Авиация – это не ракетная техника, все понимали, что авиация – дело серьезное. В 38-м на Лубянке следователь говорил Королеву: «Занимались бы делом и строили бы самолеты. Ракеты-то, наверное, для покушения на вождя?..» А раз авиация – дело серьезное, то и сажать авиационных специалистов начали раньше ракетчиков и сажали много.

Туполева взяли 21 октября 1937 года прямо в рабочем кабинете, пришли и увели. По делу Туполева проходило более двадцати человек, и все дали показания, что Туполев – враг народа. Кроме основного – организации «русско-фашистской партии», Туполеву «липили» связь с профессорами-кадетами, высланными за границу, вредительство при подготовке рекордных перелетов Громова, внедрение порочной американской технологии, срыв сроков строительства новых корпусов ЦАГИ и несовершенство всех самолетов, созданных в его КБ, даже тех, которые всем авиационным миром признавались вершиной современной конструкторской мысли. Туполева не били, но подержали немного «на конвейере», что для него, человека тучного, было особенно мучительно. А потом применили прием древний, как мир, хорошо выверенный и почти всегда срабатывающий: прямо сказали, что, если не «признается» – семье конец: жену в лагерь, сына и дочку – в детские дома. Через неделю после ареста он во всем «признался», а через полтора месяца, на новом допросе, добавил еще, что он повинен в срыве перелета Леваневского через полюс в Америку в 1935 году80 и его гибели в 37-м, а также в шпионаже в пользу Франции аж с 1924 года. Сказал, что в 1935 году он лично передал шпионские сведения министру авиации Франции Денену. Удивительно, как бдительным чекистам не пришло в голову, а почему, собственно, шпионские сведения надо передавать министру, когда для этого существуют сотни опытных агентов «Сюртэ женераль»81?

Туполев долго сидел в Бутырке, никто его никуда не вызывал, о нем словно забыли. Он прикидывал в уме новый бомбардировщик, объяснял своим сокамерникам, что в его жизнь вторглось нечто мистическое: надо же, статья 58-я, камера в Бутырке № 58 и новый самолет, если соблюдать нумерацию, будет АНТ-58! Однако почему же его оставили в покое и что там они замышляют?

Следствие закончилось в апреле 1938 года, но суда не было, а стало быть, и этапировать его было нельзя. Андрей Николаевич не знал, что следователь его – лейтенант Есипенко – вовсе не забыл о нем и сам вынужден был объяснять своему начальству, что «дело с обвинительным заключением находилось без движения до разрешения вопроса об использовании Туполева на работе в Особом Конструкторском Бюро».

«Решение вопроса» приближалось. К этому времени относится как раз организация шараги в Болшеве – подмосковном дачном поселке. Впрочем, шарагой в чистом виде она не была, как не была тюрьмой и пересылкой, – это был своеобразный гибрид, выведенный лубянскими «селекционерами», который точнее всего можно назвать мозговым отстойником или интеллектуальным сепаратором. Сюда свозились зеки-оборонщики со всех тюрем и лагерей Советского Союза. В просторном спальном бараке с чистым полом и ласковыми голландскими печками, словно в огромной шкатулке, накапливались невероятные национальные сокровища: смелые идеи, дерзкие проекты, конструкторские озарения, немыслимые изобретения. В бараке сидели люди, большинство из которых в своей области были лидерами мирового масштаба: теоретики и конструкторы пушек, танков, самолетов, боевых кораблей. Артиллерист Евгений Александрович Беркалов, автор «формулы Беркалова», по которой во всем мире рассчитывались орудия, создатель тяжелой артиллерии русского флота, бывший полковник царской армии. Ему было около семидесяти – крепкий, жизнерадостный старик с абсолютно ясной головой.

Летчик и авиаконструктор Роберт Бартини, за всю свою жизнь он не создал ни одной тривиальной, серой машины. Биография его годилась для приключенческого романа. Во время первой мировой войны сидел в плену во Владивостоке. Вернулся в Италию. В 1921-м Роберт Бартини – сын барона Лодовико ди Бартини – государственного секретаря итальянского королевства, вступил в коммунистическую партию. Попал в тюрьму. Убежал из тюрьмы и приехал в Советский Союз, чтобы бороться с фашизмом. Над ним грустно подшучивали:

– Ты здорово выгадал, Роберт: убежал из одной тюрьмы и прибежал в другую...

– Конечно, выгадал! – кричал он с истинно итальянским темпераментом, – Муссолини дал мне двадцать лет, а Сталин только десять!

