Приехавшая из Ташкента подруга рассказала ей, что на станции Тюратам она видела много военных и ей сказали, что там находится секретный ракетный полигон. Утром за завтраком Нина Ивановна напевала в кухне:

– Тюра-там, тюра-там...

Королев насторожился, «поднял уши», как сеттер при камышовом шорохе.

– Сереженька, а правда, что в Тюратаме ракетный полигон? – спросила Нина невинным голосом так, словно интересовалась, на месте ли в Ленинграде Медный всадник.

– Кто тебе сказал? – быстро спросил он.

– Да все говорят...

– Нет, кто тебе сказал?

Он допытывался очень долго...

Но в его отношении к секретности, воспитанной в течение многих лет не только врожденной дисциплиной и стремлением к порядку, но и крепко внушенным сознанием коварного вражеского окружения и атмосферой всеобщей подозрительности, было и нечто другое: Королеву нравилась секретность. Опять видим мы противоречия великого характера. Да, секретность тяготила его. И тем не менее ему нравился весь этот ореол таинственной значимости, окружавший его дела и его имя, делавший его непохожим на других – избранным невидимкой. Проезжая в «Чайке» по улицам Москвы, он ощущал себя шахом, который переоделся дервишем и растворился в толпе сограждан. Читая выпуски «белого ТАСС»223, в которых заказные обозреватели, называя Седова, Благонравова и даже Сисакяна, гадали, кто же из них таинственный «Главный Конструктор», он испытывал в большей степени не досаду и раздражение, а, скорее, сладкую истому и тайную радость от их неосведомленности. Наверное, он завидовал Курчатову, рядом с которым неотлучно находился его телохранитель Дмитрий Семенович Переверзев – «человек-тень».

Во время одной из встреч с Сергеем Павловичем я попросил его прочесть небольшое мое сочинение и высказать свое мнение. Он согласился.

– Куда вам привезти рукопись, – спросил я, – в Подлипки или домой? Мне домой удобнее, я живу рядом с вами...

– Да нет, домой не надо, – ответил Королев, помолчал и добавил, – тут такое дело было... Стреляли в меня...

– Как стреляли?! – я подскочил в кресле.

– В окно моего кабинета... Перед этим к дому подъехала машина и какие-то люди хотели пройти в дом: говорили, что они со студии документальных фильмов. Охрана их не пустила. Записали номер машины. Оказалось, что такого номера не существует... КГБ разбирается... Так что домой не надо, начнут к вам приставать: кто, да что...

Помню, я был поражен: надо же, в Королева стреляли!..

Уже после смерти Сергея Павловича я как-то рассказал об этой истории Нине Ивановне. Она рассмеялась:

– Ну, фантаст! Третий Стругацкий! Знаете, как было дело? Мальчишки из рогатки стреляли по окну спальни металлическим шариком, разбили только наружное стекло. Приезжали, действительно, из КГБ, исследовали этот шарик и установили, как и откуда им «стреляли», нашли еще несколько шариков около дома. Потом я позвала стекольщика, и на этом история «покушения» закончилась...

Ему хотелось, чтобы в него стреляли! Таинственные убийцы на таинственной машине, и стрельба, и баллистическая экспертиза КГБ – весь этот сплав былей, вымыслов и домыслов говорит о том, что какое-то, пусть во многом мальчишеское удовлетворение из своей «великой бесфамильности», он все-таки получал. Или, точнее, стремился получить.

Сказать, кому первому пришла мысль отправить женщину в космос, трудно: первые мысли редко оставляют документы. Николай Петрович Каманин приписывает эту честь себе. В дневнике от 22 октября 1961 года он пишет: «После полета Гагарина я уговорил маршала Вершинина, Королева и Келдыша дать согласие на набор небольшой группы женщин для подготовки к космическим полетам. Пока это дело продвигается с большим трудом... Королев категорически против, Келдыш – категорически против. Министр обороны Малиновский – категорически против... Вершинин меня поддержал, но говорит: „Что я сделаю, если все против! Ты сам знаешь, как начальство уговаривать!“

Тогда я предлагаю: «Разрешите, я поеду к Хрущеву!..»

