- Ну, как там? - спрашивает Кудесник.
      Репродуктор молчит.
      Кудесник отодвигает микрофон, оборачивается к Нине.
      - Хочешь вафли?
      - Хочу.
      Борис протягивает начатую пачку. Нина берет, но не ест.
      - Боря, в чем же дело? Почему такое запаздывание? Борис молчит. Потом говорит:
      - Иди поспи. Мы справимся. Тебе надо отдохнуть.
      - Ты же знаешь, что я не пойду, - просто говорит Нина.
      Борис опять молчит, потом вдруг его словно прорвало:
      - В огромной отличной машине есть какая-то зараза, микроб, который гадит!! И мы, как идиоты, не можем эту падаль отыскать!!
      - Не ругайся, - устало говорит Нина. - Помнишь, как советовал Игорь: "Никому не рассказывай о своих горестях: друзей это опечалит, врагов развеселит..." Борис улыбается, пододвигает микрофон.
      - Ну, как там?
      - Все в порядке, - глухо отвечает голос Маевского.
      - Если и дальше все будет в таком порядке, мне лучше спускаться отсюда без лифта, вниз головой, - мрачно говорит Кудесник.
      - Когда надумаешь, сообщи. Я позову Баха. Пусть посмотрит, на что способен наш простой советский инженер! - Голос у Маевского совсем другой, веселый голос.
      33
      Ночь. Ярко освещённая прожекторами стартовая площадка. Бахрушин и Кудесник внизу, у подножия ракеты.
      - Сейчас мы с Маевским проверим, не замыкает ли на корпус в девятом отсеке, - говорит Кудесник, - а Бойко с Ширшовым - изоляцию первой ступени. Если там все в порядке, снимем реле на стабилизаторе частот, посмотрим, может быть, это оно барахлит. Теперь уж не знаешь, на что и думать...
      - Хорошо, давайте так, - говорит Бахрушин. - А где Нина?
      - Она заснула... Там, - Кудесник ткнул пальцем в небо. - Вторые сутки, Виктор Борисович.
      - Хорошо. Надо найти. Надо найти! - Бахрушин говорит это уже не Борису, а самому себе...
      Маленькая комната. Стол, кровать, три стула. Бахрушин за столом склонился над огромной электрической схемой. В углу схемы синеет штамп "Совершенно секретно".
      Бахрушин разглядывает схему, что-то аккуратно помечает в блокноте, по пунктам: 1, 2, 3... Вдруг замирает в радостном оцепенении, как охотник, завидевший зверя. Но тут же бросает карандаш. Зверь оказался гнилым пнем. Он подходит к окну, достает баночку растворимого кофе, насыпает три ложки в чашку и заливает кипятком из термоса. Но не пьет, ставит чашку на подоконник. И снова берет карандаш, снова разглядывает схему...
      34
      Над степью занимается утро. Стартовая площадка. На разных этажах огромной монтажной башни фигурки людей. Человек двадцать. Все то же, словно и не прошли еще одни сутки.
      - Внимание, - говорит Кудесник в микрофон.
      - Тридцать шесть сотых, - отвечает голос Нины.
      35
      Главный Конструктор был крут и не всегда справедлив. Но Бахрушин понимал: другим быть на его месте трудно, если не невозможно. Он давно знал Главного. Задолго до того, как он стал Главным. Когда-то, молодыми авиационными инженерами, они начинали вместе. Потом их пути разошлись на многие годы. Это были очень трудные годы для Степана. Он дрался за ракету. Дрался с начальством и коллегами, с высокопоставленными чиновниками в наркоматах, дрался с теми артиллерийскими генералами, которые ни о чем, кроме ствольных орудий, и слышать не хотели. Однажды он рассказывал, как один из них кричал ему в лицо: "Идите на игрушечную фабрику! Там ваше место! А нам эти фейерверки не нужны!"
