- Подумай же, мой мальчик. То, что я собираюсь предложить тебе, может показаться не слишком привлекательным, но пришла пора вложить в твою пустую головку кое-какие знания. Я собираюсь отправить тебя к твоему дяде-иезуиту, который согласился отдать тебя в одну из школ их Ордена в Пуату. Аббат де Лесдигьер поедет с тобой и останется твоим советчиком и руководителем на время моего отсутствия.
      Как она и ожидала, Флоримон надулся и, нахмурившись, надолго задумался. Анжелика обняла его за плечи, чтобы помочь ему принять эту неприятную новость. Она чуть было не принялась расписывать ему радости ученья и школьной жизни, когда он поднял голову и как нечто само собой разумеющееся сказал:
      - Хорошо, если это все, что у тебя есть для меня, то я вижу для себя единственное дело - отправиться на поиски Кантора.
      - Боже мой, Флоримон! - воскликнула Анжелика. - Не говори об этом, бога ради. Ты ведь не думаешь о смерти, правда?
      - Нет, конечно, - спокойно ответил мальчик.
      - Тогда почему ты говоришь такие ужасные вещи - что ты собираешься последовать за Кантором?
      - Потому что я хочу опять увидеть его, я скучаю. Я лучше уйду в море, чем буду долбить латынь с иезуитами.
      - Но... Кантор умер, Флоримон.
      - Нет, он отправился к моему отцу...
      Анжелика почувствовала, что ей становится дурно. Не сходит ли она с ума?
      - Что-о-о? Что ты говоришь?
      Флоримон посмотрел ей прямо в глаза:
      - Да, к моему отцу... другому... ты знаешь... к тому, которого хотели сжечь на Гревской площади.
      Анжелика потеряла дар речи. Она никогда не говорила об этом мальчикам. Они не играли с детьми Гортензии, а ее сестра скорее отрезала бы себе язык, чем стала бы упоминать об этом ужасном скандале. Она старательно оберегала их от всяких сплетен, страшно беспокоилась о том, что она скажет им, когда они узнают о репутации и о судьбе своего отца. Но они ни разу не спросили о нем - до этого самого момента, когда она обнаружила, что замалчивание ничего не дало. Они не задавали вопросов потому, что уже все знали.
      - Кто сказал тебе об этом?
      Как будто для того, чтобы собраться с мыслями и обдумать ответ, Флоримон неуверенно взглянул на нее и повернулся к огню, взявшись за щипцы и перекладывая поленья, прогоревшие посредине. Какую наивность проявила она, его мать! И какую мягкость! Сколько лет Флоримон считал ее очень строгой. Он боялся ее, а Кантор, бывало, плакал, потому что она всегда должна была уходить в тот момент, когда они надеялись, что она будет играть с ними. Но теперь он уже знал, что у нее тоже бывают минуты слабости. Он увидел боль, скрывавшуюся за ее улыбкой, а натерпевшись язвительных замечаний насчет "будущей фаворитки", так или иначе достигавших его ушей, стал относиться к ней более зрело. Когда-нибудь он вырастет и защитит ее.
      Флоримон повернулся к ней с сияющей улыбкой и очаровательным жестом протянул к ней руки.
      - Мамочка, дорогая, - прошептал он.
      Она прижала кудрявую головку к груди. Воистину во всем мире не было более милого, более нежного ребенка. Он унаследовал все природное обаяние графа де Пейрака.
      - Ты знаешь, как ты похож на своего отца?
      - Да. Старый Паскалу говорил мне.
      - Старый Паскалу! Так вот откуда ты знаешь!
