— В какой клетке? — спросил Егорышев.

— Очень просто, в какой, — неохотно ответил архивариус. — Поехал он в сорок восьмом году на Север искать свой Алый камень, а спутник его, паршивенький один человечек, донос написал, будто Гольдберг задумал за границу убежать и унести с собой план важных месторождений. Там же, на Севере, арестовали Гольдберга и засадили в тюрьму.

— Но ведь это клевета была.

— В то время клевете верили. На Гольдберга давно косились. Из-за его фамилии, а главное, конечно, из-за того, что он за правду стоял, ничего не боялся и о пользе государственной пекся. Такие люди у Берия да у Кагановича поперек горла стояли… Многих честных коммунистов они тогда уничтожили. Только у Гольдберга характер оказался особого сплава. Не иначе как с примесью того самого Алого камня, который он всю жизнь искал. Сидя в тюрьме, написал он научный труд об Алом камне, и такой этот труд оказался .важный, что через три года его освободили. В тот же час собрался он и уехал в новую экспедицию.

— Ну и что же, нашел он свой Алый камень? — с любопытством спросил Егорышев.

— Про то никому не известно,—сухо ответил архивариус. — Это дело секретное, особой государственной важности.

Так Егорышев впервые услышал об Алом камне.

…Спрятав в карман бумажку с адресом Малькова, он отправился в Староконюшенный переулок.

Роман Сергеевич Мальков был мужчина еще не старый, широкоплечий, крупный, с коричневым бритым черепом и узловатыми руками, похожими на корни могучего дуба. Увидев его, Егорышев подумал, что, должно быть, Гольдберг подбирал людей под стать себе.

Мальков провел гостя в светлую квадратную комнатку, где почти совсем не было мебели. У стены стояла походная алюминиевая кровать, накрытая байковым одеялом, у окна — письменный стол, заваленный разноцветными —кусочками проводов, какими-то проволочками, катушками и обрывками изоляционной ленты. Стены до потолка были обклеены зелеными, оранжевыми и красными квитанциями, которые выдаются любителям-коротковолновикам за установленные связи. Судя по количеству квитанций, Мальков был заядлым радиолюбителем. Так оно и оказалось. Разговорившись, Роман Сергеевич с гордостью сообщил, что имел двустороннюю связь с Германом Титовым, когда тот пролетал над Москвой на своем корабле «Восток-2».

О Строганове Мальков сразу же сказал, что знает его, они вместе были в экспедиции в пятьдесят втором и в пятьдесят третьем годах в Красноярском крае. Услышав это, Егорышев обмер и несколько минут не мог произнести ни слова, а Мальков, сидя на кровати, спокойно смотрел на него маленькими мудрыми серыми глазами.

В одну секунду буря мыслей пронеслась в голове Егорышева. Ответ Малькова не был неожиданным, и все же этот ответ ошеломил его. До сих пор Матвей Строганов, хотя и появился из небытия, находился где-то очень далеко, сейчас он сразу приблизился, приблизилось и то грозное, неотвратимое, что нависло над жизнью Егорышева.

Кое-как придя в себя, он спросил первое, что пришло ему в голову:

— Почему же фамилии Строганова нет в списке, который хранится в министерстве?

— Очень просто, — ответил Мальков, — потому что нашу партию Гольдберг комплектовал в Москве, а Строганов присоединился к нам в Борске, где мы остановились, поджидая свой багаж.

— Как же получилось, что он к вам присоединился?

— У Паторжинского в Москве тяжело заболела жена, Он получил телеграмму и уехал. Мы хотели отправиться дальше вчетвером, но тут Гольдберг случайно познакомился со Строгановым и сразу взял его, потому что Строганов, так же как и все мы, специализировался на никеле и кобальте. Нам просто повезло, что мы натолкнулись на него.

— Но ведь, кажется, он состоял в какой-то другой партии?

— Да, он числился в партии профессора Алексеева, но по какой-то причине отстал от этой партии и пришел в Управление геологии просить, чтобы его отправили вслед за Алексеевым. Отправить его почему-то не смогли, и Гольдберг предложил ему поехать с нами.

— А Строганов вам ее говорил, почему отстал от своей партии?