      Сейчас, когда Степан победил, Бахрушин часто думал о той огромной вере, стойкости, мужестве; великом оптимизме коммуниста, которые нужны были, чтобы победить. Очень не просто и не легко далось все, что было теперь у Главного: опытные заводы, конструкторские бюро, полигоны, ракетодромы, звезды Героя, странная бесфамильная слава... Теперь он Главный, он командует огромной армией, много лет находящейся в беспрерывном и напряженном наступлении. Бахрушин знает, как Степан умеет командовать, как умеет он заставить людей работать. Люди, преданные делу, и не чувствовали, что их "заставляют". Но немало было и таких, которые чувствовали. Очень хорошо чувствовали...
      Бахрушин уважал Степана за прямоту и принципиальность. Главный нигде и никогда не "финтил", не поддакивал. Он очень редко и как-то вроде бы неохотно ругался, но умел с удивительной быстротой найти в минуты гнева самое злое и меткое слово. Человек дергался от этих слов, будто на него брызгали кипятком. Это не скоро забывалось. Может быть, он и не ругался именно потому, что любая брань безлична и скоро забывается. А он хотел, чтобы люди не забывали о своих проступках. Не забывали, чтобы не повторять их.
      Главный не боялся доверять людям, потому что знал, что люди дорожат его доверием. Нельзя сказать, что он не прощал ошибок, как нельзя сказать, что он их прощал. Наказание измерялось, как ни странно, не последствиями того или иного промаха, а причинами, вызвавшими его. Бахрушин твердо знал, что сейчас, вот в эти трудные минуты, Главного не столько беспокоит то, что произошло в ракете, сколько почему это произошло.
      С ним могли работать только честные люди. Он чуял "ловкачей" (так он называл самый ненавистный для себя сорт людей), как кот чует мышей. Впрочем, и "ловкачи" чуяли его, как мыши кота. Главный привык отвечать за слова свои и дела, и такого же ясного, полного и короткого ответа требовал от других. Более всего ценил он людей, знающих до тонкостей свое дело. И в то же время не любил тех, кто старался демонстрировать перед ним свою осведомленность: часто детали вопроса его не интересовали. Вернее, он не мог себе позволить интересоваться деталями. Кто-то хорошо сказал однажды, что Главный работает "в режиме да - нет".
      Он был добрым. Да, Бахрушин знает, что он был добрым человеком, но он никогда не был мягким. Никогда не просил "по-хорошему". Он требовал. Требовал не только потому, что был вправе требовать, но и потому, что считал просьбы категорией человеческих взаимоотношений, недопустимой в своей работе. И вот сейчас, когда Бахрушин шел по солнцепеку к белому зданию штаба, он ясно представлял себе будущий разговор с Главным. Кричать он не будет. Он вообще почти никогда не кричит на космодроме. Умный человек, он понимает, что криком тут ничего не добьешься. Железо есть железо, субстанция неодушевленная. Подстегивать людей можно до определенного предела, потом все уже идет во вред: люди нервничают, и железо торжествует. Все, что можно было сделать, Бахрушин сделал. И Главный это знает. Разговор будет короткий, "в режиме да - нет".
      36
      Кабинет Главного Конструктора на ракетодроме. Он очень похож на его маленький городской кабинет. Такой же белый телефонный аппарат с гербом СССР на диске, такой же лунный глобус. Быстро крутит резиновыми ушами, поводит вправо-влево остроконечной головой вентилятор-"подхалим".
      Главный в простой трикотажной тенниске, в мятых легких брюках и дырчатых сандалиях, ужасно какой-то нездешний, дачный, сидит за столом над бумагами, медленно прихлебывая из запотелого стакана ледяную минеральную воду. Когда входит Бахрушин, Главный отодвигает стакан и чуть привстает для рукопожатия.
      - Садитесь, Виктор Борисович. Бахрушин сел.
      - Что нового?
      - Ничего.
      - Итак, запаздывание команды на включение второй ступени три десятых секунды. Так?
