Евгения Голосова
      Уроки  актерского  мастерства
      1. Объявление
      I
      Утром случилось то, что я так люблю - я проснулся от телефонного звонка, только вышел из странной цветастой страны моего сна, в котором я был кем-то другим; прижался ухом к трубке и сразу же услышал голос моего друга.
      - Слушай, - сказал Валерка Ветер, - школа отменяется. Ромка Рукавица нашел объявление.
      Я присвистнул. Этих слов было вполне достаточно, чтобы я не жалел о красивой стране сна. Жаль только, что я забыл его, не успев записать. А Валерка Ветер в это время говорил:
      - Собираемся у Ромки Рукавицы, когда уйдут его родители. Понял?
      - Ага, - сказал я. - А когда они уйдут?
      - Где-то в девять, - взволнованно ответил Валерка Ветер, и мы еще немного поговорили о том, как бы остаться дома и в то же время не вызвать подозрений у матери. Решили сказать, что ко второму уроку. Не знаю, как его родители, но мои поверили.
      II
      Нас было пятеро и Тот, Кто Умер. Не один я записывал свои сны. И Генка Щелкунчик, и Валерка Ветер, и Ромка Рукавица, и Фимка Таракан - все мы пользовались каждой возможностью побыть кем-то еще. Началось это давно, а раскрылось в тот день, когда мы неохотно готовились к контрольной по химии, сидя дома у Фимки Таракана.
      Но занимала нас не химия, а такая необходимая вещь, как идеальный план нашей улицы со всеми воображаемыми проходными дворами и даже одной винтовой лестницей, произвольно помещенной в левом подъезде от Ромки Рукавицы. Серьезный и ужасно дисциплинированный Фимка Таракан специально отложил план на телевизор; и в какой-то момент мы, жадно поглядывавшие на него, окончательно отвлеклись от химии, потому что увидели потрясающий мультик.
      Телевизор светился красным и фиолетовым. На переднем плане вышагивало необычайно обаятельное существо, удерживающее за поводья лошадь. Оно было синее, внешне похожее на гнома с большими смешными глазами, в синем костюмчике и трогательной соломенной шляпке. Все в нем было лишнее, но очень смешное.
      - Чур, это я! - крикнул Генка Щелкунчик. Всегда он так: что-нибудь скажет - и готово новое увлечение. Каждый из нас сейчас же нашел себе персонажа. Никто, конечно, не возражал, чтобы рыцарем, сидящим на коне, которого вел гном, стал Валерка Ветер. Кому же еще из нас быть рыцарем? Ромке Рукавице приглянулся тощий черный пес, несчастный, но, разумеется, добрый. Псу было суждено подружиться с гномом и рыцарем, ну, а мы представляли вражеский лагерь. Фимка Таракан ко всеобщей радости воплотился в злобного старичка типа Кащея Бессмертного, а я заделался его советником: хитрющим большеголовым зеленым монстром. Мы хохотали до слез над столкновениями героев, ставивших нас в такие отношения друг с другом, которые мы и представить себе не могли до этого. В целом идея была дурацкая: рыцарь искал какие-то там сокровища для королевской дочки; не так уж оригинально, но мультик был: замечательный.
      Отцом капризной дочки оказался смешной толстяк с ослепительной улыбкой, одетый в королевские шикарные доспехи, и был он таким знакомым, что Фимка Таракан не удержался:
      - Да это же Васька Кот!
      Мультипликационный король был действительно вылитый Васька Кот. Так звали Того, Кто Умер. Никогда и никто из нас пятерых не сможет, не позволит, не дерзнет забыть бесконечно длинный день 19 октября, когда Васька Кот, в свое время собравший нас в неразлучную команду, разбился на мотоцикле. Мы долго не могли свыкнуться с этим и официально постановили считать Ваську Кота живым. Покупали ли мы учебники для уроков, или книжки для себя, или пластинки, или перчатки без пальцев - любые одинаковые предметы мы по прежнему брали в шести экземплярах. Даже в столовой первое время требовали шесть порций. Именно эти остывающие супы и лишние перчатки навели нас на безумную мысль, что Васьки Кота больше нет, и он стал для нас Тем, Кто Умер. Говоря о нем, мы называли его по имени, но мысленно мы обращались к нему именно так.
      Васька Кот был самым сильным из нас, и нам очень не хватало его в уличных драках. По ширине плеч следующим шел я, остальные просто презирали кулачный бой и не включали в достоинства подходящие для этого качества. Генка Щелкунчик был у нас самым хорошим, не знаю почему, просто я любил его больше всех. Больше себя. Благородный и серьезный Валерка Ветер считался самым красивым, маленький рыжий Фимка Таракан - самым дисциплинированным и честным, грустноглазый Ромка Рукавица считался самым образованным, но вообще-то он был больше всех похожим на Ваську Кота, только у того напрочь отсутствовали всякие эмоциональные тормоза, а у Ромки Рукавицы они были; вероятно, благодаря его необыкновенным, замечательным родителям, воспитавшим Ромку Рукавицу таким, каким он был. Что до меня, я считался самым талантливым, но мне кажется, что на самом деле им был опять-таки Ромка Рукавица. Однако, именно мне поручили записывать все события, происходившие в нашем многосерийном мультике; я заменял героев нами самими, и на бумаге оставались наши приключения, наши путешествия, бывшие более чем реальными, потому мы все очень верили в это. Постепенно я подкорректировал даже внешность наших персонажей, почти заменив их на нас самих, но оставив в незнакомой, интересной, ярко-красочной обстановке. Итак, я написал уже целую сказку, когда мультфильм закончился.
      Ошеломленные, мы накинулись на первый же попавшийся молодежный сериал, здесь было не так смешно и интересно, зато гораздо более жизненно и наглядно, даже не надо было записывать. На экране существовали люди, во многом похожие на нас, чуть отличающиеся, и мы имели полную возможность жить хоть той жизнью, хоть этой, встречаться то там, то здесь, бороться и обижаться в телевизоре с 18 до 19 часов каждый день, а мириться в школе на скучных уроках геометрии. Смутное чувство тоски появилось, когда объявили последнюю серию, и герои начали скоропалительно подходить к счастливому разрешению всех проблем, а мы - к головокружительной пустоте. Это совпало с 19 числом, с тем днем, когда мы снова поехали к Тому, Кто Умер. Отец Ромки Рукавицы на машине подвез нас до вокзала, пожелал нам глядеть веселей и совсем случайно упомянул о том объявлении. С тех пор Ромка Рукавица искал его во всех недавних газетах, а газет у них в доме было великое множество.
      III
      Теперь я вспомнил еще один эпизод, случившийся за три дня до раннего звонка Валерки Ветра. Мы учились в одном классе с Генкой Щелкунчиком, а Валерка Ветер, Ромка Рукавица и Фимка Таракан - в параллельном. У нас была самая разненавистная алгебра, мы ее не любили, в основном, за кабинет с партами, рассчитанными на одного. Так что Генка Щелкунчик сидел не рядом, а позади меня. Это было просто ужасно. Я не успел оглянуться, когда скрипнула дверь, а через пару минут я уже получил записку, на которой угловатыми буквами Ромки Рукавицы значилось "Стаське Критику". Так звали меня. Я спрятал записку под парту. Самые неприятные предчувствия вызывали у меня записки Валерки Ветра, потому что он не признает эпистолярный жанр и пишет сам только в том случае, если остальных нет под рукой. Но и записка Ромки Рукавицы в начале первого урока тоже не подарок. Из неровных букв я сложил слова, достроенные моим тяжелым предчувствием: "Стаська Критик, сегодня утром Гошкины ребята побили Фимку Таракана, у него синяки и рот разбит и с рукой что-то. После этого урока пойдем разбираться. Постарайся ничего не сказать Генке Щелкунчику, ты же знаешь."
