Зоя Кожемякина на своей полуторке курсировала между Садово-Спасской и Лихоборами с предельной загрузкой: столы, стулья, шкафы, чертежные доски, архивы, горючее, фанера, краска, цемент, железо профильное и просто болванки, наконец, станки, моторы, приборы – короче, все хозяйство, накопившееся незаметно за два года в их подвале. Все это надо было погрузить, разгрузить, заранее прикинуть, где что будет стоять в новом помещении, решить, кто, где и с кем будет сидеть, выслушать множество частных пожеланий («только не у окна!», «только не в этой комнате, тут ужасный сквозняк...») и при всем желании всем угодить, непременно с кем-то поссориться – так мчались день за днем, и радости, и беды были мелкими, скучными, неинтересными, как домашние мухи.

Ленинградцев еще не было: не решили окончательно вопрос с их квартирами, но уже пополз шепоток: «Они сидят в своем Питере и ждут, когда мы тут для них все вычистим и вымоем...» Королев спрашивал Клейменова, когда приедут ленинградцы, Клейменов сказал, что надо организовать Ленинградский филиал и этим непосредственно занимается Лангемак.

– А что его организовывать? – спросил Королев. – Просто часть товарищей уедут в Москву, а часть останется, вот это и будет филиал...

– Вот вы какой быстрый, Сергей Павлович, – прищурился Клейменов. – Вот бы наши цеха с такой бы быстротой оснащались...

С цехами дело шло плохо. Небольшая группа рабочих и механиков «старичков-энтузиастов» из ГИРД удовлетворить нужды института не могла. Бывшие механики дизельной лаборатории тихо спивались от безделья, а некоторые из них разбрелись в неизвестном направлении. Приходили наниматься рабочие с расположенной неподалеку суконной фабрики, Клейменов их принимал («Кадровый рабочий класс, мануфактуры – оплот революции!), но это были совсем не те люди, к которым привык Королев в подвале, – понимающие его с полуслова не только мастера, но и простые слесари. Эти „мануфактурные революционеры“ не могли толком прочитать чертежи. Королев давал им задания, они их заваливали, Королев устраивал разносы, они шли жаловаться к Клейменову. Клейменов, принявший их на работу, испытывал как бы моральную ответственность за „свои“ кадры, защищал их и упрекал Королева в неумении „работать в гуще народных масс“. Королев злился, потому что никакой „гущи народных масс“ не было, а была кучка неумелых лентяев, раздраженных тем, что секретность мешает делать „левые“ дела и воровать. Воля Клейменова все глубже и глубже загоняла Королева в это производственное болото, из которого ему вылезти было очень трудно. Назревал крупный скандал.

Разразился он вскоре после Нового года. 17 января 1934 года Королев представил Клейменову справку о неудовлетворительной работе мастерских института.

«План работ на январь не выполняется, – говорилось в ней. – Оборудование производства происходит чрезвычайно медленно. Освоение этого оборудования происходит также недостаточными темпами... Нет должной ясности и четкого стремления выполнить установленное задание ни у руководителей производства, ни у бригадиров сборочных бригад, ни у каждого рабочего места... План сроков не имеет...

Нет простейшего порядка в деле прохождения того или иного заказа на работы, распределения их по рабочим местам, систематического контроля за их выполнением... Рабочий высокой квалификации с нарядом в руках занимается отысканием материала, затем сам же его подготавливает для работы. Вопрос с подачей инструмента не упорядочен в должной степени... Обращение с инструментом в цеху скверное...

Заработок рабочего неровен и зачастую недостаточен, а иногда чрезмерно высок.

Все затронутые вопросы являются, несомненно, вопросами низового порядка, разрешаемыми в самом производстве, в цеху, в бригаде. Тенденций к их постановке и разрешению, однако, нет и даже, наоборот, у меня создается впечатление, что руководители производства ведут свою работу «от дня к дню», всецело полагаясь на меня, как вышестоящего начальника, разрешая подобные наболевшие вопросы тогда, когда их укажет кто-либо, я или вы, товарищ начальник... Даже в тех случаях, когда очевидность того или иного положения заставляет меня отдать какое-либо распоряжение руководителям производства (хотя по сути это было бы их дело), последнее выполняется нечетко и не в срок...