Хрущев тут же позвонил Устинову, который курировал космические проблемы:

«Знаешь что? Есть такая идея: надо готовить к полету женщин. Нельзя допустить, чтобы американцы нас опередили. А они готовят. Тут у меня Каманин был, говорили на эту тему. Имей в виду, что и я поддерживаю эту идею!» И повесил трубку.

Не успел я приехать в Центр – звонят Устинов, Келдыш, Королев: «Давайте по этому вопросу собираться у Устинова!»

К тому времени я уже 400 женщин отобрал из аэроклубов на местах. Из них мы выбрали 30, а в Москве уже отобрали пять человек».

У меня несколько настороженное отношение к дневникам Каманина: дневники так не пишутся. Но тут – масса деталей, и все вроде было очень похоже на правду. Возможно, все так и было, только не очень ясно, почему именно в октябре 1961 года он об этом пишет. Все его мысли и помыслы были тогда сосредоточены на травме Гагарина в Форосе, которая помешала Юрию явиться 17 октября на открытие XXII съезда КПСС, что вызвало гнев Хрущева. Ой, не до женщин было Николаю Петровичу 22 октября! В этот день Каманин не мог быть у Хрущева, и все эти телефонные перезвоны тоже вряд ли в этот день состоялись именно потому, что шел ХХII съезд КПСС. И Хрущев, и Устинов, и Келдыш, и Королев были на съезде, и всем им было не до каманинских идей.

Мысль о полете женщины в космос возникла действительно сразу после полета Гагарина – тут Каманин прав, а к лету 1961 года идея эта уже вызрела. На воздушном празднике в Тушине 9 июля парашютистки уже шептались о том, что в отряд космонавтов будут приглашать женщин. Королев попросил Сергея Николаевича Анохина «инкогнито» провести его на праздник (штрих к разговору о секретности). Они гуляли по ангарам, вспоминали Коктебель, смотрели технику. Потом Анохин пошел на трибуну, где собиралась авиационная «элита», и Королев, несмотря на «инкогнито», пошел вместе с ним. Никто Сергея Павловича не узнал. Анохину показалось, что он расстроился.

– Покажи мне Шихину, – говорил Королев Анохину, – мне нужна хорошая летчица...

Анохин Шихину не нашел и показал на красавицу-гимнастку, которая делала какие-то головокружительные упражнения, подвешенная тросом к вертолету:

– Зачем летчица? А эта чем плоха?

– Это все меня не интересует, – ворчливо буркнул Королев...

У Каманина, который работал в ДОСААФ, сохранились хорошие связи, и он мог быстро наладить отбор. Впрочем, связи здесь и не требовались: работать» на космос» готовы были все – от министров до уборщиц в планетариях, настолько это считалось престижным и даже почетным. Опять-таки, чтобы не ворошить всю страну, решили ограничиться просмотром аэроклубов в Центральной России: Москва, Ярославль, Рязань, Горький. Посмотрели сборную по парашютному спорту.

Отбирали по многим критериям. В том числе и по фотографиям. Около 20 девушек проходили медкомиссию в Центральном авиационном госпитале. После тщательного отбора осталось пятеро:

Еркина224 Жанна Дмитриевна,

Кузнецова225 Татьяна Дмитриевна,

Пономарева Валентина Леонидовна,

Соловьева Ирина Баяновна,

Терешкова Валентина Владимировна.

