5

Утром Егорышев проводил Наташу до троллейбуса.

— Не волнуйся,все это дело нескольких дней, — сказал он. — Не так уж трудно выяснить, жив ли Матвей и где он живет. Можно, например, съездить в Министерство геологии и узнать все про этого Гольдберга. Наверно, они вместе работали, раз Матвей подарил ему свою картину…

Наташа из окошка грустно махнула ему рукой в черной перчатке. Со вчерашнего вечера она не произнесла ни слова.

В управлении Егорышев сидел как на иголках, беспрестанно поглядывая на часы. Ровно в пять он запер стол и вышел на улицу. Он торопился. Рабочий день в Министерстве геологии и охраны недр заканчивался, как он узнал, в шесть часов.

Министерство помещалось на площади Восстания, напротив высотного дома, где жил Лебедянский. Это совпадение почему-то не понравилось Егорышеву.

Он поднялся по чистой белой лестнице на третий этаж и постучал в кабинет, на двери которого висела табличка «Заместитель министра по кадрам, член коллегии министерства Ф. М. Заярский».

Из-за стола поднялся стройный, загорелый мужчина с черными усиками, похожий на грузина или на армянина. На лацкане его пиджака блестела золотая медаль лауреата Ленинской премии.

— Льва Алексеевича Гольдберга я хорошо знал, — сказал он, внимательно выслушав Егорышева. — Это был замечательный человек с очень сложной судьбой. Прекрасный, талантливый геолог. Своего рода подвижник… Что касается Строганова… В каком году, говорите, он окончил институт?

— В пятьдесят первом.

— Насколько мне известно, он у нас в министерстве не работал и к Гольдбергу отношения не. имел. Я ничего не слышал о таком геологе. Все экспедиции Гольдберга комплектовались в Москве, и участники их хорошо известны. Впрочем, мы можем это уточнить.

Заярский вызвал секретаршу и попросил разыскать личные дела геологов, участвовавших в экспедициях Гольдберга.

— Какой период вас интересует? — спросил заместитель министра, когда секретарша положила на стол несколько пыльных папок.

— Последние пять лет. С пятьдесят второго по пятьдесят седьмой… — ответил Егорышев, рассчитав, что Матвей Строганов мог быть знаком с Гольдбергом именно в эти годы.

Заярский выбрал три папки и раскрыл одну из них:

— Давайте посмотрим… Ну вот… за эти годы Гольдберг три раза выезжал в экспедиции. В Тибет, в Красноярский край и, наконец, в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году в Торжу. После этого он заболел и уже не ездил. Вот, пожалуйста. Во всех экспедициях участвовали одни и те же люди: геологи Паторжинский, Коровин, Мальков и Николаенко. Были еще коллекторы и рабочие,но они в счет не идут… Строганова тут нет.

— А почему одни и те же люди? — машинально спросил Егорышев.

— Это сразу не объяснишь. Дело в том, что Гольдберг придерживался таких взглядов, которые… Как бы вам попроще сказать… Ну, словом, они не разделялись большинством геологов и тогдашним руководством министерства. У Гольдберга было несколько последователей, которые верили в .него. Считали себя его учениками. Они и ездили с ним в экспедиции.

— Понятно, — сказал Егорышев.

Он вышел из кабинета Заярского растерянный и обескураженный. Он не мог себе представить, что все это так сложно.

На улицах зажглись фонари. Белела громада высотного дома; этот дом, освещенный снизу прожекторами, показался Егорышеву похожим на айсберг, как их рисуют на картинках. Вот о такие айсберги разбиваются корабли, застигнутые штормом где-нибудь в Ледовитом океане… Егорышев тоже был застигнут штормом… Он миновал высотный дом и спустился в метро.

Наташа работала, склонившись над чертежной доской. Она не услышала, как вошел Егорышев, и он остановился в дверях, глядя на нее. Он любил смотреть на нее, когда она работала. Если замысел ее удавался, она улыбалась, и ее лицо становилось юным и одухотворенным. В такие вечера она пела, смеялась, тормошила Егорышева. Он с бьющимся сердцем обнимал ее, целовал и говорил так тихо, что она не слышала:

— Моя дорогая ладушка, лада… Умница моя. Вслух произносить эти слова было нельзя, и Наташа не знала, как называл ее Егорышев. Но он и не хотел, чтобы она знала.