Как результат всего вышеизложенного слаба трудовая дисциплина на производстве РНИИ. Настроение у рабочих скверное. Постоянные срывы... дезорганизуют даже самую стойкую передовую часть рабочих нашего производства...»

Королев пишет о необходимости улучшить отопление помещений и питание в столовой, об организации транспорта, поскольку добраться до института на окраине города – задача не из легких, – комнат отдыха, красного уголка. Выход из создавшегося положения Сергей Павлович предлагает только один: «сменить все руководство производством, как несправляющееся с работой и поставить туда людей, которые хорошо бы хозяйничали». И добавляет: «Надо обратить внимание партийной части и завкома на работу производства, т.к. без их помощи, одними административными мерами успех достигнут не будет».

Замечательный документ! Сколько в нем энергии и страсти! В нем виден человек, искренне болеющий за дело, умеющий представить проблему в целом, в самом подходе к ней уже видна хватка будущего Главного конструктора. Интересно, что даже тон этого доклада, напористый, драчливый, как бы призывающий к немедленной и энергичной работе, напоминает тон резолюций Королева «космического». Вот сравните: в марте 1965-го Сергей Павлович тоже нервный, раздраженный неудачным стартом очередного «лунника», прочитав на космодроме проект плана реконструкции своего опытного завода, пишет директору этого завода Роману Анисимовичу Туркову:

Как они похожи, два эти документа, разделенные половиной жизни! – тридцатью годами тюрем, войны, сумасшедшей работы, Золотыми звездами на груди! Насколько же цельным, крепким характером обладал 27-летний заместитель начальника РНИИ! Письмо Туркову все-таки гораздо спокойнее доклада Клейменову. Это не доклад, это – ультиматум. Теперь Клейменов должен был или признать несостоятельность своей кадровой политики и уволить людей, им же недавно набранных, или объявить Королеву войну. Иван Терентьевич пришел в ярость, посчитав, что Королев поднимает «бунт на корабле», а бунтовщиков по морским законам «на реях вешать надо». Состоялось бурное объяснение, Клейменов утверждал, что во всем виноваты не производственники, а его заместитель, которому поручено было наладить работу этих производственников. Королев возражал: он не может руководить людьми, которые не отвечают требованиям, к ним предъявляемым. В запале Клейменов заявил, что такой заместитель ему не нужен, на что Королев ответил, что будет счастлив оставить эту должность.

Ситуация складывалась критическая. Несмотря на то, что РНИИ находился в Наркомтяжпроме, «хозяином» считался Тухачевский, а точнее – Управление военных изобретений. Только что назначенный вместо Новикова начальник УВИ Русанов пока входил в курс дела, и «тушение пожара в РНИИ» было поручено Терентьеву. К нему уже приходил Клейменов. Яков Матвеевич успел изучить и Клейменова, и Королева, понимал, что безболезненным это искусственное объединение двух коллективов, которые раньше, находясь в разных городах, испытывали друг к другу если не чувство соперничества, то хотя бы вполне объяснимое чувство потаенной ревности, произойти не может. Но он не ожидал, что начальник нового НИИ и его заместитель окажутся соперниками столь непримиримыми, и когда Тухачевский спросил: «В двух словах, что там происходит?» Яков Михайлович глубоко вздохнул и ответил: «В двух словах: нашла коса на камень, товарищ заместитель наркома...»

Можно предполагать, что взаимная неприязнь Клейменова и Королева во всяком случае в 1934 году была достаточно глубокой. Об этом можно судить хотя бы по тому, что даже в 50-х годах, когда все обиды утонули в Лете, а судьба Ивана Терентьевича как жертвы «культа личности» не могла не вызывать сочувствия, даже тогда Королев характеризовал своего бывшего шефа с явной неприязнью: «Любил пожить, глубоко в дела не вникал, особыми организаторскими способностями не отличался. Самолюбив... Мне в Клейменове не нравились личные качества: барство, пренебрежение к людям...»

Само понятие «барство» за годы советской власти постоянно трансформировалось. Были времена, когда, если в шляпе ходишь – значит – барин. Старшая дочь Клейменова Ирина, когда ей было десять лет, попросила однажды шофера Володю покатать ее на отцовской «эмке», за что получила от отца строжайший выговор. «Барином» в сегодняшнем понимании этого слова Иван Терентьевич, конечно, не был, и Королев здесь, очевидно, не совсем прав. Резким, хамоватым, безапелляционным в споре – быть мог, но это уже другое.