Подобно тому, как из мужской «двадцатки» выделилась «шестерка» первых, девичья «пятерка» превратилась вскоре в «тройку»: Пономарева, Соловьева, Терешкова. Сравнить их было трудно. У Соловьевой 900 парашютных прыжков, у Терешковой – 78, у Пономаревой – 10. Но Пономарева летчица, у нее 320 часов налета. Окончила МАИ, поступила в адъюнктуру Академии имени Жуковского. У Соловьевой тоже высшее образование: окончила строительный факультет Уральского университета. Но Терешкова другим сильна: рабочая девчонка с ярославского «Красного Перекопа», секретарь комитета комсомола...

Королев познакомился с девушками перед стартом Николаева и Поповича – тогда они впервые приехали на космодром. Говорил с ними не торопясь, обстоятельно, объяснял, что работа предстоит сложная, напряженная, но очень интересная.

– Я все понимаю, – сказал Главный без улыбки, – но давайте решайте сразу – или будем замуж выходить и детей заводить, или будем готовиться к полетам...

Королеву более других понравилась Терешкова, и он сказал об этом Карпову.

Выбор первой в мире женщины-космонавта отличался от выбора командира первого «Востока». Все уже ясно представляли себе, что значит стать космонавтом, тем более – первой в мире. Если при подготовке старта «Востока» Королев был убежден, что вслед за Гагариным полетят его товарищи, теперь такой уверенности не было. Полет женщины мог стать – и на девятнадцать лет стал – единственным. И это тоже обостряло ситуацию. Все понимали, что выбор впишет имя одной из девушек в историю, в то время как другие должны будут довольствоваться скромной ролью безвестных участниц эпохального события. И девушки тоже это понимали, что не делало их взаимоотношения внутри маленького коллектива простыми.

Выбор был долгим и трудным. Учитывалось все, вплоть до менструальных циклов. Но помимо здоровья, знаний, чисто человеческих черт характера выбор определялся еще и субъективными оценками тех, кто выбирал. Год назад, когда определяли первого космонавта, этого не было. Теперь выбор в какой-то мере определялся целями «внутренней политики» тех, кто в нем участвовал. Королев был за Терешкову: он разглядел в ней лидера, человека решительного. Карпов тоже склонялся к такому варианту. И Каманин тоже. Где только мог расхваливал Терешкову и парашютный тренер Никитин. Институт авиационной медицины – Волынкин, Яздовский – отдавали предпочтение Пономаревой. За Пономареву активно выступал Келдыш, ему поддакивал Ишлинский.

Гагарин хорошо относился ко всем девушкам, любил беззлобно над ними подтрунивать. Однажды отвез их к директору ГУМа.

– Это была незабываемая картина, – вспоминала Жанна Еркина. – По верхнему этажу универмага очень быстрым шагом идет Гагарин, следом стайка девушек, за ними несется огромная толпа покупателей и продавцов. Космонавта номер один везде узнавали...

Гагарин долго не мог определить свой выбор. Но после разговора с Келдышем, который неожиданно со всей мощью своего мягкого напора стал на Гагарина давить, Юрий внутренне взбунтовался. Ему не понравилась вся эта закулисная возня, не понравилось, что Пономареву «тянут в космонавты», и он примкнул к «лагерю» Терешковой. Карпов говорил мне, что, если бы Келдыш и Яздовский проявили меньше инициативы, первой женщиной-космонавтом вполне могла стать Валентина Пономарева. Симпатии Королева были расплывчаты. В данный момент он находился как бы над «схваткой».

В конце концов всем спорам положил конец Хрущев. В ЦК были отправлены фотографии трех кандидаток: Терешковой, Пономаревой и Соловьевой. Никите Сергеевичу больше всех понравилась Терешкова. Она ему была как-то ближе...

Полет опять планировался групповым: «мужской» и «женский» корабли. В Центре подготовки стояли на старте Быковский, Волынов и Комаров, но назначение командира «мужского», в отличие от командира «женского», прошло без споров и лишней нервотрепки. У Комарова обнаружили экстрасистолу – сердечную аритмию – и временно отстранили от подготовки. Назначили Быковского. Волынов во второй раз стал дублером. Старт Валерия планировался на 8 июня. За ним должен был уйти в космос корабль Терешковой.

