– Королев изменил кислороду!

– Новый союз: Королев-Глушко!

– Москвич консолидируется с ленинградцем!

– Бывший начальник ГИРД оставляет свои разработки, чтобы воспользоваться достижениями ГДЛ!

А страсти разыгрались потому, что под крышей РНИИ жили две, если не враждовавшие, то безусловно соперничавшие школы ракетчиков-двигателистов. Впрочем, «школы» – это, наверное, слишком громко сказано. Школами им еще предстояло стать. А пока это были две группы инженеров, только начинавших постигать тайны такого простого по внешнему виду и такого непростого по процессам, в нем происходящим, ракетного двигателя.

Главой первой группы был ленинградец Валентин Петрович Глушко, который уже мог похвастаться некоторыми, пусть пока скромными победами. Во второй – московской группе – назвать лидера было сложнее. Лидеров было трое: Михаил Клавдиевич Тихонравов – он в этой группе лучше всех думал, Леонид Степанович Душкин – он лучше всех конструировал, и Андрей Григорьевич Костиков – он лучше всех говорил. Суть разногласий сводилась к тому, что Глушко работал с азотной кислотой и ее производными, а Тихонравов, Душкин и Костиков – с жидким кислородом. И каждая группа, разумеется, считала, что истиной владеет именно она, а оппоненты ведут ракетную технику в тупик. Поклонники жидкого кислорода говорили:

– Кислород практически вездесущ, его можно добывать в буквальном смысле из воздуха, технология его получения известна и налажена. Только сумасшедший может заниматься худшим окислителем, зная, что есть лучший.

Поклонникам кислорода возражали:

– Если считать, что производство жидкого кислорода, как вы утверждаете, налажено (что не соответствует действительности), то производство азотной кислоты вообще измеряется сотнями тонн. Но дело даже не в этом. О каком военном применении жидкого кислорода может идти речь, если он кипит уже при температуре минус 183 градуса! На мирном испытательном полигоне в изолированных дьюарах он до дна выкипает за несколько часов, вы не всегда опыт успеваете сделать. Как же вы будете пользоваться им на фронте?! Не говоря уже о том, что он готов взорваться от капли масла. Азотные соединения тоже агрессивные жидкости, но их можно хранить сколько угодно, перевозить куда хочешь. Поэтому за «азоткой» – будущее нашей армии.

– Ну, насколько удобно ее возить, вам, Валентин Петрович, конечно, лучше известно, – иронизировали оппоненты, намекая на историю, которая приключилась с Глушко на Московском вокзале в Ленинграде. Да, собственно, какая это история? Нелепая, досадная случайность. Кто бы мог тогда подумать, что она будет иметь какие-то последствия...

Глушко хотел провести в Москве опыты со своим двигателем ОРМ-50, узнал, что добыть кислоту в столице – дело хлопотное и решил привезти бутыль кислоты из Ленинграда. Был сильный мороз. Бутыль, нагревшись в вагоне, лопнула. По счастью, поезд еще не тронулся. Поднялся переполох: кислота воняла, дымила, прожигала все, что могла прожечь. Поезд задержали, Валентина Петровича тут же арестовали и свезли на Литейный в ГПУ. Там он рассказал, кто он такой, зачем вез бутыль, и сообщил, что имеет сопроводительное письмо уполномоченного начальника вооружения по Ленинграду товарища Ильина. Ильина на Литейном знали: когда Тухачевский командовал Ленинградским округом, Николай Яковлевич был у него адъютантом.

– Имеем ли мы право вскрыть письмо? – спросили насторожившиеся чекисты.

– А это уж вам решать, – загадочно ответил Глушко, после чего чекисты насторожились еще больше.

Потом они куда-то звонили, наводили справки, советовались со своим начальством и, поняв в конце концов, что вся эта история – ерунда, ничего такого, что сулило бы им поощрение за рвение в этом деле, не просматривается, Глушко отпустили.

