И даже тепловой взрыв при ударе о Луну, о котором упоминалось в программе, как выяснилось вскоре, на расстоянии в 400 тысяч километров тоже наблюдать вряд ли удастся. Нашлись горячие головы, которые предлагали установить на луннике ядерный заряд. Королеву идея эта не нравилась. Да, конечно, Луна – мертвое небесное тело, но начинать ее исследования с атомной бомбардировки... – был в этом какой-то нехороший привкус. Завтра туда люди полетят, а там радиация! Спасибо академику Зельдовичу, он довольно популярно объяснил, что, поскольку атмосферы на Луне нет, светиться при атомном взрыве нечему, а потому он тоже виден не будет.

Наиболее простой и верный способ убедиться в том, что аппарат достиг Луны, это поместить в нем надежный и достаточно мощный радиопередатчик. Если в расчетное время его сигнал резко оборвется, значит, он ударился о Луну. Правда, сигнал этот надо было еще поймать, отделить от земных радиопомех, а для этого нужны хорошие антенны. Королев узнал, что у ФИАНа в Симеизе есть нечто подходящее. Там работает доктор Северный, который «выслушивает» Солнце. Надо послать к нему людей и попросить Рязанского тоже подключиться к этим делам... Да, сил у него на все действительно не хватало. Когда началась работа над дополнительной ступенью – блоком «И», как называли его в ОКБ, Королев понял, что надо искать новых помощников. Так возник союз: Королев-Косберг.

Самое интересное, что Семен Ариевич Косберг ни о каком союзе не помышлял, космонавтикой не увлекался и вообще был вполне удовлетворен своей авиационно-моторной жизнью. Он был на три года старше Королева и к моменту пусков первых баллистических ракет уже давно руководил большим конструкторским бюро авиационных двигателей, прочно стоял на ногах и дело свое любил.

Косберг был человек крепкий, жизнью не избалованный. Он родился в большой (девять детей) еврейской семье в белорусском городке Слуцке. Несмотря на немалые финансовые затруднения, два года проучился в коммерческом училище, но потом перешел в кузницу: надо было помогать отцу. После армейской службы слесарил на фабрике имени Халтурина в Ленинграде, упорно стремился учиться. Поступил в Ленинградский политех, а оканчивал Московский авиационный. В 1931 году он пришел в Институт авиационного моторостроения, а через девять лет уже стал руководителем крупного КБ. Приказ о назначении его Главным конструктором датирован 17 октября 1941 года – в критические дни прорыва фашистов к Москве. Война – время предельного перенапряжения всех его сил. Человек жесткий, очень требовательный, он стал одним из тех генералов тыла, которые исключили из служебной терминологии слова: могу – не могу, получается – не получается, успею – не успею, оставив только одно слово: надо! Сталин ценил Косберга, знал, что он не подведет.

После войны Семен Ариевич работает в тесном контакте с ведущими конструкторами авиадвигателей: А.А.Микулиным, А.Д.Швецовым, В.А.Добрыниным, В.Я.Климовым, С.Д.Колосовым. Он строит опытные реактивные двигатели для самолетов А.И.Микояна и А.С.Яковлева. Короче, как говорится, у Косберга – своя компания, у Королева – своя. Но вот в 1956 году Косберг в своем Воронеже создает два авиационных жидкостных ракетных двигателя, которые могли включаться и выключаться в полете по несколько раз. Отчет по испытаниям этих двигателей попался на глаза Королеву, и он понял, что их автор как раз тот человек, который ему нужен. Они встретились и... И Косберг, совершенно неожиданно для всех, знавших его, переключился вдруг на ракетно-космическую тематику. В тесном контакте с ОКБ Королева и, прежде всего с отделом ЖРД, которым руководил Михаил Васильевич Мельников, уже начавший работу над двигателем блока «И», Косберг в невиданно короткие сроки – девять месяцев! – двигатель этот сдает на испытания. Это был первый наш ракетный кислородно-керосиновый двигатель, который должен был запускаться не на Земле, и даже не в небе, а выше неба – практически в вакууме. Он предназначался для лунного блока «И», для гагаринского блока «Е», а позднее, уже в середине 60-х годов, для второй и третьей ступеней большой ракеты Владимира Николаевича Челомея УР-500, названной потом «Протоном». Косберг проработал в космонавтике менее семи лет и сделал очень много. Трагическая гибель его ошеломила» всех, настолько неожиданной, противоестественной для этого переполненного энергией человека она была. Семен Ариевич получил смертельные ранения в автомобильной катастрофе. Прилетевшая бригада московских реаниматоров работала всю ночь, но ничего не могла сделать. 3 января 1965 года Косберг умер.