      - И да, и нет, - ответил Флоримон напыщенно. - Старый Паскалу был нашим хорошим другом. Он часто болтал с нами о своей жизни, тряс своим маленьким бубном и рассказывал нам обо всем. Он всегда говорил, что я похож на несчастного, который построил особняк Ботрелле. Он знал его ребенком и говорил, что я в точности похож на него, только у него на лице был шрам от удара шпагой. Тогда мы, бывало, расспрашивали его об этой мифической личности, о человеке, который умел делать все, даже превращать пыль в золото. Он пел так очаровательно, что его слушали не шевелясь. Он вступал в поединки со всеми своими врагами. Наконец люди так позавидовали ему, что со зла заживо сожгли на Гревской площади. Однако Паскалу говорил, что он наверняка спасся от них, потому что Паскалу видел, как он приходил сюда, в свой дом, когда все считали его мертвым. Паскалу частенько говорил, что он может умереть счастливым, зная, что великий человек, который был его хозяином, еще жив.
      - Все это правда, милый мой. Он жив, еще как жив.
      - Но долгое время мы не знали, что этот человек - наш отец. Мы, бывало, спрашивали Паскалу, как его звали, но он не говорил. Наконец он сообщил нам великую тайну: граф де Пейрак, князь Тулузы и Аквитании. Помню, в этот день мы остались с ним одни в людской. Конечно, туда же принесло Барбу. Она прямо-таки позеленела, услыхав, о чем мы говорим, и сказала Паскалу, что он не должен рассказывать нам о таких вещах. Не хочет ли он, чтобы после того, как мать сделала все возможное, чтобы спасти детей от печальной судьбы, на них пало бы проклятие отца? Они долго проповедовали в таком духе, а мы не могли понять, о чем они говорят. Наконец, он сказал: "Не хочешь ли ты сказать, женщина, что эти мальчики - его дети?" Барба раскрыла рот как рыба, вытащенная из воды. Потом она начала заикаться и выглядела ужасно смешно. Но у нее хватило глупости думать, что она сумеет легко выпутаться из этого. Мы не переставали спрашивать у нее: "Барба, кто наш отец? Граф де Пейрак?". Однажды мы с Кантором привязали ее к стулу перед камином и сказали, что если она не скажет нам все, что она знает о нашем настоящем отце, всю правду, мы сожжем ей подошвы, как это делают грабители на больших дорогах...
      Анжелика вскрикнула от ужаса. Возможно ли, чтобы эти дети, которые могли пойти к причастию без исповеди!.. При этих воспоминаниях Флоримон рассмеялся:
      - Когда ее немного припекло, она рассказала обо всем, но заставила нас поклясться, что мы не пророним ни слова о том, что знаем. Мы хранили тайну, но были счастливы и горды, что наш отец спасся из рук этих злых людей. Потом Кантору пришла в голову мысль, что он отправится искать его на море...
      - Почему на море?
      - Потому что оно такое громадное, - сказал он, делая рукой широкий жест. Видимо, море казалось ему чем-то таким, о чем он не имел настоящего представления, но тем не менее оно открывает путь туда, где каждый хочет знать правду. Это Анжелика могла понять.
      - Кантор сложил песню, - продолжал Флоримон. - Я не помню всех слов, но это была очень хорошая песня. Она рассказывала о нашем отце. Он, бывало, говорил: "Я буду петь эту песню повсюду, и многие узнают его и скажут нам, где он..."
      Анжелика почувствовала, что у нее сжалось горло и увлажнились глаза. Она представила, как они воображали себя маленькими трубадурами, разыскивающими легендарного героя...
      - Я не соглашался с ним, - говорил Флоримон. - Я не хотел путешествовать, потому что мне так нравилась служба в Версале. Нельзя сделать хорошую карьеру, отправившись в море, не так ли? Но Кантор уехал. Барба говорила: "Если он вобьет что-нибудь в голову, он становится хуже своей матери". Мама, как ты думаешь, он встретил моего отца?
      Анжелика, не отвечая, погладила его по волосам. Она не могла заставить себя сказать ему еще раз, что, как и рыцари Святого Грааля, Кантор поплатился жизнью в погоне за призраком. Бедный маленький трубадур! Она представила его в изумрудных глубинах бездонного моря, плавающим с закрытыми глазами и сжатыми губами, как во сне.
      - ...С помощью пения, - пробормотал Флоримон, мысли которого шли в том же направлении.