Да, тогда это было событие трагикомическое, но в марте 1938 года на первом же допросе во внутренней тюрьме Лубянки припомнили Валентину Петровичу плетеную бутыль с кислотой – «орудие вредительского акта» и письмо Ильина – «подлого наймита иностранных разведок...»

Королев слушал споры об окислителях внимательно и непредвзято. Он давно понял, что и те и другие – правы, что оба варианта и, очевидно, множество других вариантов имеют право на существование, и весь вопрос только в том, какой вариант выбрать в каждом конкретном случае. Все его работы устремлены были к стратоплану. Поэтому кислород его не смущал: истребитель-перехватчик будет заправляться не в окопе, а на оборудованном аэродроме. Дежурные машины можно держать на подпитке. Он начал с кислорода: на кислороде взлетела первая ракета Тихонравова и вторая ракета Цандера, и все эти коварные и непослушные 06 и 216 Щетинкова тоже летали на кислороде. Но летали плохо. Плохо! А двигатели Глушко работали лучше. Лучше! Вот вам и весь спор! От кислорода он отказываться не будет. Надо поддерживать Тихонравова, Стеняева, Душкина, – всех, кто работает с кислородом. Пусть доказывают свою правоту. Но если завтра сделают такой двигатель, который будет хорошо работать на козьем молоке, возьму его!

Костиков публично обвинял Королева в «беспринципности». Да при чем тут принципы и измены? Глушко в своей книжке, которую он написал с Лангемаком43, прямо говорит: «Жидкому кислороду как окислителю для ракетных двигателей уделяли до сих пор больше внимания, чем он того заслуживает». Это – позиция. Королев же в своей книжке44 никакому окислителю предпочтения не отдает, отмечает только, что работа «с жидким кислородом или другими подобными по свойствам окислителями сопряжена с целым рядом серьезных затруднений и требует большой осторожности». Брать все лучшее, наиболее надежное в данный момент – это тоже позиция. Через очень много лет один из близких сотрудников Королева Константин Петрович Феоктистов напишет о нем: «Если ситуация, технические и производственные возможности менялись, появлялись новые технические решения, он смело пересматривал ранее принятые планы, ранее принятые решения».

Наступает первый, самый ранний период сближения двух будущих знаменитых ракетчиков, двух будущих академиков: Сергея Павловича Королева и Валентина Петровича Глушко. Теперь они часто встречаются и подолгу беседуют. Их можно нередко увидеть выхаживающих вдвоем по коридору или во дворе перед испытательными стендами.

– Вон две тыщи сто идут, – смеясь, говорили механики.

Дело в том, что с недавних пор Королеву и Глушко НКТП положил персональные оклады, в сумме равнявшиеся 2100 рублям. Естественно, весь институт обсуждал это событие, поскольку обычная зарплата инженера не превышала 700-800 рублей, а молодым случалось и 500 платили.

И пусть шутят сколько угодно, Королев на такие вещи внимания не обращал. Пусть Костиков сколько угодно кричит, что он, Королев, ренегат, – новая ракета должна быть действительно новой. Надо искать нечто принципиально отличное, иначе погрязнешь в бесконечных доводках, совершенствовании многочисленных. вариантов и застрянешь, утонешь в них, как в болоте. Надо сделать новую ракету и добиться в ней самого важного для будущего ракетоплана: послушания. На ней надо отработать уже почти в натурных условиях все режимы управления будущим ракетопланом. Поэтому ведущим конструктором по этой ракете надо назначить Раушенбаха, главного «теоретика» их отдела. Раушенбах должен разобраться...

На страницах этой книги Борис Викторович Раушенбах – один из ближайших соратников Сергея Павловича Королева – будет появляться, исчезать, снова появляться, постоянно трансформируясь, превращаясь из планериста в ракетчика, из контрольного мастера кирпичного завода в руководителя одного из важнейших подразделений головного конструкторского бюро по ракетно-космической технике, из настоящего изгоя, человека отторгнутого обществом, в ученого с мировым именем, академика, лауреата Ленинской премии.