      Я смотрел на клетчатую бумагу, злился и скрипел зубами. Я даже стукнул кулаком по колену. Любая несправедливость выводила меня из себя, а особенно Гошкины дураки, напавшие не на меня, например, а на самого беззащитного из нас - маленького веснушчатого Фимку Таракана. Еще надо было подумать о Генке Щелкунчике. Ромка Рукавица был прав: его не следовало ввязывать в драку. Мы все об этом знали. Дело в том, что у Генки Щелкунчика была девушка. Мы все считали зазорным отвлекаться на девчонок, никогда не думали о них серьезно, никто, даже Тот, Кто Умер, а он был как раз такой, как им нравится. Если уж кому-то мы и готовы были такое простить, то, пожалуй, Валерке Ветру, потому что он казался человеком, чье время еще придет, кто будет знаменит и уважаем в будущем, он был как-то безусловно связан с тем, что должно быть потом, а не сейчас. Для нас, если можно так сказать, Валерка Ветер был олицетворением будущего. Там же были и девушки. Но никто не осмелился сказать ни слова, когда у Генки Щелкунчика появилась Люська. Все как-то сразу поняли, что именно он и достоин изящной, коротко стриженой умницы Люськи. От Генки Щелкунчика во все стороны лучами исходило тепло, надежность, бесстрашие, какая-то даже нежность, никому из нас не свойственная. Он был защитником. Защитником в буквальном смысле этого слова. Все мы, также обладающие этим качеством, обращали его сами на себя, а Генка Щелкунчик был просто создан защищать кого-то другого. Скрепя сердце, мы осознали, что этим другим должна быть именно девушка. Наивное, остроносое, внимательноглазое лицо Генки Щелкунчика заметно менялось в присутствии Люськи. Оно словно устремлялось куда-то, сосредотачивалось, будто Генка Щелкунчик смотрел сквозь стекло, желая оказаться по другую сторону. Высокий, он сначала грустно горбился, маясь тайной любовью, а потом распрямился, вытянулся струной рядом с хрупкой Люськой, готовый всегда нагнуться к ней, если нужно; готовый всегда повернуться туда, где она. Держа Люську за руку, Генка Щелкунчик становился просто другим человеком. Таким oн мне нравился еще больше. Генка Щелкунчик был моим другом. Он был самым близким и дорогим мне человеком. Самое главное, что он умел всегда быть рядом. Валерка Ветер мог полностью уйти в себя и ничего не слышать. Фимка Таракан мог стать веселым и неуемным, когда я ждал от нею тишины и его обычной серьезности. Ромка Рукавица, наконец, мог впасть в необъяснимый приступ самобичевания. И только Генка Щелкунчик всегда оставался Генкой Щелкунчиком, если кому-то был нужен именно он. И это я считал самым ценным. Видимо, Люська тоже ценила его постоянство, потому что очень часто и остро нуждалась в его присутствии. Люськин цвет был синий ясный, ровный, глубокий; во что бы она не оделась, больше всего ей шло немного немодное синее платье, взрослое, как она сама. Люська редко появлялась в нашей компании, но иногда, повинуясь только ей понятному ритму, она чувствовала огромную потребность в Генке Щелкунчике, и тогда он приводил ее с собой к нам. Я вполне понимал Люську, потому что и сам часто ощущал такую же потребность в этом человеке. Постепенно Люська стала для меня и для остальных неотъемлемой частью Генки Щелкунчика, и мы готовы были беречь ее также, как его самого, даже больше, потому что она была ему жизненно необходима. Признаюсь, мы подозревали, что для девушки очень важна внешность ее избранника, поэтому с некоторых пор мы, не сговариваясь, стали тщательно оберегать Генку Щелкунчика от драк. Я заметил, что даже в наших мультиках и сериалах нам становилось страшно, когда героев Генки Щелкунчика били по лицу. Ему не стоило драться.
      Поэтому, когда Генка Щелкунчик нетерпеливо дернул меня за рукав, я еще продолжал сомневаться в том, надо ли отдавать ему записку. Потом я представил себе, как Гошка и его дураки напали на бедного Фимку Таракана и понял, что Генка Щелкунчик им бы этого не спустил. Я передал записку назад и демонстративно посмотрел в окно. Генка Щелкунчик гневно громыхнул партой, нарвавшись при этом на окрик учительницы. Он злился за двоих - на Гошкину компанию и на нас, пожелавших оставить его в стороне. Потом Генка Щелкунчик небольно ткнул меня кулаком в спину. Я тут же успокоился и понял, что был прав, когда отдал ему записку Ромки Рукавицы.
      IV
      Впереди шел Валерка Ветер. Почти вплотную за ним шли Генка Щелкунчик и я, немного позади нас - Ромка Рукавица. Когда Фимка Таракан не лежал дома с синяками, он шел рядом с Ромкой Рукавицей. Впереди, с Валеркой Ветром, когда-то ходил Тот, Кто Умер.
      Навстречу шел давнишний враг Гошка. За ним - еще пятеро. Его команда образовалась еще в те времена, когда заводилой был Васька Кот, и мы дрались шесть на шесть.
      - Будем просить, чтобы двое ушли, - сказал Ромка Рукавица.
      - Не будем просить, - ответил Валерка Ветер.
      - Потребуем, чтобы ушли, - предложил я.
      - Не уйдут, - возразил Генка Щелкунчик.
      - Будем просить, - сказал Ромка Рукавица.
      - Не будем, - ответил Валерка Ветер. Ромка Рукавица спросил:
      - А как же Генка Щелкунчик?
      - Будем просить, - не меняя интонации сказал Валерка Ветер.
      - Вы с ума сошли! - возмутился Генка Щелкунчик. - Из-за меня хотите просить пощады у этих подонков!
      - Не пощады, а справедливости, - сказал я. - Пусть будет четверо на четверо.
      В споре команда расслабилась, и это было неприятно. Решения так и не приняли. К счастью, Гошкины ребята вполне нас поняли, и двое из них развернулись и юркнули в подворотню. Остальные подошли вплотную и остановились.
      - За что вы ударили Ефима? - сурово спросил Валерка Ветер. Я улыбнулся. В том самом мультике рыцарь Валерки Ветра всегда пытался решить дело разговором, а не дракой.
      - А чего? - спросил Гошка. - Он шел мимо, мы и решили: вас всех, что ли ждать?
      - Но вас же было много, - Валерка Ветер болезненно поморщился, - а он один.
      - А что, вас всех, что ли, ждать ? - повторил Гошка, никогда не отличавшийся умом и разнообразием.
      - Значит, будем драться, - мрачно решил Валерка Ветер. Зная, что пускать в ход положено только кулаки, мы уже успели одеть перчатки без пальцев, а Валерка Ветер, поглощенный разговором, только-только достал их из кармана. Воспользовавшись этим, стоявший слева чуть не сбил Валерку Ветра с ног. Вперед метнулся Генка Щелкунчик, синий гном, защищающий своего рыцаря. С криком налетел Ромка Рукавица. Мне все это чрезвычайно не понравилось. Валерка Ветер хоть и ходил впереди, но отнюдь не был сильным, а Ромка Рукавица вообще интеллигент по природе, пацифист, да и руки ему надо было беречь, он рисовал хорошо, а про Генку Щелкунчика и говорить нечего. Короче, мне всех было жалко, кроме себя самого, и я первым делом накинулся на самого Гошку, гада, сволочь, что же ты делаешь, падла, нападаешь на беззащитного, трус, Фимка Таракан всего-то метр пятьдесят, а ты на него, гад, да еще и не один, мразь, на вот тебе, подавись, тварь. Гошка обхватил лицо и повалился на асфальт, лежачего, понятно, не бьют, но вот у Валерки Ветра дела были совсем плохи. Я и его врага ударил по шее, тот что-то заорал про двое на одного, и я крикнул: "помоги Генке Щелкунчику", а сам стукнул его еще раз, руки не жалко, если я не смогу писать, напишет Ромка Рукавица. Вспомнив, я непроизвольно обернулся и увидел, как Ромка Рукавица колотит здоровенного парня и даже успел улыбнуться, пока мне не дали по голове, и вот тогда я озверел: на, получи, еще получи, сволочь, так тебе, за Фимку Таракана, получи, гад, вот тебе, а мне не больно, слышишь, не больно, крыса, вот тебе за нас за всех и за Того, Кто Умер. Дальше пришлось помочь Ромке Рукавице, и вроде бы все обошлось, но тут из подворотни вынырнули двое и кинулись на Валерку Ветра, а я тогда схватил Гошку, врезал ему и сказал: "А ну, забирай их, а то убью." Похоже, Гошка поверил, потому что тут же все разбежались, а мы остались относительно победившие, вот только у Валерки Ветра был серьезный кровоподтек на скуле, а я думал, что палец сломал, но потом обошлось. Ромка Рукавица порвал перчатки, и мы посмеялись над сочетанием перчаток и его прозвища, а Генка Щелкунчик предложил отдать ему пару Того, Кто Умер. Ромка Рукавица невесело улыбнулся узким ртом и, конечно, согласился. Потом мы отвели Валерку Ветра с его кровоподтеком домой, а сами, норовя одобрительно похлопать друг друга по плечу, пошли проведать Фимку Таракана.
      V
      Я вспомнил это потому, что даже в драке - особенно в драке - мы успевали жить второй жизнью, жизнью наших персонажей, мы воплощались в них и в самих себя, даже не замечая этого. Весной, когда закончился сериал, мы ощутили необходимость искать себе новое прибежище. Не то, чтобы нам было плохо в школе, на улице, в фотокружке или дома, просто та, другая жизнь была для нас чем-то вроде берлоги, где медведь может пережить зиму. Объявление в газете выбило нас из колеи. Мы все собрались тем самым утром у Ромки Рукавицы, покинув цветастые страны своих снов ради того, чтобы усесться на полу, образовать круг или пятиугольник и слушать, как Валерка Ветер читает (а Ромка Рукавица улыбается, потому что уже все знает): "Киностудия объявляет набор мальчиков и девочек в возрасте от 13 до 16 лет для участия в съемках художественного фильма. Ждем вас по четным числам с 10 до 19 часов. Наш адрес: Планерский бульвар, д. б0, телефон и так далее..."
      Минут пять мы молчали. Ромка Рукавица победно улыбался.
      - Я думаю, что это обман, - сообщил Фимка Таракан, ставший недоверчивым после недавнего нападения Гошкиных ребят.
      - Почему обман? - У Генки Щелкунчика сделался такой вид, будто оазис в пустыне в сотый раз оказался миражом. Я пожалел его и сказал:
      - Все равно надо проверить.