— Нет. Он вообще показался нам каким-то замкнутым и мрачным. Мы догадывались, что у него произошло несчастье. На его лице виднелись свежие следы ожогов… В Управление геологии он явился, выписавшись из больницы.

— Расскажите, пожалуйста, еще что-нибудь о нем, — попросил Егорышев.

— Ну что же вам рассказать… Я с ним работал только один сезон, причем этот сезон был нетипичным, мы все находились в особых условиях, и настоящего характера Строганова я не мог узнать…

— Почему?

— Видите ли, некоторые обстоятельства давали нам основание предполагать, что мы найдем в избранном районе то, что искали, на деле же получилось иначе — мы ничего не нашли, и так как это была не первая наша неудача и даже не десятая, а, наверно, уже тридцатая или даже сороковая, мы все упали духом, расстроились. Кроме Льва Алексеевича, конечно… Он-то был бодр, полон энергии и, как всегда, успокаивал нас… Упал духом и Строганов. Для него такая неудача была непривычной. К тому же он и вообще был подавлен…

— Вы искали Алый камень? —спросил Егорышев, Мальков опустил глаза, помолчал и спросил:

— Откуда вы знаете об Алом камне?

— Я ничего не знаю. Просто слышал в министерстве.

— Да. Мы искали Алый камень.

— А что такое Алый камень? Почему прежде я никогда не слышал о нем?

Мальков встал, прошелся по комнате и остановился у окна, за которым был виден силуэт Министерства иностранных дел.

— Мне трудно вам объяснить… В общем это то, что в наше тревожное время принято называть стратегическим сырьем… — медленно, выбирая слова, ответил он. — Мы, геологи, между собой называем так металл, открытый около трехсот лет назад, но только недавно начавший широко применяться в некоторых отраслях промышленности. — Мальков посмотрел «а Егорышева, подумал и продолжал: — Ну, чтобы для вас сразу стало все ясно, скажу, что этот металл добавляется в сталь, из которой изготовляются ракеты, спутники Земли и оболочки для атомных реакторов. Этот металл придает стали высокую прочность, позволяющую ей выдерживать огромные космические перегрузки…

— Понимаю, — тихо сказал Егорышев.

— Но этим не исчерпывается значение так называемого Алого камня, — увлеченно сказал Роман Сергеевич. — Он настоящий металл будущего. Недавно им заинтересовались биологи. Они обнаружили, что этот металл, примешанный в пищу, стимулирует развитие живых организмов. Домашние животные — коровы, свиньи, овцы, которым назначался специальный рацион с примесью Алого камня, — быстро прибавляли в весе и, что еще важнее, приносили обильное и необыкновенно жизнеустойчивое потомство…

— Действительно, металл будущего!

— Да! — гордо ответил Мальков. — И это еще не все! Ленинградский онколог профессор Петровский использовал для лечения раковой опухоли радиоактивные свойства Алого камня и получил хороший результат. Конечно, до полной победы над раком еще далеко, но не исключено, что именно Алый камень спасет жизнь людям, умирающим от этой тяжелой болезни…

Егорышев слушал затаив дыхание.

— А, ведь когда-то этот металл считали ненужным, даже вредным. В восемнадцатом веке на одном шведском медноплавильном предприятии плохо выходила медь из печи, несмотря на богатое содержание ее в породе. Медь исследовали и обнаружили посторонний, до сих пор неизвестный металл, который и мешал нормальному течению плавки. Раздосадованные рабочие назвали открытый металл Злым духом, и это название, собственно, сохранилось до сих пор. Но Злой дух оказался добрым!

— Он может быть, наверно, и злым, раз его так назвали? — улыбнулся Егорышев.

— Разумеется. Все зависит от того, как использовать этот металл. Поэтому-то он и считается сейчас стратегическим сырьем.

— А кто первый придумал такое чудесное название?

— Гольдберг. Он ведь был романтиком, любил стихи и даже сам писал их, только скрывал от всех… Собирал в горах цветы, любовался звездами… Металл, о котором идет речь, в чистом виде почти не встречается. На вид он белого цвета, с розоватым оттенком. Вот Гольдберг и придумал — Алый камень… Алый камень был мечтой всей его жизни, его страстью. Он сорок лет искал его.

— И не нашел?

