Но дверь ему открыла Софья Федоровна, теща. За спиной ее стояли мама и Макс. А тех, кто должен был быть – Ляли и Наташки, – не было. Заохали, запричитали, объятия, слезы. Звонили Ляле на работу, потом пришел Гри, за ним – Наташка с домработницей Лизой. И Наташка сразу узнала его. Стоило бабушке Марии Николаевне закричать: «Наташенька, внученька, ты видишь, кто приехал!..», – как она улыбнулась и тихо сказала:

– Папа...

Да, все не так получилось, как он себе представлял. И хоть все вокруг радовались и милая тихая девочка ласково смотрела на него, стала вдруг грустно, тоскливо на душе.

Приехала Ляля. И снова все было как-то не так, и люди эти вокруг...

– Пойдем погуляем, – предложил он Ляле, – я по Москве соскучился...

Они спустились по Октябрьской на площадь Коммуны, и Королев с удивлением разглядывал Театр Советской Армии. Он помнил его еще в лесах, строили долго, с 1934 года, а закончили уже без него, в 40-м.

Алабян и Симбирцев – украшатели новой Москвы – предложили проект, если не архитектурно, то политически безупречный: в плане театр представлял собой гигантскую пятиконечную звезду. Никому тогда в голову не пришло, что с воздуха звезда эта смотрится как безошибочный ориентир. В дни налетов на Москву театр решили замаскировать и теперь, раскрашенный в разные резкие, контрастные цвета, представлял он собой не здание, а некое геометрическое нагромождение, накрытое деревенским лоскутным одеялом. Королев подумал, что работа эта, скорее всего зряшная, даже с километровой высоты всего этого камуфляжа не видно, тем более ночью, а если и надо было что-то раскрашивать, так это крыши. Он все это начал было объяснять Ляле, но увидел, что это ей неинтересно, и замолк. По Цветному бульвару и Неглинке они вышли на Театральный проезд, а потом сидели в скверике перед Большим театром. Скверик совсем не изменился за последние семь лет, те же деревья, те же скамейки. Тут время словно остановилось: театр, кино, «Метрополь», Островский как сидел, так и сидит. Он опять почувствовал какое-то раздражение, обиду что ли на Островского за его постоянство. И опять, как дома, стало тоскливо. Он не знал, о чем говорить с Лялей. Она не задавала ему никаких вопросов, а он никак не мог сообразить, о чем он должен расспрашивать ее. Если говорить откровенно, то интересовала его только Наташка. Она ему уже все рассказала, про то, как жила с дедушкой и бабушкой в Йошкар-Оле, про школу, куда она пойдет 1 сентября, уже совсем скоро. Но ведь надо же о чем-то спрашивать Лялю, так ведь нельзя... Он хотел было спросить, почему она не приехала к нему с Наташкой в Казань. Тамара с маленькой дочкой приехала к Валентину Глушко еще до освобождения. И к другим приезжали. Но потом подумал, что спрашивать не надо, ни к чему, кроме тягости, разговор этот не приведет. Он спросил что-то о стариках Винцентини. Потом Ляля рассказала о домработнице Лизе, какой это человек чудесный, как помогала ей. Опять помолчали. Синий троллейбус, лобастый, толстый, катился мимо скверика. Он таких не видел...

– А что с Евгением Сергеевичем, – спросил Сергей. – Жив ли?

– Он еще на Урале. Жив. И даже выздоровел... Просто медицинское чудо...

Щетинков, уехавший вместе с институтом на Урал в самые голодные и холодные военные годы действительно исцелился от туберкулеза. В Свердловске ему порекомендовали какую-то бабку, знахарку, которая поила его козьим молоком, настоянным не то на чесноке, не то на черемше, – гадость была ужасная, но он пил. Пил и начал поправляться.

После войны Евгений Сергеевич вернулся в Москву, но с Королевым больше никогда не работал. Он увлекся теорией сверхзвуковых прямоточных двигателей, в 1949 году защитил по ним докторскую диссертацию.