Сейчас Наташа не пела и не улыбалась. Она рассеянно смотрела на чертежную доску.

— Вот и я, — негромко сказал Егорышев. Она подняла на него глаза.

— Я был в Министерстве геологии. Там ничего не знают о Матвее. Оказывается, все это очень сложно… Ты не огорчайся, я все равно узнаю. Просто нужно избрать другой путь.

— Какой же путь ты решил избрать? — негромко спросила она.

— Я еще не думал об этом, — виновато ответил Егорышев. — Но завтра я схожу в милицию. Существует же там какой-нибудь центральный адресный стол…

— Наверно, существует, — согласилась Наташа, как-то странно глядя на Егорышева. Она встала, убрала чертежную доску и принесла из кухни ужин.

— А ты? — спросил Егорышев.

— Я уже ужинала…

Убрав со стола, Наташа продолжала работать, а Егорышев прилег на диван с газетой. В одиннадцать часов его сморило. Он закрыл глаза, в этот момент Наташа спросила:

— Ты пойдешь в милицию после работы?

— Да, — сонно ответил Егорышев. — Днем меня не отпустят…

— Хорошо. Я тебе верю… Делай, как знаешь. Я верю, что ты все сделаешь правильно, — помолчав, сказала Наташа.

Она погасила свет и ушла к себе, но с Егорышева сон сразу слетел. Ему показалось, что Наташа как-то особенно произнесла эти слова: «Я тебе верю», и он встревожился, но через некоторое время сумел убедить себя, что тревожиться нечего. Разве не естественно, что она верит ему и надеется на него? Подумав так, он уснул.

…Никакого центрального адресного бюро в милиции не существовало. Это объяснил Егорышеву дежурный капитан с красной повязкой на рукаве. Во время войны такое бюро действительно было, но война давно кончилась, и сейчас в нем нет необходимости. Конечно, органы милиции могут разыскать любого гражданина на территории нашей страны, но для этого нужно объявить всесоюзный розыск. Этот розыск объявляется только в исключительных случаях.

Поблагодарив любезного капитана, Егорышев хотел уйти, но капитан выписал ему пропуск и посоветовал обратиться к товарищу Дарьину, в сто сорок седьмую комнату.

— Возможно, он вам посодействует, — сказал капитан.

Майор Дарьин оказался молодым, подвижным. мужчиной с веселыми веснушками на мальчишеском, вздернутом носу и лукавыми зелеными глазами.

— Дело сложное, — сказал Дарьин, выслушав Егорышева. — Вообще мы этим иногда занимаемся, о нас даже в «Комсомольской правде» писали. Обращаются к нам матери, потерявшие во время войны детей, и дети, ставшие взрослыми… Недавно, например, нашли мы родителей Бориса Антонова. Четыре года искали. Он, оказывается, фамилию свою перепутал. Выяснилось, что он не Антонов, а Назаров. Но мы все равно нашли.

— Четыре года? — переспросил Егорышев.

— А вы как думали? Это вам не в адресном столе справку навести. Взять ваш случай. Вы даже не знаете, жив этот Строганов или погиб. В реставрационной мастерской могли и ошибиться… Как зовут вашего геолога?

— Матвей Михайлович.

— Год рождения, — где родился?

— Родился в тысяча девятьсот двадцать восьмом году, а где, не знаю… Этого он и сам, пожалуй, не знал. Его родители погибли во время бомбежки.

— Когда произошел пожар на теплоходе?

— Четвертого июня пятьдесят второго года.

— Можно запросить республиканские и краевые управления геологии, — задумчиво сказал майор Дарьин. — Если ваш Строганов работает по специальности, там должны его знать. Одним словом, мы сделаем все, что в наших силах. Думаю, найдем Строганова, если, конечно, он жив. Адрес ваш я записал. Ждите. Мы вам сообщим.