Редкий космический аппарат, пилотируемый или беспилотный, отправлялся в полет абсолютно без замечаний. Если все в порядке в корабле, «боб» мог вылезти в ракете, мог произойти сбой в системе связи, – варианты неисчислимы. И все-таки до сих пор старты космонавтов проходили без серьезных волнений, относительно спокойно. Теперь, казалось, все возможные напасти обрушились на несчастный «Восток-5». Намечавшийся первоначально на 8 июня, старт отодвинулся на 11 июня, но и одиннадцатого тоже не получилось, по причинам для ракетчиков, особенно военных командиров полигонных служб, новым и непривычным. Было бы понятно, если бы, скажем, оказалось, что главком занят и испытания переносятся. А тут: активность Солнца! Поздно вечером 10 июня на космодром позвонили астрономы и сообщили, что Солнце очень неспокойно, надо ожидать потоков жестких излучений, повышения радиационного уровня. Сначала Келдыш собрал ученых, посовещались. Как оно будет и чем все это угрожает, точно сказать трудно, но одно ясно: что-то будет и чем-то угрожает. Многие высказались за то, что старт надо переносить. Госкомиссия согласилась с этими рекомендациями.

Королев писал Нине Ивановне: «Наши дела здесь шли с определенными трудностями, которые мы преодолели в конце концов, но вот вместо начала 11/VI стоим уже двое суток в ожидании успокоения Солнца. Надо же, чтобы в „Год Спокойного Солнца“ вдруг неожиданно начались сильные вспышки с различными излучениями и пр. пакостью.

Оказывается, что огромный космос не просто пустое пространство, а океан пространства, густо насыщенный всякими ионоветрами, корпускулярными потоками и сложными излучениями, и причудливой формы магнитными полями. Как мало еще мы обо всем этом знаем! Вот и опасаемся, и ждем, когда же наших ребят послать...

Не знаю, как отошлю это письмо, т.к. вроде самолета сегодня нет, но не могу тебе, мой друженька, не написать и не излить свою душу...»

«Излить душу»! Какое замечательное признание! Весь космодром бьет колотун из-за непредвиденной задержки, все нервничают, голова болит за самочувствие космонавта; за ресурс бортовой аппаратуры; за кислородную подпитку – жарко, и жидкий кислород быстро испаряется; за Терешкову, которую снова и снова инструктировал Раушенбах по ориентации, успокаивал не ее, а себя; за тысячи разных больших и малых дел. А что на душе у Главного? Космос! Запрет астрономов вдруг отринул от него всю эту земную суету и обратил взоры его в бесконечность Вселенной...

Когда спрашивают, что же все-таки отличало Королева от других ракетчиков, людей по-своему замечательных, отвечаю – вот именно это и отличало...

Неоднократные переносы и отмены старта, конечно же, действовали угнетающе на молодого летчика. «Можно представить состояние человека, которого дважды снимают с ракеты, – писал позднее Георгий Александрович Тюлин, ставший к моменту описываемых событий заместителем министра и назначенный председателем Государственной комиссии. – Сегодня экипаж морально готов к тому, что пуск может быть отложен на несколько часов либо перенесен на другой день. Сегодня за нашими плечами многолетний опыт, позволивший „накопить“, „пережить“, „прочувствовать“ самые разные ситуации. Тогда же...»226

Тогда, по общему мнению всех людей, с ним соприкасающихся, Быковский держался с поразительной невозмутимостью, словно все так и должно быть, чем сразу очень расположил к себе стартовую команду и всех технических руководителей пуска. Все признавали бесспорно высокую физическую подготовку Валерия к полету. Когда обсуждали полетное задание, Королев сказал ему просто: «Надо выжить!» И он знал, что если кто и выживет, так это Быковский. Но что касается воли и нервов, то тут никто поручиться за него не мог. Карпов давно понял, что с Валерием надо держать ухо востро, от него можно было ожидать непредсказуемых вывертов. Яздовский оценивал его как «странноватого и не особенно коммуникабельного». Честно сказать, никто не предполагал, что в столь неприятной ситуации Быковский поведет себя с таким зрелым спокойствием и выдержкой.

