Противоречие по сути

Нехорошо оставлять ее в таком возрасте совершенно одну. За этот месяц я ни разу не навестил ее, не проявил заботу: "Срочная работа". Наспех сделанные и проглоченные бутерброды. Повсюду грязные чашки. Кофе, Чай. Кофе. Кофе. Чай. Полные пепельницы. Отчаянье. Не дозвонюсь. Не увижу. Никогда. Подумает, что если я не позвонил, значит, уехал, ведь я же говорил что-то в этом роде. Зачем я придумал именно эту чушь? Зачем?! Зачем?! Я решил на всякий случай записать: "Все в порядке. Это Питер. Урок будет как всегда. Позвони мне". Я подумал о том, что мой голос зазвучит в ее квартире. Может быть, если она дома, она уже услышала его, может быть, если она не одна, этот кто-то спросит: "И кто этот Питер?" Так, по-хозяйски. А она скажет: "Один знакомый", если захочет чуть поинтриговать. Или: "Мой преподаватель итальянского языка". Гордо звучит, черт подери. И сейчас они там выясняют, зачем она берет уроки итальянского. Да, зачем? Потому что уезжает в Италию. А зачем она едет в Италию? Тут меня словно дернуло током. Не тот язык. Опять! Я перезвонил: "Привет, это Питер. Урок будет как всегда. Жду твоего звонка." Я поклялся себе не звонить час. Не подходить к телефону и не набирать ее номер целый час. Зачем вообще его теперь набирать? Я лег на диван и стал ждать. Взял газету. Взял книгу. Попробовал уснуть. Закурил. Решил принять душ. Душ убьет верных пятнадцать, а то и двадцать минут. По дороге я передумал: а что если она позвонит, а я из-за льющейся воды не услышу звонка? Вернулся в кабинет. Сел в кресло перед столом. Встал. Подошел к окну. Покормил рыб. Провел рукой по пыльной книжной полке. Надо убрать. Завтра перед ее приходом вытру пыль. Открыл шкаф, чтобы переодеть рубашку. Зачем переодевать рубашку вечером? В зеркале увидел, что небрит. Завтра утром побреюсь. Не идти же сейчас в ванную. Я решил заглянуть в мамину комнату и открыть там форточку. Душно. Форточка оказалась открытой. Мне несколько раз мерещился телефонный звонок, и я кидался к телефону. Я кидался к телефону и снимал трубку. Ровный сверлящий гудок. А что если именно в этот момент она набирает номер, а у меня занято? Я быстро опускал трубку на рычаг. Внезапно сильнейшее желание охватило меня позвонить и за эту минуту сказать ей все. Выплеснуть в трубку душившее меня изнутри, палящее, режущее, колющее, выпалить, выкричать. Я заметался по комнате. "Я люблю тебя". Заезжено до тошноты. Ей нужен учитель итальянского, а не сотый воздыхатель. Что же было правдой из того, что она рассказывала мне на занятиях? Ничего. Одна фраза из миллиона сказанных ею фраз? Или, может быть, пошутить: "Я влюбился в тебя, как школьник, о, коварная, о, прояви же щедрость души, и дай несчастному глоток…" Бред. Я только загоню себя в угол и все. Она возьмет и откажется от занятий. Сказать: "Мне нужно с тобой серьезно поговорить. Выслушай меня. Позвони". А потом высказать все в глаза. Чистой воды безумие. Чего я хочу добиться? Снисхождения? Ей будет неприятно заниматься со мной. Неприятно видеть, как страдает безразличный тебе человек. Сказать хоть слово – значит испортить все. Испортить что?

Я механически снял трубку. Голос как будто сонный. Совершенно чужой. Холодный, кажется, что издалека.

– Я заболела. Может быть, ты завтра зайдешь ко мне? Я не могу пропускать занятие. Интонации безупречно итальянские.

– Выпьем чего-нибудь.

– А что с тобой?

– Я простудилась. Горло побаливает.

– В такую жару? Я записываю адрес. Диктует: номер дома, квартиры, потом название улицы. Ошибок не делает никаких.

– Тебе что-нибудь нужно?

– Нет, спасибо. До завтра.