В середине 50-х, когда я работал в бывшем РНИИ, наша лаборатория была как раз под кабинетом Щетинкова, я часто видел его на разных совещаниях и ученых советах, неизменно скромного, молчаливого, но, по счастью, сохранившего со времен своей болезни репутацию человека, которому «все дозволено», – то самое деловое, принципиальное прямодушие, когда доброжелательство искренне уживается с требовательностью вне зависимости от чинов и личных симпатий. Потом, когда я стал журналистом, мы встречались несколько раз, он много рассказал мне о Королеве.

Преданная любовь его к Ксении Максимилиановне была вознаграждена: в 1952 году она стала женой Евгения Сергеевича. Он обожал ее, очень заботился о Наташе, и они счастливо прожили почти четверть века, наблюдая вместе засекреченный, безликий триумф такого близкого им когда-то и такого невозвратимо теперь далекого человека, пролетевшего сквозь их жизни...

Евгений Сергеевич Щетинков пережил Королева, он умер в 1976 году. Было ему 69 лет.

...С шипением, рывком захлопнув свои узенькие дверцы с окошками, похожими на бойницы, синий троллейбус тяжело, как пароход, отчалил от тротуара. Ляля рассказывала, как Щетинков пришел к ней на следующий день после ареста Сергея, не испугался, он слушал ее, но ему неинтересно было ее слушать. Он злился, потому что признаться в этом самому себе было стыдно. Ляля видела, что Сергей нервничает, не понимала почему и думала, что тюрьма его мало изменила, не обкатала, не размягчила, что дальше ей с ним будет опять трудно, может быть, труднее, чем было до тюрьмы...

На следующий день Сергей куда-то уехал, с кем-то встречался, когда Ляля спросила вечером, где он был, что делал, ответил неохотно:

– Так... Дела...

Уехал он обратно в Казань очень быстро и был рад, что уезжает. Но вскоре приехал снова.

Сталин любил авиационные праздники в Тушине. Если не считать Красной площади, это было, пожалуй, единственное место, где он встречался со своим народом. Стоя под тентом широкого балкона аэроклуба, он видел внизу на зеленом поле живые пятна, составленные из бесконечного количества крохотных людей, и это нравилось ему. О дне 18 августа вспомнили вовремя, посчитав, что хозяину будет приятно вернуться к довоенной традиции. Намечен был план праздника, одним из пунктов которого был полет «пешки» с включенными ракетными ускорителями. Для подготовки этого «пункта» и был вызван из Казани Королев. Он прилетел в субботу 11 августа, а уже в понедельник в наркомате пошел слушок, что праздника не будет, вроде бы и без того слишком много праздников: Победа, парад победителей, парад физкультурников – Сталин пригласил тогда на трибуну мавзолея Эйзенхауэра и Гарримана, а впереди еще уже вполне созревшая капитуляция Японии, так что можно с Тушино повременить: любое торжество от частого повторения начинает терять свою торжественность, – генералиссимус почувствовал это на салютах, но любил их, не отменил и после 9 мая. Воздушный парад перенесли на будущий год. В августе 1946-го действительно демонстрировались ракетные ускорители РД-1 ХЗ, но уже не на «пешках», а на истребителе Лавочкина 120-Р. А на этот раз парад вождь вычеркнул, но в честь «Дня Сталинской авиации» распорядился устроить большой салют, торжественное заседание в Доме Советской Армии и народное гулянье в «Центральном парке культуры и Горького» – так объявляли кондукторши остановку в троллейбусах маршрутов «Б» и «10», ходивших по Садовому кольцу. В честь праздника Сталин пожаловал ордена Суворова I степени четырем маршалам, вторую золотую Звезду пяти Героям и третью – 25-летнему Кожедубу: неправильно, если среди летчиков будет только один трижды Герой. И Жукову в назидание, тоже полезно...

В свой первый приезд Королев ни с кем не успел поговорить обстоятельно, спокойно и теперь позвонил Тихонравову и договорился, что заедет к нему вечером.

Обнялись, расцеловались. Тихонравов мало изменился за эти годы, такой же сухонький, подтянутый. Он и потом, до старости, мало менялся, белела голова, светлел с годами, и все...

Засиделись за полночь, было, что вспомнить. Михаил Клавдиевич начал рассказывать, что знал о старых знакомых, кто где, война людей здорово раскидала в разные стороны, но Королев как-то нетерпеливо заерзал на стуле, перебил:

– Ладно. Бог с ними. Потом. Расскажите про себя: где вы, чем занимаетесь.