      - Больше. Тридцать пять - тридцать шесть сотых.
      - Так... Может быть, где-нибудь разрядка на корпус?
      - Возможно.
      - Проверить можно?
      - Можно. Но все проверить трудно.
      - Знаю, что трудно,
      - Два дня люди работают... Вернее, двое суток...
      - Да, я знаю... Хотите нарзану? Холодный...
      - Спасибо, не хочу.
      Главный отвернулся, помолчал. Потом искоса, как-то подозрительно взглянув на Бахрушина, сказал:
      - У меня предложение: давайте сменим машину.
      - Не успеем.
      - Надо успеть. До старта почти сорок часов. Москвин и Яхонтов вам помогут.
      Бахрушин молчит. Он знает: сменить машину, убрать одну ракету и поставить другую за такой срок - это почти подвиг. Впрочем, почему "почти"? Это подвиг. А люди очень устали.
      - Мы все-таки узнаем, откуда берутся эти тридцать пять сотых, - вдруг зло говорит Главный. - Подниму протоколы всех испытаний. Под суд отдам!
      - Может быть, люди не виноваты.
      - Тем более надо узнать! Помолчали.
      - На этой, - Главный кивнул в окно, - можно прокопаться еще неделю... Давайте менять, Виктор Борисович.
      Бахрушин понимает, он отлично понимает, что Главный прав. От этого, конечно, не легче, но Главный прав. И он говорит:
      - Ясно, Степан Трофимович. И встает.
      - Вот теперь я выпью вашего нарзана, - говорит он со своей удивительно обаятельной улыбкой, очень просто, как умеет это делать один Бахрушин. Крошечные пузырьки в стакане лопаются, и нарзан приятно так шипит. Бахрушин пьет маленькими глотками, потому что холодно зубам.
      37
      Темная звездная ночь, последняя ночь перед стартом. На скамейке у белого домика, окруженного тоненькими, хиленькими тополями, сидит Роман Кузьмич, главный "космический" доктор. Его не сразу и заметишь. Только когда наливается вдруг красным светом папиросный пепел, видно, что кто-то сидит на скамейке. Тихо. Пилят кузнечики. Слышно, как едет по шоссе машина. Сюда едет. Побежал по придорожным столбам молочный свет фар. Метров тридцати не доезжая до домика, машина остановилась. Фары погасли, и стало еще темнее, чем было. И еще громче грянули кузнечики. Хлопнула дверца. Темная фигура, спотыкаясь, двинулась от шоссе на огонек папиросы.
      - Осторожно, там кирпичи, - заговорщицким шепотом говорит Роман Кузьмич. - Кто это?
      - Это я, - отвечает фигура.
      - Степан Трофимович? Добрый вечер!
      - Здравствуйте, Роман Кузьмич!
      Главный Конструктор садится на скамейку рядом с Романом Кузьмичом. Молчат. Доктор понимает, зачем приехал Главный, а Главный знает, что доктор понимает. Вот они и молчат. Тихо. Пилят кузнечики, но от этого тишина становится еще более глубокой.
      - Хотите папиросу? - спрашивает доктор.
      - Спасибо, не хочу... Спят?
      - Спят, как ангелы.
      - Удивительные ребята...
      - Нормальные, здоровые ребята.
      - Ну, нет, что вы, - мягко, но убежденно протестует Степан Трофимович, - замечательные, необыкновенно замечательные ребята.
      - Вы прогрессивный отец. - Улыбки доктора в темноте не видно, но по голосу можно понять, что он улыбается. - Чехов, кажется, сказал, что все, чего не могут или не хотят делать старики, считается предосудительным. Хорошо, а? Мы с вами не можем лететь на Марс, но не считаем это предосудительным. Выходит, и я прогрессивный отец.
      - А если бы завтра предстояло лететь вам, вы смогли бы уснуть сегодня? - задумчиво спросил Степан Трофимович.
