. Все, что я сейчас говорил, относится больше к бабушке, чем к тебе. С тобой я с радостью встречался бы иногда на нейтральной почве. Переписываться не предлагаю, так как в своей записке ты ясно показала, что не имеешь понятия о конспирации. Я отлично понимаю, что обманул твои ожидания, но и ты должна понять, что не мог говорить с тобой иначе.
      - Извини, Миша, но я этого не понимаю и никогда не пойму,- ответила она, поспешно застегивая пальто. Губы ее дрожали.
      - Ася, ты обиделась, и совершенно напрасно. Мне тоже очень больно. От всех прелестей жизни я стал неврастеником и уже знаю, что не засну всю ночь. Ты многое недооценила: другой на моем месте стал бы вором или гопником, или просто спился.
      - Лучше бы ты спился, Миша. Будь счастлив, если можешь. Прощай!
      Старая приятельница Натальи Павловны с утра ожидала Асю и давно уже беспокоилась, куда девалась девушка. Только в восемь вечера Ася наконец прибежала.