— Этот металл очень редок, — уклончиво ответил Мальков. — Крупные месторождения имеются лишь в Канаде и в Центральной Африке. Вновь открытые месторождения на Западе держатся в строгом секрете. У нас в Советском Союзе Алый камень добывается в небольшом количестве. В нем постоянно испытывается нужда… Но мы с вами отвлеклись. Вернемся к Матвею Строганову. Что вы хотели бы еще узнать о нем?

Егорышев понял, что Роман Сергеевич не желает больше говорить об Алом камне.

— Где сейчас находится Строганов? — спросил он.

— Этого я не знаю, — ответил Мальков. — После окончания летней кампании Строганов остался в Красноярске, а мы вернулись в Москву. Той же зимой я ушел на пенсию, заболел, и дочка увезла меня к себе в Среднюю Азию. Она тогда работала в алма-атинском театре… В прошлом году ее перевели в театр Вахтангова. Гольдберга уже не было в живых, Паторжинского, Коровина и Николаенко я в Москве не застал. Я больше не встречался с ними. Поэтому затрудняюсь вам ответить. Думаю, впрочем, что Матвей Михайлович остался где-нибудь в тех краях. Он ведь художник, любит природу. Тамошние места ему очень понравились. Да и для геолога там работы предостаточно.

Поблагодарив Романа Сергеевича, Егорышев поехал на дачу. Он добрался туда незадолго до полуночи, голодный и усталый, с жестокой головной болью. Он вскипятил чайник, жадно выпил несколько стаканов, заедая чай черствой булкой, и до рассвета расхаживал по веранде, спускался с крыльца под моросящий теплый дождик и пытался привести в порядок мысли. Он был взбудоражен тем, что услышал от Малькова.

Раньше он ничего не знал о Матвее, о его профессии и не думал, что он собой представляет, как выглядит, какие у него голос, характер, привычки. Матвей для Егорышева был бесплотным, отвлеченным понятием, чем-то вроде призрака. С призраком нельзя было спорить, считаться, к нему нельзя было даже ревновать. Ревновать, вообще говоря, было можно, но сама ревность тоже оказывалась бесплотной и какой-то отвлеченной.

После разговора с Мальковым все стало по-другому. Егорышев был потрясен величием тех целей, которые поставили перед собой эти люди, ищущие Алый камень, металл будущего. В его представлении и сами эти люди должны были быть какими-то особенными, не такими, как все. Дело, которое они делали, было прекрасным, важным, государственным делом, достойным мужчины. И Матвей Строганов был причастен к этому прекрасному делу. Он тоже искал Алый камень, тоже был в числе избранных, он был одним из тех, кому завидовал и перед кем всегда преклонялся Егорышев.

Из рассказов Наташи, из того, что он узнал сегодня от Малькова, в душе Егорышева возник живой образ Матвея Строганова — коммуниста, искателя, настоящего человека. Этот образ был таким привлекательным, чистым и благородным, что Егорышев чуть не заплакал от любви к Матвею, от жгучей ревности и от зависти к нему.

На следующий день, явившись на работу, Егорышев дождался, когда за стеклянной перегородкой мелькнул бежевый плащ Лебедянского, и мимо Зои Александровны, не обращая внимания на ее изумленный и негодующий взгляд, прошел в кабинет.

— Здравствуйте, Евгений Борисович, — сказал он Лебедянскому. — Не можете ли вы мне предоставить сейчас очередной отпуск?

— Почему такая срочность? — спросил заведующий отделом, мельком взглянув на Егорышева и с досадой шаря рукой по письменному столу.

— Дело в том, что я нашел своего друга… Он участвовал в экспедиции Гольдберга и сейчас, видимо, находится где-то в Красноярском крае… Я хочу поехать туда.

Лебедянский сел в кресло. Скулы его обтянулись, а коричневый нос заострился. Несколько секунд он сверлил Егорышева своими черными пронзительными глазками, потом со скрежетом отодвинулся вместе с креслом от стола и сказал:

— Все это прекрасно, но у нас существует график. По этому графику вы должны идти в отпуск в декабре.

— Я попробую с кем-нибудь поменяться, — сказал Егорышев.

— Ну кто же с вами поменяется? — пожал плечами заведующий отделом. — Сейчас начало августа, сами должны понимать, курортный сезон… Но дело даже не в этом. В ближайшее время я никак не смогу вас отпустить. Вы мне скоро понадобитесь. Я хочу поручить вам одну очень важную работу.