      - Думаю, что уснул бы.
      - А я бы, наверное, не уснул...
      - Скажите, Степан Трофимович, только абсолютно серьезно: вам никогда не хотелось слетать самому? Главный Конструктор ответил не сразу. Вспыхнула, высветив губы и ноздри доктора, папироса и снова пригасла, словно кто-то передвинул рычажок реостата у маленького красного фонарика...
      - Хотелось... Всю жизнь хотелось... - сказал Степан Трофимович. - Ну, я пойду, а то мы еще разбудим их своими разговорами...
      Доктор угадал в темноте протянутую ему руку.
      - Да, ложитесь. Уже второй час.
      Споткнувшись раза два о невидимые кирпичи, Степан Трофимович дошел до машины. Доктор слышал, как хлопнула дверца и Главный сказал шоферу:
      - На стартовую.
      38
      Стартовая площадка светится в ночи издалека, как гигантский волшебный кристалл, идеальные грани которого рождены белыми росчерками прожекторов. Ракета, упрятанная в конструкцию монтажной башни, блестит в их лучах. Это уже другая ракета. Но отличить ее на глаз, разумеется, нельзя. А вокруг нее на разных этажах башни - фигурки людей. Все те же человек двадцать, не больше. Больше просто не нужно, только будут мешать. Сейчас от этих двадцати все и зависит.
      Главный стоит в черной тени огромного автомобиля-цистерны и смотрит, как работают люди у ракеты. И ему нравится, как они работают; нет лихорадки, нет крика, суеты, всего того ненавистного ему ложного энтузиазма, который с настоящим энтузиазмом не имеет ничего общего, потому что рождается не от вдохновения, а от нервной спешки и страха. Такой авральный энтузиазм ничего, кроме брака (он убеждался в этом не раз), в конце концов не дает. Здесь была ровная работа с четким внутренним ритмом. Главный стоит уже долго, не выдавая своего присутствия, именно потому, что боится нарушить этот ритм. Люди сами знают, что надо делать, и делают. Сейчас он наблюдатель, полководец на поле боя, когда полки его пошли в штыки. Возможно, постояв еще немного, он бы так и уехал незамеченным, если бы не молодой парень-монтажник, налетевший на него с ручной тележкой, груженной двумя газовыми баллонами.
      - Ну... твою мать, - без злобы, с грустной обидой начал парень и осекся, узнав Главного. - Простите, Степан Трофимович, не разглядел... "Теперь надо уйти так, чтобы все знали, что я ушел", - подумал Степан Трофимович. И он сказал:
      - Позовите Кудесника.
      Парень, счастливый, что так легко выкрутился из столь щекотливого положения, птицей взлетел на площадку лифта.
      Через минуту Кудесник в грязной линялой ковбойке, весь какой-то скандально неопрятный, стоял перед Главным. "Зачем он меня зовет? - думал Борис. - Ругать не за что, хвалить рано. Да хвалить и не зовут. Значит, или Главный хочет что-то переделать (это самое ужасное, лучше пусть ругает), или узнать, как идут дела".
      - Что еще осталось проверить? - спросил Главный, не глядя на Кудесника.
      - Каналы главного гироскопа, сигнализацию отключения ступеней в кабине, реле терморегулировки, ну и там уж мелочи...
      - Мелочей в этой машине я не знаю, - перебил его Главный.
      Борис промолчал.
      - К шести утра вы должны все кончить. У вас еще, - он взглянул на часы, - три часа девятнадцать минут.
      - Постараюсь успеть, Степан Трофимович...
      - Вы должны кончить.
      - Мы кончим.
      - Хорошо. Я буду у себя. Если потребуется, сразу звоните.