Технические новинки Косберга очень интересны для специалиста. Но не менее, мне кажется, интересна его мгновенная трансформация из авиационника в ракетчика. Много бы я отдал за возможность послушать, о чем, а главное как говорил Королев с Косбергом во время их встречи в Подлипках 10 февраля 1958 года, каким образом удалось Сергею Павловичу «соблазнить» Семена Ариевича, какие сладкие песни пел ему Королев, какие завлекательные картины рисовал, чем прельщал и как сумел-таки столь стремительно обратить в свою веру. Как интересно было бы все это понаблюдать! Думаю, Луна помогала Королеву. Да и то сказать, как же может не прельстить всякого талантливого инженера и творческого человека предложение слетать на Луну?! Уверен, что Сергей Павлович рассказывал Семену Ариевичу о Луне. Не мог не рассказывать! Это было бы противоестественно для него.

К концу 1958 года сделано было уже так много, что теперь не пустить ракету на Луну было бы труднее, чем пустить. Тем болезненнее и раздраженнее переживал Сергей Павлович новые неприятности, которые уготовила ему строптивая «семерка». Попытки запустить лунник во втором полугодии 1958 года терпят неудачи из-за отказа ракеты-носителя на активном участке полета. Больше всего бесило Королева то, что отказы эти были возвращением к старому, уже пройденному. Когда Всеволод Иванович Феодосьев в 1953 году разобрался с автоколебаниями «пятерки», которые разрушали ракету в считанные секунды, Королев считал инцидент исчерпанным. Потом он даже читал, что и американцы прошли через это со своим «Атласом». И вот вдруг новый рецидив старой болезни: «семерку», которую уже нарастили новым блоком «И», вскоре после старта тоже начинал бить какой-то непонятный колотун. Снова сложение неких колебаний приводило к резонансу, и огромная машина разваливалась на куски. Вибрации должны быть, совсем освободиться от них очень трудно. Забегая вперед, скажу, что через несколько лет космонавты будут рассказывать Королеву, что на активном участке полета, когда двигатели работают на полную мощность, корабль трясет так, словно едешь на телеге по булыжной мостовой. Но это была уже совсем другая, неопасная для ракеты тряска. А тут...

Королев поручил начальнику отдела баллистики Святославу Сергеевичу Лаврову срочно разобраться с этими вибрациями. У Света Лаврова – так все его звали в ОКБ – было два зама: Рефат Аппазов по баллистике и Георгий Ветров по динамике. Задание Главного Лавров адресовал Ветрову. В лаборатории Ветрова за это таинственное дело взялся талантливый инженер-исследователь Георгий Дегтяренко. Позднее для космонавтов придумали такую должность: инженер-исследователь. А Георгий Николаевич был таковым не по должности, а по призванию. Он вцепился в эти треклятые колебания мертвой хваткой. Вскоре с помощью Мирона Семеновича Натанзона из НИИ-1 удалось установить, что возникают они в магистралях жидкого кислорода.