— А долго придется ждать? — спросил Егорышев.

— Да уж придется подождать, — усмехнулся Дарьин. — Наберитесь терпения. Месяца через четыре позвоните, я вам скажу, в каком состоянии ваше дело. А может, и раньше все решится…

Из милиции Егорышев отправился в Елисеевский магазин. Сегодня была получка, и он, как обычно, хотел купить для Наташи чего-нибудь вкусного. Она любила конфеты «Грильяж», грецкие орехи и вино «Тетра». Орехи и конфеты Егорышев купил быстро, а за вином пришлось походить. Он ходил по магазинам и не спешил домой, потому что ему нечего было сказать Наташе. Не мог же он ей сказать: «Наберись терпения, месяца через четыре нам сообщат». Сказать так было нельзя, но что можно еще сделать, Егорышев не знал.

«Тетру» он нашел в конце концов в буфете кафе «Националь».

Расплачиваясь с буфетчицей, он увидел Долгова. Долгов помогал раздеваться высокой девушке с прической, запоминавшей копну сена, нахлобученную на голову. Егорышеву было известно, что это очень модная французская прическа. Наташа, дурачась, сделала ее как-то, но ничего хорошего он в такой прическе не находил и считал, что только очень глупые женщины могут так уродовать себя.

Не желая смущать Долгова, Егорышев отвернулся, но тот его уже заметил, засмеялся, шепнул что-то свой спутнице и подвел ее под руку к буфету.

— Москва — большая деревня! — весело сказал Долгов. — Все дороги ведут в «Националь». Познакомься.

— Таня, — сказала девушка и протянула мягкую руку, пахнущую духами.

— Она учится в нашем институте, — пояснил Долгов. — В лесохозяйственном. Представляешь? Дед до сих пор преподает экономику. А Марьюшка ушланапенсию.

— Неужели ушла? — удивился Егорышев.

— Ушла весной, — кивнула Таня. — Ей устроили грандиозные проводы. Старушка растаяла и весь вечер вместо вина пила валерьянку.

— А «Леший» по-прежнему выходит? — опросил Егорышев.

— Выходит —засмеялась девушка.—Икак всегда, ему достается от «Русалки».

На третьем и четвертом курсах много лет подряд выпускались две сатирические стенные газеты, которые находились в постоянной и традиционной вражде. «Леший» выпускался ребятами, а «Русалка» была трибуной девушек. Много остроумных карикатур, стихов и заметок появлялось в обеих газетах… Егорышеву было приятно, что в институте сохраняются старые традиции.

— Что же мы тут стоим? — сказал Долгов. — Сядем за столик.

— Я не могу, — ответил Егорышев.

— Ерунда, — запротестовал Долгов. — Успеешь на свой десятый этаж, выпей с нами рюмочку.

— Конечно, — сказала Таня. — Пожалуйста. Яваспрошу.

Егорышев не умел отказывать, когда его о чем-нибудь просили. Кроме того, спешить ему было некуда, и он был рад вспомнить студенческие времена.

Долгов заказал бутылку шампанского и триста граммов коньяку «три звездочки».

— Только армянский, пожалуйста, — строго сказал он официантке и объяснил Егорышеву: — С грузинским коньяком «Черная пяточка» не получается.

— Черная пяточка? — не понял Егорышев.

— Неужели вы не знаете? — удивилась Таня. — Это коньяк с шампанским. Очень вкусно.

— Делают еще водку с шампанским, — сказал Долгов. — Это называется уже по-другому: «Белый медведь».

Егорышев взглянул на него с интересом. На работе Долгов был тихим, старательным и незаметным. Здесь его словно подменили.

Он острил, пил коньяк с шампанским и рассказывал довольно рискованные анекдоты. Егорышев краснел, а Таня хохотала, и ни тени смущения не было заметно на ее красивом, гладком, напудренном лице.

Когда Егорышев стал с беспокойством поглядывать на часы, она сказала:

— Юра, перестань морочить голову человеку. Видишь, ему некогда.

