– Я не справлюсь, – честно ответил Смирнов.

– Если есть самолюбие – выплывешь, а если нет – утонешь. Ну и черт с тобой!

Устинов говорил все это жестко, без улыбок, и Смирнов понял, что дело нешуточное, – весь курс будущей жизни определяется в такие минуты.

Институт занимался вопросами стабилизации стрельбы на кораблях и танках. Скрещивали зенитную пушку с радаром, который должен был ею управлять. Специалисты в стране были, но сидели в маленьких слабых лабораториях, а когда Устинов соединил их под одной крышей, началась грызня, интриги, которые гордо именовались «противоборством школ». Требовался директор нейтральный, с тематикой не связанный, как бы парящий над схваткой. Новый, 1950 год Смирнов встречал уже в должности начальника НИИ №176.

Заместителем Устинова по ракетным делам был Иван Герасимович Зубович – инженер старой школы, умница и людовед. Он же курировал работы по радиолокации и начал к Смирнову приглядываться. Ведь это очень интересно: человек совершенно не в курсе дела, а руководит целым институтом, и у него все получается. Зубович каким-то шестым чувством определил, что наступает пора руководителей нового типа, которым принадлежит будущее. Пора не руководителей чего-либо конкретного, а руководителей вообще. Сегодня такой руководитель мог заведовать энергетикой завода, завтра – руководить радиолокационной наукой. Сегодня – химией, завтра – культурой. Секретари обкомов становились послами, а помощники секретарей – редакторами газет. Некомпетентность переставали скрывать, камуфлировать дутыми диссертациями, не знать дела, за которое берешься, становилось не стыдно. Отсутствие знаний и опыта перечеркивалось спорным тезисом о том, что талантливый человек – он везде талантлив. Это явление пошло в рост еще при Ленине, сохранилось при Сталине, прекрасно расцвело при Хрущеве, обильно плодоносило при Брежневе и вряд ли зачахнет до конца века...

Осенью 1951 года Леонид Васильевич Смирнов был назначен начальником ракетного главка Министерства оборонной промышленности. Он принимал активнейшее участие в становлении днепропетровского завода, и в 1953-м Устинов назначает его директором этого завода. На стройке карьеры Смирнова наступил девятилетний перерыв. Но Устинов о нем не забыл. Гибель вместе с маршалом Неделиным и другими ракетчиками заместителя Устинова Льва Архиповича Гришина, новое назначение Константина Николаевича Руднева, смерть Михаила Васильевича Хруничева в 1961 году, целая серия перемещений высших руководителей промышленности, в том числе и самого Дмитрия Федоровича Устинова, проведенная Хрущевым в это же время, открывают перед Смирновым путь наверх и очень скоро делают его заместителем Председателя Совета Министров СССР и председателем Военно-промышленной комиссии. Время полета Титова – это как раз и время стремительного полета Леонида Васильевича. Оба полета – каждый по-своему – были рискованны. Поэтому, когда решался вопрос о сроках второго космического путешествия, председатель ВПК был особенно осторожен. Больше слушал, с выводами не торопился, оценок не давал.

Докладывать Смирнову было трудно потому, что лицо его всегда было непроницаемо и совершенно невозможно было увидеть на нем даже тень мысли, вызванной твоими словами. Доводы Королева сводились к тому, что суточный полет, помимо своего чисто пропагандистского значения, сулит много выгод. Он даст возможность проследить в невесомости весь суточный цикл работы человеческого организма. Мы в этом случае не навязываем природе каких-то своих произвольных сроков, а, наоборот, работаем в строгом соответствии с ее законами. Такой полет не потребует передислокаций поисковых групп, которые неминуемы в случае посадки на третьем или седьмом витке. Космонавт утром взлетит и утром сядет в степном районе, где его легко найти, а не в тайге какой-нибудь. Ну, а если вдруг потребуется срочно вернуть космонавта на Землю, это всегда можно будет сделать. Предусмотрена, в частности, возможность закладывать на борт корабля программу спуска даже с самого восточного камчатского НИПа. Во всех океанах по трассе полета стоят корабли...

Почему-то именно корабли в далеких океанах всех успокоили. Яздовский согласился, что доводы Сергея Павловича серьезны. Карпова Королев сумел убедить еще до совещания. Каманин каким-то шестым чувством понял, что спорить с Королевым и отстаивать трехвитковый полет сейчас не следует, и промолчал. Поэтому Леониду Васильевичу не стоило большого труда «выразить общее мнение собравшихся», что полет, очевидно, целесообразно провести, действительно, в рамках суток... Заключительное слово председателя ВПК было составлено очень точно. Слушая его, можно было понять, что у Леонида Васильевича были и сомнения, и даже опасения, но специалисты сумели их рассеять. Но, с другой стороны, решение о суточном полете – это было все-таки его решение. Если все пройдет хорошо и спросят, а кто же этот мудрый и смелый человек, который пошел на такой риск, то всякий припомнит и скажет: Смирнов!