— Я вас очень прошу, — тихо проговорил Егорышев.

— Нет, нет, это невозможно, — развел руками Евгений Борисович. — Послушайте, а почему бы вам туда не написать? Напишите в адресный стол, и вас свяжут с вашим другом… Так будет гораздо разумнее. А ехать наобум… Вы рискуете потерять зря время и деньги.

— Я тоже сначала думал написать, — ответил Егорышев. — Но это займет очень много времени, а ждать я не могу… И потом он, может быть, не живет в Красноярске.

— Тем более, тем более, — сказал Лебедянский и встал. — Мне очень жаль, товарищ Егорышев, но я вынужден отказать вам.

Он пожал плечами и вздохнул. Зоя Александровна остановила Егорышева, когда он проходил мимо:

— Прекратите ваше самоуправство. Я не желаю из-за вас получать выговоры. Вы обязаны соблюдать установленный порядок!

— Зачем ты ходил к Лебедянскому? — спросил у Егорышева Долгов во время обеденного перерыва. Тот ничего не ответил. Он чувствовал себя совсем разбитым.

После работы Егорышев поехал на дачу, но в вагоне метро обнаружил, что сел в поезд, следующий в обратном направлении. Пересаживаться на встречный поезд он не стал и вышел из метро на станции Университетская. Он давно не был в своем районе и решил немного погулять. Дело было, конечно, не в прогулке. Прогуляться Егорышев мог отлично и за городом. Просто ему захотелось увидеть Наташу. Он должен был взглянуть на нее, именно для этого он и приехал сюда и знал все время, что едет для этого, а вовсе не для того, чтобы прогуляться по Ленинскому проспекту.

Прийти к ней просто так, без всякого повода показалось ему неудобным, и он решил, что расскажет ей про Гольдберга, про Малькова и про Алый камень.

Он сел в лифт и зажмурился, чтобы не видеть стенок, которые сдавили его со всех сторон.

Он постоял немного на площадке и вставил ключ в замок.

В прихожей тревожно и нежно пахло ландышем. Егорышев на цыпочках прошел через столовую и осторожно приоткрыл дверь спальни.

Наташа стояла у окна и задумчиво смотрела на картину Матвея, которую она положила перед собой на подоконник. Егорышев кашлянул, но Наташа не обернулась, хотя ему показалось, что она заметила его и знает о его присутствии. Оставив дверь полуоткрытой, он повернулся и вышел из столовой. В прихожей по-прежнему пахло ландышем.

Через несколько минут он был на улице. Он шагал, стиснув зубы, ничего не видя перед собой.

Четыре долгих года он прожил с Наташей. Они делили дни и ночи, пищу и кров, спали рядом, их дыхание смешивалось, они знали минуты ни с чем не сравнимой радости и счастья. Они были самыми близкими и родными людьми на земле — мужем и женой.

Это было, и Егорышев думал, что никто не может отнять у него того, что было.

Но Матвей Строганов отнял.

Теперь Егорышев был уверен, что все эти дни Наташа не вспомнила про него… хотя он не сделал ей никакого зла… Нет, она не вспомнила о нем. Она думала о Матвее. Рядом с ней был Матвей!

От обиды и горя Егорышев застонал. Собственный голос вывел его из забытья. Он оглянулся. Перед ним лежал весь в огнях Ленинский проспект. Над черными деревьями Парка культуры светились неоновые буквы: «Ресторан „Южный“. Егорышев пересек улицу и вошел в ресторан. Ни есть, ни пить ему не хотелось, но он не мог больше оставаться наедине со своим отчаянием. Ему нужны были человеческие голоса, лица, яркий свет.

Он сел за столик и тотчас же увидел Таню. Она сидела рядом в двух шагах от него и рассчитывалась с официантом. На столе перед ней стояли пустые тарелки и бутылка из-под лимонада. Она тоже заметила Егорышева, но не узнала его сразу и несколько секунд смотрела на него, смешно наморщив узкий выпуклый лоб. Потом она улыбнулась, и Егорышев кивнул ей. Таня присела за его столик и сказала:

— Вот так встреча! Недаром говорят, что все дороги ведут в ресторан.

— У вас какие-то особенные дороги! — буркнул Егорышев.