– Да, понимаете, я тут задумал опять за старое приняться, – улыбнулся Михаил Клавдиевич. – Помните наш подвал на Садово-Спасской?

– Я с тех пор много подвалов прошел, но тот не забыл...

– Ну, так вот, я вернулся к идее ракетного полета человека в стратосферу. Королев быстро придвинулся к столу и как-то по особенному набычился. Тихонравов знал, что эта поза Сергея означает предельное внимание.

В начале 1945 года Тихонравов задумал построить большую одноступенчатую жидкостную ракету, посадить в нее человека, а точнее – двух человек, и поднять их в стратосферу. Герметичная кабина, достигнув высоты двухсот километров, отделялась от ракеты и опускалась на парашюте. Какое-то небольшое время стратонавты должны были испытывать состояние невесомости, что очень интересно, но главное – можно было померить давление, температуру и поставить, наконец, точку в многолетнем споре теоретиков о том, как устроена стратосфера. Тихонравов понимал, что проект выглядит довольно фантастично, но... чем черт не шутит?! Войне виден конец, может быть, его проект заинтересует начальство?.. Впрочем, об этом он не очень много думал, работал, потому что самому было интересно, потому что не мог заставить себя об этом не размышлять.

Подходя к проекту ВР-190 с мерками сегодняшнего дня, невозможно им не восхищаться! Конечно, в 1945 году многое понимали упрощенно, есть решения наивные, но наряду с этим есть и замечательные откровения, осуществленные лишь через много лет уже в космической эпохе. Кабина отделялась от ракеты при подрыве соединительных болтов, начиненных взрывчаткой, так называемых пироболтов, а опускалась на парашюте, затем садилась с применением двигателей мягкой посадки. Все это потом осуществили уже на космических кораблях, включая даже штангу-щуп, которая выдвигалась вниз при приземлении и, едва коснувшись земли, включала посадочный двигатель. В разреженной атмосфере, где никакие воздушные рули не годились, для стабилизации полета кабины применялись, как и в космических кораблях, маленькие реактивные двигатели. Продумана была и система жизнеобеспечения в самой кабине. Короче, это был один из тех проектов, который явно свое время обгонял. Как чаще всего случается с подобными проектами, время, которое не любит, чтобы его обгоняли, его притормозило. Забегая вперед, скажу, что в 1946 году Тихонравов предложил строить такую ракету на коллегии Министерства авиационной промышленности (МАП). Министр Алексей Иванович Шахурин кивал, слушая Тихонравова, предложение одобрили, но, поразмыслив на досуге, министр понял, что подключаться к этому делу смысла нет. Оборонщики организуют под Москвой новый институт НИИ-4, вот и пускай они там займутся этой ракетой. Так и случилось: Тихонравов с небольшой группой единомышленников перешел в НИИ-4, где продолжал дорабатывать свой проект, который назывался теперь «Ракетный зонд». Работу заслушали на ученом совете института и тут тоже все кивали, но ракету так и не построили. Кончилась эта история в 1949 году научным отчетом, пополнившим строй совершенно секретных и никому не нужных фолиантов спецбиблиотеки.

Но тогда, летом 45-го, рассказ Тихонравова о проекте ВР-190 привел Королева в состояние крайнего возбуждения.

– Но кто, кто будет это делать? – тормошил он Михаила Клавдиевича. – Есть у вас люди, база?

– Люди есть. Чернышев Николай Гаврилович, химик, помнишь его? Володя Галковский, он «катюшами» занимался, толковый парень, Штоколов Владимир Аркадьевич, он с вами работал в РНИИ. Кого вы еще знаете: Иванов, Москаленко, Кругов... А базы нет, откуда у меня база?..

– Погодите, а возможно ли в принципе такую ракету сегодня построить?

