Наших ракетчиков интересовала не только большая баллистическая ракета фон Брауна. Триумф нашей «катюши» заставлял особенно внимательно изучить немецкий опыт в создании фронтовых реактивных установок. Историк ракетной техники Герман Назаров однажды рассказывал, что немцы «получили» снаряд нашей «катюши» в 1939 году, когда еще и имени у нее этого не было. Как «получили», Назаров не сказал. Украли? Или купили? Он, быть может, и сам не знает. Секрет реактивной пушки оберегался с особой тщательностью, но что такое «катюша», немцы знали и предпринимали самые решительные и срочные меры, чтобы подобное оружие создать. Десятки фирм взялись за разработку различных реактивных установок, и к концу войны существовало множество опытных образцов, ни один из которых не удовлетворял требованиям военных. Большинство из этих установок были нам неизвестны. Теперь требовалось разобраться, почему они лежат на складах, потому ли, что несовершенны, или потому, что их просто не успели применить. Не сразу выяснилось, что все эти разработки практической ценности для наших ракетчиков не представляли. Из всех образцов относительно совершенным оказался, пожалуй, только «фаустпатрон» – реактивный гранатомет, который эффективно применялся в городских боях, когда несчастные мальчишки из «гитлерюгенд» в упор палили из них по нашим танкам.

С 1942 года немцы применяли на Восточном фронте шестиствольные минометы, стреляющие реактивными снарядами «Небельверфер» и «Вурфгерет». Была у них многоступенчатая 11-метровая ракета «Рейнботе», которой обстреливали Антверпен, были экспериментальные зенитные ракеты: маленький «Тайфун», трехметровые «Шметтерлинг» и «Энциан», шестиметровая «Рейнтохтер» и без малого восьмиметровая «Вассерфаль». Кроме ракет, были различные реактивные бомбы, торпеды, осветительные устройства, ускорители – большое хозяйство, накопившееся в стране, для которой двенадцать последних лет подготовки к войне и война были основой всей ее жизни. Так что надо было разобраться, и, как легко себе представить, специалисту разбираться во всем этом было очень интересно.

По воспоминаниям окружавших тогда его людей, Королев в Германии поначалу был сосредоточен и мрачен. Может быть, это субъективные наблюдения? Я никак не мог понять причины этой мрачности. Казалось бы, он вступает в новую и вроде бы светлую полосу жизни. Позади тюрьма, война, он занимается любимым делом, в бытовом отношении живет, наверное, лучше, чем когда-либо жил. Откуда же эта мрачность? Понял вдруг, когда Борис Евсеевич Черток, рассказывая о работе Королева в Германии, произнес фразу, сразу, как ключ, открывающую скрытый за внешним благополучием мир его переживаний:

– Фау-2 нравилась ему и раздражала его...

Нравилась и раздражала! Ну, конечно же! Фау была машиной, обогнавшей свое время, и уже потому не могла не нравиться ему. Но и не раздражать не могла, потому что самим фактом своего существования предопределяла выбор, который он должен был сделать в Германии: ракетоплан или большая ракета? Фау-2 ставила крест на ракетоплане, на пятнадцати годах раздумий и опытов. Конечно, за эти пятнадцать лет он многое понял в ракетной технике, но неужели надо оставить ракетоплан? И ради чего?! Ради этой толстой немецкой штуковины, не умеющей еще хорошо летать, капризной, как крутобокие девчонки-подавальщицы в столовой берлинского штаба, избалованные молодыми генералами? Да, конечно, немецкая ракета должна была невероятно раздражать его! Да, да, да, раздражала! Но, черт возьми, уже сегодня она поднимается на высоту 178 километров, на которую неизвестно когда залетит ракетоплан, и залетит ли... Нет, конечно, залетит! Но когда? Ракета дает ему выигрыш во времени – как раз те самые шесть лет, которые у него украли. И это тоже очень важно.