Как и всякий большой человеческий характер, Королев ни на кого не похож. Похож только на самого себя. Но если из всех его соратников и единомышленников попытаться отыскать человека, который был менее всего похож на Королева, то это, наверное, Раушенбах. Причем при чисто формальном сравнении вроде бы очень много общего, похожего. Раушенбах моложе Королева на восемь лет, но в общем это люди одного поколения. Оба воспитывались в семьях сравнительно обеспеченных, жили в крупных городах: обрусевшую немецкую семью мастера-кожевенника кормила фабрика «Товарищества Санкт-Петербургского производства обуви», в наши дни превратившаяся в гигантское объединение «Скороход». Сына кожевенника, как и юного Королева, заворожила в отрочестве авиация. Борис упросил отца выписать ему журнал «Самолет», хотя почти ничего не понимал в нем, но с упоением рассматривал картинки. А в самой авиационной технике оба увлекаются одними и теми же конструкциями: уже на втором курсе Института гражданского воздушного флота Борис заинтересовался бесхвостками Черановского, но заинтересовался совсем не так, как Королев, ни о каком ракетном двигателе на бесхвостке он не помышлял, просто не мог понять, почему она не переворачивается в воздухе. Вместе со своим сокурсником Игорем Костенко он и сам пробовал строить бесхвостки, а первая научная работа будущего академика, написанная в год организации РНИИ, называлась «Продольная устойчивость бесхвостных самолетов». Там он писал: «Для создания полноценного самолета – „летающего крыла“ – необходимо разрешить ряд сложных проблем, в частности проблему устойчивости и управляемости». Тогда же к такому же выводу приходит и Королев, испытывая ракетные модели «летающих крыльев».

На графиках их молодых увлечений была еще одна общая точка: планеризм. В июне 1935 года журнал «Самолет» писал о своем недавнем подписчике: «Ленинградский конструктор-комсомолец т. Раушенбах сконструировал новый планер „Чайка“ для рекордных полетов на дальние расстояния». Как раз в это время Королев сделал свой «СК-9». Они вместе были в Коктебеле на XI планерном слете, но не разглядели друг друга. Планер Королева Раушенбаху не понравился, да и сам молодой конструктор, вечно насупленный, мрачноватый какой-то, не вызывал у Бориса ни малейшей симпатии. И потому еще не вызывал, очевидно, что были они очень разными, что вся эта их чисто внешняя похожесть – формальна. Бурный, деятельный, раскрепощенный, увлекающийся, постоянно готовый к драке Королев категорически не похож на тихого созерцателя и аналитика Раушенбаха, предельно сдержанного, сохранившего строгий, если не аскетический уклад жизни его немецкой семьи – немногословность, упорное, неторопливое, пчелиное трудолюбие.

В Коктебеле Раушенбах познакомился с Федором Генриховичем Глассом – одним из «теоретиков» ЦАГИ, уже довольно известным ученым, который был консультантом РНИИ по аэродинамике. Гласс пригласил Бориса работать в ЦАГИ, но когда тот приехал, оказалось, что вакансий в ЦАГИ нет. Гласс чувствовал себя виноватым и уговаривал теперь Раушенбаха поступать на работу в РНИИ, где ему будет в тысячу раз интереснее, чем в ЦАГИ, а он, можно считать, обо всем уже договорился. Борис Викторович и не думал расстраиваться, напротив, РНИИ действительно очень его интересовал. Ведь после окончания института в Ленинграде он хотел заняться ракетной техникой в ГДЛ, ходил на собрания в ЛенГИРД. Так через два года после коктебельского слета они вновь встретились с Королевым.