Все мы бываем в жизни наездниками. Но одно дело – просто бесшабашно скакать в ночное, другое – секреты верховой езды. Смирнов владел высшей школой аппаратной выездки. Он был «человеком Устинова», но, наверное, все-таки не покровительство столь сильного патрона, а вот эта школа позволила ему, человеку не глупому, но способностей весьма средних, пробыть более двух десятилетий в высших эшелонах государственной власти, держать в руках все нити управления могучим военно-промышленным комплексом, поладить с Хрущевым и Косыгиным, Брежневым и Тихоновым, Андроповым, Черненко и лишь при Горбачеве отойти от государственных дел в возрасте глубоко пенсионном.

В Тюратаме стояла жара воистину азиатская. Степь потрескалась, все, что может засохнуть, засохло. Бледно-желтые, цвета лежалой бумаги, перекати-поле рывками носились по такырам. Сырдарьи обмелела, вылезли илистые островки, обозначились ямы и бочажки, наполненные глинистой водой, в которой можно было нащупать плененного зноем жереха.

Несмотря на жару, работа шла резво, без отклонений от графика. Космонавты были бодры и здоровы.

Сейчас, после всех гагаринских празднеств, Королев еще больше стал присматриваться к космонавтам. Сразу после полета, практически мгновенно, они становились всемирно известными людьми, национальными героями, и по тому, какие они, будут судить и о стране, и о космонавтике вообще, о людях, там работающих. Он все время старался сделать их единомышленниками, помогал преодолевать робость в беседах с конструкторами и разработчиками, требовал:

– Высказывайте свои замечания, предлагайте, ведь вам летать...

Особенно тормошил Германа:

– Появятся идеи – звони...

Ничто не должно мешать этим ребятам в полете, – наоборот, все вокруг должно быть привычным, понятным, удобным, чуть ли не на ощупь знакомым

Накануне пуска после обеда Королев приехал к Герману, спросил озабоченно:

– Есть ли необходимость еще раз посидеть в корабле? Корабль уже на старте, лучше бы его не трогать... Но если нужно, организуем...

– Если есть возможность, дайте мне полчасика, – попросил космонавт.

– Хорошо. Через сорок минут будет «окно» в программе подготовки корабля и мы съездим вместе...

Около получаса Титов провел в корабле. У люка стоял Евгений Фролов, ведущий конструктор. Что-то объяснял, но объяснять ничего не надо было: все он знал, хотелось просто посидеть, ощутить корабль.

Королев ждал его внизу...

Вечером он приехал снова. Титов и Николаев ночевали в том же домике, в котором провели свою последнюю предстартовую ночь Юра и Герман. Втроем —Главный, космонавт и дублер – ходили по обочине шоссе, Королев снова и снова расспрашивал их, проверял, все ли помнят, объяснял:

– Каждый полет неповторим. Надо замечать все новое, ведь мы исследователи, первооткрыватели...

Космонавты уже спали, когда со старта позвонил Воскресенский и доложил, что в магистралях горючего обнаружена течь. Королев поехал на старт.

Быстро подошел к Воскресенскому, – так боксеры устремляются к центру ринга, чтобы начать бой.

– Где?

– Сильфон второго блока.

– Сколько?

– В минуту около стакана.

– Что будем делать?

– Обмотаю сильфон изоляцией, обмажу эпоксидкой и все.

Думал несколько секунд.

– Давай!

Вся остальная предстартовая подготовка прошла без замечаний.

А дальше все было очень похоже на апрельский старт. Та же спокойная деловитость, в которую спрятаны были все страсти. Утром – медосмотр, наклейка датчиков, правда, по новой, поясной системе, автобус: теперь Титов сидел на месте Гагарина, а за ним Николаев. Рапорт Смирнову. Фролов усадил космонавта в кресло. Переговоры с командным бункером. И главный миг в жизни Германа Титова – миг его старта.

Уже после возвращения на Землю, после встречи в Кремле и пресс-конференции, долго еще ползали, помню, по Москве слухи, что космонавт чувствует себя плохо, что он облучился, попав в пояса радиации. Никого не интересовало, что опасная зона внутреннего пояса с протонами высоких энергий находится на высоте около трех тысяч километров, а Титов не отлетал от Земли дальше 244. Никто этого и слушать не хотел, – лучевая болезнь и баста! Я встретился с Титовым недели через две после полета на даче Тесели под Форосом: был он весел, совершенно счастлив и все те несколько дней, что наблюдал я его в Крыму, чувствовал себя отлично.