      Раньше она не знала, что скрывается за его искренними глазами. Мир детства, с его удивительным сочетанием мудрости и неведения, уже давно недоступен ей.
      "У всех детей бывают дурацкие идеи, - сказала она себе. - Самое худшее, что мои осуществляют их на деле".
      Флоримон недолго помолчал, потом поднял голову, и на его подвижном лице неожиданно отразились смущение и печаль.
      - Мама, - продолжал он, - король осудил моего отца? Я думал об этом, и это огорчило меня, потому что король - справедливый человек.
      Его задевало, что созданный им идеализированный образ короля может оказаться ошибочным. Чтобы успокоить сына, Анжелика сказала.
      - Твоего отца погубили завистники. Король простил его.
      - О, я рад, - воскликнул Флоримон. - Я люблю короля, но отца я люблю еще больше. Когда он вернется? Если король простил его, он сможет восстановить свое положение?
      Анжелика вздохнула. У нее было тяжело на сердце.
      - Это непростая история, такая тяжелая и запутанная, мой бедный мальчик. До недавнего времени я думала, что твоего отца нет в живых. Даже теперь временами мне кажется, что все это мне снится. Он не умер, он спасся и приходил сюда, чтобы найти свое золото. Это правда, и все же этого не может быть. За всеми воротами Парижа следили. Вокруг дома повсюду были расставлены стражники. Как он мог пробраться внутрь? - Она заметила, что Флоримон смотрел на нее со снисходительной улыбкой. Вдруг до нее дошло, что ребенок, должно быть, знает ответ. Она удивленно воскликнула: - Ты, ты знаешь?
      - Да, - он наклонился к ней и прошептал: - Через подземный ход, ведущий из колодца. - Он выпрямился и схватил ее за руку.
      - Иди за мной.
      Когда они прошли через длинную залу, он взял потайной фонарь, висевший около входной двери, и вместе с матерью спустился во фруктовый сад. В скупом свете полумесяца они шли между рядами подстриженных в форме шара апельсиновых деревьев, пока не достигли нижнего конца сада, где у стены в изобилии росли старомодные растения. Сломанный столб, пострадавший от непогоды герб на скамье, древний колодец с кованым железным навесом навевали мысль о пятнадцатом столетии, когда вся эта местность представляла собой один громадный дворец с бесчисленными внутренними двориками, в которых жили французские короли и принцы.
      - Паскалу показал нам тайный ход, - сказал Флоримон. - Он говорил, что отец лично наблюдал за перестройкой старого тоннеля, когда строился дом. Он хорошо заплатил трем рабочим, чтобы они молчали. Паскалу был здесь. Потом он показал нам все, потому что мы - его сыновья. Смотри.
      - Я ничего не вижу, - сказала Анжелика, наклонившись над темным отверстием.
      - Погоди, - Флоримон поставил потайной фонарь в большую деревянную бадью с медными обручами, которая висела на цепи, и медленно опускал ее. Свет отражался от мокрых стенок. На полпути мальчик перестал травить цепь. Вот, если ты перегнешься, то увидишь в стене деревянную дверцу. Это вход. Когда бадья стоит прямо против него, можно открыть дверцу и войти в тоннель. Он очень глубокий. Он проходит ниже погребов соседних домов и под валами Бастилии, а выход из него находится в предместье Сен-Антуан. Там он выходит в древние катакомбы и в старое русло Сены. Но когда отец перестраивал тоннель, он продлил его до Венсеннского леса. Он ведет в маленькую разрушенную часовню. Отец был очень дальновиден, правда?
      - Откуда ты знаешь, что тоннелем можно пользоваться? - прошептала Анжелика.
      - Можно. Старый Паскалу поддерживал его в хорошем состоянии. Засов на дверце всегда был смазан. Он открывается от легкого прикосновения, и пружина, которая открывает выход в часовню, тоже работает исправно. Старый Паскалу говорил, что все должно быть наготове к тому дню, когда хозяин вернется. Но тогда он не вернулся, и иногда мы втроем - Паскалу, Кантор и я - ждали его в часовне. Мы прислушивались и надеялись услыхать его шаги шаги великого хромого из Лангедока.
