Ярмарочную площадь подмели для благородной публики солдаты 44-й артбригады, квартировавшей в городе, расставили за канатами скамьи, место на которых стоило неслыханно дорого – рубль! Рубль в Нежине – это воз слив! Праздничные хлопоты начались уже с утра, когда привезли с вокзала биплан. Только около трех часов, когда вся площадь уже была окружена плотной толпой безбилетников, занявших даже крыши соседних домов и примостившихся на деревьях, появился сам Сергей Исаевич, весь скрипящий в черной добротной коже – куртка, галифе, гетры, шлем, даже очки на лбу скрипели, – прохаживался возле аэроплана, позволяя фотографировать себя и снимать на «синема».

Сережа Королев пришел на площадь с дедушкой и бабушкой. Надо сказать, что именно бабушка была большой охотницей до всяких технических новаций, не боялась паровоза, а в Либаве со знакомым офицером осматривала субмарину и даже спускалась в чрево подводной лодки. Оживление бабушки в связи с предстоящим полетом не трогало пятилетнего Сережу. Сидя на плечах деда, он не понимал, о чем, собственно, говорят, не понимал, что такое «полет». Летали птицы, жуки, бабочки, но как могла летать машина?!

И вот он увидел: рыжий человек сел в плетеное кресло своей машины, механик, стоящий впереди, резко рванул вниз короткую, похожую на весло деревяшку, машина страшно затарахтела, затряслась, словно сердясь и негодуя, десятка два солдат держали ее за крылья и за хвост, успокаивали. – Это полет? – тихо спросил он деда, но тот не слышал. Желтое облако пыли потянулось к канотье и зонтикам обладателей рублевых билетов...

– Прогревает мотор! – крикнул кто-то громко за спиной деда.

Мотор прогревался очень долго. Засыпанная пылью толпа терпела безропотно. Наконец, Уточкин взмахнул рукой, аэроплан дико взревел, человек в коже и солдаты стали почти невидимыми в облаке пыли, так что Сережа скорее уловил, чем разглядел, как машина дернулась и покатилась по площади. Сначала вперевалочку, потом быстрее и ровнее, подпрыгнула вверх, снова мягко ударилась колесами о землю, снова подпрыгнула, чуть просела, но не опустилась! Над площадью пронесся стон восхищения: аэроплан летел! Он летел по воздуху! Страшное волнение охватило мальчика, сердце его колотилось: человек в машине летел уже выше людей! Он мог, наверное, лететь выше домов!

Это было самое фантастическое, самое невероятное зрелище за всю его маленькую жизнь. Именно в эти минуты пережил он тот высший восторг, граничащий с предельным страхом, почти ужасом, восторг, охватывающий и душу, и тело, который и в большой, долгой жизни не каждому суждено пережить.

Уточкин пролетел километра два и сел на поле близ скита женского монастыря. Толпа хлынула к месту посадки качать героя, а Сергей с дедушкой и бабушкой пошли домой.

Вечером, когда пили чай, только и разговоров было что о полете. Бабушка критиковала аэроплан за пыль и треск и вспоминала воздушный шар, что летал в Нежине лет двадцать назад со двора пивоварни чеха Янса и приземлился за три квартала на Миллионной. Ну как же, она хорошо помнит, как выпрыгивали из корзины аэронавты прямо на дерево в усадьбе Почеки. Вот это был полет!..

В июне 60-го, когда отобранные в отряд космонавтов летчики первый раз приехали к нему в КБ, Королев вдруг вспомнил рыжего Уточкина, так ясно вспомнил весь этот далекий, солнечный день и острый запах желтой пыли...

К осени 1914 года, уже после объявления войны, обнаружилось, что финансы Москаленко в большом расстройстве. Появились энергичные люди со специальными машинами, это уже не кустарное соление, а фабричное производство; где было Марии Матвеевне угнаться за этими капиталистами, не те уже силы. Торговля ее хирела. Решено было срочно ликвидировать все дело, продать и магазин и дом. В последнее время дом стал каким-то ненужным: все дети разлетелись: Маруся и Нюша – в Киеве на курсах, Вася уже кончил институт, тоже в Киеве. И Сережа скучает в Нежине... А тут еще война, спаси и сохрани...

Василий Николаевич снял в Киеве квартиру на Некрасовской, с великими трудами и шумными хлопотами собрались, погрузились, переехали, наконец, зажили, как прежде, все вместе, одной большой семьей. Да, все, как прежде, вот даже Варвара – верная душа – с Анютой-кухаркой тут, все, как прежде, и все – другое, совсем не похожее на милую нежинскую жизнь. И квартира тесна, и без хозяйства сиротливо, и дети не те уже, взрослые, самостоятельные, и город – чужой, большой, шумный. И большая, шумная, совсем незнакомая жизнь проникала сквозь стены новой квартиры, принося с собой неизведанные тревоги – никуда не уйти от них...