Я застыл с трубкой в руках. Она даже не дождалась моего: "До завтра". Я слушал короткие гудки, будто пытаясь понять, что они означают. Как все это понимать? Да никак. Как есть, так и понимать. Она сказала только то, что сказала. Внезапно меня осенило. Я имел право перезвонить, ведь мы не договорились о времени. Она немного раздраженно сказала мне, что время то же, что и было назначено, и быстро попрощалась. Я рухнул вниз. Вдребезги. Мне захотелось вгрызться зубами в металл, сломать зубы, захлебнуться в собственной крови. Я рыдал, как младенец. Бессонная ночь. Белое мучнистое утро. Корзина с розами. Одна, вторая, третья. Белая роза и отрепетированная перед зеркалом, как я считал, придающая мне обаяния улыбка.

9

– … и тогда, – продолжил мой сосед, – мы с женой были вынуждены сказать ему: Андре, мы дружили семьями более сорока лет, неужели ты хочешь, чтобы мы теперь принимали тебя с твоей новой женой? А как же Мартина? Мало того, что ты бросил свою семью, так теперь еще мы должны отвернуться от Мартины! Это было бы несправедливо, согласись.

– А сколько тогда было вашему другу? – спросил я.

– Случилось это четыре года назад, значит, семьдесят один.

– Лей?

– Тридцать. До этого она уже была замужем.

– А он что, богат?

Я понимал, что задаю рискованный вопрос, но все же не удержался.

– Достаточно.

– В нашем кругу, да еще и в нашем возрасте, – сосед улыбнулся, – разводы – большая редкость. Это совершенно бессмысленно, да к тому же и очень дорого. Ну зачем, по-вашему, разводы? Я, знаете ли, в молодые годы многое позволял себе, но семья была для меня неприкосновенной. Разрушить семью – это то же самое, что разрушить себя самого.

– И вы поссорились со своим старым другом?

– Не общались несколько лет. Не хотелось, чтобы наши дети и внуки видели, что мы принимаем, а значит, одобряем подобное поведение. У нас ведь городок маленький, все на виду. А он все хотел бывать с ней в домах, на людях, он словно не понимал…

Она не сразу открыла мне, я даже забеспокоился, но потом дверь внезапно распахнулась, и я понял, почему не слышал – на ней были высокие из грубой шерсти толстые носки, скрывающие звук шагов.

– Я разговариваю по телефону, проходи, Питер.

Я протянул ей розу. Потом заметил, что протягиваю через порог, и как-то неловко шагнул вперед. Она отвернулась к телефону и продолжила разговор, показывая мне рукой, чтобы я прошел. Вид у нее был сонный, опухший, совершенно детское личико, непричесанные волосы собраны в хвост, воспаленные глаза, по-прежнему сильный загар. При таком загаре лицо просто не может казаться бледным. Вокруг шеи – – мужское шелковое кашне в крошечных малахитовых ромбах, огромного размера черная майка с длинными рукавами, вырез получается очень большой, и видны шоколадные ключицы, основание шеи. Она сидела на невысоком табурете около телефонного столика, перекинув ногу за ногу, вертела в руках розу и что-то очень сосредоточенно слушала.

– Омерзительно, – внезапно отчетливо проговорила она. – Ты знаешь, что с ним мне тоже вчера пришлось расплатиться, причем на всю катушку, я не хочу, чтобы под занавес они испортили мне все кино.

Она говорила грубо и агрессивно, развязно, словно подвыпившая размалеванная деваха, огрызающаяся на замечание в пригородной электричке. Я никогда не видел ее такой. Она всегда была очень спокойной, как будто участвовала в происходящем только наполовину, – спокойной, невозмутимой, равнодушной, иногда нарочито вежливой, иногда чуть теплела, но только для игры, для создания контраста, чтобы я никак не мог приладитъся ни к какому из ее стилей поведения. Наташа заметила, что я слушаю разговор, и указала мне рукой на бар.

– Выпей что-нибудь пока, – проговорила она шепотом, закрывая плоской, словно точеной, ладонью трубку, – я через пять минут буду готова.

Я оглядел комнату. Это "буду готова" резануло меня.