Некоторое время астрономы вымучивали Госкомиссию тягучими и неопределенными докладами по солнечной активности, но не успели они снять своего запрета, как полезли разные, большие и маленькие, «бобы». К числу больших относился, например, доклад главного конструктора СЖО Семена Михайловича Алексеева.

Ночью в гостиницу, где спал Алексеев, примчался один из его помощников, растолкал шефа и сказал чуть слышно:

– Снятие чеки с ручки катапульты не расписано в журнале... Алексеев мигом проснулся. Металлическая чека с матерчатым красным флажком запирала ручку кресла на время его установки в корабле для того, чтобы катапульта не сработала от случайного движения монтажников. Если чека не снята, катапульта не сработает.

– Кто снимал чеку? – спросил Алексеев.

– Я.

– Снял?

– Вроде снял...

– А если снял, где сама чека?

– Не знаю...

Алексеев оделся и пошел к Королеву. Королев слушал набычась, сопел. Потом призвал к себе провинившегося инженера и спокойно, без крика все у него расспросил. Отпустив вконец убитого парня, сказал Алексееву:

– Семен Михайлович, не волнуйся, я уверен, что чеку сняли.

– Нет, Сергей Павлович, так дело не пойдет. За жизнь космонавта я отвечаю...

Королев снова насупился, засопел, потом сказал:

– Ты прав. Поехали.

Алексеев взял с собой одного из своих помощников – Виктора Тиграновича Давидьянца: он ведал креслом и был очень маленький, юркий, ему легче было везде пролезть.

Чтобы подобраться к треклятой чеке, надо было примерно на полметра вытащить кресло из корабля, а для этого отсоединить кучу различных проводов. На старте залезли на верхушку ракеты, сняли люк, провели все подготовительные операции. Давидьянц прикрепил к длинной проволоке Зеркальце, взял фонарик и полез в корабль. Когда вылез, мог не докладывать – все было написано у него на лице.

– Снята чека, – выдохнул Виктор.

– Спасибо, – сказал Королев, когда Давидьянц спустился вниз. На очередном заседании Госкомиссии о ночном приключении он не обмолвился ни единым словом, и Алексеев это оценил: то было знаком полного доверия.

С чекой разобрались, но злоключения «Востока-5» на этом не кончились. Бедного Быковского то начинали кормить нормальной пищей, то снова переключали на тубы, все вокруг нервничали и, наверное, больше всех Терешкова: задержка старта Валерия еще на несколько дней могла привести к замене ее на дублера уже по причинам чисто физиологическим, находящимся вне компетенции Госкомиссии. Один Быковский был спокоен и ровно приветлив со всеми. Когда, наконец, 14 июня рано утром его снова одели и снова повезли на старт, он внутренне подготовился к тому, что и высадить снова тоже могут, но на этот раз его не высадили.

– «Ястреб», я «Заря-1», – спокойно сказал Гагарин, сидевший на связи с кораблем. – Тут у нас небольшая заминочка... Ничего, впрочем, серьезного... Как сделаем, я тебе скажу... А пока сиди, отдыхай...

В блоке управления третьей ступени отказал гироскоп.

– Где Кузнецов?! – взревел Королев.

Огромный, под два метра, как всегда совершенно невозмутимый главный конструктор гироскопов Виктор Иванович Кузнецов предстал перед Королевым, светящимся от гнева, как шаровая молния.