      - Конечно! - крикнул Валерка Ветер, и Ромка Рукавица тоже сказал:
      - Обязательно!
      - А если это чепуха ? - страдальчески спросил Фимка Таракан.
      - Чепуха не чепуха, только кто нас туда возьмет? Есть среди нас таланты? - сказал я.
      - Да ну тебя, - ответил Фимка Таракан, постепенно становясь на сторону энтузиастов. Я еще немного поспорил с ними, чтобы окончательно закрепить его в этом положении, а остальные тем временем договаривались и передоговаривались с целью пойти поскорее, но и не пропустить контрольные, а, впрочем, что там, контрольных много, особенно в апреле, а киностудия одна. В результате еще и нашего вмешательства решили, что поедем на киностудию послезавтра, однако послезавтра мы вернулись оттуда несолоно хлебавши, потому что непонятный мужик - вахтер, сказал нам, что набора сегодня не будет и больше не ответил ни на один вопрос. Вернувшись, Фимка Таракан тут же слег с простудой. Я тоже чувствовал себя отвратительно. Все решилось благодаря звонку на киностудию отца Ромки Рукавицы,
      Я всегда завидовал, что у него такой отец. Этот человек служил в МВД, был генералом, командовал внутренними войсками; уже тогда его имя звучало с экранов, а теперь он занимался внутренней политикой и вдобавок оказался неплохим писателем. Отец Ромки Рукавицы был удивительным человеком. Со временем его фамилия стала настолько известной, что Ромка Рукавица даже стеснялся. Благодаря этому и возникли когда-то наши прозвища, но теперь уже нам казалось, что так было всегда.
      Так вот, его отец одержал телефонную победу и предложил нам появиться на киностудию через день и обратиться в 416 комнату непосредственно к режиссеру Павлу Приозерскому. За эти два дня я дошел до того, что, забывшись, вслух разговаривал с этим воображаемым Приозерским, пожимал ему руку, спорил с ним, убеждал, один раз даже катался с ним на бежевых "Жигулях". Генка Щелкунчик стал просто невменяемым, и Люська взволнованно сказала, что пойдет с нами, чтобы непременно увидеть, кто же такой Павел Приозерский. Имя это она произнесла с надрывом и подвыванием, и мы сразу поняли, что так говорит Генка Щелкунчик, и искренне пожалели Люську. Фимка Таракан вмиг выздоровел. Ромка Рукавица как всегда стыдился, что нам помог его отец, ну, а Валерка Ветер выглядел так, словно он вот-вот свалится с ног от счастья.
      2. Киностудия
      VI
      Еще в первый раз я удивился, что Планерский бульвар оказался по сути не бульваром, а пустырем. Если в начале его еще стояли два-три дома, то дальше простиралась бескрайняя степь с кое-какими редкими зданиями и бездорожьем. По импровизированной улице не ходил транспорт, так что мы, все шестеро, вышли на середину. До дома номер 60 было еще идти и идти. Мы шли в таком порядке: слева направо - Фимка Таракан, я, Генка Щелкунчик, Люська в отрадном синем платье из-под пальто, Валерка Ветер и Ромка Рукавица. Ромка Рукавица любил ходить с краю или последним. Взглянув на его лицо, каждому становилось ясно, что он сочиняет стихи. У Ромки Рукавицы были опечаленные глаза настоящего поэта, только вот лицо его не дотягивало до Байрона: узкое, почти треугольное, густые и мягкие темные брови, стрижка, которая, несмотря на старания матери, оставалась модной и аккуратной первые десять минут. Ромка Рукавица сосредоточенно глядел под ноги и молчал. Так мы вышагивали по улице, вшестером, вдоль непонятных зданий, вдоль пустых промежутков, деревьев, тяжелых от апрельских почек. И, конечно, с нами шел Тот, Кто Умер. Тогда мы были счастливы, как в том мультике; вернее сходство было одно: мы не сомневались, что все закончится хорошо. Я видел, как неуверенный ветер треплет шарф моего друга Генки Щелкунчика, и как Люська поправляет его свободной рукой, а ту, другую, так боится разжать и потерять Генку Щелкунчика хотя бы на минуту. Я слышал, как Фимка Таракан пытается докричаться через всю шеренгу до Ромки Рукавицы, и как Ромка Рукавица идет, смотрит в небо, спотыкается, и ему совсем не до того. Фимка Таракан переключился тогда на Валерку Ветра, и мы продолжали вышагивать по Планерскому бульвару в направлении дома номер 60.
      Огромное здание киностудии, металлическое, прямоугольное, на этот раз оказалось поприветливее. Тому же вахтеру мы хором, но нестройно, отрапортовали: "В 416-ю к Приозерскому", особенно старалась Люська. Вахтер ошеломленно пропустил нас к заветной двери и сказал: "По коридору направо, потом по лестнице, второй этаж, напротив." Желающих кроме нас не было, коридоры пустовали, обычные, холодные, канцелярские коридоры предвыходного дня - пятницы. На шикарной деревянной двери под номером 416 висела табличка "Режиссеры" - фамилия Приозерского тоже значилась тут. Нас поглотила элегантная внутренность первой комнаты - круглый стол, мягкие кресла и секретарша, раздавшая анкеты. Мои пальцы пульсировали, сжимая авторучку. Когда мы едва-едва закончили писать, секретарша сказала: "Разделитесь по трое". Я сразу же сказал, что пойду с Генкой Щелкунчиком и Люськой, будто ждал этого момента. Генка Щелкунчик кивнул, а Люська улыбнулась, мучимая хрупким апрельским насморком. Ее щеки немного блестели от крема. Мы пошли первыми. В кабинете я растерялся настолько, что готов был выбежать оттуда. Это была одна из самых трудных моих минут, меня всегда затрудняли моменты, когда необходимо было выбирать. Дело в том, что в кабинете находились двое мужчин, и один из них был невозможно похож на того, кто мне снился все эти ночи. Даже слова приходили те же. Этот Павел Приозерский моих сновидений был высоким, кудрявым, еще молодым, одетым в клетчатую рубашку и безрукавку, даже очки были на месте, даже цвет глаз, увеличенных стеклами, совпадал. Он стоял, а вот второй, сидевший за столом, был невысоким, каким-то плюгавым и, сразу видно, занудным. Он бы не задумываясь начал говорить с нами, как с детьми. Я внезапно вспотел. Я понял: если Приозерским окажется не тот, я никогда не буду сниматься здесь. Это было право автора - ведь я придумал Приозерского раньше, чем он увидел меня.
      Мы поздоровались, занудный остался сидеть, а человек, тщательно обрисованный в моей сновиденческой тетради, сгреб анкеты и сказал нам:
      - Давайте знакомиться. Я - режиссер, меня зовут Павел Викторович Приозерский.
      Я облегченно вздохнул. Путь был свободен. Теперь я мог, хотел, мечтал, стремился сниматься в его фильме, в самой что ни на есть бессловесной эпизодической роли. Он заглянул в анкеты и спросил у Генки Щелкунчика:
      - Ну, а ты Геннадий или Стас?
      Генка Щелкунчик ответил, я тоже пробормотал что-то несуразное, но страх уже проходил, становилось легче, и я перемигнулся с друзьями.
      - А вас, милая дама, зовут Людмила, - сказал Приозерский и посмотрел на Люську с неожиданной симпатией. Ни глазами, ни улыбкой Люська не выдала своего смущения, но сильно вцепилась в рукав Генки Щелкунчика.
      - Вот и хорошо, - заключил Приозерский. - Вы, значит, вместе. Вот и снимем, как вы уходите от этого юноши.
      Генка Щелкунчик очень растерялся и даже побледнел, но Люська обернулась к нему и улыбнулась так уверенно и спокойно, что Генка Щелкунчик перестал испуганно горбиться и свободно уселся на предложенный стул. Из рассказа Павла Приозерского я понял, что его фантастический фильм-эпопея называется "Стержень века" и что часть фильма уже снята, а в оставшейся части, по замыслу сценариста (и он познакомил нас с плюгавым и занудным Георгием Кимовым: как тут не вспомнить гадину Гошку) имеется множество сцен с подростками. Действие фильма происходит в далеком веке, но идея, как и в мультике, самая банальная: на фоне суперсовременных городов и страшной космической войны люди живут и чувствуют также, как сейчас; и беды у них (кроме нашествия из далекого космоса) остались вполне земными, человеческими. Дальше я не слушал. Возможность по-настоящему пожить другой жизнью, да еще в будущем, да еще и остаться в памяти всего мира такими, какими мы будем в фильме - эта возможность горела в моих глазах и полыхала отражением в глазах моего друга Генки Щелкунчика. Мы опомнились только вечером, когда мы все пришли ко мне домой, и моя сестра купила потрясающий торт с орехами по случаю того, что нас сразу же утвердили на роли - всех до одного. Не знаю, подействовал ли на это отец Ромки Рукавицы, или просто Приозерскому понадобилось множество сцен.
      - Ну что? - расспрашивала моя сестра, - вы уже знаете, кого будете играть?
      - Представляете, - сказал Генка Щелкунчик, до этого момента жутко стеснявшийся моей сестры, - кругом обалденная техника, совершенные машины, улицы из стекла, солнце круглый год, а тут еще ужасная война из далекого космоса, города взрываются, бьется стекло, а мне на это все наплевать, потому что от меня ушла любимая девушка.