      У машины Главный обернулся и увидел, как кабина лифта с Кудесником медленно ползла вверх, к вершине ракеты. Он вдруг, впервые за последние три дня, когда началась вся эта неслыханная карусель с запаздыванием команды на включение второй ступени, испытал чувство какого-то уверенного покоя. Теперь, после разговора с Кудесником, он знал, что все будет хорошо. И от этой уверенности Степан Трофимович как-то сразу ослаб. "Надо лечь... Хоть на два часа, - думал он, садясь в машину. - Что же делать с этим парнем, с Кудесником? Ведь он сделает. Сделает! Орден ему. Сам впишу, если Бахрушин не представит..." И когда машина тронулась, он еще раз оглянулся на сияющий кристалл стартовой площадки, внутри которого спрятана была вся его жизнь: ракета и люди, которым он верил и которых любил.
      39
      В семь часов утра к стартовой площадке подошел маленький автобус. Из него вышли космонавты, четыре человека в оранжевых скафандрах, неуклюжие, похожие на водолазов. Поворачивают не голову, а весь корпус сразу. Воронцов сосредоточенно спокойный. Раздолин, напротив, какой-то даже несколько рассеянный, улыбается. За ними дублеры - Агарков и Киселев. Они отошли в сторонку, понимая, что они тут "для порядка", "по традиции". С самого 1961 года, с гагаринского полета, не было еще случая, чтобы полетел дублер.
      На стартовой площадке две группы людей. В первой - те, кто работал на машине. Во второй - официально провожающие. Их немного. Председатель Государственной комиссии, грузный, солидный, в дорогом, не очень хорошо сшитом светлом костюме. Главный Конструктор (он не переоделся, такой же "дачный"), молчаливый, насупленный Теоретик и еще человек пять-шесть начальников основных подразделений и служб. Они стоят, тихо переговариваясь между собой, пока космонавты подошли к первой группе. Монтажник, тот, который наскочил ночью на Главного, весь в масле, не хочет пачкать Воронцова, сует локоть. Воронцов сердится, жмет руку.
      - Перед моей свадьбой побреешься? - спрашивает Раздолин у Маевского.
      - Мы тебе Нинку не отдадим, понял?
      Обнялись.
      Кудесник говорит Воронцову:
      - Коля, есть просьба... Привези камушек. Маленький. Не мне - Игорю. Я был у него в больнице перед отлетом. Он сказал: "Если не привезет, в следующий раз подложу ему в корабль пластиковую бомбу". Воронцов улыбается:
      - Обязательно. Привет ему... Что у тебя с глазами?..
      - Да ничего. Просто устал...
      - Спасибо, Борька. - Воронцов обнимает, целует Кудесника. - За все спасибо.
      - Да, брось... Ну, счастливо...
      Виктор Бойко неумело как-то обнимает Раздолина.
      - Что передать марсианам? - спрашивает Андрей.
      - Да, собственно, ничего, - совершенно серьезно отвечает Виктор. Кланяйся...
      Ширшов говорит Воронцову:
      - Скорее бы вы, черти, улетали. Если бы ты знал, как вы нам надоели...
      Андрей подходит к Нине, смотрит на нее.
      - Ну, Нинка, я пошел...
      - Ну, иди...
      Но он не уходит, все смотрит и смотрит на нее. Она поднимается на цыпочки и торопливо, но крепко целует его в губы. И еще. Поднятое наверх прозрачное забрало шлема мешает целоваться. Потом они подходят к группе официально провожающей. И там тоже по очереди все обнимают и целуют их. Степан Трофимович совсем тихо говорит Николаю:
      - Счастливо тебе, сынок... Буду ждать...
      Они неуклюже поднимаются к лифту. Перед тем, как войти в кабину, поворачиваются, машут руками.
      - До свиданья! - ни с того, ни с сего громко кричит вдруг Председатель Государственной комиссии. И в этот миг солидность его исчезает. И все видят, что Председатель Государственной комиссии тоже просто человек и взволнован, как и они. И все смеются...