На полу мягкий ковер с приглушенным-орнаментом. Она очень красиво сидела, закинув ногу за ногу. Одной рукой прижимала трубку, в другой вертела розу, казавшуюся ослепительно белой по сравнению с ее шоколадной рукой. Слева, в нише, огромная двуспальная кровать, наспех прикрытая клетчатым сине-зеленым английским пледом. Рядом с кроватью телефонный столик. Я впился глазами в автоответчик. На нем еще, вероятно, хранились мои неуклюжие фразы. У окна, огромного окна с молочными полупрозрачными шторами, туалетный столик, уставленный бесчисленным множеством флаконов, пузырьков, баночек, скляночек, лак для ногтей всех цветов радуги, горы губной помады, пудреницы – роскошные, в бархатных футлярах – огромная серебряная тарелка с бусами и браслетами, над зеркалом, квадратным, в старинной серебряной раме – лампа на изгибающемся стебле – бело-молочная, едва распустившаяся лилия. Вдоль другой стены – чудовищно захламленный журнальный столик: чего на нем только не было, мне даже показалось, что там валяется пара несвежих колготок, какие-то книги, журналы, заколки; там, же лежала ее сумочка, выпотрошенная, вывернутая наизнанку, видимо, она что-то искала и никак не могла найти; затем из светлого дерева горка с множеством стаканов и бокалов, хрустальных и современных, пугающих своими причудливыми формами, два кресла, одно из них, кажется, даже постанывало под тяжестью наваленной на него одежды. В углу – крошечный цветной телевизор. Беспорядок совсем свежий. Нигде никакой пыли. Даже на подоконнике, заваленном книгами и журналами, среди которых я увидел несколько итальянских журналов и два толстых итальянских словаря. Квартира очень походила на гостиничный номер или меблированную комнату, снятую у добропорядочной держателъницы регулярно приносящей доход недвижимости. Запаха никакого. Холодные белые стены.

– Ладно, я заканчиваю эту бодягу, – резко сказала Наташа, – и можешь передать ей, ведь ты за этим звонишь, что я заплачу ей, сколько скажет, только пусть оставит меня в покое.

Я показал, что хочу вымыть руки, сделал нелепый кукольный жест и почему-то на цыпочках, вбирая голову в плечи, отправился в ванную. Кремы, шампуни, бальзамы, черт с ним, с этим благоухающим пестрым царством, фантастическим марсианским городом, раскинувшим свои причудливые небоскребы на всевозможных стеклянных полочках и столиках; некоторые из них умудрились даже, например, какой-то причудливый черный фосфоресцирующий флакон, прилепиться к гладким кафельным стенам; главное, что я увидел там – это ее халат, огромный махровый розовый халат, я провел по нему руками, потом еще и еще, я приметил на вороте несколько волосков, ее волосков, и немедленно завладел ими, намотал вокруг пальца – мягкие, толстые, упругие. Я прислушался. Тишина. Я ждал.

– Кажется, я уже сказала тебе.

Еще разговаривает. Я обхватил халат обеими руками и уткнулся в него лицом. Я ловил ее запах. Он был напоен ее запахам. Тем самым, который я узнал лишь однажды, когда в коридоре рассыпались ее бусы и мы…

– И вдруг он позвонил мне, – после паузы сказал сосед.

– Кто? – не понял я.

– Ну, Жан-Пьер, мой друг.

– Спустя два года?

– Да. (Многозначительная пауза.) Он сказал, что чувствует себя все хуже и хуже, и врачи не могут определить, что с ним.

– Вероятно, молодая жена отнимала у него слишком много сил, моральных, в первую очередь, – смутно предположил я, – колоссальная разница в возрасте, страхи, сомнения…

Мы сидели на кухне и пытались заниматься. Телефон звонил, не переставая. Почему-то она не включила автоответчик и отвечала сама.

– Нет, сегодня я занята.

– Хорошо, сегодня в шесть, как обычно.

– Заходи ко мне около пяти, у меня будет минут двадцать, в половине шестого я уезжаю.

Она говорила очень коротко, на что-то соглашалась, от чего-то отказывалась. Кухня была очень уютная и просторная, все говорило о том, что она живет в этой квартире недавно, может быть, около года.

– И ты еще чего-то хочешь от меня? – изумленно произнесла она в трубку. – Кажется, вчера мы рассчитались, полностью рассчитались. Или ты не понимаешь, что означает слово "полностью"?