К сожалению, не удалось отыскать характеристик Клейменова, которые он мог Т тогда дать Королеву, но, надо полагать, что они вряд ли бы украсили будущего Главного конструктора. Ну, что делать, есть расхожее определение: не сошлись характерами. А тут два самобытных, сильных характера как раз сошлись, но в поединке вздыбились, не хотели друг другу уступать.

Однако Королев превратился бы в фигуру плоскую, если бы все было так просто. При всей многолетней неприязни к Ивану Терентьевичу Сергей Павлович был очень внимателен к семье своего безвинно погибшего начальника. После реабилитации жены Клейменова Маргариты Константиновны, прошедшей все ужасы тюрем и таежных лагерей, Королев помог ей получить денежное пособие и пенсию за мужа, регулярно справлялся о ее жизни, звонил в Боткинскую больницу, когда ей делали операцию. За несколько недель до смерти он приехал к ней домой. Проговорили целый вечер, вспоминали былое: Королев – Мальдяк, Колыму, Клейменова – Усть-Усу, Печору.

– У каждого своя река, – вздохнул Королев. Потом помолчал и добавил:– А на Ивана Терентьевича я обиды не держу. Молод я был тогда, и Клейменов делал ставку на Лангемака... Я скоро в больницу ложусь, а выйду и давайте с вами, Маргарита Константиновна, воспоминания писать, нам ведь с вами есть что вспомнить, а?...

А может быть, Королев понимал, что именно конфликты с Иваном Терентьевичем спасли ему жизнь? Будь Клейменов по-покладистее, сработались бы, и Королев остался бы заместителем начальника института. А в 37-м в РНИИ казнили не людей, а должности. Вот и получается, что ссоры их с Клейменовым к тому привели, что Королев как бы освободил стул для Лангемака. А стул-то оказался электрическим... Накануне нового, 1945 года недавно освобожденный из тюрьмы Королев пишет вдове Бориса Сергеевича Петропавловского, справляется о Лангемаке – ведь он не знает, что Георгий Эрихович давно погиб: «...Напишите мне о Жорже – что же в конце концов о нем слышно и известно? Где Елена Владимировна (жена Г.Э. Лангемака. – Я.Г.) и девочки? Мне эта мысль не дает покоя»...

Все столкновения 1934—1935 годов были бы куда менее болезненны, если бы сводились лишь к личным конфликтам непохожих и упрямых людей и даже если бы все дело было в том, что Клейменов «делал ставку» на Лангемака. Но ведь есть еще одна краска: это была война руководителя москвичей с руководителем ленинградцев – одна из граней вечного спора двух русских столиц. Как раз в это время ленинградцы перебрались в Москву. Их вживание в институтские дела, уже начатые москвичами, накладывалось на ссору начальства, и худшего варианта для работы трудно было придумать.

Наконец, у конфликта существовала еще одна грань, которую хорошо понимали и в Наркомтяжмаше, и в Наркомвоенморе. РНИИ должен был прежде всего заниматься не просто ракетной техникой, но военной ракетной техникой: главным заказчиком РНИИ была армия. Ленинградцы были военной организацией и ими всегда с 1930 года, когда умер Тихомиров, командовали кадровые военные. Москвичи были организацией осоавиахимовской, общественной, руководителем их был человек сугубо гражданский – цену «ромбам» Королева все знали. Поэтому конфликт руководителей был еще конфликтом военных, которые, как известно, всегда все знают лучше гражданских, с гражданскими, которые, как тоже известно, для высшей пользы дела обязаны руководить военными. Вся эта ситуация дополнительно осложнялась тем, что среди ленинградцев были сугубо гражданские люди. Глушко например, окончивший Ленинградский университет, а среди москвичей – военные, вроде Тихонравова, выпускники Военно-воздушной академии РККА. Незадолго перед образованием РНИИ в московскую ГИРД пришло новое пополнение – молодые выпускники моторного факультета той же военной академии: Стеняев, Хованский, Лобачев, Герцен, Шибалов, Зуйков, Белов и самый активный из них – Костиков. Они не учились вместе с Клейменовым, но они закончили одну и ту же академию, и уже одно это определяло их позицию в конфликте руководителей. Эти военные инженеры, хотя и окончили академию недавно, как правило имели за плечами опыт гражданской войны, вступили в партию, наконец, они были старше Королева по возрасту (Костиков, например, на 7 лет и лишь на год моложе Клейменова). Подчиняться им, красным командирам, партийцам, молоденькому беспартийному, штатскому «шпаку» было нелегко. Партийцы ходили в Октябрьский райком, который тоже должен был теперь заниматься назревшим конфликтом. Старые гирдовцы собирались дома у Королева, пробовали выработать план действий, но ничего у них не получалось.