Одновременно Королев попросил помощи и у представителей «большой науки». Она тоже резко изменила свое отношение к ОКБ Сергея Павловича после триумфов спутников. Если раньше многие ученые «снисходили» до ракетчиков, то теперь они сами искали контактов, поскольку не было работы более престижной, чем работа «на космос». «Королев попросил помочь», – этим гордились, как наградой. В отдел Лаврова приезжали и Келдыш, и Ишлинский, и Седов, давали глобальные советы, высказывали общетеоретические предположения, но все это помогало Дегтяренко лишь в том смысле, что успокаивало его: видел, что в своем движении вперед он не нарушает фундаментальных основ. Он организовал эксперименты на аналоговых моделях, создал математическую копию происходящих явлений и сначала теоретически, а затем и практически доказал, что, если в трубопроводы поставить демпфирующие устройства, которые эти колебания если не уничтожат совсем, то хотя бы пригасят, сдвинут их частоту так, что дело до резонанса не дойдет, – аварий не будет. Даже больше: удлиненная за счет блока «И» ракета станет динамически более устойчивой и надежной – это был очень важный вывод для будущих работ.

Конструктор Анатолий Николаевич Вольцифер в рекордно короткие сроки такие демпферы сконструировал, а производственники изготовили. Королев был очень доволен не только итогом, но и тем, как быстро и дружно вся эта работа была сделана. В ней действительно виден тот истинно «королевский почерк» решения проблем, который, увы, был во многом утрачен его преемниками.

К концу 1958 года «исправленная» ракета-носитель для лунника была готова. Теперь Сергея Павловича гораздо больше волновали проблемы радиосвязи: ведь обидно попасть в Луну и не суметь доказать, что ты попал! Все более частыми становятся его встречи с Рязанским, которого он просит во всех деталях рассказать ему о радиоаппаратуре лунников. У Михаила Сергеевича дела шли полным ходом. В Симеизе с ФИАНом договорились, построили домики, осваивали большие антенны. Королев был рад, он всегда симпатизировал Михаилу Сергеевичу и с удовольствием наблюдал теперь его возрождение. Ведь с тех пор как с конца 40-х годов произошло разделение управленцев на два лагеря – лагерь Пилюгина, системы которого были автономны, вели ракету, не нуждаясь в командах с Земли, и лагерь Рязанского – сторонника радиоуправления с наземных командных пунктов, Рязанский оказался как бы на втором плане. И в принципе это было справедливо. Девизом боевых ракет с автономными системами управления были крылатые цицероновы слова «Omnia mea mecum porto»179.

Стартовав, они летели, не страшась, что противник своими радиопомехами собьет их с курса, – конечно, для военных целей такая система была надежнее, это понимал и сам Рязанский. Но теперь, когда речь шла о мирной программе: спутниках, лунниках и межпланетных автоматах, уязвимым становился уже принцип Пилюгина. Автономная система не могла обеспечить требуемую точность. На гигантском своем пути межпланетную станцию всегда надо было чуть-чуть подправить, слегка изогнуть ее траекторию. Но сказать заранее, какими конкретно будут эти «чуть-чуть» и «слегка», было невозможно. Для этого надо было запустить ракету, измерить отклонения, определить, как они будут со временем изменяться, и дать на борт сигнал, который их устранит, т.е. сделать все те операции, которые коротко называются коррекцией траектории. Для этого требовалась надежная устойчивая двусторонняя радиосвязь: космос-Земля, Земля-космос. Ею и занимался Рязанский.

Впрочем, когда речь идет о двух лагерях управленцев, может сложиться неверное впечатление о некой борьбе за первенство, о жестком соперничестве. Этого не было. Пилюгин, до того как стал самостоятельным, многие годы работал у Рязанского. Они остались друзьями на всю жизнь. Рязанский был на год младше Пилюгина, никаким «мэтром» по отношению к нему себя никогда не ощущал, да и не хотел ощущать. Человек истинно интеллигентный, Рязанский спокойно относился к тому, что Пилюгин – академик, а он только член-корреспондент, не переживал, что у Пилюгина две Золотые Звезды, а у него только одна180.