Взявши на вооружение некий принцип, скажем принцип действия паровой машины, цивилизация начинает его обкатывать, шлифовать, старается приспособить к все более широкому кругу своих потребностей. Принцип волчка был известен с незапамятных времен: если волчок раскрутить, он с удивительным упорством стремится сохранить положение своей оси, сопротивляется всякому отклонению. Ну и что? Кому и зачем это нужно? Игрушка, она и есть игрушка... Гироскоп изобрел еще в 1852 году Жан Бернар Леон Фуко, тот самый, который прославился своим маятником, показывающим, что Земля действительно вращается. Но для того чтобы пройти путь от гироскопа до гирокомпаса, потребовались десятки лет, тысячи тонн погубленных кораблей, сотни человеческих жизней. В детской игрушке таился высокий смысл, описание ее природы требовало знания вершинных областей математики, а создание на ее основе аппаратуры – дьявольской изобретательности, чистоты и точности, которых прежнее механическое производство не знало и даже не догадывалось, что так может быть.

И электромонтер Виктор Кузнецов тоже обо всем этом не знал. И что новая эта область науки и техники станет его судьбой – тоже не догадывался.

Кузнецов – самая распространенная в России фамилия, как в Америке самая распространенная Смит – тоже кузнец. Оттого, наверное, что Кузнецовы дети – потомки очень деятельных, энергичных людей, живущих на планете. Наш Кузнецов корнями из-под Каширы. Дед пришел в Москву в конце прошлого века и пристал к суконной торговле. Отец, наследуя занятие, стал было счетоводом в оптовом магазине, но заболел туберкулезом и отправлен был в киргизские степи на кумыс, где подружился со студентами Петровской академии – ныне Тимирязевки.

Они убедили его, что при слабом здоровье полезнее всего трудиться на земле, и помогли сдать экзамены в академию. Так что Виктор Иванович родился в семье студента.

Отец был человеком непоседливым и талантливым. В Гаспре поднимал советскую власть. Потом на Всероссийской сельскохозяйственной и кустарно-промышленной выставке в 1923 году заведовал павильоном промыслов и охоты и чуть не остался в Москве, прельстившись экзотической должностью директора зоопарка. Потом уехал в Боровичи, в Новгородскую губернию, занялся промкооперацией. Сын ездил с ним, подрастал и постигал мир.

Исторический уже термин «индустриализация», звучащий абстрактно для нынешних школьников, для Кузнецова – годы юности. В Боровичах поднимался огромный, один из крупнейших в Европе, керамический комбинат, который выпускал огнеупоры для металлургии и облицовку, стойкую к язвам химии. Виктор пришел на комбинат помощником монтера, когда ему не было восемнадцати. Их мастерская обслуживала семь заводов комбината, и на каждом стояли разные машины – и русские, и немецкие, и английские. Инструкции по эксплуатации надо было сочинять в уме.

– Вы даже не можете себе представить меру нашей бедности в те годы, – вспоминал Виктор Иванович. – Ни проводов, ни гвоздей, ни инструмента не было. Мы сами делали молотки, отвертки, зубила. Потом откуда-то привезли замечательные шведские плоскогубцы, на всю жизнь их запомнил... Монтеры наши имели образование 3-4 класса. Я после школы считался корифеем, меня выбрали бригадиром, даже поручили рассчитать трансформаторную подстанцию. И рассчитал! И она работала! Но потом нам прислали парнишку-техника, и я понял, что ничего не знаю, что надо учиться...

В 1933 году Виктор Кузнецов поступил в Ленинградский индустриальный институт (ко времени окончания он превратился в Политехнический) на специальность «Котлы» – вряд ли есть область техники, более удаленная от космонавтики, чем эта, – и никогда не увидели бы мы Кузнецова в Совете главных конструкторов, если бы на втором курсе не наткнулся он на объявление об организации на инженерно-физическом факультете новой группы «Расчет и конструкция летательных аппаратов». И он решился...