В Болшеве сидел выдающийся механик Некрасов, один из лучших наших корабелов латыш Гоинкис, конструктор подводных лодок Кассациер, ведущий специалист по авиационному вооружению Надашкевич, изобретатель ныряющего катера Бреджинский, главный конструктор самолетов БОК-15, предназначавшихся для рекордного перелета вокруг земного шара Чижевский, крупнейший технолог автопрома Иванов, главный конструктор харьковского авиационного КБ Неман, первым в нашей стране построивший самолет с убирающимся шасси, и многие другие светлые умы. Все это напоминало бы Александрию времен Птолемеев, где, по словам дерзкого странствующего философа, «откармливают легионы книжных червей ручных, что ведут бесконечные споры в птичнике муз», – если бы не одна деталь: в Александрии у Птолемеев не было зоны, вертухаев на вышках по углам и глухого забора вокруг бараков. Впрочем, и самих бараков в Александрии тоже не было.

Но «бесконечные споры в птичнике муз» были! Вырвавшиеся из рудников и с лесоповалов, голодные, избитые, больные люди попали пусть в тюрьму, но тюрьму, где досыта кормили, где спали на простынях, где не было воров, отнимающих валенки, конвоиров, бьющих прикладом в позвоночник, а главное – не было тачек, коробов, бутар, лопат, пил, топоров, не было этого смертельного изнурения, когда их заставляли делать то, что они никогда не делали, не умели и не в состоянии были делать. Ошеломление, которое испытывали вновь прибывшие в Болшево, быстро сменялось бурным взрывом эйфории и энтузиазма. Не меньше, чем от голода физического, настрадались эти люди от голода интеллектуального. Многие были знакомы еще на воле, большинство слышали друг о друге, но если даже не слышали, понимали, что все здесь собравшиеся – люди одного круга, что тут возможен долгожданный разговор по душам, а главное – что тебя поймут, если ты будешь говорить о Деле. Не о «Деле», в которое подшивали протоколы после мордобоя, а о Деле, которому они были преданы всегда и мысли о котором не могли выбить из них ни рудники, ни лесоповалы. Конечно, и в Болшево были «стукачи», не могли не быть, это означало бы нарушение системы, но плевать им было на стукачей! Они не говорили о политике, у них была масса гораздо более интересных тем для обсуждения. И более того, так, как они разговаривали здесь, они не могли говорить на воле. Там, разделенные глухими заборами специализированной секретности, они не имели права на такое общение. «Титул» «врага народа»82 освобождал их теперь от всех обязательств и расписок, хранящихся в 1-м отделе. Тайн не существовало! Собираясь группками, они по многу часов что-то обсуждали, рисовали, чертили пальцем в воздухе и понимали, читали эти невидимые чертежи, схватив карандашный огрызок, тут же считали, радостно тыча в грудь друг друга клочки бумаги с формулами.

– А если мою пушку поставить на ваш танк, вы представляете?!

– Есть такой масляной насос! Уже года два, как мы его сделали! Точно под ваши расходы...

– Надо зализать вот это ребро вашей рубки, как мы сделали на ГАНТ-883, и скорость лодки наверняка возрастет...

– Эта тяга работает на срез и, уверяю вас; сварка здесь лучше клепки...

– Да все очень просто! Смотрите, выкидываем нервюру, она вам абсолютно тут не нужна, только вес нагоняет, и нужное место освобождается!

Это были минуты высокого наслаждения, потому что в эти минуты они не ощущали себя рабами, в каждом из них воскресал человек. Унизительное существование, еще вчера определяемое пайкой хлеба, перечеркивалось гордой формулой Рене Декарта: «Я мыслю, следовательно, я существую».

Королев еще сидел в Новочеркасской тюрьме, впереди был этап к берегам Тихого океана и Мальдяк, и обратный путь, когда в феврале 1939 года Андрея Николаевича Туполева привезли в Болшево. В просаленном пятнистом макинтоше и кепочке – так его увезли из Наркомтяжпрома осенью 37-го – выглядел он странновато. Прижимал к себе «сидор», в котором хранилась пайка черного хлеба и несколько кусочков сахара. Расставаться с этими сокровищами не хотел, пока его не убедили, что кормят тут сытно и вволю. Из уважения к авиационному патриарху (а патриарху только что исполнилось пятьдесят) зеки отвели ему койку у печки. Туполев уселся на ней в излюбленной своей позе – подвернув под себя ногу в шерстяном носке, огляделся и спросил:

– Так. Замечательно. А работают-то у вас где?

В Болшево было три барака: спальня и помещения охраны, столовая с кухней и КБ – рабочий барак. Там разворачивался Бартини. Вместе с Сергеем Егером – недавним сотрудником Ильюшина84, они задумали какой-то фантастический самолет и уже сделали эскизный проект. Туполев долго разглядывал чертежи, ворчливо спрашивал: «А это еще зачем?» – и черкал коричневым карандашом. В тот же день он заявил Кутепову, что работать начнет при одном условии: он должен убедиться, что жена его на свободе.