      - Это он о том, что любовь будет и в XXII веке, - пояснил Фимка Таракан. Люська засмеялась и спросила:
      - А ты кем будешь?
      И тут мы вспомнили, что добрались домой как в тумане, даже не расспросили друг друга толком. Фимка Таракан гордо ответил:
      - Я буду нищим.
      - Чего? - переспросил я. - В XXII веке - нищим?
      - Ну да, - сердито ответил Фимка Таракан, - мои родители якобы на войну улетели добровольцами, я из школы сбежал, хотел к ним поехать, но денег нет. Работать не пускают. Я и стал на улице сидеть. Еще рубашку рваную дадут или руку перевяжут. Буду, знаете, стены рушатся, обстрел, а я сижу, оборванный.
      - Ого, - сказал Ромка Рукавица.
      - А я как всегда, - сообщил Валерка Ветер, - вечно мне героем быть.
      - У тебя типаж такой, - вставил Ромка Рукавица, - ему надо братика из огня выносить.
      - Не только выносить, - обиделся Валерка Ветер, - но и тащить его на руках под обстрелом, и еще какого-то ребенка подобрать, и еще там что-то в этом роде.
      Мы все посочувствовали Валерке Ветру, который в силу своего орлиного профиля, высокого роста и прекрасной осанки, вечно оказывался у нас то воином-победителем, то Иваном-Царевичем, то вот теперь юным героем космической войны. Хотели спросить и про меня, но я вовремя перевел разговор на Ромку Рукавицу. Он сказал вообще сногсшибательную вещь:
      - А меня убьют.
      - Кто? - испуганно спросил я.
      - Он, - Ромка Рукавица показал на Генку Щелкунчика. - Я буду его лучшим другом, и когда Люська его бросит, он будет бить посуду и всякое такое, а я приду с пистолетом и скажу ему: "Убей меня, может, тебе станет легче."
      - И что, убьет? - спросил я. Мне просто плохо сделалось от мысли, что Генка Щелкунчик может убить Ромку Рукавицу.
      - Убьет, - флегматично ответил Ромка Рукавица.
      - Ничего себе. Мне еще ничего не сказали, - пробормотал Генка Щелкунчик.
      - Скажут, - так же спокойно ответил Ромка Рукавица. Было видно, что он снова находится в свойственном ему состоянии снисходительной иронии.
      - А кстати, - теперь уже Генка Щелкунчик отвел от себя разговор, - а ты, Стаська Критик, кем будешь? - спросил он, хотя и присутствовал при нашем разговоре с Приозерским. Все, конечно, заинтересовались.
      - А правда, - спросил Фимка Таракан, - кем ты будешь? Тоже братика из проруби вытащишь?
      - Из огня, - поправил Валерка Ветер.
      - Нет, - сказал я и поднял подбородок. - Я должен стать предателем. Я сдам свой город, и его сотрут с лица земли, а меня спасут.
      В наступившем молчании я добавил:
      - Вот так.
      Все молчали, но не Ромка Рукавица, которого уже ничем было не вывести из его настроения. Он поднял правую руку, перестав теребить мотоциклетную перчатку Того, Кто Умер и неожиданно продекламировал:
      Для этой работы не надо бандита,
      Не надо амбала огромного роста,
      Хоть выпали зубы, хоть шея немыта
      Предателем быть задушевно и просто.
      Все прямо остолбенели, а Ромка Рукавица добавил:
      - Это я сам сочинил. Сейчас.
      - Талант, - сказал я.
      VII
      Больше всего мне хотелось сразу же начать сниматься, но были еще индивидуальные занятия с Павлом Приозерским. Их суть сводилась к тому, что я должен по-настоящему почувствовать себя предателем. Один из многих осужденных на неминуемую гибель, я должен был сдать врагам великолепный сверкающий город, любимый город, город, где я родился; именно я и никто другой должен был стать предателем. Я пытался понять, почему это случилось. Я знал, что я хотел жить. Я понимал. Но я не верил, что могу предать. Иногда мне нравилась моя роль, потому что воплотиться в предыдущие было слишком просто; иногда она казалась мне непосильной. Слова Приозерского так и остались в неопределенной форме: почувствовать себя предателем. Впрочем, нервный и пахнущий резким одеколоном Приозерский не баловал нас разнообразием. Быстро выяснилось, что Фимка Таракан должен был почувствовать себя нищим, Валерка Ветер -почувствовать себя героем, Генка Щелкунчик почувствовать себя брошенным, а Ромка Рукавица, к нашему ужасу, почувствовать себя мертвым. Люська, еще не получившая указаний, особенно тревожилась насчет Ромки Рукавицы.
      День, когда мы снова пришли на киностудию вместе, совпал с днем рождения Фимки Таракана. Как всегда, ко дню его рождения, начались майские заморозки. Мы шагали по Планерскому бульвару, закутанные донельзя, Генка Щелкунчик, сумасшедший, был даже в шапке. Он никак не хотел чувствовать себя брошенным и крепко держал Люську за руку. Сияющий Фимка Таракан то и дело посматривал на свои новые электронные часы с днями недели, секундомером и всем таким. Это был наш подарок. Кажется, еще лучший сюрприз преподнес Приозерский: едва поздоровавшись с нами, он вывел нас во внутренний двор киностудии, обогнул неработающий фонтан и повел нас в павильоны. Это было что-то неописуемое. Мы видели дома из цветного стекла: то ли изумрудный город, то ли аэропорт Орли. Мы видели широченные улицы, длиннющие лестницы и ослепительное электрическое солнце. Мы видели зеркала, умножающие фасады домов, парки и автострады, мы видели настоящие летающие машины с бесшумными двигателями, мы видели далекий потолок с сотней осветительных приборов. Мы слышали мушку. Мы знакомились с людьми в длинных узких одеждах, нас водили по нескончаемым стеклянным коридорам, мы ехали в стальных широких машинах, и справа от меня сидел мой друг Валерка Ветер, а слева - мой друг Ромка Рукавица. А Генка Щелкунчик и Люська, совсем про нас позабывшие, стояли у нарядных витрин будущего города и, скорее всего, улыбались, но мы не видели, потому что они не смотрели на нас, они улыбались, а серьезный Фимка Таракан ехал в одной машине с Приозерским, переполненный впечатлениями, и нет-нет, да и поглядывал на свои новые электронные часы.
      Во втором павильоне была война. Разрушенные стеклянные стены становились пылью под ногами, разбитые фонтаны продолжали работать, и струи воды наполняли огромные белые резервуары и воронки. Над городом топорщились в небо разломанные виадуки и что-то еще фантастическое, и вспышки. На переднем плане стоял покинутый дом без одной стены, и Валерка Ветер опрокинул в нем какую-то прозрачную полочку, но она не разбилась. Павел Приозерский объяснил: оргстекло. После этого случая он увел нас из павильона, но завтра же мы были там снова, готовились к съемке, примеряли костюмы, я даже потрогал кинокамеру, между прочим, а Фимка Таракан отхватил небольшую цветную фотографию обожаемого и почитаемого Павла Приозерского, лучшего режиссера на свете. Потом начались съемки.
      VIII
      Первым был Генка Щелкунчик. Разумеется, нас всех пустили посмотреть, и мы увидели, как Генка Щелкунчик в белом свитере из непонятных нитей стоит с Люськой на литой металлической платформе, прямо посреди синего неба, а мимо несутся летающие машины и пятнами мерцают за спиной темно-зеленые секторы парков. Это был Генка Щелкунчик, и в то же время это был не он.
      На платформе стоял мальчишка XXII века со сногсшибательно белым и чистым лицом, виноватый перед своей девчонкой только в том, что хотел остаться с ней, а не улететь в то самое синее небо - завешивать озоновые дыры кислородной сеткой. Генка Щелкунчик не был современным первопроходцем и строителем, а Люська любила именно таких, прекрасная, грустная, смелая Люська. За последние дни она очень похорошела, у нее было платье, короткое, широкое и блестящее, и необычная стрижка в два яруса, и губы настолько кораллового цвета, и блестящие тоненькие ноги и руки, и взгляд, сосредоточенный взгляд из-под неожиданно длинных ресниц: Люська превратилась в настоящее чудо. Когда она шла по металлической платформе в разгромленном городе и ветер теребил ее волосы и платье, не верилось ни в какую войну, ни в какие несчастья и ни к каким озоновым дырам не лежала душа. А Генка Щелкунчик просто позабыл весь текст. Только через неделю Павел Приозерский снял всю сцену до конца, и на наших глазах невозможно красивая Люська ушла от нашего друга Генки Щелкунчика, не имевшего своего места без нее ни в этом фильме, нигде. Тот, другой, рвался совершать подвиги, и Люська уезжала с ним, оставляя Генку Щелкунчика одного в совершенно чужом ему XXII веке, где пришельцы из далекого космоса готовы уничтожить Землю, а солнце уже так близко, что вот-вот вскипятит океан. Ему было страшно оставаться там одному и страшно представить, что Люська отпустила его руку; но через неделю они снова были вместе, и только учителя удивлялись их необычным новым прическам.