Соперничества не было хотя бы потому, что делить им было нечего. Ведь при отработке тех же боевых ракет, на которых стояла автономная система Пилюгина, нужна была аппаратура, которая могла бы рассказать Земле, как ведут себя различные системы, где возникают вибрации, перегревы и несчетное число других отклонений, знать которые необходимо. И эти системы создавал НИИ-885, научным руководителем которого был Рязанский. Потом аппаратуру для телеметрических измерений для Королева стал делать молодой руководитель КБ при Московском энергетическом институте Алексей Богомолов, но это уже 60-е годы.

Рязанский входил в Совет Главных, и мне очень хотелось с ним увидеться, расспросить его о Королеве, да и не только о Королеве. Мы несколько раз договаривались о встрече, но всякий раз что-то мешало. Он умер летом 1987 года и стал единственным из «большой шестерки» Главных конструкторов, с которым мне так и не довелось поговорить. О нем мне рассказывали его сослуживцы, коллеги из ОКБ Королева и сын Николай Михайлович, инженер судпрома.

Формально Рязанский петербуржец, родился в Питере, но помнить себя он начал в Баку, и самые яркие впечатления детства – солнечный город, море, нефтяные вышки, – отец его работал секретарем в конторе Нобеля. Отец был из семьи попа в деревне Бычки Тамбовской губернии. Из дома ушел, потому что поп сильно пил и глумился над ним. Учился в Баку, уезжал, но вновь возвращался на Апшерон. В Баку у него было много друзей. Отец был человеком левых убеждений, прогрессист. В его доме бывали известные организаторы нефтяной промышленности Баринов и Серебровский181, молодые бакинские революционеры: Киров, Орджоникидзе, Вышинский, заходил молодой Берия, которого почему-то сразу невзлюбила жена Сергея Ивановича – Александра Алексеевна. Высокие знакомства не помогли: в 30-е годы из партии Сергея Ивановича исключили. Поразмыслив немного, он, как человек умный, решил глаза начальству не мозолить и нырнул в Башкирию на прииски Ишимбайнефти.

Но это уже тридцатые годы. А пока в 1923 году Рязанский-старший перебирается с семьей в Москву, работает в управлении столичной конторы Азнефть. Так 14-летний Михаил стал москвичом.

Был он парнишка активный, боевой. Вступил в комсомол, а поскольку быстро выявилась общая его грамотность, стал пропагандистом в Хамовниках. Нашел работу: сначала монтер, потом техник, но главная страсть – радио! В шестом классе, увидев детекторный приемник, он был сражен таинством хрипящего прибора, прекраснее которого ничего на свете не было. После авиации для молодых людей 20-х годов самой привлекательной вещью было радио. Авиация и радио занимались одним и тем же делом: уменьшали размеры земного шара. «Радио будущего, – писал футурист Велимир Хлебников, – главное дерево сознания – откроет ведение бесконечных задач и объединит человечество». Рязанский мечтал о «ведении бесконечных задач», а пока руководил радиокружками и заседал в президиуме Общества друзей радио от МК ВЛКСМ. При ЦК ВЛКСМ работала своя радиокомиссия. Там он был в другом президиуме – в секции коротких волн. Совсем в юные годы Миша считался уже опытным коротковолновиком. Он очень гордился тем, что первым установил связь с ледоколом «Красин», который шел спасать экспедицию Умберто Нобиле. Авторитет молодого Рязанского был так высок, что именно его фракция ВКП(б) Общества друзей радио в 1928 году рекомендует для работы в Нижегородской радиолаборатории им. В.И.Ленина – в то время это ведущий радиоцентр страны, прославленный трудами выдающихся ученых: М.А.Бонч-Бруевича, Л.И.Мандельштама, Н.Д.Папалекси, А.А.Пистолькорса.