Григорий Яковлевич Кутепов, начальник Болшевской шараги, делал головокружительную карьеру. Как вы помните, в декабре 1929 года в Бутырской тюрьме существовало КБ ВТ – Конструкторское бюро «Внутренняя тюрьма» – во главе с Поликарповым и Григоровичем, в ту же зиму переведенное на территорию Ходынского аэродрома и названное ЦКБ-39-ОГПУ. Кутепов трудился на этом аэродроме слесарем-электриком, но подлинное свое призвание нашел он в работе с зеками. Через десять лет Гришка Кутепов – так называли его все авиационники – вознесся до начальника вновь организованной шараги. В конструировании самолетов Гришка ничего не понимал, но кто такой Туполев – знал и понял, что просто отмахнуться от ультиматума Андрея Николаевича нельзя. Он доложил по начальству.

Жена Туполева, Юлия Николаевна, была арестована через неделю после того, как Андрея Николаевича увезли на Лубянку. Ее допрашивали шесть раз, добиваясь признания в антисоветской деятельности мужа; никаких показаний она не дала и с конца апреля 1939 года вызывать на допросы ее перестали. Туполеву передали записку, в которой она его успокаивала, но Берия обманул: освободили ее только в ноябре.

Изголодавшийся по работе Туполев обрушил на своих коллег целую россыпь замечательных идей. Он предложил делать новый бомбардировщик – скоростной, пикирующий, небольшой, двухмоторный, с экипажем не более трех человек – мобильный самолет мобильной войны. Работа закипела и продвигалась очень быстро, поскольку ею занимались классные специалисты. Но однажды, после очередной поездки в Москву, Туполев вернулся раздраженным и на следующий день его снова повезли на Лубянку вместе с Егером, Френкелем и всеми чертежами будущего самолета. К ночи они не вернулись. И на следующее утро их не было. По шараге поползли слухи.

Вкусив «сладкой жизни» Болшева, зеки смертельно боялись возвращения на каторгу. Косой взгляд Гришки, небрежно брошенное им слово, просто по неграмотности его приобретающее двоякий смысл, малейшие изменения режима шарашки, снабжения, питания и всего прочего сразу всех настораживали. А тут уехали – и нет! Ужели теперь разгонят и впереди этап?!

Оказывается, тройку зеков с чертежами принимал Давыдов – новый начальник всех шараг, сменивший Кравченко. Идея бомбардировщика ему понравилась, и он предупредил, что завтра их примет Берия, которому Туполев должен все подробно объяснить. Для «удобства» обратно в Болшево их не повезли, а развели на ночь по одиночкам внутренней тюрьмы. Этот визит со слов Туполева описал в своих воспоминаниях, опубликованных в 1988 году, один из его ближайших соратников Леонид Львович Кербер85: «Прием у Берии, в его огромном кабинете, выходившем окнами на площадь, был помпезным. На столе разостланы чертежи. У конца, который в сторону „ближайшего помощника и лучшего друга“ главного вождя, сидит Туполев, рядом с ним офицер, напротив – Давыдов. Поодаль, у стены, между двумя офицерами – Егер и Френкель. Выслушав Туполева, „ближайший“ произнес: „Ваши предложения я рассказал товарищу Сталину. Он согласился с моим мнением, что нам сейчас нужен не такой самолет, а высотный, дальний, четырехмоторный пикирующий бомбардировщик, назовем его ПБ-4. Мы не собираемся наносить булавочные уколы, – он неодобрительно указал пальцем на чертеж АНТ-58, – нет, мы будем громить зверя в его берлоге. – Обращаясь к Давыдову: – Примите меры, – кивок в сторону заключенных, – чтобы они через месяц подготовили предложения. Всё!“

Трудно даже вообразить себе ярость Туполева – человека страстей необузданных. Кто больше понимает в самолетах, он или Берия?!! Кому нужна эта четырехмоторная тихоходная махина при нынешнем потолке зенитной артиллерии?! Постепенно он успокоился, подумал, поговорил со своей «гвардией» и решил, что, взяв за основу АНТ-42, сделать эту летающую мишень для зенитчиков можно, но делать ее все-таки не нужно.

– Жорж! – крикнул он Френкелю. – Бери бумагу, будем писать объяснительную записку!

В записке доказывалось что конструировать четырехмоторный бомбардировщик нецелесообразно потому, что он уже сделан и надо просто наладить его производство. А нужен небольшой, массовый, маневренный пикирующий бомбардировщик. Гарантировать те тактико-технические показатели, какие от него требуют для четырехмоторной громадины, он не может, а для АНТ-58 может и гарантирует.