– Нет, дело было совсем не в разводе и не в изменении образа жизни, – тихо говорил сосед. – Болезнь его выглядела очень странно, он все слабел и слабел, и никто не мог понять причины, его исследовали…

– Так о чем мы с тобой говорим сегодня, Питер? – спросила Наташа.

– Собирались о деньгах. Что ты думаешь о деньгах?

– Ничего. Они не нужны мне.

– Как это?

– Все, что мне нужно, я имею без денег. Я сама никогда ни за что не плачу.

Черная маечка съехала набок, и вот-вот должно было обнажиться правое плечо.

– Я не зарабатываю ничего. Все, что у меня есть, подарено мне. Вот ты, например, почему-то решил подарить мне итальянский язык, так ведь?

– И твой белый автомобиль, и эту квартиру, и эту черную маечку, все это подарили тебе?

– Ладно, Питер, только тебе правду скажу, – грузинский акцент и цыганское подмигивание. – Я в поте лица зарабатываю скромное жалование и скапливаю по крохам, чтобы купить себе в конце недели килограмм сосисок. Маечка – папина, с отцовского плеча, видишь, какая огромная, он у меня лесоруб.

– Ты же говорила, что дипломат?

– А еще ученый и директор целлюлозного комбината. Ты еще не выбрал мне родителей, а, Питер?

– Так вот, потом выяснилось, – продолжал сосед, вращая свой перстенек на мизинце, – что она подливала или подсыпала, я уж не знаю тонкостей, ему мочегонное в пищу, и он все слабел и слабел. Ей понадобилось три года, чтобы свести его в могилу. И никто вначале ничего не заподозрил, ведь это естественно, когда люди в нашем возрасте теряют силы.

– А как же все выяснилось? – поинтересовался я.

– Ладно, Наташа. Не хочешь зарабатывать, не зарабатывай, дело твое.

– Я считаю, – сказала Наташа с напускной серьезностью, – что деньги нужны только мужчине, а не женщине. Для него они – средство, для нее – цель. Если они у него есть, то он может позволить себе иметь красивую женщину и приятных очаровательных детей. И это – настоящая роскошь, потому что это то немногое, что дарит ему ощущение тепла долгими зимними холодными вечерами. Но настоящему мужчине не страшны долгие холодные зимние вечера. Я правильно отвечаю, Питер? Как, тебе опять не нравится? Хорошо. Давай по-другому.

– Ее аптекарь. Он заявил в полицию, что она в течение нескольких лет регулярно покупала у него сильные мочегонные средства.

– Неужели она не догадалась покупать в разных аптеках?

– Так вот. Стремление к деньгам, если оно не является естественной склонностью и воспитано обстоятельствами, – тон пономарский, – я правильно сказала, Питер, "естественной склонностью"? – Маечка сползла, и Наташа, заметив это, быстрым движением подтянула ее и закрыла плечо, – калечит характер и душу, если только это не врожденная страсть, а всякая врожденная страсть бедную несчастную человеческую душу разъедает вдвойне. Да и не от дьявола ли этот презренный металл произошел и расплодился без всякой меры в человеческой жизни и его кишащих помыслах? Звездное, совершенно бесплатное небо над головой – это все, что нужно человеку.

– Плохо сыграно.

– Что ты, я серьезна как никогда. Телефон опять зазвонил.

– Какие у тебя замечания? Какие были ошибки?

Я протянул ей листок, который она немедленно вклеила в свою тетрадь.

– Нам не дадут позаниматься.

– Просто через некоторое время после смерти Жан-Пьера все внезапно в городе заговорили об этом, а потом было понятно, что она спешит, ну как бы это сказать, поскорее освободиться и остаться молодой вдовой с большими деньгами. Такие женщины ужасны. Они ослепляют мужчину, а дальше умело подводят его к краю бездны.

– Запомни как следует, милок, то, что я тебе сейчас скажу, – почти что прокричала Наташа, и ее лицо в этот момент сделалось каким-то маленьким и злым, – сейчас ты позвонил мне в последний раз. Я найду другую гориллу. Прожевал?

– Прости, Питер, – сказала она мягко, – здесь невозможно.