Таня не обиделась:

— Не думайте, что я каждый день развлекаюсь в ресторанах. Просто в этом доме живет моя подруга, и я иногда обедаю здесь, если задерживаюсь у нее. У нас дома не готовят.

Вскользь, между прочим, она сообщила Егорышеву, что ее мать работает в центральной пошивочной мастерской, она портниха самого высокого класса и каждый день приходит домой за полночь. Отца у них нет. Он разошелся с мамой в прошлом году и живет теперь с другой женщиной. По специальности он инженер-кибернетик. Участник группы, которая недавно изобрела светомузыкальное устройство.

— Понимаете, вы слушаете музыку и одновременно видите на специальном экране волшебную игру красок, — с гордостью сказала Таня. — Звук и свет синхронны. Это еще древние заметили. Но соединить их вместе сумели лишь сейчас. Родилось совершенно новое искусство, искусство будущего!

Таня говорила с увлечением. С таким же увлечением Мальков рассказывал об Алом камне.

— Значит, ваш отец работает для будущего… — задумчиво сказал Егорышев. — Что же он поступил… так?

— Как? — не поняла Таня.

— Ну, ушел от вашей мамы, сделал ее несчастной… Ее и вас…

— Вы чудак! — спокойно ответила Таня. — Вы думаете, что люди, изобретающие современные машины, все поголовно монахи и евнухи? И в них не бушуют никакие страсти? Одно к другому не имеет отношения.

Егорышев промолчал. Таня его не убедила, но он не знал, что ответить. Он не сумел точно сформулировать свою мысль, но для него самого связь была ясна. Он думал в эту минуту не только о Танином отце, но и о Гольдберге, о Строганове, о Малькове, вообще обо всех людях, которых можно было бы назвать людьми завтрашнего дня. Какими должны быть они? Неужели они принесут с собой в завтрашний день все то горе, обман, страдания, которые мучают человека сегодня, от которых он страдал тысячелетия? Неужели и при коммунизме люди по-прежнему будут лгать друг другу и причинять боль своим близким?

Точно подслушав его мысли, Таня сказала:

— По-моему, человек всегда будет ревновать, изменять прежней любви, разочаровываться и совершать ошибки. Все это в природе человека. И человек останется самим собой.

— Но ведь все, что вы сказали… это… как раз не по-человечески! — тихо, с трудом ответил Егорышев.

Таня пристально взглянула на него и, видимо, поняла, что ему плохо и тяжело. Она положила тонкую, пахнущую духами руку на руку Егорышева и ласково прошептала:

— Миленький мой, но ведь вам просто-напросто нужно хорошенько напиться. И бросьте вы размышлять о высоких материях. Иногда вообще не нужно размышлять. Мысль упирается в тупик, и делается страшно и одиноко.

Таня подозвала официанта и сказала:

—Пожалуйста, триста граммов коньяка и два лимона с сахаром… Вы не сердитесь на меня за то, что я распоряжаюсь? — спросила она Егорышева, когда официант ушел.

Он не сердился. Ему было хорошо с ней. Он почувствовал, что эта девушка с модной прической и умными печальными глазами — чуткий, добрый человек и хороший товарищ. Остальное для него было сейчас неважно. Он не осуждал Таню за ее поведение там, на даче, да и как он мог осуждать? Что он знал о ней?

Ресторан понемногу наполнился посетителями. Все столики были заняты. Оркестранты на крохотной эстраде меланхолически наигрывали танго.

Официант принес коньяк. Егорышев хотел налить рюмку Тане, но она с улыбкой прикрыла рюмку ладонью:

— Я не буду пить. Не хочу. Я просто посижу с вами, хорошо?

Егорышев выпил коньяк и закусил лимоном. Коньяк не произвел на него никакого действия. Таня, внимательно и понимающе смотревшая на Егорышева, тихонько сказала:

— Ого, вам сегодня нужно много выпить, чтобы опьянеть. Вы сейчас напомнили мне отца… Конечно, вы молодой и у вас, наверно, все по-другому, но я не об этом. Отец очень страдал, очень, когда ему пришлось оставить маму… Он даже плакал, честное слово. Ведь они прожили двадцать лет, и ему было ее очень жалко. Он поседел за неделю, но все-таки ушел… Вот что такое любовь. Настоящая любовь. Наше поколение так любить уже не умеет. А через сто лет люди, наверно, будут читать романы о нашей эпохе и не понимать, из-за чего герои так мучились?