      Анжелика в упор посмотрела на него.
      - Флоримон, не хочешь ли ты сказать, что вы с Кантором спускались в колодец?
      - Конечно, спускались, - спокойно ответил Флоримон, - и не раз, если хочешь знать. - Он принялся вытягивать бадью, пыхтя от напряжения. - Барба сидела здесь, поджидая нас и перебирая четки. Она волновалась, как курица над выводком утят.
      - Так старая дуреха тоже знала об этом?
      - Ей приходилось помогать нам вытягивать бадью.
      - Она не должна была позволять вам заниматься таким опасным делом. Подумать только, она никогда не говорила мне об этом!
      - Она бы сказала, но боялась, что мы снова станем поджаривать ей ноги.
      - Флоримон, ты заслуживаешь порки!
      Флоримон, отцеплявший фонарь от бадьи, не отвечал. Темный колодец опять стал таинственным. Анжелика провела ладонью по лицу, стараясь собраться с мыслями.
      - Одного я не понимаю, - сказала она после минутного размышления. - Как же он смог выбраться из колодца один, без посторонней помощи?
      - Это не трудно. На стенке для этого сделаны железные скобы. Паскалу не хотел, чтобы мы карабкались по ним, потому что мы были слишком малы, а он становился слишком стар для этого. Вот почему нам приходилось прибегать к помощи Барбы, чтобы выбраться из колодца, и терпеть ее ворчание. Когда старый Паскалу почувствовал, что умирает, он послал за мной. Я был тогда в Версале. Мы с аббатом вскочили на коней и примчались к нему. Мама, это очень печально - смотреть, как умирает старый человек. Я держал его за руку до самого конца.
      - Ты поступил правильно, Флоримон.
      - Он сказал мне: "Ты должен следить за колодцем на случай возвращения старого хозяина". Я обещал ему. Каждый раз, когда я бываю в Париже, я спускаюсь в колодец, чтобы проверить, работает ли вся механика.
      - Один?
      - Да, хватит с меня Барбы. Я достаточно вырос, чтобы справиться в одиночку.
      - Ты спускаешься по железным ступенькам?
      - Да. Я же говорил, это не трудно.
      - Аббат не пытался остановить тебя?
      - Он ничего не знает. Он спит. Не думаю, чтобы ему в голову приходило что-нибудь подобное.
      - Какие у меня заботливые дети! - с горечью произнесла Анжелика. Флоримон, ты не боишься ночью бывать один в тоннеле?
      Мальчик покачал головой. Если временами ему и бывало страшно, он не собирался признаваться в этом.
      - Мой отец интересовался горным делом. Я слыхал об этом. Может быть, поэтому я люблю подземелья, - он смотрел на нее, дрожащую от возбуждения, которое она не в силах была скрыть. При свете луны она узнавала в презрительном изгибе его губ и блеске темных глаз дьявольскую улыбку последнего из трубадуров, который любил шокировать самодовольных буржуа и смущать их покой.
      - Если хочешь, мама, я проведу тебя.
      Глава четвертая
      Королевская галера медленно входила в Марсельскую гавань. В голубом зеркале рейда отражались ее малиновые шелковые вымпелы и золотые кисти, качавшиеся на ветру. На верхушках мачт взлетали алые гербы на адмиральских флагах и малиновые военно-морские штандарты, расшитые золотыми лилиями.
      В порту царило возбуждение. Торговцы рыбой и цветами хватали свои корзины с фигами и мимозой, дынями и гвоздиками, скатами и креветками и, громко вопя, устремлялись к тому месту, где должно было пришвартоваться прекрасное судно. За ними подходили щеголи со своими собачонками и рыбаки в красных шапках, оставившие свои сети. Двое грузчиков-турок в красных и зеленых штанах, по бронзовой груди которых струился пот, сбросили свою ношу - невероятных размеров связки сушеной рыбы, уселись и вытащили из кушаков трубки. Прибытие галеры давало им возможность сделать несколько затяжек, пока не приутихнет толчея на набережной. Капитаны, наблюдавшие за погрузкой судов, кричащие купцы, носящиеся туда и обратно в сопровождении приказчиков и счетоводов, спешили отложить свои весы и на минутку перевести дыхание. Они толпились около галеры, как на карнавале, не столько для того, чтобы повосхищаться летучей грацией, с какой она скользила по воде, или разодетыми в кружева офицерами на палубе, сколько чтобы поглазеть на каторжников-гребцов. При виде этого ужасного зрелища они крестились, хотя никогда не упускали случая посмотреть на него.