Уже открылись первые госпитали. Нюша работала сестрой милосердия, делала перевязки, дежурила по ночам. Однажды взяла с собой сестру. Мария Николаевна всю ночь просидела подле умирающего прапорщика. Он метался в бреду, выкрикивая обрывки ругательств, потом замолкал, откидывался весь мокрый на подушки, просил пить. Под утро удивленно улыбнулся Марии Николаевне и сказал:

– Никогда не думал, сестрица, что я такой крепкий: никак помереть не могу... Через час его отвезли в палату умирающих, а доктор сказал Марии Николаевне:

– Вам, я вижу, нехорошо. Не советую приходить к нам. Вы человек образованный, сможете приносить пользу в другом месте...

Мария Николаевна училась и работала в канцелярии курсов. За это ее освободили от взносов за учение и еще платили двадцать рублей. Но денег в семье все равно не хватало. Цены росли как на дрожжах. Варвара возмущалась:

– Даже хлеб и картошка вдвое дороже!

На Крещатике бестолково шумели «патриотические» демонстрации: «За Россию, за победу!», а рабочие бастовали. Недовольных стригли в солдаты, на их место присылали военнопленных. На «Ауто», «Арсенале», у Гретера и Криванека, Фильверта и Дедины работали немцы. Киевские окраины роптали. В городе появились листовки. А с фронта ползли тревожные слухи: армия отступала, военные неудачи весной и летом 1915 года вызывали у всех какое-то нервное, взвинченное настроение, незнакомую резкость в разговорах, недобрую суетность в мыслях. И не верилось, что так недавно существовал тихий зеленый Нежин, чаепития за закрытыми ставнями, восторги после полета Уточкина... Другой мир...

И опять всем как-то было не до Сергея. В архиве Академии наук СССР хранится одна его короткая запись, выдающая в нем мальчишку наблюдательного и отчасти характеризующая атмосферу киевской его жизни:

Он все время чем-то занят: раскрашивает картинки, клеит модельки, собирает марки, играет в солдатики, строит дома из кубиков. А однажды Григорий Михайлович принес ему сразу несколько цветных шаров...

Они познакомились уже давно, еще когда Сергей жил в Нежине. Высокий стройный мужчина лет тридцати с приятным, несколько удлиненным лицом, спокойными ясными глазами. Это и был Григорий Михайлович Баланин.

Курсисткой Мария Николаевна снимала комнату на Фундуклеевской. У хозяина был сын-тупица, и Григорий Михайлович натаскивал его по математике. Так Мария Николаевна познакомилась со своим вторым мужем.

Баланин был человек интересный. Сын объездчика в лесничестве, он окончил городское училище, потом учительскую семинарию, готовившую сельских учителей, которая, к его собственному удивлению, не убила в нем охоты учиться дальше.

Он уехал в Петербург, где ему удалось поступить в Учительский институт. Положенные годы отработки провел он в Финляндии и Карелии, накопил там денег и уехал в Германию. Из Германии Григорий Михайлович вернулся с дипломом инженера по электрическим машинам и блестящим знанием немецкого языка. Однако в России немецкий диплом считался неполноценным, и, чтобы получить звание инженера, Баланин поступает в третий институт – Киевский политехнический, открытый в 1898 году. Ко времени знакомства с Марией Николаевной он числился в студентах, но студенческого в нем было мало: взрослый, сложившийся человек, отличный инженер, который, однако, не мог доказать это на деле. Лишь в 1913 году получил он диплом.

Но тогда, в Нежине, маленький Сережа еще не мог знать, что человек этот сыграет в судьбе его одну из важнейших ролей, принесет ему много добра и немало огорчений. Тогда было первое знакомство.

В Киеве Баланин часто бывал в доме Москаленко, потом он уехал в Петроград, оттуда в Борисоглебск, в Тамбовскую и Воронежскую губернии, где консультировал строительство первых в тех краях элеваторов. Наконец похудевший, загорелый, воротился в Киев и в первый же вечер пошел навестить Москаленко. Вскоре бабушка как-то вечерком объяснила Сереже, что мама выходит замуж за Григория Михайловича, что теперь он, мама и Григорий Михайлович будут жить вместе.

– А ты? – спросил Сережа.

Бабушка улыбнулась.