Раушенбах сидел в фанерной выгородке в отделе Королева, и тот пытливо расспрашивал его вроде бы обо всем, преследуя единственную цель: убедиться, что это как раз тот парень, которого он искал, что он действительно увлечен проблемами устойчивости и управления. Теперь, когда Пивоваров выделился в самостоятельное подразделение, Королеву позарез был нужен «теоретик». Потом он долго и довольно нудно уговаривал Раушенбаха не увлекаться полетами на Луну и межпланетными путешествиями, а заниматься доступной реальной техникой, из чего Раушенбах сделал вывод, что сам Королев не меньше его увлечен космическими фантазиями, но тщательно это скрывает.

Жизнь Раушенбаха в РНИИ текла тихо и мирно, пока Королев не надумал поручить ему все руководство ракетой 212, а точнее до того дня, когда Сергей Павлович откомандировал его в ЦАГИ с заданием продуть в аэродинамической трубе модель ракеты и снять на кинопленку вихри воздушного потока. Раушенбах в ЦАГИ «зашился»: то есть кинокамера, но занята труба, то труба свободна, но нет пленки, то труба свободна и пленка есть, но у механиков отгул, – и так несколько дней. Неожиданно нагрянул Королев и, узнав, что ничего не сделано, устроил страшный разнос. Приехавший с ним Щетинков отводил глаза – он не мог смотреть на раздавленного королевским напором, что-то невнятно лепечущего Раушенбаха.

– Даю вам сутки, – сказал Королев и уехал.

Раушенбах почему-то очень перепугался. Он не мог бы объяснить этого самому себе, но им овладела непонятная тревога: казалось, если он не сделает все за сутки, произойдет нечто ужасное. Не в том смысле, что лишат премии или уволят, нет, случится нечто непоправимое, причем в масштабах гигантских. В отчаянии он понял, что теперь должен устроить разнос всем этим слесарям и киномеханикам, понимал, что скорее всего зрелище это будет жалкое, что над ним будут смеяться, но делать-то нечего. И устроил! И никто не смеялся. Забегали, засуетились, достали пленку, установили модель и сделали всю работу за одну ночь.

Королев очень удивился, получив от него протоколы продувок, но виду не подал. Потом Раушенбах понял, что никакой срочности в этой работе не было, но на Королева не обиделся, воспринял все философски, как урок на будущее.

То, что Раушенбах не был хорошим организатором, Королев видел. Но он считал, что сейчас наступил такой момент, когда умение быстро и точно разобраться в капризах техники важнее таланта руководителя, что именно такой «нестандартный» ведущий конструктор и требуется ему сегодня.

Впрочем, формального назначения на новую ракету ведущего не было, как не было и должности такой – ведущий конструктор. Все это в будущем. Но уже в те годы проклевываются первые ростки того, что превратится потом в грандиозную организационную систему Главного конструктора: Щетинков – как бы ведущий по ракете 216, Давыдов – по крылатой 201, Раушенбах – по 212. Так в 50-х годах Хомяков станет у Королева ведущим – уже действительно ведущим – по первому искусственному спутнику Земли, Ивановский по гагаринскому «Востоку», а старый верный друг по РНИИ, который сидит сейчас по ту сторону фанерной перегородки, – Арвид Палло – ведущим по мягкой посадке на Луну, до которой Королев не доживет всего три недели...

Ракетный беспилотный самолетик 212 был самой большой из всех ракет, созданных Королевым до войны. Более трех метров длиной, он весил 210 килограммов и согласно расчетам должен был унести 30 килограммов взрывчатки на 50 километров. Глядя на него, легко можно было представить себе: вот он подрастет совсем немного и уже сможет впустить в свое чрево человека, превратиться в ракетоплан. Так в человеческом зародыше еще есть рудиментарный хвост, но уже образовались и ручки, и ножки и даже ушки ясно обозначились на маленькой голове... 212-я виделась Королеву зародышем ракетоплана. Для него она была пограничным летательным аппаратом, за которым ракетная техника превращалась в пилотируемую. Изо всех его ракет, наверное, именно эта точнее всего была нацелена в будущее... В 1971 году Тихонравов скажет: «Да, обидно... Когда разобрались с автоматикой, СП уже посадили...»