Не случайно задал Сергей Павлович этот вопрос. В середине 40-х годов на границе войны и мира происходит внешне малозаметный, но очень важный процесс переосмысления Королевым всей своей работы в ракетной технике. Еще в самом начале войны, в августе 1941 года, делает он прикидочные расчеты AT (крылатой авиаторпеды, беспилотного ракетоплана) – это эхо работ в ГИРД и РНИИ, возможно, результат тех его уединенных размышлений, которые были замечены обитателями туполевской «шарашки» на улице Радио. Но вот он переезжает в Казань и начинает испытания ускорителей. Ведь «пешка» с ускорителем – это ракетоплан, но как невыносимо короток его полет! Уже в одном из первых своих полетов он почувствовал, что... трудно объяснить словами... но он ясно почувствовал, что это двигатель не от той машины. Не конкретный РД-1 – двигатель Глушко был совсем не плох, нет, вообще этот тип двигателя находился в некоем противоречии с конструкцией летательного аппарата, и Королев сразу это почувствовал. Доказать это математически было довольно трудно. Это можно именно почувствовать, а он верил своему техническому чутью, ценил в себе эту, богом данную интуицию, потому что не помнил случая, чтобы она подводила его.

Значит, годы, потраченные на ускорители, потрачены зря? Он знает и умеет теперь значительно больше, чем знал и умел. Казанские ускорители стали хорошей инженерной и конструкторской школой. В 1971 году американский военный специалист Герберт Йорк напишет: «Во время войны ни одна из союзных держав не конструировала стратегических ракет, аналогичных немецким, но все они разрабатывали и выпускали для других целей ракеты и снаряды меньших размеров. Среди них важнейшим, с точки зрения последующего развития этой отрасли, были ракетные ускорители, предназначенные для облегчения взлета тяжелых тихоходных самолетов». Йорк напишет это в 1971 году, но Королев и в 1945-м понимал, как много дала ему эта проклятая работа в Казани. Именно опираясь на казанский опыт, он может построить ракетоплан и на сегодняшнем уровне техники, и он доберется до стратосферы, ну а дальше? А выше? Какой-то чертик, которого он постоянно гнал от себя, нашептывал ему в ухо: «Там тупик».

Но отказ от ракетоплана – это предательство! Предательство? Почему? Разве он предает намеченную цель? Он хотел и хочет летать в стратосфере и за ее пределами. И цель эта остается. Он меняет лишь средства ее достижения. Циолковский согласился бы с ним. Ведь сам Константин Эдуардович писал: «Многие думают, что я хлопочу о ракете и забочусь о ее судьбе из-за самой ракеты. Это было бы грубейшей ошибкой. Ракета для меня только способ, только метод проникновения в глубину космоса, но отнюдь не самоцель... Будет иной способ передвижения в космосе – приму и его...» Ракетоплан – тоже не самоцель, это тоже только способ, только метод достижения цели. А если Циолковский прав, если для космоса все-таки нужна, прежде всего, ракета? Все чаще и чаще думает он о ракете, большой, дальнобойной. 14 октября 1944 года – через полтора месяца после своего освобождения, он посылает на имя заместителя наркома авиапромышленности Дементьева письмо и проект: «Необходимые мероприятия для организации работ по ракетам дальнего действия». Примерно к этому времени (даты нет), очевидно, относятся и его «Исходные данные для проектирования ракет дальнего действия ДС и ДК». Если в «Докладной записке» от 30 сентября 1944 года он говорит о Бюро самолетных реактивных установок, то в «Исходных данных» предлагает организовать в Казани работы по ракетам дальнего действия и даже прилагает список лиц, которые ему нужны: Дрязгов, Раушенбах, Полярный – единомышленники по РНИИ. Ясно видишь: Королев на распутье: ДС – это дальний снаряд, ДК – дальняя крылатая. Не может он вот так, сразу, одним махом отказаться от крылатого ракетного аппарата. Ведь ракетоплан – это по сути вся сознательная инженерная жизнь Королева до 1944 года. Он уже не верит в жидкостный ракетоплан, но еще не верит в большую ракету. Вот почему так жадно слушает он Тихонравова, ему нужно укрепить себя в этой новой вере. Вот откуда этот вопрос:

– Погодите, а возможно ли в принципе такую ракету сегодня построить?

...Тихонравов ответил не сразу, улыбнулся, по-птичьи скосив на него глаза, – он, когда хотел, мог одним глазом смотреть в одну сторону, а другим – правее или левее.

– Да ведь в том-то и дело, что можно, – сказал он, наконец. – Вы слышали о Фау-2?

– Конечно...

– Вы слышали, а я видел!