      Анжелика поднялась с лафета, на котором просидела в ожидании много часов. Флипо, неся ее саквояж, последовал за ней. Они смешались с толпой.
      Около башни Сен-Жан галера, казалось, замешкалась. Наконец она, как огромная красная птица, скользнула к причалу под широкими взмахами двадцати четырех весел, оставлявших на воде белые водовороты. Блестя на солнце позолоченной резьбой, она лавировала, поворачивая к морю узкий нос из черного дерева, оканчивающийся огромной позолоченной сиреной, и подставляя взорам зевак на причале скульптурную корму, увенчанную навесом из красной затканной золотом парчи - этот огромный тент, где собрались офицеры, иногда называется табернаклем.
      Перед самой швартовкой весла поднялись и оставались неподвижными. Свистки надсмотрщиков и звуки гонга, остановившего мерное движение весел, раздавались над набережной, заглушая разноязычные выкрики капитанов, адресованные матросам, убирающим паруса.
      Группа офицеров при всех регалиях появилась на квартердеке около позолоченного деревянного трапа. Один из них наклонился вперед и, сняв шляпу с плюмажем, принялся махать ею в сторону Анжелики. Она обернулась и, к своему великому удивлению, увидела группу молодых дам и кавалеров, вылезавших из экипажа. Им и сигналил офицер. Одна из молодых женщин, темноволосая, с тонкими чертами лица, украшенного мушками, воскликнула с восхищением: "О, этот милый Вивонн! Хоть он и адмирал и более могуществен в Марселе, чем сам король, он так очарователен и так прост: увидел нас и, ни минуты не колеблясь, помахал нам!".
      Узнав графа де Вивонна, Анжелика поскорее затерялась в толпе. Брат мадам де Монтеспан ступил своими красными каблуками на липкую набережную и тут же, раскрыв объятия, направился к темноволосой девушке:
      - Как это восхитительно - увидеть вас в доках, моя милая Арнан! И вас тоже, Кассандра. А это не Калистро? Какое блаженство!
      Адмирал и его друзья обменялись приветствиями - так шумно, что зеваки на набережной замерли, раскрыв рты. Де Вивонн прекрасно выступал в своей роли вице-короля. Его обожженное солнцем лицо прекрасно сочеталось с голубыми глазами и длинными светлыми волосами. Большой рост страховал его от малейших признаков тучности. Он играл свою роль до конца. Веселый, живой, подвижный, он во многом походил на свою блестящую сестру, фаворитку короля.
      - Сегодня я зашел в порт совершенно случайно, - говорил он. - В самом деле, два дня назад я должен был отплыть в Кандию. Но шторм причинил такой ущерб и судну, и команде, что я был вынужден зайти в Марсель. Теперь, встретив вас здесь, я приглашаю всех на двухдневное пиршество.
      Резкий, как пистолетный выстрел, звук заставил всю компанию вздрогнуть. Один из надсмотрщиков щелкал своим длинным бичом и уговаривал толпу разойтись.