– К чертовой матери! – орал Корнеев, обрушивая на стол свой пудовый кулак. – Да неужели не ясно, что он всех нас схарчит! Надо не дожидаться, пока нас выгонят взашей, а уходить всем вместе. Мы же сила! Что, мы не проживем без Клейменова?!

– Но мы же сами хлопотали за институт, ведь, действительно, созданы все условия... – робко возражал Тихонравов.

– Условия как раз не созданы, – бросил Королев.

Усадив всех за стол, он устроился в углу дивана так, чтобы удобнее было наблюдать, слушал внимательно, в разговор встревал редко. Он хотел всех выслушать, потому что, откровенно говоря, очень смутно представлял себе дальнейшее развитие событий.

– Ну почему условия не созданы? Мне, например, никто не мешает, – примирительно сказал Победоносцев,

– Тебе и не будут мешать, пока на тебе Лангемак воду возит, – зло ответил Корнеев. – А выпотрошат тебя, и – взашей!

– Никто на мне воду не возит, – обиделся Победоносцев. – Лангемак вообще остается в Ленинграде... Он теперь начальник филиала...

– Лангемак переезжает в Москву, – сказал Королев.

– Та...ак! – заревел Корнеев. – Теперь всем крышка! Этот пушкарь всех дожмет!

Королев был отстранен от должности по решению начальника научно-технического управления ВСНХ СССР Николая Ивановича Бухарина. Вместе с Тухачевским они решили пилюлю немного подсластить: кресло заместителя начальника РНИИ было как бы упразднено совсем. Вместо него введена должность главного инженера, на которую был назначен Георгий Эрихович Лангемак.

Клейменов понимал, что Королев побежден, но не разгромлен. Вместе с группой выпускников академии он ставит вопрос об исключении Сергея Павловича из рядов РККА, но поддержки не находит, вопрос уходит в песок, а смута не только не кончается, но усиливается. Армейское единоначалие Клейменова все чаще и чаще приводит к новым конфликтам. Дело было уже не в Королеве и не в организации работы производственников. Предметом спора становилось главное: тематика института. Вячеслав Дудаков, казалось бы, свой, ленинградец, пишет Тухачевскому, что Клейменов его травит, мешает работать, несмотря на то что его стартовые ускорители для самолетов – единственная работа ГДЛ за все время ее существования, которая сдана на вооружение Красной Армии. Характер у Дудакова был трудный, но как не прислушаться, если человек пишет: «Для характеристики общего положения РНИИ укажу, что в нем не найдешь ни одного довольного сотрудника, дельные работники, конструкторы и инженеры бегут из РНИИ».

Прошло две недели, еще с Дудаковым не успели толком разобраться, а Клейменов снова ставит вопрос ребром: с Королевым больше работать невозможно. Выведенный из себя Королев на следующий день отправляет Тухачевскому отчаянное письмо. «...В Реактивном институте создалось совершенно невыносимое положение,» – и Сергей Павлович убеждает заместителя наркома, что Клейменов рассматривает перспективы ракетной техники тенденциозно, не понимая, что ракеты на твердом топливе не в состоянии дать те скорости, высоты и дальности, которые потребуются в будущей войне. «Пороховые реактивные снаряды, – пишет Королев, – имеют большой смысл как средство вооружения РККА сегодня новыми видами оружия, но ставка только на это – есть гибельная политика „близкого прицела“. Королев жалуется: невозможно втиснуться в программу испытаний с жидкостными двигателями, поскольку „РНИИ представляет собой мастерские по изготовлению бесконечных вариантов пороховых снарядов Лангемака“. Защищает своих соратников по ГИРД: Ефремов вынужден был уйти, Корнеева Клейменов уволил. Кто же будет делать двигатели? „Моторы т. Глушко (Ленинград) оказались непригодны по своим данным для установки их на летающие объекты“. Совсем коротко – о своей крылатой ракетной торпеде: „Возможно, что этот объект будет прототипом в миниатюре будущего стратосферного корабля или сверхдальнего снаряда“. Заключает с трагической нотой: „РНИИ идет к гибели, задыхаясь в ужасающей обстановке, созданной стараниями нескольких лиц“.