Речь шла о фашистской баллистической ракете А-4 конструкции Вернера фон Брауна «Vergeltungs Waffe»96, сокращенно – Фау-2.

Черчилль еще в 1943 году забеспокоился по поводу этой ракеты. Сталин поручил Маленкову разобраться, Маленков запросил ракетчиков. Что можно было сказать, не видя самой ракеты? По данным бомбардировок Лондона, точность и кучность плохая, дальность – 250 километров в принципе может быть достигнута. Вспомнили, что перед самой войной никому не известный изобретатель из Киева Зименко прислал в Главное артиллерийское управление очень грамотный проект ракеты с дальностью 300 километров. В Киев из РНИИ послали людей разбираться. Проект даже не был засекречен. Расчеты проверял Михаил Алексеевич Лаврентьев – будущий академик, прародитель Сибирского центра науки. Все получилось точно, идея была правильная, но тут началась война, и было уже не до ракеты Зименко.

– Если один украинец сумел спроектировать ракету на 300 километров, то почему много немцев не могут сделать на 250? – резонно заметил Тихонравов.

Обсуждение увяло. Маленков остался недоволен присланной справкой: докладывать хозяину было нечего. Но Сталин, оказывается, давал поручение не одному Маленкову. Параллельно задание разузнать о Фау-2 получила военная разведка и вскоре обнаружила следы фашистской ракеты в Польше.

18 августа 1943 года британская авиация провела одну из своих самых удачных боевых операций. Обманув немцев отвлекающим маневром восьми самолетов «москито», устремившихся к Берлину, и добившись, что почти вся истребительная авиация фашистов бросилась защищать свою столицу, 597 четырехмоторных бомбардировщиков англичан обрушили на ракетный центр в Пенемюнде 1593 тонны фугасных и 281 тонну зажигательных бомб. Более половины всех зданий было уничтожено или разрушено, погибло 732 человека, в том числе ведущий двигателист Тиль, инженер Вальтер и другие специалисты КБ фон Брауна. Англичане потеряли 42 самолета и один «москито» над Берлином. Гитлер был в ярости: ПВО97 «проспала» Пенемюнде. Как он кричал по этому поводу на Геринга – неизвестно, но известно, как кричал Геринг на начальника штаба ВВС генерал-полковника Ешоннека: Ешоннек застрелился.

Работать на полную мощность, а именно этого требовал фюрер, в Пенемюнде после налета не могли, поэтому было решено организовать новый испытательный полигон для Фау-2. Эту работу рейхсфюрер Гиммлер поручил начальнику строительного отдела Главного хозяйственно-административного управления СС группенфюреру Каммлеру, и тот нашел подходящее место. Рядом с польскими деревнями Близка и Пусткув, откуда срочно было вывезено все население, расположился сверхсекретный «Артиллерийский полигон Близка». Там же был организован концлагерь, куда привезли около двух тысяч евреев из Франции, Бельгии и Голландии. Заключенные зацементировали несколько площадок под стартовые столы для Фау-2, после чего всех их расстреляли. Гиммлеру очень хотелось, чтобы фюрер увидел, кто действительно болеет за безопасность и оборонную мощь рейха, этот недоумок Геринг с его бездарной ПВО или он, Гиммлер. Увидел бы и оценил. Когда за дело берется СС, августовская бомбежка повториться не сможет, поскольку секретностью будут заниматься не дилетанты, а специалисты. Для русской воздушной разведки не поленились даже построить деревню, развесили на веревках белье, расставили гипсовых собак, на завалинках рассадили кукол в полный человеческий рост.

Стрелять отсюда начали по району Сарнаки в 120 километрах восточнее Варшавы, где из десятка деревень на берегу Буга тоже выселили крестьян. По этим деревням и выпустили около сотни ракет.