В Нижнем Новгороде Рязанскому доверили заведовать «опытным полем» – антенным полигоном, на краю которого стоял деревянный вагончик с аппаратурой. В один далеко не прекрасный для Михаила день случился пожар и вагончик сгорел. Началось расследование. И вот уже неизвестно кем впервые произносится фраза, которую смыть с себя труднее, чем наколку на руке: «Рязанский – враг народа». Даже деда – тамбовского попа, которого он никогда в жизни не видел, – ему припомнили. Михаила буквально отбила молодежь лаборатории, выбравшая его незадолго перед этим своим комсомольским вожаком. «Отделался он тогда пустяком – месяцем принудительных работ. Случись то же десять лет спустя, и не было бы у нас Главного конструктора космических систем радиоуправления. Пожар на антенном полигоне и дед-священник шли за ним всю жизнь. Как и Королева, в партию Рязанского принимали с большой неохотой, кандидатский его стаж длился девять лет.

И все-таки он всегда оставался благодарен Нижегородской лаборатории: здесь он нашел себя окончательно, стал заниматься главным делом своей жизни – военной радиотехникой. Когда он сконструировал несколько радиостанций, «принятых на снаряжение РККА», вспомнили, что у молодого таланта ведь никакого специального образования нет, и отправили его в Ленинград, в Военно-техническую академию. Но в 1931 году прием в академию отменили, и Михаил поступил в Ленинградский электротехнический институт. Одновременно работал в Остехбюро – особом техническом бюро, разрабатывал радиоприемники для военно-морского флота.

Работа, учеба, хронический недосып, сухомятное питание и вообще общая жизненная неустроенность, а тут еще невская сырость, слякоть и зябкость, губительные для бакинца, привели к тому, что Михаил серьезно заболел: вспыхнул и заполыхал злой, быстрый туберкулез. Врачи были откровенны: «Не уедешь отсюда – умрешь».

Отец и мама выхаживали его в Башкирии медом и кумысом. Сам он вылечиться не надеялся, как-то примирился с мыслью, что скоро придется помирать, но месяц бежал за месяцем, а он все не умирал, и тут грустные мысли стали его покидать, начал он задумываться над будущим своим существованием пока на этом свете.

В 1934 году он приехал в Москву, работал в московском филиале Остехбюро, а уже на следующий год закончил МЭИ, защитив секретный диплом по системам специального радиооповещения: передача закодированной информации, радиовзрыватели, радиосчетчик под рельсами – считает поезда и передает куда надо – и прочие остроумные штучки. Остехбюро превратилось в НИИ-20 – большой институт, которому, как и РНИИ, покровительствовал Тухачевский, изо всех сил толкавший новую технику в армию. В Остехбюро он занимался делами, которые в будущем очень облегчили его быстрое вхождение в ракетную тематику, – дистанционным радиоуправлением самолетов, танкеток, торпедных катеров и прочих неодушевленных существ, которые должны были слушаться людей. А перед самой войной переключился на дело совершенно новое и невероятно интересное – радиолокацию. Рязанский разрабатывал приемную часть первого советского радиолокатора П-2, когда началась война. Радистов эвакуировали в Барнаул, где они работали практически круглосуточно и сделали локатор в невиданно короткие сроки, за что и получили Сталинскую премию. Потом Михаил Сергеевич делал П-3 – локатор наведения. Тут подключился к нему Женя Богуславский, и быстро обнаружилось, что вместе у них все получается не в два раза быстрее и лучше, а в три и, может быть, даже в четыре. Не заинтересоваться радиосистемой наведения Фау-2 в конце 1944 г. они не могли: уж больно интересно было узнать, как это все у немцев получалось. Дальше все известно: Германия, Королев, ракетная техника...

Став в 1946 году главным ракетным радистом страны, Рязанский жил с женой и двумя детьми в полуподвале на Стромынке, потому что просто представить себе не мог, как это он пойдет просить квартиру. Охотно допускаю, что Михаил Сергеевич так бы до конца своих дней и прожил в полуподвале, но здесь наметились в его жизни важные административные перемещения. В январе 1951 года Устинов назначил Рязанского вместо самоликвидировавшегося Тритко главным инженером НИИ-88. Так на полтора года Михаил Сергеевич стал начальником Королева. Рязанский никогда не скрывал от Устинова, что общие вопросы развития ракет интересуют его меньше, нежели проблемы радиотехники.