И еще один, и тоже очень важный довод в пользу баллистической ракеты: она уже существует, ее видели. Ее видели военные, наркоматовские чиновники, партийные администраторы – люди, которые будут решать за него, чем ему заниматься, будут давать ему деньги, материалы и специалистов, формировать, как они говорят, «техническую политику», а на самом деле – думать только об одном: как, в какие выражения облечь свои рапорты и доклады, чтобы «вмастить» вождю, чтобы одним неверным словом не вызвать не раздражение даже, не возражение, упаси бог, а лишь легкий сдвиг сталинских бровей. Все они видели Фау-2 и знают, что баллистическая ракета – реальность, их не надо убеждать, что ее можно сделать. Они видят, как ею интересуются американцы, англичане, и это лучше всяких других доводов, расчетов и графиков убеждает их, что ею надо интересоваться. А стратосферного самолета нет. Его нельзя увидеть. В чертежах те, кто решает, как правило, не разбираются. Значит, в ракетоплан они могут только поверить. Но поверить – значит рискнуть, А кто же захочет рисковать, если можно не рисковать?! Нет, он вовсе не собирается огулом чернить всех администраторов, но надо быть реалистом и непременно включать в свои расчеты поправочные коэффициенты на человеческие несовершенства...

Вот эти думы делали Королева мрачным и сосредоточенным. И было отчего помрачнеть: требовалась принципиальная перестройка всех планов жизни. Некоторые думали, что его увлечет ракета «Шметтерлинг»102 – ведь она была похожа на его 212, которую пускали в РНИИ.

– Ну, как, ты уже заготовил сачок, чтобы ловить «бабочек»? – весело спрашивал Победоносцев.

– Я плету сеть для большой рыбы, – в тон ему ответил Королев. – А если ты имеешь в виду других «бабочек», то тут я отлично обхожусь без сачка! – военный юмор отличается от юмора вообще так же, как военная музыка от музыки, но он чертовски заразителен, а когда ты сам недавно одел погоны – тем более...

Вернувшись из Гамбурга, Королев пытается узнать о Фау-2 все, что можно узнать. Леонид Воскресенский рассказал ему, что Василий Павлович Мишин вроде бы напал на след технического архива Брауна в Чехословакии, и Королев с нетерпением ждал вестей из Праги.

Мишин поехал в Прагу вместе с Александром Березняком – тем самым, который придумал ракетный самолет БИ. Давно известно, что жизнь причудливее всякого вымысла: в Чехословакии Березняк нашел угнанную немцами сестру Марину. Теперь они работали втроем. По документам вагон с техническим архивом следовал в Австрию, но по дороге где-то потерялся. Оказалось, чехи его тихо отцепили в местечке Вистовице и быстро разгрузили. Документы Мишин, Березняк и Марина нашли в сарае, и когда Василий Павлович увидел шифр МРЕ – так помечались бумаги Фау-2, он понял: нашел! В штабе армии Жадова Мишин получил трехсменный наряд, поставил у сарая часового, а через два дня загрузил архив в спецпоезд, направляющийся в Москву с пльзенским пивом и красавицей «Татрой» для товарища Сталина, бодро доложил в Берлин, что задание выполнено и испросил разрешение следовать домой.

– Тут прилетел какой-то Королев и требует, чтобы вы немедленно прибыли в Берлин, – хмуро сообщил Воскресенский.

Так встретился Сергей Павлович со своим будущим первым заместителем и преемником, будущим академиком и Героем Социалистического Труда, верным помощником Василием Павловичем Мишиным. Двадцать лет проработали они с Сергеем Павловичем, двадцать лет беспрерывного напряжения до самого того страшного телефонного звонка, когда Бурназян103 сказал Василию Павловичу, что Королева больше нет, и он почувствовал в тот миг, что мозг его словно заволокло, и заплакал – большой, сильный, 48-летний мужик – заплакал, как ребенок...

Сразу по приезде в Германию Королев вел себя так, будто он не зек вчерашний, а папский нунций в сельском храме: требовал, приказывал и его, непонятно почему, слушались. Сбой произошел один раз, когда Сергей Павлович развернул бурную деятельность по организации на манер англичан собственных полетных испытаний Фау-2.

– Это очень важно! Уже при подготовке к испытаниям мы сразу поймем, чего мы еще не знаем и не умеем, – страстными речами он сумел увлечь этой идеей всех ракетчиков в Берлине, но Москва его окоротила. Если шифровку, которую принес ему Тюлин, можно было бы еще раз дешифровать, то звучала бы она примерно так: «сидите и не рыпайтесь. Вот когда привезете все эти ваши ракеты домой, тогда и будете пускать, а Европу пугать нечего...»