С жестоким отроческим эгоизмом, так свойственным детям, Сергей почувствовал вдруг неприязнь к Баланину. Разрушался уже не только мир дедовского дома, но и мир людей, доселе населявших его. Дети консервативны. Он не хотел никаких перемен. Пусть всегда будут рядом мама и бабушка, усталая тетя Нюша и веселый дядя Вася. Других не надо. Их появление сломает привычную гармонию семьи – он чувствовал это интуитивно и интуитивно сопротивлялся грядущим переменам. Но не в силах было предотвратить их. Мария Николаевна добивалась развода, но Королев упорствовал, дело затягивалось. Вскоре вместе с сестрой Нюшей она уезжает в Саратов, куда эвакуируют Высшие женские курсы. Начинается трудная, голодная, зыбкая пора «хождения по мукам». А Сережа опять остался с бабушкой.

Наверное, если бы Мария Николаевна не уехала из Киева, не было бы этих смешных и трогательных писем мальчика, стоящего на границе детства и отрочества:

«Милая мама и тетя Нюша. Получили вы мои письма или нет. Напишите мне. Очень благодарю Вас за конфетки и за книжечки. Книжечки очень интересныя и конфетки вкусныя. Уже до рождества осталось три недели, и мы скоро увидимся... Прошу писать чаще, а то я когда дней десять не получу письма, то уже начинаю скучать и беспокоюсь об вас...»

Интересно, что вот эта любовь к уменьшительным суффиксам: «конфетки», «книжечки», – осталась у С.П. Королева на всю жизнь.

Но мамы на рождество он не дождался: к ней в Саратов приехал Григорий Михайлович.

6 января 1916 года Сережа пишет:

Только в октябре даст наконец Павел Яковлевич согласие на развод. Только в ноябре станет Григорий Михайлович мужем Марии Николаевны, но в письме Сережа называет его «папой», а себя «Баланиным». Детали эти говорят: вопрос решен.

«Мне было очень скучно 28 февраля и теперь не весело, учиться трудно... Милая и дорогая мама, я сделаю 25 марта4 крем, на свои деньги куплю сметаны на 90 коп. и устрою угощение, а Юра мне обещал рубль. Погода то плохая, то хорошая... Мне очень, очень трудно учиться. По закону божьему и арифметике...

Милая мама, я о тебе не скучаю и прошу писать, как твое здоровье, а то ты снилась мне нехорошо... Я ел за вас блины и съел штук восемь, а перед этим штук 5... Аэроплан склеил, очень красивый...»

Лето 1916 года Сережа провел под опекой дяди Юры. Он работал учителем в гимназии и его назначили начальником летней школы для гимназистов в Плютах под Киевом, он взял с собой племянника. Впрочем, главной опекуншей Сережки была Рита Рудомино – будущая жена второго дяди – Василия Николаевича, любимого «Васюни». Годы спустя Маргарита Ивановна Рудомино, многолетний директор Библиотеки иностранной литературы в Москве, вспоминала:

– Я была уже барышня, интересовалась мальчиками, а тут меня приставили к Сереже, чтобы я за ним присматривала, укладывала спать. Это меня очень раздражало и тяготило. Воспоминания о нашей первой встрече с ним остались самые неприятные, хотя я сейчас понимаю, что он был послушный, спокойный, молчаливый мальчик...

Мама вернулась к осени, а в начале 1917 года Григорий Михайлович был переведен в Одессу в управление Юго-Западной железной дороги. 26 апреля 1917 года Сергей писал отчиму:

Мария Николаевна и Сергей приехали в Одессу 28 мая 1917 года под вечер. Когда у дома разгружали чемоданы, Сергей все смотрел туда, где, как ему сказали, должно быть море, но не видел ничего, кроме желтых окон, в которых уже вспыхнули лампы. Утром он проснулся рано, быстро вспомнил, где он, и, крадучись, потянув вверх ручку, чтобы не скрипнула дверь, проскользнул на улицу. Шел быстро, потом побежал. Утро было пасмурное, без солнца. Яркая безбрежная синь, свободно бегущая во все пределы, открылась ему. В первый раз в жизни увидел он море. Ветер сильный, дышащий свободой, налетал порывами, Сергей продрог, но не уходил, все стоял и смотрел.

Дом в Житомире, где родился С.П. Королев

Сережа с няней Варварой Ивановной Марченко.

Июль 1907 г.

Сережа Королев в 1909 г.

Сережа Королев в 1912 г.

Семья Москаленко

Слева направо: Анна Николаевна, Николай Яковлевич, Василий Николаевич,

Сережа Королев, Мария Матвеевна, Юрий Николаевич, Мария Николаевна

Григорий Михайлович Баланин