Первый раз ракета 212 полетела 29 января 1939 года. В камере Новочеркасской пересыльной тюрьмы у всех в тот день было праздничное настроение. Нет, о старте своей ракеты Королев ничего не знал. Да и откуда он мог знать? Просто одному «японскому шпиону» из авиапрома перепала пачка отличной кубанской махорки.

Споры двигателистов по поводу того, что лучше: кислород или азотная кислота, может быть, еще потому так мало трогали Королева, что это были как бы внутренние споры, «семейный конфликт» тех, кто занимался жидкостными ракетными моторами. Существовал еще другой – Большой Спор, Главный Конфликт РНИИ – между сторонниками ракет на твердом топливе – пороховых ракетных снарядов и «жидкостниками». В известном кинофильме «Укрощение огня» так похожий по всем приметам на Королева конструктор Башкирцев стал одним из создателей знаменитой «катюши». Не выдуманный, а реальный Королев никогда реактивными снарядами не занимался, даже испытывал к ним некоторую неприязнь и не считал нужным это скрывать. Однако его неприязнь никогда не перерастала в отрицание.

Точно так же Сергей Павлович, занимаясь крылатыми ракетами, всегда ратовал и за ракеты баллистические – бескрылые и был едва ли не единственным членом техсовета РНИИ, который активно протестовал против свертывания работ по этой тематике. 15 января 1935 года на совещании в присутствии именитых гостей – профессоров Б.С. Стечкина, В.П. Ветчинкина, Д.А. Вентцеля – Королев набросился на Костикова, доклад которого объективно лил воду на его, Королева, мельницу: Костиков утверждал, что крылатые ракеты более эффективны и признавал бескрылые лишь со множеством оговорок.

– Вопрос, доложенный Костиковым, мало исследован и нуждается во всесторонней математической и экспериментальной проверке, – заявил Королев. – Прекращать исследования по бескрылым ракетам нельзя. Нельзя отступать перед конструкторскими неудачами, вся история техники этому учит...

Костиков совершенно растерялся: мало того, что Королев предал его, переметнувшись к Глушко, он теперь стреляет по своим, по коллегам, которые его поддерживают!

Антипатия между ними росла день ото дня...

Но в возражениях своих Королев не сводил счеты с Костиковым и не старался расположить к себе маститых гостей видимостью объективных оценок. Он действительно считал, что и баллистические ракеты, и реактивная артиллерия – нужные и перспективные работы.

Королев мог себе позволить, особенно сгоряча, какую-нибудь неделикатность в общении с людьми, но он был чрезвычайно деликатен в вопросах технических. В РНИИ он постоянно подчеркивал, что не хочет никоим образом противопоставлять реактивные снаряды своим ракетам и ракетопланам, но требует равной заинтересованности руководства института в этих работах. Буквально через два дня после стычки с Костиковым по поводу его нападок на чужие работы, он на другом заседании сцепился с Клейменовым, защищая уже себя.

– Нам необходимо иметь надежно работающие автоматы для крылатых ракет. Торпеды не могут летать без автоматов. Чем вызвано ваше распоряжение о сокращении плана работ автоматного сектора?!

– Тем, что они дороги, ясно? – рявкнул Клейменов. – В первую очередь мы будем финансировать наиболее актуальные работы!

– Значит, наши работы неактуальны?! Академик Петр Леонидович Капица говорил:

– Каждый муж всегда думает, что его жена самая красивая. Каждый считает, что его работа самая важная. Только при этом человек хорошо работает.