Окорот не охладил энергии Сергея Павловича, он сделал вид, будто никакого запрета нет, а просто сам он передумал, и продолжал командовать. Конечно, начальники над ним были, но в среде командированных в Германию специалистов субординация была размыта – ведь задача у всех была одна: искать, находить и изучать. В Германии повторилось то, что с Королевым уже бывало и будет: он не ждал назначения, а захватывал его. Он становился лидером сначала «де-факто», а уже потом «де-юре». Мишин не был ему подчинен, Мишин был человеком Болховитинова, «филичёвым» подполковником, как и сам Королев. Но Королев разговаривал с ним, словно сам он не «филичёвый» подполковник, а боевой генерал-полковник.

– Где хотите работать? – резко спросил он.

– Я домой хочу, – честно признался Мишин.

– Все домой хотят. Но сначала надо во всем разобраться...

– Да чертежи-то мы в Москву отправили.

– Чертежи уже обратно едут... И вы поезжайте. В Бляйхероде.

Чтобы заниматься Фау-2, нужно было ее иметь. Где ее искать? Родное гнездо этой ракеты – остров Узедом. С 1936 года там, в Пенемюнде, находился научно-исследовательский ракетный центр и завод, изготавливающий ракеты. С мая 1937 года там обосновался фон Браун. В конце 1942 года был издан приказ, предписывающий развернуть массовое производство баллистической ракеты в Пенемюнде и Фридрихсгафене на заводах фирмы «Цеппелин». Заводы по сборке и изготовлению компонентов для ракеты находились в Винер-Нойштадте. Завод по производству концентрированной перекиси водорода, на которой работал турбонасосный агрегат, размещался в Бад-Лаутерберге. Секретность была на высоком уровне и что делалось на этих заводах, англичане толком не знали. Фридрихсгафен и Винер-Нойштадт они считали центрами авиапромышленности, о Бад-Лаутерберге вообще не ведали, но зато о Пенемюнде знали хорошо. В августе 1943 года после массированного налета на Пенемюнде немцы решили изменить всю систему производства большой ракеты, а центр рассредоточить. Вот тогда, как я уже рассказывал, и создали полигон в Польше, экспериментальную лабораторию отправили в Кохель, в 40 километрах от Мюнхена, теоретиков поселили в благословенном Гармиш-Партенкирхене, заводы в Фридрихсгафене и Винер-Нойштадте из программы исключили, а в Пенемюнде оставили лишь опытное производство. Отныне Фау-2 производились на единственном и совершенно недоступном для английских бомб подземном заводе, вырубленном на 70-метровой глубине в недрах горы Конштайн неподалеку от городка Нордхаузен. Завод этот и примыкающий к нему концентрационный лагерь «Дора-Миттельбау» стал одной из «фабрик смерти», не менее страшной, чем Бухенвальд или Дахау, но менее известный, благодаря строжайшей секретности, окружавшей ее узников.

Это были только главные центры Фау-2. Можно сказать, что на эту ракету работала вся Германия. Заказы Брауна выполняли крупнейшие немецкие фирмы: «ИГ Фарбениндустри», «Сименс», «Рейнметалл-Борзиг», АЭГ, «Телефункен», «Миттельверке» – последний фирме и принадлежал завод под Нордхаузеном. Только в Южной Германии в районе Фрейбурга различные детали для Фау-2 изготовляли 38 фирм, не говоря о других, разбросанных практически по всем странам, оккупированным Гитлером.

Но ведь всего этого мы тогда не знали! Известны были только полигон в Близне – там ничего не осталось, разбитый бомбежкой Центр в Пенемюнде, испытательная база двигателей в Леестене и Нордхаузен, в котором уже похозяйничали американцы. Поэтому Королеву пришлось начинать работу на пустом месте.

Впрочем, не совсем пустом: ведь он приехал в Германию позже других и до его приезда кое-что все-таки успели сделать.