– Я звонил тебе.

– Я знаю. Послезавтра у тебя, в два часа, хорошо?

– Хорошо.

– Хочешь, подвезу, мне все равно нужно по делам?

– Ты же больна.

– Я не больна. Яне могла уйти из дома, прости, Питер. А потом, чуть-чуть насморк. Я встал.

– Спасибо, Питер, я очень люблю розы.

Выходя, я снова оглядел комнату. Странный беспорядок. На кровати рядом с плеером – кассеты с итальянским аудиокурсом.

– И она сидит теперь в тюрьме?

– Нет, она куда-то исчезла, говорят, уехала с молодым любовником за океан. Пусть эта история послужит и вам уроком, ведь вы еще молоды, а годы проходят так быстро.

– Я беден, как церковная мышь.

– А почему церковная мышь бедна? – не понял старик.

– Так у нас говорят, – объяснил я.

Через минуту передо мной стоял поднос с так называемым ужином, и я, механически накалывая пластмассовой вилкой бурые с жирной бахромой мясные кубики, отправлял их в рот и проглатывал не жуя.

10

Как будто засыпаю. Еда отяжеляет, тянет вниз, на дно небесного океана, и мы скользим по самому его дну на сверкающем распластанном суденышке, расставившем в разные стороны весла-крылья, и где-то слева от нас на пушистом, невесомом, словно парящая вата, облачном иле, мчится сероватая тень, наперегонки, обреченно напрягая последние силы. Я пропустил закат. Слева по-французски жужжит старик. Через проход что-то быстро рассказывает Мишель. Тихо и навязчиво. Тихо потому, что сидит в полоборота, спиной ко мне. Она говорит, что последнее время очень много путешествует.

Отец очень любил писать закаты. Особенно после того, как переехали в высотку на площади Восстания. Особенно после премии за проект этой идиотской гостиницы, слепленной из двух не подходящих друг другу половин, из-за торопливого прокуренного росчерка пера. И тогда из окна на восемнадцатом этаже, теперь уже из моего окна, он впился внезапно заострявшимися зрачками серых глаз, теперь уже моих серых глаз, в закат за закатом, особенно в конце августа и ранней осенью, или в бледные смутные зимние закаты, стальные, в отяжеленные облака, немного паркие, надышавшиеся всем выделенным за день теплом, раскочегаренные им, тем самым паром, который испускают в сильный мороз сухие, часто с лихорадкой в уголках, губы. Он часто бормотал себе под нос, окунаясь в очередное закатное варево за окном. Я слышал: "Для части неба возле самых ярких лучей солнца, то есть уже темнеющей, – желтый хром, белая камея и киноварь". Со временем я научился понимать, я знал, что такое камея, киноварь, кадмий. Сам он ничего не объяснял мне. Он не хотел, чтобы я подхватил его линию и продолжил ее. Он настаивал, чтобы я занимался другим. "И даже не маляром", – иногда шутил он. И давал деньги на рыб.

– Но ведь путешествие стоит больших денег! – реплика Мишель.

– Я хорошо позаботился о своих детях и внуках, – фарфоровая улыбка, – потому могу позволить и себе некоторые удовольствия! – реплика соседа.

– Это лучшее, что есть, путешествия … – реплика Мишель.

– Старость заслуживает впечатлений. В молодости они сыплются градом, а в старости их нужно раздобывать, – реплика соседа.

Реплика Мишель.

Реплика соседа.

Реплика Мишель.

Свист моторов.

"Касселъская земля и белила образуют потухающий полутон. Для светло-желтых отблесков на облаках – кадмий, белила, чуточку киновари".

Наташе нравился вид из моего окна. "Впечатляющее зрелище! – восклицала она, касаясь кончиками пальцев оконного стекла. – Как будто напоминание о чем-то…" Тогда, за два дня до того, как я попросил телефон, я предложил ей описать то, что она видит. "Напоминание" она сказала не правильно. Употребила не то слово, слово с совершенно другим смыслом, и получилось смешно, но я не подал вида. "Описать?" – это предложение удивило ее. "Только перечислить цвета", – уточнил я. Я не отрываясь смотрел на глаза, на серые, чуть сощурившиеся глаза с более темными, чем волосы, ресницами. Она беспомощно улыбнулась. Ей явно не хотелось говорить: "Красный, желтый, оранжевый, голубой, зеленый". Это мы уже выучили давно. Она не хотела говорить банальности. Она всегда заботилась о том, чтобы не показаться банальной. Краска залила ее щеки, так было всегда, когда она чего-либо не знала, когда от нее требовалось какое-то усилие.