      - Уйдемте отсюда, дорогие мои, - сказал господин де Вивонн, положив руки в надушенных перчатках на плечи девушек. - Сейчас каторжники сойдут на берег. Я разрешил примерно пятидесяти из них вернуться в лагерь в бухте Роше, чтобы похоронить своего товарища, имевшего глупость отдать богу душу, когда мы входили в гавань. Из-за этого и вышла заминка. Мой помощник предложил, чтобы тело, по морскому обычаю, было брошено за борт, и я согласился с ним, но капеллан был против. Он заявил, что ему не хватит времени на обычные молитвы и прочие ритуалы и что мы не можем обращаться с христианской душой словно с собачьей, - короче, он хочет похоронить тело. Я согласился потому, что мы были так близко к порту и еще потому, что по собственному опыту знаю, что этот лазарист в конце концов всегда берет верх. Ничто - ни уговоры, ни сила - не способно заставить его изменить свое мнение, если что-то втемяшится ему в голову. Так что идемте. Я хочу отвести вас к Сцеволе и угостить фисташковым шербетом и кофе, - и они удалились, между тем как надсмотрщик продолжал щелкать своим бичом у сходней, словно укротитель, выгоняющий львов из клетки на песок арены.
      Из трюма донеслись ужасающие звуки раскачивающихся цепей и надломленные голоса. Шепот пролетел над толпой, когда на сходнях показались первые каторжники, скованные длинными цепями, которые они несли, перекинув через плечо или положив на локоть, чтобы не потерять равновесия под этим грузом. Один за другим они проходили по доске, соединявшей галеру с берегом. Они были скованы по четыре. Грязные лохмотья, обвязанные вокруг лодыжек, должны были защищать тело от этих цепей, но у многих эти тряпки были окрашены кровью. И мужчины, и женщины крестились, когда каторжники проходили мимо них.
      Они шли босиком, почесываясь от вшей и опустив глаза. Их одежда, состоявшая из рубахи и пары красных шерстяных штанов, поддерживаемых широким когда-то белым поясом, была покрыта пятнами от соленой воды и издавала невыносимую вонь. Многие из каторжников были бородаты. Красный шерстяной колпак, свешивающийся на брови, прикрывал спутанные волосы. У некоторых колпаки были зеленого цвета - это были пожизненные каторжники.
      Первые прошли не оглядываясь. Проход остальных и был тем зрелищем, ради которого собралась толпа. Их глаза блестели, они задирали женщин грубыми фразами или непристойными жестами. Один из пожизненных приставал к почтенному гражданину, единственный недостаток которого, по мнению каторжника, состоял в том, что ему следовало бы находиться в другом месте.
      - Надулся, а? Ты, проклятый толстый бочонок.
      Надсмотрщик высоко поднял плеть и вытянул ее пеньковыми хвостами по бледной коже, и без того покрытой ранами и струпьями. У женщин перехватило дыхание от жалости.
      Однако приближалась новая группа каторжников - каждый из них нес свой колпак в руке. Губы этих каторжников шевелились, и вскоре можно было расслышать, как они бормочут молитвы. Толпа погрузилась в торжественное молчание. Двое каторжников спустились по сходням, неся тело, завернутое в парусину. За ними шел капеллан, черная сутана которого резко контрастировала с массой красных лохмотьев.
      Анжелика пристально всматривалась в священника. Она не была уверена, что узнает. Прошло десять лет с тех пор, как она его видела, и ей тогда было не до того, чтобы рассматривать его лицо.
      Маленькая процессия, звякая цепями о булыжник мостовой, уже удалялась. Анжелика схватила Флипо за запястье:
      - Следуй за тем священником. Его имя - отец Антуан. Поравнявшись с ним, скажешь - слушай внимательно! - "Мадам де Пейрак здесь, в Марселе, и она хотела бы встретиться с вами в кабачке "Золотой Рог".
      - Входите, отец, - произнесла Анжелика.
      Священник помедлил на пороге комнаты, в которой сидела дама, одетая в простое, но дорогое платье. Он явно стеснялся своих грубых башмаков и порыжевшей черной сутаны, обтрепанные манжеты которой не закрывали покрасневших, потрескавшихся от морской воды запястий.
      - Простите, что принимаю вас в своих комнатах, - сказала Анжелика. - Я здесь по секретному делу и не хочу быть узнанной.
      Священник дал понять, что понимает и что ему это безразлично. Приняв ее извинения, он сел на табурет. Теперь она узнала его. Точно так же он выглядел в тот вечер, сидя на корточках перед костром палача, ссутулившись, похожий на замерзшего кузнечика; глаза его, если он открывал их широко, блестели.