С появлением Янгеля он надеялся вернуться к своим приемникам и передатчикам, но воля Дмитрия Федоровича тянула его наверх, превратив летом 1952 года в начальника главка Министерства вооружения. Михаил Сергеевич к чиновничьей работе был совершенно не приспособлен. Должностью своей он очень тяготился, тяготил весь главк и, в конце концов, начал тяготить министра своими бесконечными просьбами вернуть его в радиолоно.

Устинов, как всякий настоящий начальник, отменять собственные приказы не любил, но делать было нечего, и менее чем через два года Рязанский возвратился в родной НИИ-885, научным руководителем и Главным конструктором которого он оставался 32 года, до самого дня своей смерти.

Двухлетнее пребывание в министерстве имело все-таки и свои положительные стороны. Во-первых, Рязанский теперь ясно представлял себе все устройство министерского механизма. Лучше других Главных знал он, как ту или иную бумагу надо составить, с кем согласовать и кому направить, «на кого выйти», решая тот или иной вопрос, а если требуется, как кого обойти ловчее. Во-вторых, высокая министерская должность позволила ему расстаться со Стромынкой, потому что начальник главка не имеет права жить в полуподвале.

По воспоминаниям очевидцев, на Совете Главных, да и на других совещаниях тоже, Михаил Сергеевич выступал редко. Он не считал себя авторитетом в других ракетных специальностях и предпочитал отмалчиваться, когда речь не касалась проблем управления. Зато тогда, когда он брал слово, его слушали внимательнее, чем других. «Старый мышь, мудрый мышь», – часто в шутку говорил о нем Королев.

Увлеченный своей радиотехникой, Рязанский, в отличие от Пилюгина, не был рукоделом, равнодушно относился к бытовой радиоаппаратуре, а если требовалось починить дома телевизор, чинил, но без энтузиазма. Он не замыкался в кругу только ракетных интересов, подобно Королеву. Его собеседниками были Козинцев, Чуковский, Твардовский, он собирал богатую библиотеку, любил читать и обсуждать прочитанное. Тяжело больной, говорил сыну в больнице:

– Надо дотянуть до конца «Детей Арбата»....

Журнальная публикация романа Анатолия Рыбакова завершилась в июле 1987 года. Рязанский умер в августе.

Умирал тяжело, от рака предстательной железы. Впал в забытье, что-то тихо бормотал в бреду.

– Я пытался разобрать последние слова, – рассказывал его младший сын Николай Михайлович. – Поняв, растерялся. Отец говорил об использовании высокотемпературной сверхпроводимости в радиосистемах. С этим и умер...

Последние годы жизни Михаила Сергеевича были переполнены печалями. В 1981 году умерла Лёша – так звал он любимую жену Елену Зиновьевну. А на следующий год в горах погиб старший сын Володя. Как-то сразу сдал, стало ясно, что жизнь прошла... Он крепился, уходил в работу. Его очень увлекло создание аппаратуры для получения телевизионных панорам Марса и Венеры, верил в большое будущее спутников погоды, ледовых разведчиков, контролеров урожаев. Незадолго перед смертью кинодокументалисты взяли интервью у Рязанского, просили рассказать о себе, но он говорил о радиотехнике. Режиссер Николай Макаров спросил его о Сергее Павловиче.

– Он стоял у истоков всех наших работ, – сказал Рязанский. – Сейчас он принадлежит уже всему человечеству, но, естественно, наиболее дорог он тем, кто начинал вместе с ним и работал многие годы. Уже при первой нашей встрече я сразу почувствовал, что это крупнейший организатор науки и техники. Я считаю, что мне исключительно повезло в жизни, потому что мне удалось все эти годы работать с Сергеем Павловичем Королевым...