Гипсовые собаки не уберегли полигон Близна: польские партизаны о нем разузнали, купили у одного нестойкого нациста топографическую карту с обозначением всех стартовых площадок и стали собирать все, что можно было собрать на местах взрывов. В Варшаве все «железки» тщательно изучались, по клеймам и фирменным знакам определялись фирмы и заводы-изготовители, и все эти сведения передавались англичанам. В апреле 1944 года полякам особенно повезло: Фау-2 упала в болото и не взорвалась. Партизаны быстро, как муравьи дохлую стрекозу, растащили ракету по амбарам и сараям, солдаты и жандармы два дня искали ее, не нашли и для успокоения бдительных эсэсовцев написали акт, из которого было ясно, что ракета бесследно утонула в болоте. Фотографии упавшей ракеты, три прибора из блока управления и пузырек с остатками топлива партизаны доставили в Варшаву. 25 июля 1944 года присланный англичанами самолет «Дакота» сел на партизанском аэродроме и вывез агрегаты Фау-2. Гиммлер был посрамлен: ведь партизаны организовали аэродром в 260 километрах от Варшавы, в районе, где было полно немецких войск и эсэсовцев.

Тогда же одна ракета Фау залетела в Швецию, шведы сообщили об этом англичанам, те прислали опытного специалиста, который увез в Англию все «железки». Другие части взорвавшейся ракеты англичанам переправили с датского острова Борнхольм. Научно-технической разведке англичан помогали и специалисты из подпольной группы французского Сопротивления «Марко Поло». Таким образом, Лондон еще до начала обстрела уже имел какое-то представление о Фау-2. Если в июне 1943 года Черчилль созвал специальную научную конференцию, на которой британские специалисты спорили о том, что конкретно может угрожать Англии, то 2 августа, когда Лондон отбивался от крылатых ракет Фау-1, Черчилль, выступая в палате общин, предупреждает, что скоро на Англию могут обрушиться и баллистические ракеты немцев.

Вернер фон Браун записал: «7 сентября 1944 года наступил долгожданный момент: наша „игрушка“ превратилась в оружие уничтожения. В районе Гааги была пущена первая Фау-2».

Первую ракету пустили по Парижу. Лондон начали обстреливать на следующий день. И хотя англичане знали о немецкой ракете, сначала они ничего не поняли. Когда в 18 часов 43 минуты 8 сентября в районе Чизвик раздался сильный взрыв, подумали, что взорвалась газовая магистраль: ведь никакой воздушной тревоги не было. Взрывы повторялись и стало ясно, что газовые магистрали ни при чем. Около одной из воронок офицер из ПВО поднял кусок патрубка, который словно прилип к руке: металл был заморожен. Так стало ясно, что в ракете, очевидно, применяется жидкий кислород.

В отличие от англичан, у нас ничего не было, кроме докладов разведки о стартах в Польше и радиоперехватов восторженных речей Геббельса, который утверждал, что новое оружие способно изменить весь ход войны, – Геббельс давно усвоил, что самым невероятным «уткам» народ склонен верить больше, чем полуправде, и не стеснялся. Получены были сведения, что немцы собираются применять Фау-1 для бомбардировки Ленинграда. Подвешенные к бомбардировщикам «Хейнкель-111» самолеты-снаряды, пилотируемые летчиками-смертниками, собирались долететь до Куйбышева, Челябинска, Магнитогорска и других городов. Известный разведчик, любимец фюрера Отто Скорцени, уже начал отбор 250 летчиков-смертников для пилотирования Фау-1. Мы об этом знали. Маршал артиллерии Воронов поручил даже разработать на основе британского опыта «Предварительные указания по борьбе с самолетами-снарядами». Была продумана система ПВО. Позднее выяснилось, что для мести несдавшемуся Ленинграду в Таллин морем привезли несколько Фау-2. На территории псковского льнокомбината организовали специальную зону, где ракеты должны были готовить к запуску. Секретный эшелон с кодовым названием Р-13, в котором были отправлены шесть Фау-2, до Пскова не дошел, его подорвали партизаны. В общем, ни Фау-1, ни Фау-2 на Восточном фронте немцам применить не удалось, что не снизило, однако, интереса Ставки к этим ракетам. Едва войска маршала Конева приблизились к району «полигона Близна», как в НИИ-198 стали готовиться лететь в Польшу. Впрочем, первую партию «железок» генерал Курочкин (его дивизия захватила полигон) прислал сам. Самым ценным подарком в этой посылке оказалась камеру сгорания Фау-2.

– Вы представить себе не можете, какой огромный горшок! – Тихонравов снизил голос до потаенного шепота, и камера сгорания от этого стала еще больше. – Помните наши двигатели, хоть Глушко, хоть Душкина, критическое сечение сопла – кулак не пролезет, а тут сам можешь забраться внутрь камеры, представляете?! Я увидел, глазам не поверил, стали считать, получается тяга порядка 25 тонн! Не 250 килограммов, а 25 тонн, представляете, какой рывок вперед они сделали?!