      IX
      Фимка Таракан ехал в поезде с прозрачными стенами. Сквозь них он видел неестественно яркие пейзажи, только цвет, потому что поезд шел с бешеной скоростью, и ничего не удавалось разглядеть как следует. Фимка Таракан был одет в длинный рыжий балахон, и сам он казался чрезвычайно жалким. На самом-то деле поезд великолепного Приозерского двигался по кольцевой, поэтому у Фимки Таракана кружилась голова, и было особенно трудно идти по вагону. Он знал, что не знал, куда едет. Ему хотелось плакать. Реветь. Остальные пассажиры тоже были не в настроении: они преимущественно спали за стеклянными гранями купе XXII века, да в общем, и не купе, конечно, а скорее в лабиринте, в хаосе своих перегородок. Люди бежали из города, который вот-вот будет захвачен. У каждого был огромный багаж в виде зеленых коробок, перехваченных широкими лентами, и только Фимка Таракан отправился в путь налегке. Он шел по вагону, понемногу сходя с ума от головокружения, стучался во все перегородки и протягивал руку. На лице застывало мучительно жалостливое выражение. Ему что-то говорили, стекло поглощало ответы, но их смысл был вполне ясен. Перед одной семьей, у которой были длинные голубые платья и белые лица, Фимка Таракан грохнулся на колени. Существа, едва похожие на людей, отвернулись. Фимка Таракан совершенно всерьез хотел есть. Какая-то женщина, тонкая, и тоже белая, ничего не сказала, но вместо этого подняла к дверям металлическую пластинку и впустила нищего к себе за перегородку. Их разговора не было слышно, видимо, слова не волновали Павла Приозерского, ему было важно выражение лица Фимки Таракана, наевшегося, благодарного, рыжего, наконец-то не одинокого. Фимка Таракан улыбался во весь рот. На его зубах были осторожно нарисованы пятнышки грязи. Вслед за ним, широко растягивая губы, улыбался Павел Приозерский. Это могло бы длиться целую вечность, XXII век и далее, но поезд начал замедлять ход. Тонкая белая женщина ласково попрощалась с Фимкой Тараканом, и он остался один, совсем один на всем этом ХХII-ом свете. Позже за стенами снова замелькали цветные пейзажи, поезд словно бы отдалился от наших глаз, но все еще было видно, как по его стеклянному лабиринту бродит фигурка в рыжем балахоне. Павел Приозерский был настолько доволен, что даже прищелкнул языком и пожал руку бледному, как все люди XXII века Фимке Таракану.
      X
      Сюжет Валерки Ветра не получился. Ему не нравилась роль. За день до съемок у нас состоялось обсуждение.
      - Я думаю, что все равно надо идти, - сказал я.
      - А я думаю, что нет, - отозвался Ромка Рукавица.
      - А ты поменьше думай, - огрызнулся я.
      - Чего? - переспросил он.
      - Того, - ответил я.
      - Чего-чего? - взвился Ромка Рукавица.
      - Того-того, - сказал я, и мы могли подраться, если бы обожаемый, уважаемый Павел Приозерский не запретил нам настрого синяки и царапины. На следующий день обычно миролюбивый Валерка Ветер поругался и с тем пацаном, которого должен был спасти. Мы поняли, что он решительно настроен против роли. Когда Павел Приозерский просматривал предыдущий сюжет, к нему подошел Валерка Ветер и объяснил, почему он не хочет сниматься. Подошли и мы. Встрял, как всегда, Ромка Рукавица.
      - Придумайте для него что-нибудь другое ! Он же может! Злодея какого-нибудь!
      - Зачем же злодея? - удивился непонятливый Павел Приозерский. - У Валеры прекрасная внешность, он очень киногеничен. У него облик прекрасного принца. Я мог бы предложить ему сыграть Кощея, это называется роль на сопротивление. Но для нашего друга это пока сложновато.
      И вот тут Валерка Ветер обиделся по-настоящему. Я-то знал, что он уже готов на это самое сопротивление. Именно из Валерки Ветра получился бы самый настоящий злодей, самый прекрасный стремительный мерзавец, очаровательный трехголовый дракон. Уж я-то хорошо знал Валерку Ветра.
      - Давайте хотя бы не сегодня, - попросил Генка Щелкунчик. - Дайте ему подумать.
      - Чего тут думать? - возмутился Валерка Ветер. Было видно, что он решился именно в этот момент. - Я не 6уду участвовать. Не буду. Прошу прощения.
      - Жаль, - ответил Приозерский. Он нисколько не заботился об успехе своего фильма, иначе бы не стал, конечно, терять такого потрясающего актера, как Валерка Ветер. Такого еще поискать надо. Я вдруг ощутил враждебное отношение к обожаемому Приозерскому. Мы отправились домой, и все были немного расстроены, а я, честно говоря, чуть-чуть завидовал Валерке Ветру, потому что, отказавшись от роли, он все равно вышел героем, вот в чем дело.
      XI
      - Дубль, - сказал Приозерский. Ассистент режиссера что-то пометил в блокноте.
      - Все сначала, - пояснил Приозерский для нас, а особенно для Генки Щелкунчика.
      - Может быть, завтра? - попытался помочь Ромка Рукавица. Павел Приозерский не терпел сострадания:
      - Завтра выходной. И вообще, посмотрите - все понастроено для вас. Весь павильон.
      Генка Щелкунчик безжизненно опустил руки.
      - Дубль, - приказал Приозерский. Начался еще один день. Ромка Рукавица ступил на дорогу, скользящую вниз. Вода вчерашнего дождя медленно стекала в резервуары. Сверху таращилось солнце. У Ромки Рукавицы было какое-то скверное предчувствие, несмотря на то, что пропуск лежал в кармане. Полагалось радоваться, ведь пропуска он добивался несколько месяцев, но какие тут радости, если из-за невыносимого Павла Приозерского Ромка Рукавица уже две недели учился чувствовать себя мертвым. Сегодня он должен был показать результаты. Дорога подползла к металлическому дому. Вокруг не было ни дерева. Ромка Рукавица толкнул дверь, после он очутился в темноте, потом в каком-то коридоре, и наконец, среди захламленной комнаты его встретил Генка Щелкунчик с глазами цвета тоски.
      - Я достал пропуск, - тихо и торжественно сказал Ромка Рукавица,
      - А я достал пистолет. Музейная редкость, - ответил Генка Щелкунчик.
      - Зачем он тебе? - насторожился Ромка Рукавица.
      - Застрелюсь. Она ушла навсегда.
      - Ты сумасшедший! Я же пропуск достал! Мы же с тобой уедем отсюда, полетим на Вегу, на войну пойдем! - Ромка Рукавица не верил своим ушам. Для него все на свете теряло смысл перед бумажкой, лежащей в кармане.
      - Нет, - сказал Генка Щелкунчик. - Я хочу умереть, а ты поезжай один.
      "Умереть" - это было магическое слово для Ромки Рукавицы. Павел Приозерский добился своего к огромному моему неудовольствию. Стоило Генке Щелкунчику закончить фразу, как у Ромки Рукавицы сработал прямо-таки животный рефлекс, он так и кинулся на эту идею.
      - Убей лучше меня, - сказал он. - Тебе будет легче. - Казалось, его гортань опустошена. Он освободился от слов, которые носил в себе две недели. Будто сбросил с плеч камень.
      - Нет, - ответил Генка Щелкунчик.
      - Убей меня, - повторил Ромка Рукавица, - тебе станет легче.
      - Нет. - еще раз ответил Генка Щелкунчик.
      - Стоп! - загремел голос господа Бога XXII века, всемогущего Павла Приозерского. - Почему "нет"? Ну почему же опять "нет"? Возьми пистолет и стреляй!
      - Нет, - прошептал Генка Щелкунчик, едва разжимая губы. Сверху раздался неразборчивый крик раздраженного Приозерского. И тогда Ромка Рукавица сказал:
      - Подождите. Представь, - он посмотрел на Генку Щелкунчика в упор, - ну представь себе, что это не ты. Что это другой, понимаешь ? И я тоже не я. Другой стреляет в другого. Отвлекись. .
      - Угу, - кивнул Генка Щелкунчик. Кажется, на него подействовало. Другой стреляет в другого, - повторил он.
      - Начали! - крикнул Ромка Рукавица. Он был сегодня вторым режиссером, наш блистательный Ромка Рукавица, и Приозерский согласился:
      - Начали!
      Мои друзья снова стояли лицом к лицу. Минуту спустя Ромка Рукавица грустно и как бы нехотя бросил пропуск на пол. Он сказал:
      - Убей меня, и тебе станет легче.
      На лице Генки Щелкунчика отразилось понимание: как же, другой убивает другого. Наверху, рядом со мной, взволнованно махнул рукой ненавистный Павел Приозерский. Я не мог отвести глаз от экрана. Там, в другой жизни, мой друг Генка Щелкунчик выстрелил в моего друга Ромку Рукавицу, и Ромка Рукавица сначала как-то странно отступил назад, пряча глаза от экрана, который все старался поймать на взгляд; но нет, он даже не посмотрел на меня, только чуть-чуть ссутулился и упал, Ромка Рукавица упал, его не стало, его не будет больше никогда, неужели, это невозможно, никогда больше, снова 19 октября, никогда больше не будет Ромки Рукавицы, нет, так не бывает, нет. Так было еще четыре раза, четыре дубля, а нервы у меня оказались никуда не годные, потому что Генка Щелкунчик стрелял, а Ромка Рукавица падал и умирал, и только Приозерский был рад, он повернулся и сказал мне: "Видишь, какой молодец, следующий - ты."