Первым в Пенемюнде, сразу за танкистами Рокоссовского, примчался генерал Соколов с маленькой группой своих специалистов. Вскоре к ним присоединились Исаев и Черток. Облазили весь остров, дивясь немецкому размаху. Ракетный центр был организацией, по структуре своей не имевшей аналогов в мире. Это был и научно-исследовательский институт, и мощное конструкторское бюро, и отлично оснащенная экспериментальная база, и опытный полигон. За жилым городком размещался завод, с которого тянулись железнодорожные ветки к испытательным стендам в центре острова, на север – к стартовым позициям Фау-2 и полигону Фау-1, на запад – к кислородному заводу и электростанции. Неподалеку от стартовых позиций находилась аэродинамическая лаборатория и корпус прибористов. Но все это имело вид жалкий – по существу не было ни одного целого здания, разве что «Швабес отель» в жилой зоне, недобитый нашими казаками. Руины, искореженный металл, безлюдье (а ведь там работали около десяти тысяч человек), холодный ветер с моря (купался один Победоносцев) – Пенемюнде было местом ужасно неуютным. Целыми днями наши ракетчики копошились в развалинах, лазали по всем одиннадцати испытательным стендам, выискивали какие-то непонятные железки, расспрашивали редких испуганных немцев о ракетах, документах, чертежах, но ничего путного не узнали. Самым дорогим трофеем оказалась толстая папка с техническим отчетом по ракете А-9/А-10, случайно найденная в дровах. Это была составная немецкая ракета, которой Браун собирался бомбить Нью-Йорк, но довести ее до ума не успел.

Посовещавшись, Соколов, Исаев, Победоносцев и Черток решили, что делать тут нечего и как только американцы уйдут из Тюрингии, надо переезжать туда. Не может быть, чтобы там, где шло массовое производство Фау-2, не осталось ни одной ракеты и документов.

В Нордхаузен они приехали буквально на второй день после ухода американцев, но опоздали: на подземном заводе уже хозяйничала бригада из Наркомата боеприпасов – нарком Ванников был не менее оперативен, чем Шахурин. Ракеты ванниковцев не интересовали, им нужны были станки, которые американцы не тронули. Впрочем, у приехавших Чертока, Исаева и Райкова тоже не было направленного интереса к Фау-2. Чертока интересовали приборы, Исаева и его сотрудника Райкова – двигатели. Каждый искал интересное для себя, о ракете в целом никто из них не думал, да и что думать, коли янки все повывезли. На стапелях подземного завода лежали какие-то отдельные блоки, агрегаты, но что это и откуда – не всегда можно было разобрать.

Жить в Нордхаузене было негде, и тройка наших первопроходцев перебралась в городок Бляйхероде – тот самый, куда Королев отправлял Мишина. Очень услужливый немец-бургомистр предложил им поселиться на вилле «Франк»:

– Там жил герр Браун, и я надеюсь, что вам там будет удобно...

Этот двухэтажный дворец принадлежал какому-то миллионеру-еврею, которого Гитлер выжил из Германии. Когда Пенемюнде эвакуировали, виллу отдали фон Брауну. Американцы виллу не разграбили, все было целехонько: ковры, гобелены, картины, люстры, дорогая мебель, библиотека со шкафами черного дерева. Исаев вошел в спальню, упал в бездонную перину и завопил на весь дом:

– Черт возьми! А совсем не так плохо в логове фашистского зверя!

Вместе с картинами и мебелью в доме сохранилась и прислуга. Аккуратная фрау неопределенного возраста в белой наколке прислуживала им в просторной нижней столовой, разливала суп из большой фаянсовой супницы в розанах, ловко прихватывая ложкой и вилкой в одной руке, раскладывала жаркое. После обычной военной сухомятки и «пиров» на газетах все это выглядело ирреально.

Поняв, что без помощи немцев разобраться с этой полуразбитой, разрозненной, никак не описанной техникой будет трудно, наша троица ежедневно совершала поездки в соседние городки в поисках немецких специалистов. В эту работу включилось и подкрепление, присланное из Берлина: Мишин, Воскресенский, Пилюгин, Рязанский, Богуславский, Рудницкий, Чижиков. Немцев собралось уже столько, что их надо было как-то организовать, и Чертоку пришла мысль создать институт. Военное начальство – генерал Горишный – дал команду бургомистру, который встретил эту идею восторженно. Известна немецкая любовь к порядку, а конец войны, приход американцев, а потом на смену им русских – все это являло собой крайнюю степень беспорядка, от которого немцы просто устали. Им хотелось стабильности. Раз перестали стрелять, значит надо работать, ходить на службу, получать зарплату, отоваривать карточки. Поэтому идея института была моментально горячо поддержана, тут же нашлось здание, откуда-то привезли отличную мебель. Придумали даже название новому учреждению «Raketen bau Entwicklung», что в переводе означает что-то вроде «Ракетовосстановительный институт» или сокращенно RABE.