      Она села перед ним.
      - Вы помните меня?
      Меж тонких губ отца Антуана промелькнула улыбка:
      - Помню, - он разглядывал ее, сравнивая сидящую перед ним женщину с тем раздавшимся, обезумевшим от горя существом, которое он видел когда-то в зимних сумерках бродящим вокруг жаровни с угольями, раздуваемыми ветром. Вы тогда ожидали ребенка, - сказал он мягко. - Кем он оказался?
      - Мальчиком, - ответила она. - Он родился в ту же ночь. И уже умер. Он дожил всего до девяти лет, - при мысли о Канторе она отвернулась к окну. Средиземное море отняло его у меня, - добавила она задумчиво.
      Опускался вечер. Из переулков доносились крики, песни, возгласы множества людей самых различных национальностей - турок, испанцев, греков, арабов, неаполитанцев, негров, англичан, - которые шумной толпой двигались к открывающимся тавернам и публичным домам. Невдалеке после нескольких гитарных аккордов послышался теплый, вибрирующий голос, поющий серенаду, и над всеми звуками доминировал шум вездесущего моря, подобный жужжанию пчелиного роя.
      Отец Антуан задумчиво рассматривал ее. Эта изумительно красивая женщина имела так мало общего с тем юным подавленным горем созданием, которое запомнилось ему. Теперь она казалась уверенной в себе, такой настороженной, такой внушительной. Он искал, не оставили ли перенесенные ею невзгоды каких-либо следов на ее внешности. Он не узнал бы ее, если бы она не назвалась, да и сейчас узнавал с трудом, и то благодаря печальному выражению, появившемуся на ее лице при упоминании об утонувшем сыне.
      Она снова повернулась к нему лицом. Капеллан сложил руки на коленях, как будто готовясь к долгому разговору. Он боялся говорить что-нибудь. Она заставит его рассказать обо всем, и это может лечь на его плечи тяжелой ответственностью.
      - Отец, - сказала Анжелика. - Я не знаю, каковы были последние слова моего мужа у костра, а теперь я хочу это узнать. На костре... - повторила она. - В последний миг. Что он говорил?
      Священник поднял брови.
      - Ваша просьба очень запоздала, мадам, - произнес он. Вы должны простить мне, если я не вспомню. С тех пор прошли уже годы, и за это время я, увы, напутствовал многих осужденных. Поверьте, я не могу ответить на ваш вопрос точно.
      - Тогда я могу. Он не говорил ничего. Ничего, потому что был уже мертв. К столбу привязали труп. А мой муж, еще живой, был вынесен через тоннель, пока толпа глазела, как пламя делает то, что несправедливо предназначалось ему. Король признался мне в этом, - она наблюдала, не сделает ли он удивленного, может быть, протестующего жеста, но он оставался невозмутимым. - Вы знали об этом, не правда ли? - сказала она со вздохом. Вы всегда знали об этом.
      - Нет, не всегда. Подмена была совершена так умно, что в то время у меня не возникло ни малейших подозрений. На его голову опустили капюшон. И только позже я...
      - Позже? Где? Когда? Кто сказал вам? - Она подалась вперед, тяжело дыша и сверкая глазами. - Вы видели его, не так ли? Вы видели его после костра.
      Он не отрываясь смотрел на нее. Теперь он действительно узнал ее. Она совсем не изменилась.
      - Да, - сказал он. - Я видел его. Слушайте, - и он начал свой рассказ.
      Это случилось в Париже в марте 1661 года. Морозной ночью, "терзаемый демонами", с воплями "прости меня, Пейрак!" умер монах Беше.