Через два дня на стол начальника Управления военных изобретений легло это письмо с резолюцией: «т. Русанову. Прошу разобраться. Т. Клейменов жесткий человек, но не всегда объективный. Тухачевский. 1.VI.»

Русанов начинает разбираться и узнает, что РНИИ «будут слушать на райкоме». Октябрьский райком партии получал самую противоречивую информацию и решил, что пора, наконец, выяснить, кто же там прав. Русанов попросил Терентьева съездить на заседание, послушать. Терентьев поехал. Клейменов доклад построил глупо, склочно, выступавших перебивал, кричал, демонстративно похохатывал: «Что ты меня учишь?! Я Колчаку Пермь сдавал, а ты меня учишь!!» Весь берлинский лоск сразу исчез и вдруг обнажился солдафон. Секретарь райкома Андреасян говорил тихо, с мягким южным акцентом, пытался урезонить Ивана Терентьевича, но безрезультатно. Даже сторонники начальника не взялись его защищать. Секретарь парткома института Зуйков понял, что Клейменов напрочь забыл все его советы. Произошло то, чего Павел Петрович больше всего боялся: Клейменов не мог понять разницу между солдатским митингом 14-й армии на Южном фронте и отчетом директора НИИ на заседании столичного райкома партии. Костиков тоже злился на тактическую неумелость своего начальника. Невозмутимый Лангемак качал ногой в блестящем сапоге, смотрел в окно. Как ни странно, ему импонировало выступление Клейменова. В его оголтелости, даже в его базарных репликах совершенно отсутствовало желание подстроиться к официально деловому тону райкомовцев, кому-то понравиться. Наверное, он ведет себя глупо, но он естествен, он остается самим собой. А разве это не прекрасно, вне зависимости от правоты?

Решение бюро райкома было жестким и однозначным. Налицо «грубейшие ошибки, допущенные со стороны парткома в руководстве партийно-массовой и производственной работой РНИИ». В духе партийной терминологии того времени отмечено, что «партком РНИИ занял хвостистскую позицию... втянулся в склоку и проявил неслыханный зажим критики...» О начальнике института в решении было записано, что «тов. Клейменов, как руководитель РНИИ, своим нечутким и грубым отношением создал обстановку паники и бегства из института лучших инженеров».

Корнеева восстановили, Зуйкову дали выговор и рекомендовали от работы освободить, Клейменову – «указать на недопустимые методы». Терентьев, просидевший на двух заседаниях от звонка до звонка, писал в докладной записке Русанову: «...если останется Клейменов, то придется снять с работы специалистов Корнеева и Королева... Можно предположить, что с оставлением Клейменова начальником института, из РНИИ уйдет наиболее активная группа специалистов (Победоносцев, Тихонравов и др.)... Полагал бы, что нужно принять меры к немедленному снятию т. Клейменова с должности начальника РНИИ и о назначении другого лица». Русанов доложил замнаркома. Доклад этот через три дня ушел к Фельдману – начальнику Главного управления кадров РККА с резолюцией Тухачевского: «Согласен. Прошу выдвинуть хорошего кандидата – организатора». Через три недели Клейменов написал Тухачевскому письмо. Жаловался на Терентьева и УВИ, писал, что авторитет его там подрывают и приводил пример: на конференцию по изучению стратосферы без его ведома УВИ командировало Королева. Зря, наверное, Иван Терентьевич напомнил о себе: в тот же день Тухачевский напоминает Русанову: «Прошу представить кандидатов нач. РНИИ. М.Т.»

За Клейменова пробовал заступиться Орджоникидзе, доказывал Тухачевскому, что работник он хороший, ну, а если горяч порой, – с кем не бывает. В создавшейся ситуации, пожалуй, больше всего вредил себе сам Иван Терентьевич. Никак не может успокоиться, вновь и вновь пишет сутяжные письма, да еще С гордостью о них докладывает: «Мною на основании решения партийной и общественной организаций возбуждено ходатайство перед командованием Управления об исключении тов. Королева из РККА, но этого сделано не было, дело дошло до тов. Куйбышева, последний предложил т. Королеву исправиться и дал срок два месяца...»