— Что же, у них совсем не будет любви? — мрачно спросил Егорышев.

— Любовь, конечно, останется, но она будет другой, — убежденно сказала Таня. — Такой, как у Долгова… Вот человек двадцатого века. Он ведь по-своему меня любит. Но мучиться он не хочет, и он прав. Я думаю, через сто лет люди будут к этому относиться гораздо легче и проще.

— Не верю! — сердито ответил Егорышев. — Я вам не верю! Не может так быть!

— Напрасно не верите, — сказала Таня. — Мне самой от этого иногда становится грустно, но так уж развивается человеческое общество. Ничего не поделаешь. Вы заметьте, как много сейчас неблагополучных семей. Я говорю про молодых. Больше пяти лет вместе не живут. Все мои знакомые или разводятся, или уже развелись, или изменяют своим супругам. И с каждым годом таких неблагополучных семей становится больше. Это говорит о том, что начался процесс разрушения семьи, как ячейки общества. На смену этой форме, наверно, придет другая…

— Какая? — поинтересовался Егорышев. — Всех под общее одеяло? Чепуху вы говорите, Таня! Просто у вас плохие знакомые. Настоящая любовь никогда не проходит. Если она прошла, значит это была не любовь. Ваши знакомые — легкомысленные люди.

— Может быть, но ведь вот вы тоже несчастливы, — отпарировала она. — Счастлив тот, кто ни к чему не привязан. С ним ничего не может случиться…

— Я понимаю, что вы недаром все это говорите, — сказал Егорышев. — Наверно, вам не повезло в жизни, и вы пытаетесь как-то объяснить то, что с вами произошло… Вы умная… Я с вами не могу спорить. Но мне кажется, вы напрасно ищете объективные причины, причина в вас самой. И на самом деле все не так, как вы говорите, а наоборот.

Больше в графине не было коньяка, и Егорышев попросил официанта принести еще двести граммов.

— Как это наоборот? — спросила Таня.

— Не знаю, — ответил Егорышев. — Я ничего вам не отдам. Не надо мне вашего спокойного, безмятежного будущего без страстей и без привязанностей. Я вам свою боль не отдам и свое горе не отдам. Пусть все при мне останется.

У него начала кружиться голова.

— Значит, всегда люди должны страдать? — спросила Таня.

— Всегда! Но не от того, от чего они сейчас страдают.

— Ну конечно! Они будут страдать исключительно от своего благородства! — иронически кивнула Таня. — Хорошее будет не на жизнь, а на смерть бороться с еще лучшим… Подлецы и разные распущенные дряни, вроде меня, полностью вымрут, мужья и жены перестанут изменять друг другу…

— Напрасно вы себя оскорбляете, — тихо сказал Егорышев. — Издеваетесь тоже напрасно. Вы сейчас все, все правильно сказали. Именно так и будет. Но никому от этого не легче! — вдруг прибавил он и опустил отяжелевшую голову.

Он снова потянулся к графину, но Таня удержала его руку:

— Хватит. Вот теперь хватит. Вы мне поверьте, я уж знаю… У вас есть деньги? Дайте мне рублей восемь, я рассчитаюсь с официантом, а то он вас обязательно обманет…

Через несколько минут они встали из-за стола. Пол вдруг качнулся под ногами Егорышева, и ему пришлось опереться на плечо Тани, чтобы не упасть.

— Где вы живете? — спросила она на улице.

— Я поеду на дачу, — ответил он.

— Как вас сразу развезло, — с жалостью посмотрела на него девушка. — Ну, так и быть, провожу вас до метро. Пройдемся пешком. Довольно далеко, но вам полезно.

На свежем воздухе Егорышев быстро пришел в себя. Голова прояснилась. Он чувствовал себя почти нормально, только сильно хотелось пить. Заметив, что походка его стала твердой, Таня одобрительно сказала:

— Ну вот, совсем молодцом!

Они проходили мимо белых ворот Парка культуры и отдыха. Из ворот вышли несколько парней и преградили им дорогу. Парни были в хороших модных костюмах и узких полуботинках. Егорышев посмотрел на них с недоумением. Они как будто его не заметили. Они насмешливо, с улыбками смотрели на Таню.