– РАБЕ! РАБЕ! – немцы были в восторге: поскольку сокращение это означало по-немецки «ворону» – тут же родилась и эмблема. Нашлась даже типография, которая напечатала бланки с вороной. По согласованию с Берлином назначили немецкого директора – инженера Розенплентера, но директором с властью подлинной был Черток.

У фельдмаршала Кутузова были замечательные военачальники, с которыми он выиграл войну: Михаил Барклай де Толли, Петр Багратион, Николай Раевский, Денис Давыдов, Матвей Платов, Петр Коновницын – всех назвать трудно. У ракетного фельдмаршала Королева были замечательные инженеры, с которыми он вышел в космос: Василий Мишин, Константин Бушуев, Сергей Охапкин, Сергей Крюков, Игорь Садовский, Борис Раушенбах, Михаил Тихонравов, Константин Феоктистов, Михаил Мельников, Святослав Лавров – всех назвать невозможно, их не меньше, чем было у Кутузова. Когда-нибудь у нас будет Музей космонавтики, достойный нас, а в музее том непременно будет галерея героев покорения космоса, подобная галерее героев 1812 года в Эрмитаже. И в галерее этой будет непременно портрет лысого человека с длинным носом и очень умными глазами – Бориса Евсеевича Чертока – одного из самых верных и надежных генералов космического фельдмаршала.

Черток родился в 1912 году в Польше, в Лодзи, где отец его работал бухгалтером на текстильной фабрике. Семья оказалась там из-за матери, женщины огневой, страстной меньшевички, подпольщицы, которая после разгрома революции 1905 года должна была эмигрировать, жила в Швейцарии, во Франции, а потом осела с мужем в Лодзи. Впрочем, в Польше жили они недолго, с двух лет Борис уже москвич натуральный. Тут, в Москве, пошел в школу, узнал, что в мире живет необыкновенное чудо – радио, бегал в радиоклуб на Никольскую и даже печатался в журнале «Радио всем». Вторым увлечением отрочества стала авиация. Обе страсти соединились в 1930 году, когда Борис – электромонтер кирпичного завода – удрал (с бегунами тогда шла «война») на авиазавод имени Десятилетия Октября. Был он убежденный и яростный комсомолец, в двадцать лет не из карьерных выгод, по убеждению, стал коммунистом, организовывал летную школу, строил стадион, агитировал записываться в парашютный кружок, а в цехах собирались знаменитые самолеты: ТБ-3, АНТ-9, «Крылья Родины», «Страна Советов» – дух захватывало! На сборке ТБ-3 и познакомился он с Катей, племянницей знаменитой скульпторши Голубкиной. Познакомился и никогда уже не расставался...

В биографиях людей сильных, ярких, непременно присутствуют другие сильные, яркие люди – это закон. Борису Чертоку чертовски везло. Да нет, не учился он у них, не воспитывался ими, он просто соприкасался с ними, и, если хочешь понять Чертока, Королева, эпоху, нельзя не отвлекаться. Отвлечения от темы – грунт полотна, на котором портрет героя.

Директором завода № 22, самого большого авиазавода в стране, Сергей Петрович Горбунов стал в 28 лет! Организатор-виртуоз, энергичный и обаятельный, он влюблял в себя людей с первого взгляда. И сам влюбился. Это была настоящая драма. Сталин прислал на завод своего эмиссара – парторга ЦК Ольгу Александровну Миткевич. Член партии с 1905 года, участница дальневосточных походов Блюхера, одна из тех самых женщин, с которых писалась Любовь Яровая и комиссар в «Оптимистической трагедии». Очень некрасивая, очень умная и очень энергичная. И Горбунов влюбился! Она была старше его лет на двадцать, но ради Ольги он бросил молодую жену-красавицу. В 1933 году Горбунов погиб в авиационной катастрофе вместе с Петром Ионовичем Барановым. В 1937 году Ольга Миткевич, ставшая директором после гибели Горбунова, исчезла навсегда. Так закончился этот светлый и грустный роман, шекспировский по страстям своим и трагически современный...