В Тюратам Королев с Рязанским, Пилюгиным и Келдышем отправились поездом 20 декабря 1958 года. Дорогой отсыпались, вспоминали дом и жаловались друг другу, что жены, прослышав о взрывах «семерки», стали очень нервничать, никакими силами и доводами успокоить их не удается...

К этому времени на полигоне был оборудован еще один стартовый комплекс под Р-7 – так называемая площадка № 31, с нее и начался обстрел Луны. Ракета была готова, но отставали прибористы Рязанского. Они не выходили из МИКа, наверное и спали тут, а кормили их «с рук», как зверей в зоопарке: хлеб, семипалатинская колбаса и боржоми, – хороший харч припасали на Новый год.

Королев нервничал, ему хотелось пустить лунник к Новому году, он понимал, что такой пуск усилит праздничное настроение людей: музыка, нарядная елка, новогодняя ночь, сияет Луна, а к ней летит его лунник!

Однажды вечером, когда они грелись с Келдышем чаем в королевском домике, Сергей Павлович вызвал к себе своего старого, еще по РНИИ, «гвардейца» Аренда Палло.

– Арвид, есть дело. Сделай вымпел! Только срочно. Чтобы там была дата и герб. Нужно, чтобы все знали, что это наш аппарат достиг Луны!

Палло сделал самодельный вымпел, и его поставили на лунник. Идея эта Королеву, как говорится, запала в душу, и потом разные вымпелы стали изготовлять уже по особому, разумеется, совершенно секретному, заказу на Монетном дворе в Ленинграде.

Время шло, а «боб» вылезал за «бобом», и конца им не было. Королев мрачнел день ото дня: новогодний сюрприз срывался. На все его вопросы Рязанский отвечал витиевато:

– Ответ станции не точно когерентный, а ведь по нему измеряется скорость и эффект Доплера... Канал очень чувствительный, и на него лезут земные помехи...

Королев вызвал Алексея Богомолова, специалистов из ФИАНа, хотя никого вызывать не нужно было: ребята Рязанского, в конце концов, разобрались сами, и 30 декабря ракету вывезли на старт.

Стояли трескучие морозы, под тридцать градусов. В гостиничных бараках полопалось отопление, а печи дымили так, что в здании нельзя было находиться.

Холод делал работу на стартовой площадке мучительной – меховые унты и бушлаты были бессильны против пронизывающего ледяного ветра. Утром 31 декабря управленцы доложили, что вылез очередной «боб»: отказал один из бортовых приборов системы радиоуправления носителем. Надо было менять блок. Королев сдался: на заседании Госкомиссии было принято решение о переносе старта на 2 января. После Госкомиссии к Королеву подошел начальник экспедиции Сухопалько с вопросом в глазах.

– Выдавай! – хмуро сказал Королев.

В кладовку потянулся народ с пустыми чайниками...

Грустный получился Новый год. Королев не пил, лег рано. Утром поехал на старт. Ветер стих, стало теплее. Управленцы залезли через люк в ракету, заменили злополучный блок. А на следующий день с раннего утра закружилась обычная круговерть. Он радостно почувствовал эту напряженную атмосферу предстартовых часов, слух его ласкали привычные звуки: шипение пневматики, низкий гул электроприводов, подвывания умформеров и, похожее на сильный хлопок автомобильной двери, резкое кляцканье закрывающихся клапанов. Господи, как хорошо, как покойно было на душе, все идет отлично и все люди вокруг – прекрасны...