Туполев умер в 1972 году, мне довелось лишь однажды говорить с ним, расспросить обо всей этой эпопее я его не успел. Да и не уверен, что он стал бы мне рассказывать – к пишущей братии Андрей Николаевич был очень строг, на просьбы часто отвечал неоправданно резкими отказами, капризничал. Поэтому я вынужден снова прибегнуть к помощи Леонида Львовича Кербера.

«Через месяц Туполева отвезли на Лубянку одного. На этот раз он пропадал три дня, и мы изрядно за него поволновались, а, вернувшись, рассказал:

– Мой доклад вызвал у Берия раздражение. Когда я закончил, он взглянул на меня откровенно злобно. Видимо, про ПБ-4 он наговорил Сталину достаточно много, а может быть, и убедил его. Меня это удивило, из прошлого я вынес впечатление, что Сталин в авиации, если и не разбирается, как конструктор, то все же имеет здравый смысл и точку зрения. Берия сказал, что они разберутся. Сутки я волновался в одиночке, затем был вызван вновь. «Так вот, мы с товарищем Сталиным еще раз ознакомились с материалами. Решение таково: сейчас, и срочно, делать двухмоторный. Как только кончите, приступите к ПБ-4, он нам очень нужен». Затем между нами состоялся такой диалог:

Берия: Какая у вас скорость?

Я: Шестьсот.

Берия: Мало, надо семьсот! Какая дальность?

Я: Две тысячи километров.

Берия: Не годится, надо три тысячи! Какая нагрузка?

Я: Три тонны.

Берия: Мало, надо четыре. Все! – И обращаясь к Давыдову: – Поручите военным составить требования к двухмоторному пикировщику. Параметры, заявленные гражданином Туполевым, уточните в духе моих указаний».

Позднее Туполев объяснил своим коллегам, что идея ПБ-4 была порочна не только с технической и военно-тактической точки зрения, но и грозила арестованным конструкторам гибельными последствиями. Самолет, придуманный Берия, военные скорее всего не приняли бы, а их отказ был бы равносилен новому обвинению во вредительстве и, кто знает, чем бы окончилась эта история для авторов отвергнутого проекта.

Но теперь все страхи были позади, и работа возобновилась с прежним рвением. Один из ее эпизодов завершал недолгую, но славную историю Болшевской шарашки.

Туполев решил построить макет будущего бомбардировщика в натуральную величину прямо в зоне, под открытым небом. Сергей Егер чертил шпангоуты на фанере, Саша Алимов (бортмеханик с 39-го авиазавода) выпиливал и сбивал всю конструкцию. Туполев и сам с удовольствием приходил помогать. Скоро макет был готов. Но тут прибежал Гришка Кутепов и потребовал немедленно макет разобрать. Остряки пустили слух, что Гришка боится, как бы зеки не совершили побег с помощью макета, но скоро выяснилось, что военлеты с Монинского аэродрома увидели сверху лежащий в лесу самолет, решили, что он сел на вынужденную, и товарищей надо спасать! Как был погашен благородный порыв летчиков, неизвестно, макет накрыли огромным брезентом, а всей Болшевской шараге скоро пришел конец. К этому времени московские металлурги выполнили ответственнейшее задание Лаврентия Павловича – изготовили огромное количество железных решеток, которыми изнутри, чтобы не портить импозантного фасада, одели все окна здания ЦАГИ на углу улицы Радио и Салтыковской набережной86 речки Яузы.

В этом здании размещался КОСОС – руководимый Туполевым Конструкторский Отдел Сектора Опытного Строительства ЦАГИ, а также завод № 156, воплощавший в металле эти конструкторские опыты. Отныне зарешеченное учреждение именовалось Центральным конструкторским бюро № 29 НКВД. Болшево – отстойник, разноязычный Вавилон, ЦКБ-29 – это уже большая, настоящая, в данном случае – авиационная шарага.

Появление Туполева в ЦАГИ произвело впечатление разорвавшейся бомбы: ходили упорные слухи, что Андрей Николаевич расстрелян. Он вернулся на родное пепелище, но именно на пепелище: конструкторское бюро было просто разгромлено НКВД.

Еще в Болшеве Туполев заявил, что конструирование самолетов – дело коллективное и для того, чтобы выполнить то, что от него требуют, ему нужны специалисты.

– Какого черта вы упрекаете меня в медлительности, – раздраженно, в своей обычной небрежно грубоватой манере говорил Андрей Николаевич. – А с кем я работаю? В КБ приходят люди разных специальностей, чаще не способные отличить крыло от хвостового оперения. А инженеров-авиационников разбросали по всей стране... Вам какие самолеты нужны: из говна или из металла?

Слух о шарашке гулял по ГУЛАГу, зеки сюда стремились, и к туполевскому порогу подчас действительно прибивало людей случайных, никакого отношения к авиации не имеющих.