Причиной же всех домыслов была до неузнаваемости искаженная информация о самочувствии космонавта-2 во время самого полета, которая, несмотря на все фильтры секретности, просачивалась, вызывая недоверие к официальным сообщениям. Согласно этим сообщениям, полет прошел замечательно, космонавт чувствовал себя отлично, да и как иначе мог чувствовать себя в космосе наш советский человек-первопроходец, к тому же коммунист?!

Впрочем, справедливости ради, надо сказать, что такая благополучная картина рисовалась, прежде всего, со слов самого Титова. Когда Хрущев, который беседовал с ним по телефону сразу после приземления, спросил его, как он себя чувствует, Герман бодро рапортовал:

– Чувствовал себя великолепно, Никита Сергеевич!

С технической точки зрения полет Титова протекал, действительно, практически без замечаний. Он дважды брал на себя управление и оба раза быстро и четко ориентировал корабль. Несмотря на то что сломался экспонометр, киносъемка тоже прошла удачно и кадры кривого земного горизонта – первые космические кадры – стали сенсацией. Герман проводил и визуальные наблюдения Земли, помимо связи с ЦУПом вел два раза в час сеансы коротковолновой связи и даже делал физзарядку. Но Никите Сергеевичу Титов сказал неправду: чувствовал он себя неважно, о чем без утайки рассказал на послеполетном заседании Госкомиссии. Позднее, в 1962 году, в статье «Физиологические исследования на „Востоке-2“» В.И. Яздовский, О.Г. Газенко и А.М. Гении писали: «Особое внимание привлекали развившиеся в период орбитального полета неприятные ощущения, которые были охарактеризованы космонавтом как состояние, близкое к укачиванию. Эти ощущения выражались в легком головокружении я поташнивании. Они становились заметными при резких движениях головой и наблюдении за быстро перемещающимися предметами. С течением времени эти явления все более обращали на себя внимание космонавта и создавали некоторый дискомфорт».

Само это заграничное слово «дискомфорт» было довольно туманным, и разные врачи толковали его по-разному, пока мне не пришла мысль обратиться, так сказать, к первоисточнику, т.е. к самому Герману Степановичу. Случилось это, конечно, не на Форосе, а много лет спустя. Страсти улеглись, а прошедшие годы укрепили взаимное доверие. Я верю абсолютно всему, что рассказал мне Титов.

Вибрации и перегрузки старта перенес он нормально, – все это можно хорошо « оттренировать на Земле, – но невесомость несколько его обескуражила: трудно '' было отделаться от ощущения, что ноги твои задрались куда-то кверху и ты висишь как бы вниз головой215. Потом врачи изобретут даже специальный термин: «иллюзия перевернутого положения». Вся штука как раз и заключалась в том, что очень трудно было доказать себе, что это иллюзия, а не действительно перевернутое положение. Умом он это понимал, но от «иллюзии» хотелось избавиться. Титов начал кружиться в кресле, делать резкие движения, но ощущения подвешенного вниз головой человека не исчезали. Наоборот, они постепенно нарастали. Герман притих, стал думать о работе, снимать Землю, но муть в голове становилась все плотнее.

Подходил трехвитковый рубеж. Земля запрашивала о самочувствии, психологи анализировали тембр его голоса. Титов бодрился, успокаивал медиков: «Все в порядке». Сам решил: приятного мало, но вытерпеть можно. Спустись он на третьем витке, – был бы тоже праздник и фанфары, и звезда золотая, но он решил перетерпеть, полет продолжать; ведь интересно, когда вся эта маята окончится. Ведь, может быть, ей отмерен природой какой-то край. Но она не кончилась.

Пришло время обеда. Есть не хотелось. А есть было надо, потому что обед – это тоже эксперимент. Доктор медицинских наук И.И. Касьян в одной из публикаций об этом полете пишет: «Меню состояло из трех блюд. На первое – тюбик супа-пюре, на второе – мясной и печеночный паштет, на третье – черносмородиновый сок». Все верно, меню было именно таким. Но маленькая деталь: обед этот Титов есть не стал. Очень хотелось чего-нибудь кисленького. Он выбрал черносмородиновый сок, выдавил в рот тубу. Сок оказался приторно-сладким. Германа вырвало. По счастью, сок в невесомости налип на поролоне кабины, спасибо, хоть не летал по кораблю... Это случилось на шестом витке полета, т.е. он летал уже около девяти часов. ТАСС выпустило в это время очередное сообщение, в котором говорилось, что «самочувствие космонавта по-прежнему отличное, настроение бодрое».