Миткевич еще в 1933 году обвинялась в том, что повсеместно насаждала на заводе троцкизм. Началось дотошное корчевание ее единомышленников. Борис угодил в эту кампанию одним из первых: исключили из партии. В райкоме, однако, ограничились строгим выговором. В горкоме старушка-политкаторжанка заливисто похохатывала, читая его дело, и заменила строгий выговор обыкновенным. В 1933-м такое еще было возможно. Но с комсомольских вожаков Борис был смещен. Свободного времени стало больше, и он начал изобретать. Вскоре изобрел автоматический бомбосбрасыватель и получил неслыханные, по тому времени деньги – 500 рублей! Миткевич следила за этим смекалистым, энергичным пареньком и посоветовала ему учиться. Борис был откомандирован на электромеханический факультет Московского энергетического института. Учился, но продолжал работать на заводе.

Когда погиб Леваневский, Борис был уверен, что теперь уж и его посадят непременно: ведь он принимал участие в подготовке его самолета, да и маму, хоть и подпольщицу, но меньшевичку, самое время было ему припомнить. Но его не посадили, а он запретил себе об этом думать, запретил себе бояться, глядя на нового директора – Бориса Николаевича Тарасевича. Строго говоря, Тарасевич был не директором, а главным инженером. Директором он был на Коломенском паровозостроительном заводе, до того как его арестовали по «делу промпартии». Отсидев, он был назначен главным инженером завода № 22. Директоров после Миткевич было так много и сажали их так часто, что единственным человеком, который мог связывать постоянно рвущиеся вожжи управления, был Тарасевич, которого все – и начальники, и подчиненные считали настоящим директором.

– Мне ничего не страшно, – говорил Борис Николаевич. – Я на деле Рамзина уже весь свой страх растратил. Я – беспартийный человек, но я заставлю вас всех работать так, как это нужно России. А вы можете на меня жаловаться, писать доносы...

Тарасевич был болезненно справедлив и, по определению академика Д.С.Лихачева, высоко интеллигентен, поскольку движению его мысли всегда предшествовало движение сердца. С какой-то пронзительной грустью он часто говорил о России, так всегда и говорил: не Советский Союз, а Россия...

Еще до исчезновения Ольги Александровны на завод пришел Болховитинов и организовал свое КБ. Он быстро разглядел Чертока и сделал его руководителем конструкторской группы, хотя тот был еще студентом. В течение нескольких лет у Болховитинова собрались сильные молодые ребята: Исаев, Березняк, Мишин, Пилюгин, заведующий кафедрой ВВИА имени Н.Е.Жуковского Курицкис – в среде талантливых людей человек бездарный совсем засыхает, а способный – быстрее идет в рост и скорее расцветает. Так и случилось с Чертоком, хотя на некоторое время с КБ пришлось расстаться.

В МЭИ Бориса знали, ценили, как-никак член парткома института, но учиться было трудно: КБ и завод времени на учебу не оставляли. Он пробовал несколько раз скрыться в институтской библиотеке, но заводские его находили и требовали явиться немедленно. Росли «хвосты», впереди была еще одна сессия, и Борис решил на несколько дней «лечь на дно», как говорили подводники, а чтобы не нашли, забрав тетради, засел в читальне ЦПКиО.

Подошли двое:

– Гражданин Черток? Сдайте книги и выходите вместе с нами.

Сели в «эмку». «Интересно, куда поедем: в Бутырку или на Лубянку? – думал Борис. – Видать, в Бутырку, машина идет по Садовому кольцу, к центру не сворачивает...»

Его привезли на родной завод и ввели в кабинет заместителя главного инженера:

– Борис! Ну, это же форменное безобразие! Ты же знаешь, что мы горим без тебя. Ищем через НКВД, а он книжки читает! Нашел время учиться...

Надо было выбирать. Черток поехал в МЭИ. Директора сместили и за главного начальника была Валерия Алексеевна Голубцова, секретарь парткома, жена Георгия Максимилиановича Маленкова, будущего нашего кратковременного вождя, а тогда – человека, который еще не высовывался, но занимал очень важный пост заведующего отделом руководящих кадров ЦК ВКП(б) и быстро набирал очки в соревновании сталинских любимцев.