      XII
      Мне было не по себе. Я знал, что все мои друзья - Генка Щелкунчик, Фимка Таракан, Валерка Ветер, Ромка Рукавица и Тот, Кто Умер - наблюдают за тем, что со мной сейчас происходит. Я знал и много чего другого. Что город через несколько дней умрет от голода. Что город решил сопротивляться до последнего. Что из города есть выход. И что я предатель, предатель, предатель-предатель-предатель. Сотни человек уходили сражаться и не возвращались. Все оплакивали их. А я тот, чьему возвращению не радуются. Я предатель. Рядом со мной две тысячи человек, две тысячи оставшихся в живых, и каждый из них скорее согласится умереть, чем предать. Да и я не хотел предавать. Я даже понимал, что Тот, кто Умер едва ли похвалил бы меня. Предательство - не самый легкий хлеб. Но мне очень хотелось жить. Очень. Не улыбалось лежать неподвижно, как Ромка Рукавица. Я это навсегда запомнил. И потом меня переполняло сознание своей уникальности. Я знал, что две тысячи человек умрут, а я останусь жив. Опять-таки великолепный и сверкающий город моих снов оказался не таким уж прекрасным - бутафорским, игрушечным; в общем-то не такая уж трагедия - предать его. Странно, что город показался мне не настоящим, а голодная смерть - очень даже натуральной. Я не хотел умирать: почему? Потому, что у меня было важное дело; да, ведь я предатель, не кто-нибудь, именно я, именно я. Я как мог сосредоточился на том, что город, осада, враги, друзья, ХХII век, это все неважно, важна только моя функция - предательство. Только это сейчас и живет во мне, я весь сведен к своему предательству, слово-то, слово-то какое гнусное, ну и придумал же ты мне, Павел Приозерский, соавтор моей жизни; неужели не мог ты сделать меня кем-нибудь другим?
      Честное слово, я не помнил, как прошли съемки, у меня все внутри начинало болеть, когда я вспоминал про этот день. Ромка Рукавица некоторое время пытался дразнить меня моей фразой: "Я хочу знать: вы оставите меня в живых, если я вам все расскажу?". Ромка Рукавица в последнее время сделался каким-то смелым и равнодушным, я его не спрашивал, но думал, что его, как и меня, не покидает ощущение уже законченной игры, уже прожитой жизни; оттого-то он и дразнил меня - надеясь напомнить, сыграть еще раз. В тот день мы были вдвоем, дома у Ромки Рукавицы, и он опять сказал мне эту фразу. А я, я тогда крикнул ему: "Заткнись!", первый раз крикнул: "Заткнись!", и потом еще: "Я объявляю тебя своим врагом, самым главным врагом, и дружба между нами кончилась, а остальные решат сами", - сказал я и убежал, даже дверью стукнул. На улице я прошел всего-то два дома, и вдруг меня прошиб пот, ведь один раз я уже потерял Ромку Рукавицу, там, в павильоне, наблюдая за его смертью вместе с безразличным Приозерским; и вот я уже развернулся и побежал обратно, как я тогда бежал, мчался, несся, летел, торопился как на пожар, шесть этажей миновал не заметив, прямо-таки вышиб дверь, к счастью не запертую - Ромка Рукавица ждал меня, все-таки ждал! Мы обхватили друг друга со всей силой, а силы у нас в тот момент были немереные. Ночью, во сне, я снова бежал к Ромке Рукавице, бежал и сминал ногами одеяло; а под подушкой у меня лежала мотоциклетная перчатка Того, Кто Умер - мы с Ромкой Рукавицей поменялись, я отдал ему свою. Когда это было? На той неделе, когда закончились съемки.
      3. Результаты
      XIII
      Люська необыкновенно похорошела за лето. Жаль только, что она уже не носила свое синее платье. У нее появились узкие брючки и соломенного цвета свитер. Тогда же Люська начала подкрашивать губы темной коричневой помадой, и Генке Щелкунчику это ужасно не понравилось. Иногда, проводив Люську домой, Генка Щелкунчик возвращался к нам с неудачно стертым коричневым пятном на щеке, мы все смеялись, а потом этого вдруг не стало, возможно, Генка Щелкунчик стал стирать Люськину помаду аккуратнее; но я-то думал, что дело совсем в другом. Теперь Люська проводила с нами совсем мало времени, сделалась веселой и подвижной, часто обнажала зубы в улыбке, чего раньше я в ней не замечал. Весной ее улыбка была такой же, как у Генки Щелкунчика смущенной, сжатой. Теперь все изменилось. Люська сияла, и улыбалась она кому угодно, только не Генке Щелкунчику. Однажды, когда мы выходили из автобуса и Генка Щелкунчик подал ей руку, Люська увернулась и спрыгнула сама, а лицо у нее стало вдруг злым. Возможно, это мне только показалось. Но то, что Люська не подала руку, это не показалось, это видели все. Гром грянул в конце сентября, когда мы все вместе встречали Люську у метро и не узнали ее, потому что она пришла другой, с короткими желтыми волосами, желтыми-желтыми, хотя это и казалось невозможным. Генка Щелкунчик, к тому времени похудевший, осунувшийся, заострившийся как-то, почти совсем не ответил на ее приветствие. Что касается меня, то, странно, но Люська с новой прической показалась мне еще красивее. Ну что же, на то я и предатель.
      Неприятности теперь так и сыпались на Генку Щелкунчика. Через пару дней после того, как Люська поменяла прическу, нас подкараулили-таки Гошкины дураки, и Генка Щелкунчик впервые в жизни получил синяк под глазом. Люська отказалась ходить с ним по улице. Не знаю, как остальные, но я никогда не дрался так жестоко; я имею в виду тот день, когда мы поймали Гошку с его командой, это была не драка - битва, даже избиение. Мы, конечно, победили, но у Валерки Ветра оказалась сломана рука, и когда мы пришли к нему в больницу, Генка Щелкунчик сказал:
      - Спасибо, но драться из-за меня не стоило. Все равно уже поздно.
      - Почему поздно? - оторопел Валерка Ветер, настроившийся было пожинать лавры.
      - Поздно , - упрямо повторил Генка Щелкунчик, - все равно Люська от меня уйдет, помните, Павел Приозерский так сразу сказал.
      - Да кто тебе Павел Приозерский? - возмутился я. - Он тебе что, цыганка? Гадалка?
      - Да уж, действительно, Приозерский здесь не причем, - добавил Фимка Таракан.
      Мы еще немного потоптались на теме Павла Приозерского, не решаясь заговорить о главном, да так и не решились, ушли, оставив Валерке Ветру новые книга. Генка Щелкунчик всю дорогу молчал. Я жалел его до слез и изо всех сил хотел, чтобы все было хорошо. А самым страшным для меня оказалось то, что Люська отняла у Генки Щелкунчика самое главное качество - всегда оставаться собой; теперь Генка Щелкунчик часто погружался в свои мысли и терял связь с окружающими так же легко, как Ромка Рукавица, он потерял способность всегда быть рядом, он оставался собой только для себя, но не для других, не для меня.
      Да и каждый из нас, в общем, изменился со времени съемок. Валерка Ветер стал беспомощнее, теперь это был неуверенный, робкий герой, герой по природе, не по поступкам. Не знаю, попросили бы его сейчас, или нет, спасти из огня ребенка. Зато Фимка Таракан - он бы спас. Он осмелел. За Генку Щелкунчика дрался просто как зверь. А Ромка Рукавица только стал чуть-чуть больше скептиком, но для него и этого было много, с таким качеством не уживаются в выдуманном мире, и я подозревал, что Ромка Рукавица мечтает уже не так часто. Что до меня, то мои перемены, наоборот, сводились к усилению ирреального взгляда на все, этакие розовые очки с увеличительными стеклами; поэтому, видимо, и Люська мне продолжала нравиться, я видел ее по-прежнему в синем платье, и все было в порядке. На Люську я сердиться не мог: она была не наша, другая, разницу полов я теперь понимал лучше некуда; Люська никогда не будет такой как мы - разве можно понять ее или не понять, сердиться или не сердиться? Люська по своей женской природе была непостижимым существом, но и мы стали неплохими предсказателями, поэтому каждый из нас очень хорошо понимал, что она вот-вот уйдет от Генки Щелкунчика. И Люська ушла.
      XIV
      Теперь, когда нас стало меньше, - а это произошло не только из-за Люськи, но и оттого, что мы сами уменьшились, сделались слабыми, трусливыми, - теперь нам было все труднее встречаться. Нас как бы не хватало, чтобы заполнить то пространство, которое выделил когда-то для нас Васька Кот. Мы стали меньше самих себя. Расстояние между нами увеличивалось в прямом смысле, мы больше не образовывали пятиугольник. Валерка Ветер занял кресло, Фимка Таракан - табуретку, мы с Ромкой Рукавицей, как прежде, сидели на полу, а Генка Щелкунчик сжался в углу. Он буквально умирал без Люськи, просто страшно было смотреть, как человек пропадает. Весь день у меня в голове вертелась песенка, слова из нее я когда-то записал на обложке тетради, скрывающей цветастые страны моих снов.