Убежденность в предельной важности его работы была присуща Королеву всегда. Однажды на космодроме он сказал провинившемуся инженеру:

– Вы понимаете, что за такие вещи я могу вас уволить?!

– Да увольняйте, – вяло ответил тот. – Уйду в другое место. Хоть действительно важными делами буду заниматься...

Люди, хорошо знавшие Сергея Павловича, говорили:

– Если бы этот инженер плюнул ему в лицо, он бы меньше обиделся.

С Королевым случилось что-то вроде припадка, его отпаивали чистым спиртом: кто-то мог усомниться, что его дело не самое важное!

Подобная нетерпимость укрепляла репутацию Королева как человека с тяжелым характером. С учетом этого надо попытаться подняться «над схваткой» в РНИИ: действительно ли Королева ущемляли? Пожалуй, действительно. Если можно назвать главную тему РНИИ, которой в первую очередь отдавалось предпочтение, которая в первую очередь обеспечивалась кадрами и материальными ресурсами и стояла на первом месте при распределении заказов в цехах опытного производства, то, конечно, это были реактивные снаряды на твердом топливе. Значит, Королев в своих притязаниях прав?

Пожалуй, не прав.

Приход фашистов к власти не означал, как писали иногда, «угрозу возникновения новых вооруженных конфликтов». Этот приход означал не угрозу, а войну неминуемую, ибо она входила непременной составной частью в саму структуру фашистского режима. Бенито Муссолини говорил с улыбкой, которая еще больше безобразила его ужасное лицо: «Для мужчины воевать так же естественно, как для женщины рожать детей». Все тридцатые годы в СССР – годы подготовки к войне, совершенствования армии, разворачивания оборонной промышленности. Никогда до этого поиски новых видов вооружения не велись в темпах столь стремительных. И в других странах к ракетчикам, которых еще вчера почитали за чудаков и фантазеров, начинают прислушиваться. Да и как не прислушаться было к лекции Германа Оберта в Вене, который рассказывал об атаках межконтинентальных баллистических ракет, начиненных взрывчаткой и отравляющими газами. Правда, в конце лекции Оберт заявил, что ракеты – оружие столь страшное, что ни одна страна не возьмет на себя ответственность применить их в будущей войне. Как он был наивен! Именно в Германии ракетные исследования ведутся в это время особенно интенсивно. Ведь по Версальскому мирному договору артиллерийский парк немцев был ограничен: 204 полевых орудия и 84 гаубицы. Даже снаряды лимитировались: по тысяче на пушку, по восемьсот – на гаубицу. Но ведь статью 166 Договора можно прочесть и по-другому. Ведь статья запрещала иметь «какие-либо другие запасы, склады или резервы боеприпасов». А причем здесь ракеты? Надо еще доказать, что ракеты – это боеприпасы. А значит, ракеты можно производить в любых количествах. И вот уже в конце 1933 года, как раз тогда, когда образовался наш РНИИ, ватага здоровых парней в серо-голубой форме отрядов СА заявилась на Ракетенфлюгплац – полигон под Берлином, где работали искренние романтики, мечтающие о космических перелетах, и вытолкнули романтиков взашей. Золотой «межпланетный» век немецких романтиков кончился. Наступило время Вернера фон Брауна.

Королев еще не слышал этого имени, когда писал в 1935 году: «Значительная простота ракетных аппаратов, возможность их использования для работы на больших высотах, где другие типы двигателей оказываются непригодными, и, наконец, широкие перспективы в применении их для военных целей – все это не могло не привлечь внимания военных кругов всех империалистических стран». А далее опять о своем, наболевшем: «Очевидна исключительная роль в военном деле высотного самолета, летящего с огромной скоростью».

Вот этот никем еще не построенный самолет, а не «катюша» с ее реактивными снарядами олицетворяет для Королева ракетную технику в будущей войне. В создании именно такого самолета видит он свой инженерный, гражданский, патриотический долг. Он убежден в своей правоте неколебимо. И он ошибается! А прав оказывается Клейменов, вообще плохо разбиравшийся в ракетной технике.