Королев слушал не двигаясь, даже не мигая. Спросил отрывисто:

– Система подачи?

– Турбонасосный агрегат.

– Я так и думал! Я еще на Колыме понял, что при больших тягах, когда топлива много, вытеснительная система подачи не годится. Она потребует прочных, а значит, тяжелых баков. Да, в 39-м я уже понял, что мощный двигатель – это насосы...

В своей книге «Академик С.П.Королев» П.Т.Асташенков напишет: «Сергей Павлович, как и другие наши ученые-ракетчики, был знаком с немецкими жидкостными боевыми ракетами времен войны. Никаких „откровений“ в них не нашел: они в основном базировались на идеях К.Э. Циолковского». Нет, «откровения» были, и много «откровений»! Браун сделал принципиально новый шаг вперед, создав ракету такой мощности, о которой наши ученые-ракетчики только мечтали. Что же касается идей Циолковского, то действительно немецкие ракеты времен Гитлера, равно как и китайские времен мандарина Ван Гу, и американские времен президента Кеннеди «в основном базировались» на этих идеях. Рассматривая историю техники в таком ракурсе, можно сказать, что все фашистские самолеты «базировались» на формуле подъемной силы крыла, выведенной Н.Е. Жуковским.

Осколки секретного оружия вызвали очень большой интерес среди наших специалистов. Поглядеть на невероятную камеру и другие «железки» приходили многие – «люди Болховитинова», тогда еще не очень разбирающиеся в этом деле: Березняк, Черток, Мельников, Мишин; двигателисты, которые могли оценить мощь «немецкого горшка»: Тихонравов, Душкин, Исаев, Глушко. Что-то пробовали восстановить по осколкам, поставили токарный и фрезерный станки, стапель для распрямления искореженного металла. Рисовали, спорили и даже сочиняли отчеты по результатам своих анализов, впрочем, довольно умозрительные, хотя молоденький инженер Василий Мишин написал отчет «Некоторые вопросы проектирования ракет для вертикального полета», как потом выяснилось, весьма толковый и для дела полезный.

Работали быстро, всех очень торопил нарком авиапрома Алексей Иванович Шахурин, ведомству которого подчинялся теперь НИИ-1. А торопил всех Алексей Иванович потому, что на него самого нажимал Маленков, требовал справок, заключений. Шахурин передал новому начальнику НИИ-1 генералу Федорову записку Сталина. На небольшом листке бумаги размашисто красным карандашом было написано: «Феодоров, я очень прошу ускорить выполнение моего задания. И. Сталин».

Шахурину очень не хотелось всем этим делом заниматься. И без ракет хватало ему забот, а тут и не разберешь – то ли это снаряд, то ли торпеда, но, во всяком случае, нечто от авиации весьма далекое. И Болховитинов – правая рука Федорова в институте – был согласен с наркомом. Ну, Фау-1 – все-таки самолетик с двигателем-трещоткой, им еще можно заняться, но эта штуковина... Виктор Федорович относился к Фау-2 очень настороженно.

Но «Феодорову» после сталинской записки хочешь не хочешь, а заниматься Фау-2 придется, и лететь в Польшу за всеми этими «горшками» тоже придется: только так можно было выказать свое рвение вождю. Из ракетчиков он взял с собой Шварца, из управленцев Коновалова, Боровкова, Попова. Чтобы быть в Польше мобильнее и ни от кого не зависеть, решили взять с собой «виллис», закатили в самолет, а как надо не закрепили, и под Киевом он сорвался в воздухе...

– Представляете, – рассказывал Тихонравов, – в полетном списке одиннадцать человек, а трупов двенадцать. Долго разбирались. Оказалось, солдатик один, в награду отпущенный на неделю домой, торопился в свою часть, упросил взять его в самолет...

По глазам Королева Тихонравов понял, что он его не слушает. Только конец фразы зацепил его сознание.

– Жалко солдатика. Всех жалко, – рассеянно проговорил Королев. – И безо всякой связи с предыдущим вдруг сказал:

– А я в Германию лечу.