      Тюльпаны все осыпались, рассыпались из вазочки,
      Вчера еще Дюймовочка играла лепестком.
      Пойду искать к садовникам, пойду искать к цветочницам,
      В окно приманку выставлю с пленительным цветком.
      Песенка сначала показалась мне подходящей, но судя по тому, что сообщил нам Генка Щелкунчик, Люську не надо было искать так уж далеко.
      - Вы его знаете, - сказал Генка Щелкунчик.
      - Это серьезно? - спросил Валерка Ветер, необычно бледный и растерянный.
      - Да, - отозвался Генка Щелкунчик, откликнулся, словно издалека. Я видел, он был совсем не с нами, он был там, где Люська.
      - Кто? - спросил Фимка Таракан.
      Генка Щелкунчик говорил очень спокойно, только губы почти не шевелились.
      - Помните Самохина из класса Бориса Львовича?
      - Ну, - сказал я. Похоже, я вспомнил первым. Самохин был элегантным юношей на два класса старше нас. В этом году он закончил школу. У Самохина были длинные волосы и еще, говорят, он неплохо умел рисовать.
      - А! - отреагировал Ромка Рукавица. - Знаю. Патлатый такой.
      - Значок еще на воротнике, - вспомнил Фимка Таракан. Лично я никакого значка у Самохина не замечал. И потом, мне пришла в голову мысль поважнее.
      - И давно он ей нравится? - спросил я как можно деликатнее, но все равно Валерка Ветер показал мне кулак, а Ромка Рукавица состроил злую гримасу. Я рассердился. Можно было подумать, что я меньше всех любил Генку Щелкунчика. Я пояснил, пользуясь тем, что Генка Щелкунчик еще не выбрался из ничего:
      - Нет, но они же не могли познакомиться только что? Люська сказала тебе, когда это началось?
      Я почувствовал, что Валерка Ветер вот-вот влепит мне пощечину. Генка Щелкунчик сказал:
      - Помнишь, мы были на их выпускном вечере? Дискотеку помнишь? - он смотрел на меня прозрачными ласковыми глазами. - Они там познакомились, а потом случайно встретились в автобусе...
      Теперь и на Ромку Рукавицу что-то нашло. Он добавил:
      - И Самохин сказал ей: мы с вами где-то встречались. А Люська ему: интересно, где?
      - Да, наверное, - согласился Генка Щелкунчик. Согласился просто, не чувствуя, что каждый из нас готов взорваться от напряжения. - Я думал, она не поверит...
      - Чему? - спросил Валерка Ветер.
      - Кому? - предположил я.
      - Приозерскому. Да, Приозерскому. А она ему поверила, согласилась, что должна от меня уйти. Он ее загипнотизировал.
      - Кто, Приозерский? - обозлился Ромка Рукавица. - А может, Самохин?
      В общем-то, я понимал настроение Ромки Рукавицы. Он пытался объяснить нам то же, что понял я - Люська чужая, и она не должна быть поводом для такого горя. Она просто недостойна сильных чувств. Я-то понимал, но ведь дело было не в Люське, а в Генке Щелкунчике.
      - Она в него влюблена, - сообщил Генка Щелкунчик. Я не был уверен, что он обращался к кому-то из нас. Он думал только о Люське, Дюймовочка исчезла, ее больше нельзя было носить в кармане, она больше не засыпала в сердцевине самого большого тюльпана, а на подоконнике остались следы ее крохотных ножек, две маленькие капли води и ничего больше.
      - Она говорит, что он будет художником, - продолжал Генка Щелкунчик. -Она говорит, что у него талант. Что он очень умный. Я убью его.
      - Убей лучше меня, - предложил Ромка Рукавица. Видимо, по привычке.
      - Дурак, - сказал Валерка Ветер. Ромка Рукавица вздрогнул.
      - Конечно, - ответил он, - ты у нас умный. Тебе-то хватило ума отказаться от роли, вот и повезло. А мы все тут остались в дураках. ,
      - Да ты же первый посоветовал мне отказаться, - вспылил Валерка Ветер. - Если бы ты мог, ты бы один снимался .в этом фильме, а нас бы близко не подпустил!
      Теперь и я озверел. Я знал, что Валерка Ветер не прав. Я крикнул:
      - Перестань! Ты не знаешь, что говоришь! Ты сам завидуешь нам всем, потому что у нас это было, а у тебя нет!
      - А ну-ка повтори, - побледнел Валерка Ветер.
      - Вы что думаете, - встрял Фимка Таракан, - вы думаете, что Приозерский может нас поссорить? Забудьте о нем. Все закончилось, у него больше нет над нами власти.
      - Оказывается, есть, - сказал я, потому что вспомнил причину ссоры и снова посмотрел на Генку Щелкунчика. Всеми забытый, он, кажется, не слышал нас. Согнувшись так, что нос уткнулся в коленки, Генка Щелкунчик плакал. Я зажмурился и разжал кулаки.
      XV
      Дальше стало еще хуже. Медленно подступило 19 ноября. С каждым днем во мне все сильнее прорастал побег, посаженный Павлом Приозерским. Я помнил, что я предатель. И я бессознательно искал случая предать. Памяти становилось тесно. Именно 19 ноября она заявила о себе.
      - Встречаемся в четыре, - сказал Ромка Рукавица.
      - А раньше вы никак не можете? - спросил Генка Щелкунчик. Он был все в том же свитере цвета Люськиного ухода, в одном и том же свитере с того самого дня.
      - Никак, - поморщился Валерка Ветер, - у нас шестым уроком алгебра. Не уйти. А потом еще домой надо забежать.
      - А зачем нам вообще ехать? - спросил я. - Неужели Ваське Коту поможет то, что мы каждый год ездим к нему на кладбище?
      - Ты что? - удивился Фимка Таракан.
      - Я ничего, - ответил я. - А только прошло много времени, и мы уже взрослые люди. Если кому-то из нас захочется навестить Ваську Кота, то он сядет в электричку и поедет на кладбище один. Один посидит и поговорит с ним. А наше паломничество стало меня просто раздражать. Я замолчал. Внутри, в гортани, возникло некое чувство удовлетворения, приятное щекотание, которое оставили сказанные слова. Не то, чтобы я делал все это специально, но мне очень нужно было предать. Кого бы то ни было, и даже самого Ваську Кота.
      - Ты, может быть, не помнишь, - начал Валерка Ветер, - ты, наверное, просто забыл, что всех нас познакомил Васька Кот. Ты, видимо, забыл, что мы шесть лет учились в разных классах и даже не смотрели друг на друга. Ты, наверное, не подумал о том, что мы бы до сих пор проходили друг мимо друга в коридорах школы, если бы не Васька Кот. И теперь ты хочешь бросить его одного, да, ты хочешь, чтобы он лежал там один среди покойников, и чтобы мы о нем потихоньку забыли!
      - Кому надо, тот не забудет, - сказал я. - Но превращать походы на кладбище в ритуал тоже не годится.
      - Ну ты, ты хотя бы не начинай! - крикнул Ромка Рукавица. Он всегда понимал быстрее всех.
      - Что не начинай? - я изобразил удивление.
      - Мне тоже хочется играть в это дальше, - сказал Ромка Рукавица, - мне только одного и надо - опять разыграть эту историю, только и слышу, что голос Приозерского, но нам нужно найти другое занятие, в конце концов это всего лишь фильм, и мы были только актерами.
      Я понимал, конечно же, я все понимал, но что же я мог поделать? Мне было плохо, потому что школа и все остальное, что было здесь, не выдерживало никакого сравнения с владениями Павла Приозерского; разве я виноват, что настоящее хуже выдуманного? И тем более я не виновен в том, что раньше нас таких было пятеро, а становилось только трое, потому что Фимка Таракан и Валерка Ветер понемногу стали переходить в настоящее, оно начинало их интересовать, вот что я хочу сказать; они уходили, а мы втроем оставались здесь. И больше всего я волновался из-за того, что я был наиболее защищен в цветастой стране моих снов, а Генка Щелкунчик и Ромка Рукавица словно подверглись шокотерапии, они доверились терапевту Приозерскому, и я боялся за них, потому что стал сильнее их, но был от них дальше. И Люська первой пошла навстречу новой иллюзии, что ни говори, а она оказалась еще впечатлительнее нас и сейчас, наверное, все глубже увязала в том, что создал для нее всемогущий Павел Приозерский. Во мне назревал бунт. Я решил сопротивляться. Первым моим движением против течения было, разумеется, согласие и примирение с моими друзьями. Мы вместе поехали навестить Того, Кто Умер. Но чувство внутренней тесноты не прошло и даже не спряталось; нет, я знал, чтo когда-то вырвется наружу это слово: предатель.