Опираясь на разработки, начатые Николаем Ивановичем Тихомировым, продолженные Владимиром Андреевичем Артемьевым, а затем Борисом Сергеевичем Петропавловским, Георгием Эриховичем Лангемаком, Леонидом Эмильевичем Шварцем и другими, в Ленинграде к моменту организации РНИИ уже сконструировали девять типов реактивных снарядов, а к 1938-1939 годам уже существовало реальное ракетное оружие, нуждающееся лишь в некоторой доработке и более продуманной схеме эксплуатации, но уже вполне боеспособное. Именно «катюша» стала самым грозным оружием второй мировой войны и до ее конца не имела аналогов ни в одной другой армии мира. Не прояви Петропавловский, Клейменов и Лангемак такого упорства в отстаивании ракетных снарядов, спасуй они перед энергией Королева, требующего приоритета своим крылатым ракетам, и мы могли бы не успеть сделать «катюшу» к началу войны. Можно возразить: да, но в этом случае мы бы имели более совершенные разработки Королева...

Вряд ли. За четыре года работы в РНИИ ни одна ракета Королева не была принята на вооружение, поскольку ни одна не летала надежно. Более того: ни на одной из своих ракет Королев даже не получил расчетных данных. Это – факты. До 1934 года молодой Сергей Королев шагал в ногу со временем. В РНИИ, почувствовав свою силу, 28-летний Королев пытается время обогнать. Почему в восхитительные годы итальянского Возрождения не построили пароход, хотя у Леонардо да Винчи есть беглая запись о том, что он знает, как сделать барку, способную плыть против ветра? Потому не построили, что, несмотря на могучий рывок человеческого знания, наука и техника еще не доросла до парохода. Наука и техника 30-х годов не доросла до стратосферного ракетоплана Королева. Для этого нужен был надежный, мощный, допускающий регулировку и многократное включение двигатель, – его не было. Нужна была принципиально новая аппаратура управления и связи – ее тоже не было. Нужен был опыт в создании герметических кабин и высотной амуниции. Да разве перечислить все, что было нужно!

В 1988 году академик Раушенбах напишет, вспоминая то время: «В этих проектах Сергей Павлович был примерно на 10 лет впереди своего времени».

Пропасть, о которой уже говорилось в главе о ГИРД, пропасть между мечтами и реальными возможностями, не стала ни мельче, ни уже, а, может быть, разверзлась за прошедшие пять лет еще шире: мечты стали более дерзкими. Королев не сделал бы ракетный перехватчик до начала войны и даже вряд ли успел бы сделать хорошую, точно бьющую по цели крылатую ракету. Но даже, если бы и была такая ракета создана, она не могла бы внести существенных изменений в ход военных действий. Это, кстати, подтвердилось потом на примерах гитлеровских ракет Фау-1 и Фау-2, которые, по убеждению Геббельса, должны были привести к коренному перелому в ходе всей второй мировой войны. И не привели! Все эти разгонные пороховые тележки, многометровые эстакады, довольно громоздкие стартовые комплексы делали боевые позиции таких ракет малоподвижными и уязвимыми для противника. Даже при максимально благоприятном решении всех стоящих перед Королевым задач такое оружие в те годы сильно уступало бы быстрой, простой, дешевой и страшной в своей огневой мощи «катюше».

Да, все так. Все справедливо. Холодные расчеты могут быть безупречны, футурологические выкладки обоснованы, но непостижимость истинного таланта и заключается в том, что все расчеты и выкладки применимы к нему с оговорками, что ценности формальной логики для него относительны, и мысль его движется в неком недоступном нам неевклидовом пространстве таким образом, что искривленный путь ее между двумя истинами оказывается короче многократно выверенной прямой.

Вопреки всему, Королев делал стратосферный ракетоплан.