      40
      Солнце уже высоко поднялось над степью, и тень ракеты, такая длинная утром, когда Виктор Бойко работал на самом верху, у приборного отсека последней ступени, сжалась, подползла к стартовому столу. Виктор чувствовал, что устал он очень. Хотелось даже не спать - просто лечь, закрыть глаза. Но усталость была совсем иная, чем вчера. Тревожное, бьющее по нервам нетерпение сменилось спокойной добротой. Наверное, больше всего в жизни любил он это состояние спокойной доброты, которая овладевала им всегда, когда он много, с пользой работал и был уверен в сделанном. Все, все в порядке. Космонавты в корабле. И у них все в порядке. Везде все в порядке. Уже объявили часовую готовность. "Остался самый длинный в жизни Андрея и Николая час", - подумал Виктор. Он оглянулся, отыскивая глазами ребят.
      Юрка Маевский. Он спокоен. Он всегда верит цифрам, графикам, приборам, и сейчас он спокоен. А вот Борис еще весь в возбуждении этой ночи, весь в движении.
      Виктор вспомнил вдруг галерею 1812 года в ленинградском Эрмитаже, портреты легендарных соратников Кутузова. Решительный, быстрый разворот красивой кудрявой головы, отворачивающий на сторону высокий, золотом шитый воротник. Глаза чуть прищуренные, отчаянно дерзкие... Может быть, один из тех, на портрете,- Борькин прадед?
      Злое, заострившееся от усталости лицо Сергея Ширшова. Он в наушниках сидит перед микрофоном. Отвечает резко, точно, односложно:
      - Да. Полностью. Да. Тоже полностью. Да. На красной черте...
      Нина рядом. И у нее наушники. Но она молчит. Изредка пробегает глазами по шкалам приборов. Виктор знает, что делать этого уже не нужно: все в порядке. Сейчас дадут тридцатиминутную готовность, и они уйдут со стартовой. Они уже могут уйти. Но они не уйдут, пока не дадут тридцатиминутную...
      41
      Перед входом на стартовую площадку - доска с белыми пластмассовыми номерами "Приход - уход". Как раз тут такая доска очень нужна: сразу видно, сколько людей на стартовой. Сейчас там, где "приход" висит номерков десять: уже объявили тридцатиминутную готовность, бахрушинские ребята ушли.
      Семь номерков - ушли прибористы. Шесть - ушел Москвин. Пять - ушел Яхонтов. Четыре - ушел Бахрушин.
      Потом Главный и Председатель Государственной комиссии.
      Два номерка, белых пластмассовых номерка, висят там, где написано "Приход": двое еще остаются на стартовой. Двое не уйдут отсюда. Двое отсюда улетят.
      42
      Командный пункт. У стереотрубы - Главный. В трубу не смотрит.
      - Даем пятнадцатиминутную готовность, - говорит кто-то за его спиной.
      А из репродуктора, стоящего против главного, вдруг с хрипотцой громкий голос Раздолина:
      - Степан Трофимович, а почему музыку у нас вырубили?
      - Сейчас организуем вам фокстрот, - с нарочитой веселостью в голосе говорит Главный. Он не отдает никаких распоряжений, но через несколько секунд включают музыку. "Марш энтузиастов".
      - А песню можно? - снова спрашивает Раздолин.
      - Можно и песню, - говорит Главный. И вдруг из репродуктора:
      Живет моя красотка в высоком терему,
      А в терем тот высокий нет хода никому...
      Степан Трофимович улыбается. Впервые за последнюю неделю.
      43
      Над главным пультом командного пункта загорается светлое табло: "Готовность пять минут". Оперативный дежурный у микрофона проверяет готовность:
      - Первый сектор?
      - Готов! - отвечает репродуктор.
      - Второй сектор?
      - Готов!
      - Третий сектор?
      - Готов!
      - Группа центра?
      - Готов.
      - Группа Р-1?
      - Готов!
      - Группа Р-2?
      - Готов!
      - А-8 и А-9?
      - Готов!
      - Тихий океан?