Терентьев читает, пожимает плечами, накладывает резолюцию, для Ивана Терентьевича обидную: «К делу. Очередная глупость. Я.Т. 15.08.1934 г.»

Поиски кандидатов на директорский пост продолжались. Предлагали Иосифа Семеновича Амосова, инженера-металлурга из Главного артиллерийского управления, Ковалькова Алексея Федоровича предлагали, выпускника академии, начальника отдела НИИ ВВС, но один был пушкарь, другой самолетчик, ракет оба не знали и к ракетам совсем не рвались. В общем, как и нынче нередко случается, день шел за днем, институт себе работал и работал и вроде бы даже неплохо работал, дел и без него у начальства было много, Иван Терентьевич понял, что время льет воду на его мельницу, несколько поунялся, затих, и... остался в кресле.

Для стабилизации работы в институте больше всего сделал новый секретарь парткома Павел Михайлович Яновский, – член партии с 1917 года, друг Постышева, Косиора, он работал в ОГПУ, но, видя, что работать там ему становится все труднее и труднее, перешел в РНИИ, благо по образованию был химиком. Крупный, подвижный, несмотря на хромоту, весельчак, мастер карточный фокусов, он быстро находил общий язык с любым человеком, готов был обсуждать любую проблему – от химического состава ракетных топлив до «технологии» поедания речных раков, к которым был очень неравнодушен. Именно Яновский своей ровной, здоровой жизнерадостностью сумел быстро изменить всю атмосферу жизни института. Королев потом часто вспоминал его. В его представлении вот таким и должен был быть парторг: умным и веселым. Яновский постарался максимально справедливо распределить «сферы влияния» и удовлетворить притязания соперников на производственную базу. Кстати, сам нашел завод в Туле, который взялся делать для РНИИ жидкостные кислородные двигатели. В 1937 году отыскался «добрый человек», который написал, что в Тулу он ездит не за двигателями, а на троцкистские совещания, и Яновский исчез. Впрочем, можно было и не писать: с такими друзьями, как у него, Павел Михайлович был обречен...

И еще один человек очень помог Ивану Терентьевичу Клейменову, помог, чтобы о нем забыли. Им был Георгий Эрихович Лангемак.

Королев, конечно, сгоряча написал тогда, что весь институт занят изготовлением бесконечных вариантов реактивных снарядов Лангемака. Георгий Эрихович деньги народные считал не хуже Сергея Павловича и если заказывал производству свои снаряды, то делал это не впопыхах, абы заказать, а серьезно каждый заказ аргументируя. Да и не такой это был человек, чтобы столь откровенно использовать служебное положение.

Мне кажется, что Королев не сработался с Клейменовым еще и потому, что в чем-то они были похожи, и именно несхожесть характеров помогала Сергею Павловичу ладить с Лангемаком. Королев мог накричать, Лангемак никогда не повышал голоса. Королев мог обидеть, Лангемак только высмеять. Стихией Королева были производство, металл, конкретная конструкция. Лангемак предпочитал книги. Королев любил чертить. Лангемак – считать. Королев с необыкновенным жаром добивался, чтобы его поняли и после этого поддержали. Лангемак холодно говорил: «Если вы не поняли, выполняйте, что вам приказано». Королев был гениальный технарь. Лангемак был талантлив вообще. Возможно, если бы дело их сблизило, они могли бы подружиться. Но они занимались разными делами и подружиться не успели.

Человек талантливый вообще часто имеет биографию причудливую. Лангемак родился в сугубо штатской семье преподавателей иностранных языков в городке Старобельске под Харьковом – таком маленьком, что все жители там здоровались друг с другом. Отец его был немец, мать – швейцарка, оба приняли русское подданство, и сын их говорил по-немецки и французски так же легко и чисто, как по-русски. В Елизаветграде38 он окончил классическую гимназию и решил идти по стопам родителей – стать лингвистом, изучать японскую филологию. В Петроградском университете проучился он только несколько недель, после чего должен был сменить филологию на баллистику: призыв в армию осенью 1916 года усадил его на скамью школы мичманов. Но, как талантливый человек вообще, он стал хорошим морским артиллеристом, служил в береговой обороне Финского залива. Когда его демобилизовали, а точнее, когда всякая оборона, и береговая, и не береговая стала разваливаться, он вновь попытался стать человеком гражданским. Вернувшись домой, поступил в Одесский университет. В тревожную смутную зиму 1918-1919 годов они могли встретиться в Одессе – студент Лангемак и два мальчишки: Валентин Глушко и Сергей Королев, но встречу эту гражданская война отодвинула. Весной 1919-го Георгий Лангемак ушел добровольцем в Красную Армию и, оставаясь человеком талантливым вообще, быстро вырос в Кронштадте от командира батареи до помощника начальника артиллерии всей крепости: он понял, что с японской филологией, очевидно, ничего не выйдет, что написано ему на роду стать артиллеристом. Впрочем, и артиллерийская, и всякая другая его карьера могла прерваться навсегда, когда во время знаменитого мятежа его арестовали, но не расстреляли, а до поры посадили на гауптвахту. Выпустили его оттуда красные матросы.