Егорышев был благодарен ей за помощь. Сам он никак не мог решиться перебить Долгова и встать из-за стола.

Долгов вышел его проводить.

— Таня твоя невеста? — спросил Егорышев.

— Чудак! — засмеялся Долгов. — Сразу так тебе прямо и невеста!

—До свиданья, — сказал Егорышев. Ему стало обидно, он сам не знал отчего.

— Приезжай ко мне на дачу, — предложил Долгов. — Я теперь каждый вечер там бываю. Здорово там сейчас… Не зря я пять лет на Севере протрубил, деньжонок подсобрал… Чувствуешь себя, понимаешь, форменным помещиком! Воздух — закачаешься. Не то, что этот бензин. Приедешь?

— Может быть…

Егорышев взял у швейцара свою «Тетру» и вышел на улицу.

Наташа стояла на балконе и смотрела вниз, на улицу. Увидев Егорышева, она тотчас же ушла в комнату.

Егорышев разделся и вручил Наташе орехи и «Тетру». На столе стояла кастрюля, завернутая в газету.

— Где ты был так долго?—спросила Наташа. — Ты пил?

— Я выпил рюмку коньяку с Долговым, — ответил Егорышев. — Случайно встретил его после милиции…

— Что же тебе сказали в милиции?

— Я оставил им заявление. Они сказали, что выяснят, но это будет не скоро. Велели позвонить через четыре месяца.

— Через четыре месяца?

— Конечно, это долго, но быстрее они не могут, — виновато ответил Егорышев. — Что ж, все правильно, — кивнула Наташа. — Садись ужинать.

Егорышеву показалось, что она усмехается.Онположил в тарелку немного картошки и котлету. Есть ему не хотелось.

Наташа убрала со стола и направилась в спальню. На пороге она обернулась и сказала:

— Мы потерпим. Отчего же не потерпеть? Какая разница, жив или нет Матвей? Зачем нам его адрес?

— Наташа! — сказал Егорышев.

— Зачем нам адрес! — повторила она, повысив голос. — Кем он нам приходится, этот Строганов? Он нам не нужен. Слишком много от него беспокойства!

— Перестань! — с тоской сказал Егорышев.

— Я перестану, — ответила Наташа. — Но и ты перестань притворяться, что хочешь его найти!

— Я… Притворяюсь?!

— Да!—сказала она.—Разве ты хочешь, чтоб он нашелся? Смешно было бы ждать этого от тебя! На ее щеках зажглись багровые пятна.

Круто повернувшись, Егорышев вышел из комнаты.

— Это ты, ты во всем виноват! — крикнула Наташа ему вслед. — Зачем ты унес меня с берега Юлы? Если бы я осталась там, Матвей нашел бы меня!

Егорышев сел на стул в прихожей и стиснул голову руками. Но слова, которые произносила Наташа, продолжали падать на него, как камни:

— Я больше ни о чем тебя не прошу, слышишь? Ни о чем! Я твоя жена, я дала тебе слово и не нарушу его, пока ты сам захочешь быть со мной! Я все равно потеряла Матвея, сама потеряла, потеряла навсегда! Он жив, я знаю, и я благодарна судьбе за то, что она подарила мне такое счастье!.. И все. Все! Больше мне ничего не нужно… На большее я не имею права. Я хотела только еще раз взглянуть на него. Только взглянуть. Но это невозможно, теперь я поняла… Почему же ты ушел, Степан? Это твой дом, вернись, и можешь больше не насиловать себя, не притворяться. Я обещаю тебе, что ты никогда не услышишь его имени.

Егорышев вбежал в комнату. Наташа дрожала и расплывалась у него перед глазами. Он хотел обнять ее. Она отшатнулась и захлопнула перед ним дверь. Несколько минут он стоял посреди комнаты, потом принялся собирать вещи. Он положил в чемодан пару белья, рубашку, носки и оглянулся, соображая, что еще нужно взять. Больше ему ничего не было нужно. Он запер чемодан, надел пальто, кепку и подошел к запертой двери.