Разделять оптимизм ТАСС у Титова никаких оснований не было, но и отчаиваться он тоже не собирался. В конце концов Белку тоже рвало на четвертом витке, а вернулась она на Землю весьма жизнерадостной. Герман подумал, что будет полезно поспать: вестибулярный аппарат успокоится и все неприятности кончатся. Он предупредил ЦУП, что собирается уснуть, и получил добро. Во время сна прозрачное забрало скафандра требовалось захлопнуть, но с закрытым забралом в скафандре было душно. Герман взял веревочку, за которую надо дергать, чтобы открыть забрало, и засунул ее вовнутрь. Образовалась щелка. Дышать стало легче. Ему казалось, что спал он очень глубоко, но на Земле отметили, что просыпался дважды, хотя пульс был хороший: 53-67 ударов в минуту.

Уже упоминавшийся доктор И.И. Касьян пишет, что «после сна, как и предвидел космонавт-2, исчезли неприятные ощущения, усталость». Мне Герман Степанович рассказывал, что, увы, не сразу исчезли. Он проснулся разбитым, с тяжелой головой. Удивительно, но так называемые вестибулярные пробы – разные рисунки – получались хорошо. И координация с открытыми и закрытыми глазами не изменилась. И звезды пятиконечные, и спирали получались не хуже, чем на Земле, и почерк сохранился, а муть эта в голове не исчезла.

Надо было снова что-то съесть, а есть опять не хотелось. Он решил выпить немного жидкого шоколада. Выпил. Опять стошнило. Совсем немного: желудок был пустой. Шел двенадцатый виток. И вдруг почувствовал: стало отпускать.

Волны какой-то мерзкой мути, которые накатывались на него в первые часы полета, стали скатываться. С каждой минутой Герман чувствовал себя бодрее. Перед финишем все пришло в норму.

Перед посадкой Титов услышал громкий щелчок пиропатронов и радостно подумал: «Порядок! Приборный отсек отстрелился!» Но тут же, к немалому своему удивлению, увидел, что все приборы на пульте работают, чего быть не должно. Потом он ясно услышал незнакомый глуховатый стук: приборный отсек постукивал в стенку шарика спускаемого аппарата. «Интересно, что прочнее: СА или ПО?» – подумал Герман и решил, что спускаемый аппарат заведомо прочнее и приборный отсек его не расколет. Когда огненные всполохи горящей теплозащиты засветились за шторками иллюминатора, стук прекратился: приборный отсек оторвался окончательно.

У самой земли Герман увидел, что он опускается рядом с железной дорогой и что, точно согласуясь с законами приключенческого кино, наперерез ему идет поезд. Ничего глупее такой ситуации нельзя было придумать: ни космический корабль на парашюте, ни поезд «отрулить» не могли.

– Мне показалось, – рассказывал Герман, – что машинист тоже увидел меня и притормозил...

«Восток-2» приземлился метрах в пятидесяти от железнодорожного полотна, покатился по мягкой пахоте (Титов: «Я сделал два головокружительных кульбита, аж искры из глаз посыпались») и наконец замер...

В самолете по пути в Куйбышев Титов был очень возбужден, смеялся, все время порывался куда-то идти – медики не могли его усадить, чтобы взять кровь на анализ. А тут еще сломалась у них пробойная машинка. Герман мигом раздобыл бритву, сам разрезал палец: «Прошу!..» Редко можно видеть человека, столь абсолютно счастливого!

На волжской даче, прежде чем уложили его на медицинские пробы, он радостно осушил бутылку пива, но сделал это так откровенно и весело, что ни у кого из врачей рука не поднялась осудить его за нарушение послеполетного водно-солевого режима. До заседания Госкомиссии он усадил рядом с собой Николаева, Поповича, Нелюбова и Быковского и сказал.

– Плохо дело, ребята. Очень хреново себя чувствовал. Что делать будем? Вас подводить не хочу, но и правду скрывать нехорошо...

Все дружно решили: надо говорить правду.

На Госкомиссии рассказ Титова многих огорчил. И в первую очередь – Королева. Сергей Павлович сидел хмурый. Задавали много вопросов. Молодой красавец Гай Ильич Северин – будущий Главный конструктор скафандров и систем жизнеобеспечения, а тогда – начальник лаборатории ЛИИ, где делали кресла для «Востока», слегка, «артистически», грассируя, задал вопрос деликатный: «Не сложно ли было мочиться?» Герман не смутился, понимал, что и это на будущее знать надо, ответил серьезно:

– Во время тренировок на Земле было сложно, а в невесомости легче. Знаете ли, он как-то сам всплывал вверх...

– Минуточку, минуточку! – закричал Пилюгин. – То есть, это как «сам вверх»? Прошу пояснить...

Маленький зальчик грохнул так, что зазвенели окна.