— Привет! — сказал один из них, бледный брюнет с прилизанным пробором. — Брось своего типа и пойдем с нами, а то нам скучно.

Егорышев ничего не понял и посмотрел на Таню. Она не удивилась.

— Не надо, мальчики, — ответила она спокойно и оттерла Егорышева плечом. — Пропустите-ка нас, слышите?

— Смотри, Танька, допрыгаешься! — угрожающе сказал брюнет.

Таня схватила Егорышева за руку:

— Пойдем, они просто дурака валяют! Но он освободил руку и спросил:

— Почему они так обращаются с вами, Таня? Молодые люди захохотали, кто-то из них сказал:

— Пижон заступается за честь своей дамы! Парни плотным кольцом окружили Егорышева.

— Какие вы негодяи! — сказал он, не двигаясь с места. Ему пришлось слегка оттолкнуть одного из них. Тот с воплем отлетел в сторону и, поскользнувшись в луже, упал на тротуар. Его товарищи с руганью накинулись на Егорышева. Кто-то ударил его по лицу, кто-то подставил ногу. В этот момент раздался милицейский свисток.

Оставив Егорышева, парни метнулись к воротам, но резкий голос произнес:

— Спокойно.

Из ворот вышли два милиционера. Молодой румяный лейтенант спросил:

— Скандалим? Сводим счеты? Ну что ж, прошу вас сесть в машину. Придется прокатиться.

Тут только Егорышев заметил поодаль синюю милицейскую «Победу».

Их привезли в отделение милиции. Дежурный лейтенант составил протокол и предложил Егорышеву расписаться. В протоколе было написано, что Егорышев, Потапенко, Молодечный и Синицын, а также гражданка Андреева нарушали правила внутреннего распорядка, установленные Моссоветом, и устроили драку и дебош в общественном месте. Все они при этом находились в состоянии опьянения и оказали сопротивление работникам милиции.

Егорышев не устраивал дебош и не оказывал сопротивления, но все же подписал протокол, так как хотел поскорей увести Таню из этого места.

Дежурный лейтенант спросил у него, где он работает, и разрешил ему и Тане уйти. На прощанье он сказал Тане:

— Студентка, комсомолка, в парк, понимаете, на танцы ходите… Не стыдно?

— Разве нельзя ходить на танцы? — спросила Таня.

— Танцевать можно по-разному. Эх, девушка, девушка! — покачал головой лейтенант.

На улице моросил дождь. Таня накрыла голову носовым платком и расстроенно сказала:

— Пропала прическа!

На Октябрьской площади они распрощались.

— Ужасно глупо получилось, — сказала Таня, серьезно глядя на Егорышева умными, грустными глазами. — Но вы не огорчайтесь. Они не сообщат на работу. Вы случайно к ним попали, они в этом тоже разбираются.

— Ничего, — ответил Егорышев. — Все-таки интересно было познакомиться с «современными молодыми людьми». Значит, через сто лет все будет примерно так?

— На ребят вы не обижайтесь, — улыбнулась Таня. — Они неплохие… Только ужасные дураки!

Спустившись в метро, Егорышев тут же забыл о Тане, о бледнолицем брюнете и о лейтенанте милиции. Перед глазами у него возникла Наташа, он удивился, как мог в тяжелую для нее минуту уйти и оставить ее одну? И почему ему пришло в голову, что виноват в чем-то Матвей? Нет, ничего не отнимал у Егорышева Матвей Строганов. Матвей был брат ему, а не враг. И все они были люди, люди, а не волки, бегущие наперегонки к вожделенной кости, рыча и огрызаясь друг на друга…

До дачи Егорышев добрался во втором часу ночи. Еще с час он бродил по участку, похлопывая по шершавым стволам сосен, а они шептали ему что-то ласковое и обнадеживающее. Затем он умылся ледяной водой из колодца, сел за стол и принялся сочинять заявление на имя Лебедянского.

«Ввиду того, что я, — писал он разборчивым детским почерком, — должен выехать по семейным обстоятельствам в Красноярский край…»

На середине строки его рука упала на бумагу, голова склонилась над столом, и он уснул мертвым сном хорошо поработавшего, смертельно уставшего человека.