– Вишневый, малиновый, сливовый, яичная полоса, вон там, сверху, кремовый…

– Ты голодна, – попытался пошутить я.

– Во-первых, да, голодна, – чуть раздражаясь, сказала Наташа, – а, во-вторых, я не знаю, как сказать: "Рубиновый, аметистовый, агатовый, гранатовый, бирюзовый".

– В нервам случае, – улыбнулся я, – могу оказать существенную помощь, и даже добавить фисташкового, салатного, орехового и шоколадного, во-втором, лишь отчасти – записывай.

"Для более оранжевой части неба, непосредственно над сияющим диском, – говорил отец, – неаполитанскую желтую, голубую и белила, но только обязательно нужно дать проступить оранжевому тону".

Мы ужинали на кухне. Наташа ела очень мало. Взяла пальцами с тарелки несколько ломтиков сыра. Съела немного орехов. Сказала, что из всех орехов больше всего любит фисташки, от шоколада отказалась. Любит горький, а был только молочный. Ее тарелка осталась чистой.

– А что ты любишь больше всего?

Она не знала как сказать "каша", но употребила самое яркое и сильное "ненавижу".

"Оранжевый тон очень красив для неба, – часто повторял отец, – натуральная итальянская земля, белила, киноварь. Киноварь, белила, камедь и кое-где намного кадмия и белил. Вот и весь рецепт".

– Ненавижу картошку, кашу, мясо. Люблю бутерброды, огромные и вредные.

Гигантское синее облако слегка шевельнуло хвостом и почти вплотную прижалось мордой к иллюминатору. Кистеперые облака редко встречаются в небесных водах, – мелькнуло у меня в голове. – Надо же – на такой высоте встречаются музейные экспонаты. Я понимаю, что это сон, – значит, не совсем сплю. Представляю, как запестрели заголовками газеты: "Вымершие ископаемые рыбы: латимерия. У берегов юго-восточной Африки на глубине 80 метров выловлен уникальный экземпляр подкласса кистеперых, которые, по мнению ученых, покинули землю много миллионов лет назад". 1939 год. Потом еще и еще. Внушительных размеров со словно бронированной головой и круглыми неподвижными глазами. Никто не догадывался, что они существуют, описывали, основываясь на палеонтологических данных. Конечно же, первыми, как всегда, были французы, и вторыми, конечно же, англичане. Идеальный для жизни вариант: существовать так, чтобы считалось, что ты вымер многие миллионы лет назад. Когда-то существовал, да, бесспорно. Легенды, истории, воображение, восполняющие лакуны. Жить далеко, в глубине. В другом пространственном и временном измерении. Интересно, как так получилось, в пространстве человек видит только вперед, а во времени только назад? Прихоть создателя.

По проходу пошел человек, чем-то напомнивший мне отца. Среднего роста, с небольшим брюшком, интересным гербообразным овалом лица. Я всегда стеснялся, когда отец, бережно обнимая маму за плечи, представлял ее новым знакомым: "Это мой самый дорогой друг", – говорил он, и мама в подтверждение немного наклонялась вперед. Я так и запомнил их: отец, по-дружески обнимающий маму за плечи, маму, которая всю жизнь сначала "берегла" его, а потом меня. Потом, после его смерти, мы вдвоем перечитывали его письма к ней. Все они начинались одинаково: "Дорогой мой человечек, друг мой…"

Я осторожно обвел языком нёбо, прежде чем открыть глаза. Бугристое и шершавое. Во рту сухая растрескивающаяся боль. Наверное, за миндалинами уже выступили нарывы и гнойники. Какая-то невыносимая детская болезнь. Смешно в таком возрасте говорить о миндалинах.

– Знаете, сегодня утром в журнале "Пари-Матч" я прочел интереснейшую статью, хотите взглянуть?

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.