—Я ухожу, Наташа,—сказал он.—Ты только не волнуйся, я пока буду жить у Долгова на даче. Так нужно. Так тебе будет легче… Тебе сейчас тяжело со мной, я же понимаю… Не мучай себя, Наташа… Никто не виноват в том, что случилось. А Матвея я найду… Если он жив, я обязательно найду его. До свиданья, Наташа…

Он постоял возле двери, послушал. В спальне было тихо.

Перед тем как уйти, он вынул из вазы цветы и выбросил их в мусоропровод. Он не любил увядших цветов. Лучше уж пусть не будет никаких.

Еще издали он увидел, что на даче Долговане горит свет. Поселок уже спал. Прогрохотала электричка, и стало так тихо, что Егорышев придержал дыхание. Он подумал, что Долгов, наверно, задержался в «Национале» или заночевал в Москве. Придется поискать другое пристанище. Жаль, что нельзя поехать к матери. Мать ни о чем не должна знать…

Просунув руку сквозь забор, Егорышев открыл калитку и поднялся на крыльцо. Дверь на веранду оказалась открытой. Значит, Долгов был здесь;нопочему же не горел свет? Егорышев постучал.

В одной из комнат вспыхнула лампа. Долгов не выходил так долго, что Егорышев успел выкурить папиросу. Наконец он открыл дверь и, щурясь, вгляделся в темноту.

— Это я, — сказал Егорышев.

— Степан?!—помолчав, изумленно спросил Долгов. — Ты как сюда попал?

— Можно у тебя переночевать?

— Можно-то можно… Ладно, входи.

В комнате был беспорядок. На столе громоздилась грязная посуда. В тарелках с остатками еды валялись окурки. На диване, накрывшись одеялом до подбородка, сидела Таня. Ее высокая прическа сбилась набок.

— Извини, брат,—сказал Долгов.—Мы тебя не ждали.

— Я лучше пойду, — смущенно сказал Егорышев.

— Ерунда! — весело сказала Таня. — Оставайтесь. Вы ляжете на диване, а мы с Юркой сейчас пойдем в лес. Мы хотели всю ночь гулять в лесу, а он меня заманил на дачу! Но сначала мы выпьем.

— Я не хочу пить, — отказался Егорышев, но Долгов силой усадил его за стол и налил ему полный стакан коньяку. Егорышев выпил коньяк, как воду.

— Неплохо, — сказала Таня. — А я только что хотела произнести тост. Я хотела выпить за то, чтобы всегда светила луна. За то, чтобы умереть молодыми! За то, чтобы всем было легко! За любовь!

— Слишком много тостов, — усмехнулся Долгов. — Степан сделал правильно, что не стал тебя ждать.

— Любить не всегда легко, — тихо сказал Егорышев.

— Люди сами придумывают себе трудности, — снисходительно ответил Долгов. — А жизнь и так коротка. Таня хорошо сказала, надо умирать молодыми.

— Если все будут умирать молодыми, кто же будет рожать детей? — спросил Егорышев, ощущая странную пустоту во всем теле. — Вас страшно слушать!

— А на вас скучно смотреть! — запальчиво ответила Таня. — Я знаю, вы меня осуждаете. Но права я, а не вы. Это во времена Шекспира люди вешались и стрелялись из-за любви… Причем даже не из-за любви вовсе, это им только так казалось, а из-за того, что было оскорблено их чувство собственников!

— Правильно! — одобрительно вставил Долгов.

— Вы не подумайте, я не за распущенность! — покачала головой Таня. — Но просто сейчас время другое. Каждый век имеет свою мораль. То, что Шекспиру показалось бы ужаснейшим легкомыслием, в наш век стало нормой поведения. Еще Энгельс предсказал, что любовь станет непритязательной, как дружба, ревность исчезнет, а детей будет воспитывать государство.

— Правильно! — опять сказал Долгов и подмигнул Егорышеву.

Таня торжествующе засмеялась и заглянула в рюмку.