Лунник ушел со старта точно в назначенное траекторщиками время – ведь это был первый в истории астрономический пуск, когда надо было учитывать взаимное положение небесных тел! Ракета, как показывала телеметрия, разогналась до второй космической скорости и преодолела притяжение Земли. Но довольно скоро анализ ее движения показал, что в Луну она не попадет. Управленцы ругательски ругали зама Рязанского Гусева, который якобы перепутал юстировку пеленгатора, но чего уж теперь, после драки, кулаками махать... Обидно. И ракета, и новый блок «И» экзамен выдержали, а прибористы подвели... Королев был раздосадован, но, по своему обыкновению, старался это не показывать. 4 января лунник пролетел примерно в 5-6 тысячах километров от Луны. При том что диаметр лунного диска 3476 километров. Промазали крепко, у спортсменов-стрелков это называется «в молоко»...

6 января Королев возвращается в Москву. На заседании Госкомиссии подводили итоги. Получены новые сведения о составе заряженных частиц в радиационных поясах Земли, замерена интенсивность первичных космических лучей, рентгеновского и гамма-излучения в межпланетном пространстве, регистрировались метеорные частицы. Короче, физики могут написать большую статью для «Правды». Но ведь в Луну-то не попали... А как надо было бы попасть!..

Просматривая газеты, Сергей Павлович не находил в них даже приглушенных отзвуков своих печалей. Старт лунника явился первым серьезным испытанием нашей «космической» пропаганды на правду, и испытания этого она не выдержала. После трех победных спутников, после сотен ура-патриотических статей надо было признаться, что на этот раз программа полета не выполнена. Подобное сообщение звучало бы диссонансом в сравнении со всеми бравурными, переполненными оптимизмом речами Хрущева, и Суслов, как главный идеолог, дал понять, что осечек в космосе у нас нет и не будет. Поэтому газеты, справедливо отмечая, что сделан новый важный шаг в космос – достигнута вторая космическая скорость, о намерении попасть в Луну ничего не говорили или просто перевирали программу полета. «Красная Звезда», например, напечатала 4 января «записки инженера-испытателя» сотрудника ОКБ Королева Станислава Гавриловича Язвинского, который иногда баловался журналистикой под псевдонимом С.Гаврилов. В этих «записках» программа полета «Луны-1» выглядела так: «Ракета должна была развить вторую космическую скорость, преодолеть извечные силы земного тяготения, выйти в район загадочной Селены, а затем стать маленькой искусственной планетой где-то там, между орбитами Земли и Марса». Но «Луна-1», как известно, не собиралась выходить в «район», а должна была попасть в «загадочную Селену». А «маленькой искусственной планетой» она стала уж вовсе помимо всякой воли людей, ее пославших. Просто, уж коли она не попала в Луну, ей ничего не оставалось делать, как по воле Солнца превратиться в «маленькую искусственную планету». Эта «планета» настолько раззадорила воображение журналистов, что «Луне-1» они придумали красивое неофициальное имя «Мечта».

Королев понимал, конечно, что называть «мечтой» лунник-неудачник просто смешно, но не возражал. Он не представлял себе, как быстро из этого маленького и в общем как будто невинного – ну сказали не всю правду, но не наврали же! – семени лжи вырастет целый букет несуразиц и конфузов и как все это потом будет его раздражать. Он не глушил новых фанфар потому, что со времени запуска третьего спутника они не звучали уже 19 месяцев, а он теперь хорошо знал, как нужны фанфары для пользы Дела. Он не пресек ложь потому, что и здесь, как всегда, очень точно отражал свое время. А тогда наступало время великого шапкозакидайства, время твердых убеждений в том, что любой негативный факт есть частность, мелочь, на которую отвлекаться не следует, поскольку это тормозит движение народа «к сияющим вершинам коммунизма» – был такой расхожий газетный оборот. Королев сумел тогда преодолеть земное притяжение, но преодолеть время он не мог.

С Луной все ясно: надо попасть. В ракетной части он проблем не видит. И фотографирование лунного затылка – это тоже не ракетный вопрос. В отделении прикладной математики уже провели анализ условий фотографирования и выбрали самую выгодную траекторию объекта. Значит, все упирается в четкую работу систем управления. Решив именно там все проблемы, американцев обогнать можно. Надо попробовать...