Факультет был замечательный, благо декан – сам академик Абрам Федорович Иоффе. Кузнецову читали лекции выдающиеся советские механики Лев Герасимович Лойцянский и Евгений Леопольдович Николаи, да и слушатели, как потом выяснилось, тоже были выдающимися. В одной группе с дважды Героем Социалистического Труда, академиком Виктором Ивановичем Кузнецовым учились, например. Герой Социалистического Труда, академик, будущий знаменитый атомщик и директор Лаборатории ядерных реакций Объединенного института ядерных исследований в Дубне Георгий Николаевич Флеров, и трижды Герой Социалистического Труда, член-корреспондент АН СССР Николай Леонидович Духов – конструктор тяжелых танков и атомного оружия. Шесть Золотых Звезд на трех студентов одной группы – не так уж плохо, но как далеко еще было до этих звезд...

Преддипломную практику Кузнецов проходил на приборостроительном заводе в Ленинграде, и всем там он понравился. Поэтому, когда распределили его в отдел главного механика Ижевского мотоциклетного завода, прибористы решили этого толкового паренька перехватить. И перехватили. Приказ оформлял какой-то шутник, в приказе значилось: «В связи с высоким ростом установить оклад старшего инженера...»

Нам нужен был сильный флот. А флоту нужны были хорошие приборы. Приборов не было. КБ и завод работали без выходных дней. Там первый раз Кузнецов увидел гирокомпасы. Ими он и занялся.

Консультантом КБ был великий корабел Алексей Николаевич Крылов. Человек отважный и в трудах, и в жизни, он и в страшном 1937-м ничего не боялся. Когда секретчики донимали его анкетами типа: «Служили ли в царской армии...», он размашисто писал поперек листа: «Полный адмирал флота Его императорского величества государя императора Николая Александровича!»

Первые научные труды Крылова относились как раз к компасному делу, это была его «юношеская любовь».

– Компас – инструментик малый, – говорил Крылов, – но если бы его не было, Америка не была бы открыта...

Кузнецов ставил перед Крыловым задачи, решения которых ему еще были не по зубам. Крылов записывал и уходил домой. Через несколько дней приходил с ученической тетрадкой, в которой было решение. Синусы и тангенсы вычислял сам, потому что не доверял печатным таблицам...

Постепенно с гирокомпасами в КБ разобрались. Но одно дело – понять, другое – сделать. В мире было только две фирмы, которые производили гирокомпасы: в Нью-Йорке – «Сперри» и в Киле – «Аншюц». И американцы, и немцы заламывали за гирокомпасы бешеные деньги: один комплект стоил 200 тысяч долларов, при том что вполне приличный сухогруз – 60 тысяч. Ни Англия, ни Франция, ни Япония тоже не могли наладить это тонкое производство. Мы пробовали объединиться с французами и быстро поняли, что их опытные образцы никудышные. Делать было нечего, приходилось покупать: у американцев – для подлодок, у немцев – для надводных кораблей. Покупать и работать в бешеном темпе, чтобы избавиться от этой зависимости. Перед началом войны задача оснащения нашего флота гирокомпасами отечественного производства была решена. Уже тогда Кузнецов понял, насколько деликатная, хрупкая и капризная штука – производство этих приборов, и когда через много лет специалисты с микроскопами и спектрометрами докладывали ему, что в цехах его производства нужен внутренний избыточный наддув и стены должны быть из мрамора, потому что мрамор не держит пыль, он знал, что все это действительно придется сделать, что это не блажь и, потратив десятки тысяч рублей, он сэкономит стране миллионы.

Молодого инженера тем временем заинтересовала стрельба при качке. Нужна была система, как бы «отключающая» оружие от качки. Одна такая система той же фирмы «Сперри» существовала, но Кузнецов понял, что она недоделанная, а главное – решил, как можно ее усовершенствовать.

– А сделать сможешь? – спросил директор завода.

– Смогу.

– Что надо?

– Два конструктора, три механика, лаборант и кормежка... Им выделили комнату на заводе, поставили кровати, кормили хорошо, в цеху был душ... Через три месяца, в канун 22-й годовщины Октября, система была установлена на пушках главного калибра крейсера «Киров». Через три года, уже во время войны, «за повышение эффективности стрельбы корабельной артиллерии» Кузнецов был удостоен Сталинской премии, первой из четырех, не считая Ленинской.