      Отец Антуан молился в часовне, когда к нему пришел послушник и сказал, что какой-то бедняк настаивает на встрече с ним - бедняк, который тем не менее вложил в ладонь послушника золотую монету. Послушник не посмел прогнать его. Отец Антуан вернулся в приемную. Человек ждал, опираясь на крепкий костыль, и почти уродливая тень его качалась на побеленной стене в свете масляной лампы. Одет он был соответственно. Лицо закрывала черная стальная маска. Когда он приподнял ее, отец Антуан упал на колени, моля небеса избавить его от ужасных видений, потому что перед ним стоял призрак, призрак колдуна, сожжение которого на Гревской площади он видел своими глазами.
      Призрак насмешливо улыбался. Он попробовал заговорить, но единственным звуком, который вырывался у него изо рта, было нечленораздельное рычание. Внезапно привидение исчезло. Лишь через несколько мгновений отец Антуан понял, что оно упало в обморок и лежало на каменных плитах у его ног. Он успокоился и наклонился над бесчувственным посетителем. Тот был еще жив, вернее, полумертв, и силы его были на исходе. Тело было не более чем скелетом, но кошелек содержал немалое достояние золотыми самородками и каменьями.
      Много дней посетитель находился между жизнью и смертью. Отец Антуан ухаживал за ним, поделившись тайной с настоятелем.
      - Он дошел до последней степени истощения. Трудно представить, что его тело, истерзанное палачом, было способно на малейшее усилие. На одной ноге той, которая хромала, - были ужасные раны на колене и бедре от пытки испанским сапогом. Раны не закрывались почти месяц, потому что все это время он оставался на ногах. Вот какая воля дана человеку, мадам!
      Однажды могущественный граф Тулузский сказал смиренному тюремному капеллану: "Отныне вы мой единственный друг!"
      Именно об этом священнике он подумал, когда, истратив все оставшиеся силы на посещение особняка Ботрелле, он почувствовал, что умирает от истощения. Зайти так далеко и умереть на пороге успеха! Он ушел из особняка через потайную дверь в саду, от которой у него был ключ, потом дотащился через весь Париж к Дому лазаристов, где, как он знал, он найдет отца Антуана.
      Теперь ему нужно было бежать - он не мог оставаться во Франции. Отцу Антуану предстояло присоединиться к партии каторжников, отправлявшейся в Марсель, и вступить там в новую должность.
      Жоффрей де Пейрак придумал план: смешаться с каторжниками и проделать с ними путь до Марселя. Он снова нашел своего слугу-мавра Куасси-Ба. Отец Антуан спрятал золото и драгоценности в собственной одежде и вернул их после прибытия на место. Спустя короткое время граф и его мавр спрятались в рыболовном смаке и исчезли.
      - И с тех пор вы их не видели?
      - Никогда.
      - И вы ничего не можете предположить о дальнейшей судьбе графа после побега?
      - Ровно ничего.
      Она опять заглянула ему в глаза, потом почти робко спросила:
      - Не вы ли приезжали в Париж несколько лет назад, чтобы справиться обо мне? Кто послал вас?
      - Я вижу, вы знаете о моем визите к Дегре.
      - Он сам сказал мне, - она ловила его на слове и, поскольку он медлил с ответом, настойчиво повторила: - Кто послал вас?
      Капеллан вздохнул.
      - По правде говоря, я так и не знаю этого. Это произошло несколько лет назад, когда я находился в Марселе, где занимался главным образом больницей для каторжников. Ко мне пришел арабский купец, один из тех, кто заходит в этот порт. Он под большим секретом сообщил мне, что кое-кто интересуется, что сталось с графиней де Пейрак. Он попросил меня съездить в столицу. Адвокат по имени Дегре, другие люди, имена которых он мне назвал, возможно, сообщат мне что-нибудь. На расходы я получил кошелек, содержащий значительную сумму, которую я принял, памятуя о своих бедных каторжниках, но все мои попытки узнать у араба, кто послал его, ни к чему не привели. Он только показал мне золотое кольцо с топазом - я узнал в нем одну из драгоценностей графа де Пейрака. Чтобы выполнить поручение, я отправился в Париж. Там я узнал, что мадам де Пейрак стала женой королевского маршала маркиза дю Плесси-Белльер, что она богата и занимает высокое положение при дворе, как и ее сыновья.