— Я так не могу, — медленно сказал Егорышев.

— Ты просто пережиток, — ответил Долгов. — Ты осколок прошлого. Тебе нужно было родиться во времена Тургенева. Не веришь? Ну, ничего, жизнь тебя научит. Она тебя, по-моему, уже начала учить. Я, конечно, о чужой жизни судить не берусь, но по-моему, чем расходиться, лучше вообще не связываться.

— Двадцатый век — это век потерь, — сказала Таня заплетающимся языком. — Люди привыкли все терять… Но они боятся терять и предпочитают ничего не иметь.

Она накинула на плечи платок, всунула босые ноги в туфли и вышла на веранду.

— Ложись спи, — сказал Долгов. — Свет потушить?

— А вы? — сказал Егорышев.

— В лес пойдем… Луной любоваться.С Танькой не соскучишься. Она умная.

— Умная, — согласился Егорышев и сел на кровать. — Любит она тебя?

Долгов усмехнулся и потушил свет.

6

В Институте цветных металлов и золота имени Калинина Егорышеву ничего не удалось узнать. Строганова там помнили, но, где он, не знали. На всякий случай Егорышев еще сходил в студенческое общежитие. Комендант, пожилая спокойная женщина в очках, услышав фамилию Строганова, улыбнулась и сказала:

— Как же, помню. Чернявый такой, цыган. Карикатуры все рисовал. Меня раз нарисовал… А под Первое мая уборщица заболела, он за тридцатку все полы на этаже вымыл. Прилично вымыл, без дураков.

— А дружил он с кем-нибудь? — спросил Егорышев.

— Об этом он мне не докладывал… Егорышев вернулся на дачу расстроенный. Долгов оставил ему ключ, а сам жил в Москве. Воздух на даче действительно был чудесный. Каждый день Егорышев звонил Наташе на работу.

— Алло, — говорила она. Послушав ее голос, он осторожно вешал трубку. Раз она на работе, значит здорова.

— Алло, почему ты дышишь в трубку и молчишь? — спросила она на четвертый день. Егорышев не ответил.

— Ну, как хочешь, — тихо сказала Наташа. — Вчера приезжала Анастасия Ивановна, спрашивала про тебя. Я ответила, что ты задержался на собрании. Так что имей в виду, она ничего не знает.

Егорышев закрыл глаза и положил трубку.

Больше идти было некуда. Разве только снова в Министерство геологии. Эта мысль мелькнула у Егорышева утром, на работе. Можно было сходить опять в Министерство геологии и спросить адреса геологов, участвовавших в экспедициях Гольдберга. Кто-нибудь из них мог знать Строганова.

На этот раз Егорышев не стал беспокоить заместителя министра. Он разыскал секретаршу, которая приносила личные дела, и попросил сказать адреса геологов, которые ездили с Гольдбергом. Был конец дня, секретарша куда-то спешила, и Егорышеву пришлось долго ее упрашивать. В конце концов она смилостивилась, и они спустились в подвал, где находился архив. Суровый, небритый архивариус достал с полки знакомые папки.

Егорышев записал на листочке, вырванном из блокнота, фамилии: Паторжинский, Мальков, Коровин и Николаенко. Архивариус хорошо знал их всех и тут же сообщил Егорышеву, что Паторжинский месяц назад уехал за границу, Коровин и Николаенко живут в Ленинграде, а Мальков в прошлом году вышел на пенсию и проживает у дочки, артистки театра имени Вахтангова, в Староконюшенном переулке. Про Гольдберга архивариус сказал, что это был человек огромного роста, такой же, как Егорышев, только весь обросший буйными черными волосами, которые торчали у него даже из ноздрей и из ушей. В свои шестьдесят пять лет он носился по коридорам министерства как вихрь, топая ногами и пугая секретарш своим зычным голосом, похожим на рыканье рассерженного льва.

— Да ведь недаром и имя было ему дано — Лев! — сказал архивариус. — Львиной повадки был мужчина. Многим не по нутру. Хотели его согнуть, да не вышло, он и в клетке себя показал.