      Потом наступило затишье. Генка Щелкунчик спрятался от наших взглядов с помощью козырька забавной клетчатой кепки, Ромка Рукавица сделал вид, что чрезвычайно увлекся рефератом по истории, я стал рано ложиться спать, Валерка Ветер поссорился с отцом, и тот посадил его под домашний арест, а Фимка Таракан понравился одной девчонке. Смешно, но он сразу сделался главным лицом в нашей компании. Особенно привлекало нас то, что сам Фимка Таракан относился к ее чувствам совершенно индифферентно. Знакомство произошло в воскресенье, когда Фимка Таракан делил с матерью визит вежливости к приятельнице. Дочка этой самой приятельницы начала объявляться очень часто. То она приносила журналы для мамы Фимки Таракана, то учебники для него самого, и каждый раз вплетала в волосы разные ленточки. Это-то и счел решающим фактором наш понятливый Ромка Рукавица. Я же думал об одном: как бы не относился Фимка Таракан к этой девчонке, его отношение лежало за пределами наших вторых и третьих жизней; иными словами, они оба, он и она, находились здесь, в реальности. Вот что было для меня решающим, а никакие не ленточки. Придя к такому выводу, я первым начал уговаривать Фимку Таракана обратить на нее внимание. Не то, чтобы меня это сильно интересовало, но, видимо, я хотел окончательно вытолкнуть Фимку Таракана из мира наших фантазий, а точнее, я стремился поскорее предать этот мир. Ведь предатели не могут ограничиться чем лопало, им нужно предать самое дорогое. Такова их сущность, уж я-то побыл в этой шкуре достаточно, я знаю.
      Вообще-то, я завидовал Фимке Таракану. Павел Приозерский не заставил его почувствовать себя нищим. Фимка Таракан выдержал испытание фильмом. Осмыслив все это, я усилил натиск, и через пару недель Фимка Таракан пригласил свою поклонницу в кино. Каждый из нас всерьез переживал за него, а мне больше всего хотелось побежать к кинотеатру и караулить его у входа, но я как никто другой знал, что Фимка Таракан уже не такой маленький, как раньше.
      XVI
      Родители Ромки Рукавицы куда-то уехали на выходные, и мы ждали Фимку Таракана, удобно расположившись в мягких креслах. Никто из нас не стремился к комфорту, но кресла были подходящим предлогом, чтобы не сидеть на полу. Фимка Таракан не возвращался, хотя сеанс закончился уже час назад.
      - Может быть, порвалась пленка? - спросил Генка Щелкунчик своим обычным тусклым голосом.
      - Дурак, они остались на второй сеанс, - усмехнулся Ромка Рукавица.
      - Или они долго прощаются, - предположил Валерка Ветер. Я кинул на него выразительный взгляд. Все мы знали, что Генка Щелкунчик часами простаивал в Люськином подъезде, не в силах расстаться с ней. К счастью, взрыва воспоминаний не последовало, но я со всей ясностью понял, что очень многое будет теперь напоминать нам о Люське. Оказывается, она много значила для нас всех, вот что было открытием. Не знаю, куда бы завели меня мысли, если бы не раздался звонок. Ромка Рукавица впустил покрасневшего и серьезного Фимку Таракана, смотревшегося в галстуке очень даже солидно, несмотря на его несолидный рост.
      - Чего так долго? - спросил Ромка Рукавица.
      - Как чего? - так же солидно ответил Финка Таракан. - Я ее домой проводил. Ну, и капризные эти девчонки...
      Я скривил улыбку. Вправду сказать, никому из нас и в голову не пришло, что Фимка Таракан мог провожать девчонку домой.
      - Ну как? - поинтересовался я.
      Фимка Таракан не успел ответить. Генка Щелкунчик, бледный и остроносый, стащил с себя свитер Люськиного ухода и бросил его в нашу сторону, предназначая, видимо, Фимке Таракану.
      - На, забери! Пусть она будет с тобой! Я никогда больше ее не увижу, понимаете, никогда, вы будете водить в кино своих Люсек, а я больше никогда не увижу ее! Вы все бросите меня, как она, и моя жизнь понесется вхолостую, будь проклят Приозерский, ведь он не придумал, как мне быть дальше, я навсегда останусь здесь, в том месте, где она меня бросила, будь это хоть какой угодно век! Я же знаю, вы женитесь на своих Люськах, она мне говорила, что мы поженимся, вот и с вами это случится, целых четыре Люськи на нашу компанию, а я все время буду один, а потом еще Новый год, боже мой, Приозерский покажет фильм, и я снова увижу, как Люська уходит, весь мир увидит, все люди, и это останется еще на много лет - один только момент обо мне, только момент, когда Люська уходит. Пусть, мне все равно, но зачем Приозерский все это сделал, ведь он же знал, что у меня нет ничего дороже Люськи!
      Генка Щелкунчик долго и страшно плакал, и было понятно, что это только начало, что он не успокоится, а наоборот, взорвется снова. Фимка Таракан так и стоял у порога, прижимая к себе свитер, а Ромка Рукавица пошел в кабинет отца и вскоре вернулся с лицом пепельного цвета, а в руке у него был пистолет. Я уже говорил, отец у Ромки Рукавицы - генерал. В тот момент я подумал, что мы снова в павильоне у Приозерского - настолько знаком, сто раз отрепетирован был жест Ромки Рукавицы, протягивающего пистолет Генке Щелкунчику.
      - Убей меня, тебе станет легче, - сказал Ромка Рукавица скорее для приличия, прекрасно зная, что мы уже выучили его слова.
      - Вы что здесь, рехнулись? - встрепенулся Фимка Таракан.
      - Убей меня, - настаивал Ромка Рукавица.
      - Идиоты, - пробормотал Фимка Таракан.
      - Тебе станет легче, - повторял Ромка Рукавица. Генка Щелкунчик встретился с ним бессмысленным взглядом.
      - Да хватит вам, - сказал Фимка Таракан.
      - Убей меня, - возразил Ромка Рукавица.
      - Идиоты, - повторил Фимка Таракан и хлопнул дверью. Внутри нас сорвалась какая-то пружина. Генка Щелкунчик протянул руку. Мы смотрели, завороженные.
      - Тебе станет легче, - сказал Ромка Рукавица, - убей меня.
      Это было не на экране. Ромка Рукавица отступил на два шага, к стене. По лицу Генки Щелкунчика лились слезы. Мы с Валеркой Ветром замерли. Ромка Рукавица приглашающе кивнул головой: ну, давай. На моих глазах происходило немыслимое, мой друг Генка Щелкунчик выстрелил в моего друга Ромку Рукавицу, и Ромка Рукавица как-то по киношному пополз по стене, оседая, а потом свалился на пол, и, словно по совету Приозерского, почувствовал себя мертвым. Мой друг Генка Щелкунчик выстрелил в моего друга Ромку Рукавицу, и у того в глазах осталось согласие, тот кивок: ну, давай. Генка Щелкунчик выпустил из рук пистолет, слезы лились, не переставая, а на полу лежал Ромка Рукавица.
      Я обернулся. Валерка Ветер дотронулся до моей руки.
      - Бежим, - сказал я.
      Вдвоем мы скатились вниз по лестнице и помчались не зная куда. Минут через десять бежать стало невозможно из-за воды, заливающей лицо - дождь? слезы? Мы сбавили темп, и перед нами предстал узкий поворот. Позади мы услышали смех Гошки. Наш враг торжественно вышел из подворотни, с ним было пятеро, как обычно. Вода высохла. Дело было ясное. Одна драка у нас уже состоялась после Павла Приозерского, мы вышли победителями, и я совсем забыл, что Гошка со своей командой тоже повзрослели на полгода и стали самыми настоящими бандитами.
      - Какая встреча, - заметил Гошка.
      - И всего двое, - сообщил один из его друзей. Резким ударом я разбил ему подбородок и рванулся вперед. Почему-то я понял, что сегодняшний день так просто не закончится. Позади крикнул Валерка Ветер, и я обернулся. Он тоже успел сцепиться с кем-то, и его схватили. Я приготовился выручать его, но увидел неожиданное. До этого мы дрались на кулаках, а сейчас ко мне подбирался Гошка, и держал в руке ножик. Такой же был и у подонка, державшего Валерку Ветра. У меня оставалось преимущество в несколько шагов, я мог убежать, но еще был Валерка Ветер, и против него - два ножа. В тот момент я понял, почему до сих пор еще никого не предал. Я стал предателем, потому что хотел жить, а жизнь пока не ставила меня перед таким выбором.
      - Подойди поближе, - подзуживал Гошка. Валерку Ветра тащили в подъезд, нужно было вмешаться.
      - Гады! - выкрикнул я, и побежал прочь, подальше от пистолета и ножей, подальше от смерти, бежал по пустой улице, спотыкаясь и несколько раз падая, нащупывая что-то в кармане и извлекая оттуда небольшой стеклянный шарик Васьки Кота, Тот, Кто Умер подарил мне его два года назад, я сжал в руке блестящий предмет, но услышал позади шум и с перепугу выронил его. Шарик мгновенно покрылся трещинами и покатился по улице впереди меня, разбилась, разорвалась связь между мной и Тем, Кто Умер, вот я уже обогнал треснувший шарик и продолжал бежать, уже закончились улицы и наступил пустырь, а я все бежал с нарастающим чувством смертельного одиночества, а потом я упал и, ударившись лицом об обломки асфальта, наконец-то почувствовал себя предателем.