      - Готов! Готов! Готов! - один и тот же ответ разными голосами.
      - Минутная готовность! - громко и торжественно говорит оперативный дежурный.
      Секундная стрелка, большая, тоненькая, как шпага, бежит к красной черте. Громко, все заглушая: "Так! Так! Так!" Ближе, ближе...
      - Пуск, - громкий, но спокойный, как тогда у Игоря на стенде, голос. Главный конструктор припал к окулярам стереотрубы.
      Рука нажимает кнопку. Все услышали короткий сухой щелчок, и тут же вступили двигатели...
      Глаза людей. Они видят ракету. Глаза Главного, Бахрушина, Агаркова, Нины, инженеров, механиков-монтажников. Одни глаза. Пытливые, веселые, измученные, торжествующие, широко открытые, прищуренные. Очень разные глаза. И в этих глазах - неуловимое общее, объединяющее в этот миг этих разных людей: ожидание Победы. Все выше и выше смотрят люди, все выше... Нет, это уже не гром старта. Хор ликующих человеческих голосов поднимается над планетой, все выше и выше...
      Сталевары у огненного фонтана конвертора. Стараясь перекричать сталь, на ухо одному из них что-то радостно кричит другой. И они смеются.
      Девчонка, облепленная платьишком на ветру, стремглав бежит по стерне к еле видным в хлебном море черным точкам комбайнов. Девчонка, похожая на древнюю Нику, богиню Победы.
      Человек в белом халате резко повернул голову от окуляра микроскопа. Совсем без улыбки, наоборот - рассерженно.
      Стюардесса - вся улыбка - входит в салон воздушного лайнера и говорит...
      Маленькая стойка в маленьком европейском баре. Маленький приемник. И все разом поставили стаканы, отложили газеты и повернулись к нему.
      Огромный город. Там еще ночь. Поцелуи влюбленных в тени деревьев. И вдруг желтые буквы вспыхнули, засветили поцелуи, побежали по гигантскому экрану: New Russian Space Ship! Major Vorontsow and capitain Razdolin are flying to Mars!!!
      Матрос будит спящего товарища. Очень сильно качает, и когда он говорит, ему приходится держаться обеими руками.
      Слепые дети в школе. Они сидят, не шевелясь, вытянув шейки в трудном, напряженном внимании, и ловят слова старенькой учительницы.
      Вера Воронцова. Она смеется, она плачет, она совсем не знает, как ей быть перед голубыми объективами репортерских аппаратов.
      Квартира Раздолиных. Двери настежь. Полная комната людей. Женщины обнимают мать Андрея. Она плачет.
      С огромной ротации, подталкивая друг друга, идут первые сигнальные экземпляры "Правды". Мастер берет газету, разворачивает. Два больших портрета: Воронцов и Раздолин. Серым водопадом бежит бесконечная бумажная лента...
      И тишина.
      В дверях одной из комнат общежития на космодроме стоят четверо: Кудесник, Ширшов, Маевский, Бойко. Они оглядывают свою комнату с каким-то удивлением, словно и не видели ее никогда. Они вошли все сразу, плотной группой, страшные, грязные, очень счастливые и бесконечно, нечеловечески усталые. И остановились посередине комнаты, вроде бы и не зная, что им теперь делать. Кудесник подходит к столу и, запрокинувшись, пьет прямо из графина, дергая небритым кадыком.
      - Она небось уже тухлая, - предупреждает Маевский.
      - Все, - отдышавшись, говорит Борис и начинает стаскивать через голову ковбойку. Виктор Бойко достает сигарету, мнет пальцами. Потом бросает на стол, идет к кровати...
      На стене их комнаты висит маленький пластмассовый репродуктор. Из него позывные, звонкие, чистые, как капли. И голос:
      - Внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза...
      Они не слышат. Они спят. Ширшов, не открывая глаз пошарил рукой по стене, нашел шнур репродуктора и дернул.
      Апрель 1962 - февраль 1963