Дальше путь чисто армейский: Военно-техническая академия имени Ф.Э. Дзержинского в Ленинграде, Севастополь, помощник начальника артиллерии всего черноморского побережья.

Но было нечто, отличающее его от обычных офицеров-артиллеристов. Еще в Ленинграде познакомился он с Тихомировым и его реактивными снарядами и крепко задумался о будущем артиллерии. Математика доказывала, что если усовершенствовать реактивный снаряд Тихомирова, то эффект может получиться невероятный, труднопредсказусмый. Тихомиров и друживший с ним командующий Ленинградским военным округом Август Иванович Корк добились перевода Лангемака в ГДЛ как ценнейшего специалиста по внутренней баллистике. Сделать это, очевидно, было не просто, поскольку ГДЛ была организация секретная, а Лангемака в 1922 году за венчание в церкви исключили из партии. Так стал Георгий Эрихович ракетчиком.

Если молодого Королева, который не скрывал своего равнодушия к пороховым ракетам, Клейменов – выпускник Военно-воздушной инженерной академии (ВВИА) – признавать и авиационным специалистом не хотел, то за своим ровесником Лангемаком – кадровым офицером – первенство в пороховых делах он признал охотно. Сферы влияния таким образом не пересекались. Спокойная сдержанность Георгия Эриховича позволила ему быстро найти общий язык и со старыми гирдовцами, и с новыми военными инженерами из ВВИА РККА.

– В нем поражала его внутренняя культура, знания, эрудиция как в технике, так и в гуманитарных науках, – вспоминал Тихонравов. – С ним было чрезвычайно приятно разговаривать...

– Мне лично в жизни не приходилось больше встречать таких собранных людей, умеющих организовать не только свою работу, но и работу своих помощников. Когда потом я читал «Хождение по мукам» Алексея Толстого, то часто думал о том, что Рощин похож на Лангемака, – вторил Тихонравову Победоносцев.

– Георгий Эрихович был прекрасным оратором, владел литературным языком и его выступления приятно было слушать. А еще лучше он писал, – говорил Глушко.

Очевидно, и Королев подпал под обаяние личности Лангемака. Королев высоко ценил знания, профессионализм, внутреннюю дисциплину – здесь у Лангемака было чему поучиться. Единственно, чего никак не мог Королев – просто в силу своего темперамента – принять в Лангемаке, так это его особую, очень вежливую и чуть-чуть высокомерную иронию, очевидно, унаследованную им от морских офицеров старой школы, которые полагали всех прочих военных (а штатских – тем более!) хоть на полдюйма ниже себя. Читая отчет совсем молоденького, только что пришедшего с мехмата Миши Дрязгова, который по собственному наитию после каждой формулы непременно ставил точку с запятой, Георгий Эрихович спрашивал с рассеянной улыбкой:

– Скажите, пожалуйста, Михаил Павлович, а другие знаки препинания Вы, очевидно, просто не уважаете?

Но тут же, взглянув на залитое краской лицо Дрязгова, старался смягчить свой укол:

– Вы не возражали бы, если бы Вашу работу мы сумели бы опубликовать? – Лангемак редактировал сборник трудов РНИИ, напечататься в котором для молодого инженера было большой честью.

На такие пассажи Королев был не способен. Доведись ему, он бы спросил Дрязгова:

– Какого черта вы наставили везде эти дурацкие точки с запятой?!

Лангемак никогда не поминал даже черта, не говоря о других персонажах, населявших лексикон выпускников школы мичманов.