Но это было уже в 42-м, а в 40-м Кузнецова вызвал в Москву нарком черной металлургии Тевосян. До этого он недолго был наркомом судостроения и запомнил Виктора Ивановича. Долго уговаривал перебираться в Москву. Кузнецов не соглашался.

– Ладно, поехали, – раздраженно сказал Тевосян.

Приехали к Молотову, и все началось сначала.

– Я не хочу уезжать из Ленинграда, – уперся Кузнецов. – У меня интересная и нужная работа...

– А мне вы нужны в Москве, и меня не интересует ваша интересная работа! – выкрикнул Молотов и так стукнул кулаком по столу, что дернулось пенсне.

– А меня интересует, – со спокойной дерзостью сказал Кузнецов. Так и расстались, вроде бы каждый при своем мнении. Кузнецов вернулся в Ленинград, быстро уехал в Кронштадт, оттуда – на крейсер: решил отсидеться, авось о нем забудут. Директор завода вытащил его буквально из моря и сказал строго:

– Пойми, если не поедешь в Москву сам, поедешь со «свечками»...

В московском научно-исследовательском институте проработал он менее полугода. Снова вызвали в Наркомат, на этот раз внешней торговли и сказали:

– Поедете в Германию принимать крейсер.

С огромным трудом (рост!) подобрали ему костюм, плащ и шляпу, которую он никогда до этого не носил и чувствовал себя в ней нелепо. Поздней осенью 1940 года Кузнецов приехал в Берлин.

Немцы строили для нас крейсер за пшеницу и нефть. Кузнецов должен был принимать приборы управления прожекторами, стрельбой пушек и торпед. Приходилось много ездить по всей стране, по разным фирмам и заводам. Везде говорили о сотрудничестве. Предлагали купить башни и пушки для новых линкоров «Страна Советов» и «Советский Союз». Линкоры эти не были достроены, а крейсер, после установки на нем башен главного калибра, по счастью, решили отправить достраиваться на Балтийский завод. (Во время войны крейсер «Петропавловск» был атакован фашистской авиацией, когда шел по морскому каналу между Кронштадтом и Невой. Он выбросился на мель и, неподвижный, продолжал воевать.)

Англичане довольно часто бомбили Берлин. Кузнецов в бомбоубежище не ходил; открывал окно, клал на подоконник матрац, ложился и, вооружившись биноклем, смотрел, что делается в небе. У фашистов было много прожекторов, а зенитчики стреляли из рук вон плохо. Иногда англичане, как потом выяснилось, сбрасывали со своих бомбардировщиков горящие корзины с какой-то дымящей гадостью, и прожектористы, оставляя самолеты, начинали высвечивать этот дым. Ни одного сбитого английского самолета Кузнецов не видел.

В начале июня 1941 года в посольстве приказали уничтожить переписку и залить тушью наши резолюции на немецких документах: там встречались труднопереводимые слова, которые могли обидеть лично фюрера и рейх в целом. В субботу в торгпредстве, как всегда, должны были показывать кино, но перед фильмом вдруг объявили лекцию военного атташе. Он рассказал о том, что немцы упрекают нас в концентрации войск на границе, но на самом деле это не так, и вообще думать о войне не следует. После лекции Кузнецов вернулся в свой пансион и уснул.

В воскресенье фрау обычно сама приносила кофе, и, когда утром она окликнула его, он привычно распахнул дверь. На пороге стояли три незнакомых человека. Кузнецов ничего не понял: на вопросы немцы не отвечали, осмотрели вещи, велели одеваться. В пансионе жили и другие советские специалисты, и, когда двое немцев ушли за ними, третий погладил дорогой отрез, найденный в шкафу, и сказал выжидательно: