Маленький корабельный котенок, неизвестно как оказавшийся на берегу, всеми позабытый, смотрел на Анжелику.
      Был он худ и грязен, но горящие золотым пламенем глаза его взывали о помощи доверчиво и вместе с тем повелительно.
      Анжелика не видела его. Сидя у изголовья герцогини де Модрибур, в верхних помещениях форта, она предавалась грустным размышлениям.
      Котенок пристально смотрел на нее. Как он мог дойти до такого состояния? Больной, покрытый струпьями, еще недавно сосавший мать, он, по-видимому, рукой нетерпеливого юнги был вышвырнут на берег и долго бродил там — крохотный бесприютный зверек, выброшенный в мир, безразличный к его жалкому существованию. Слишком слабый, чтобы найти себе пропитание или же оспорить его у других кошек и собак Голдсборо, он ощущал, что угроза исходит отовсюду: от моря, песка на берегу, людского жилья, шагов человека. Ему удалось проскользнуть в форт, а затем — в эту тихую комнату, где, может быть, он искал лишь полумрака и покоя, чтобы умереть.
      Теперь котенок смотрел на сидящую женщину и, казалось, спрашивал себя
      — может ли он ожидать от нее избавления от смерти. Собрав последние силы, он попытался мяукнуть, но раздался лишь сиплый, едва слышный звук. Однако это жалобное мяуканье вывело Анжелику из задумчивости. Она подняла голову и посмотрела на котенка. В нем оставалось так мало жизни, что она приняла его за видение своего уставшего ума, подобное тем образам дьявольских животных, что посещали ее в последние дни.
      Котенок попытался мяукнуть еще раз, и словно отчаяние мелькнуло в его золотистом взоре. Она наклонилась к нему.
      — Да откуда же ты взялся, бедняжка? — воскликнула Анжелика, беря его в ладони. Котенок, легкий как перышко, тут же вцепился в бархатное платье своими слабыми коготками и замурлыкал с силой, неожиданной в столь хрупком тельце.
      «А, ты меня увидела, — казалось, говорил он. — Умоляю, не выбрасывай меня».
      «Наверное, его вышвырнули с какого-нибудь корабля, — подумала Анжелика. — С корабля Ванерека или же с английского… Он умирает от голода и слабости».
      Она подошла к столу. На дне чашки оставалось немного гоголя-моголя — герцогине его давали для поддержания сил. Котенок стал лакать, но без жадности — он совсем обессилел.
      — Он дрожит. Ему холодно.
      Анжелика вновь села у постели больной, взяв котенка на колени, чтобы согреть его. Она думала о своей дочурке Онорине, которая так любила животных — как увлеченно она ухаживала бы сейчас за котенком!
      От этих воспоминаний у нее на душе сделалось еще тяжелее. Ей представился деревянный форт Вапассу, где она оставила Онорину на попечении верных слуг; Анжелика с горечью подумала, что то был навеки потерянный рай. Там со своим возлюбленным супругом Жоффреем де Пейраком она познала высшее счастье.
      А сегодня все разбито вдребезги, кругом одни осколки, казалось ей.
      Ей чудилось, что вдребезги разбита и она сама, и никогда ей не обрести прежней цельности.
      Что же стряслось за эти несколько последних ужасных недель, что восстановило их друг против друга, какое страшное недоразумение разлучило их? Мучительное сомнение пронзило ее: Жоффрей больше ее не любит.
      «Но ведь была же у нас та зима», — мысленно повторяла она в отчаянии.
      — Та зима в Вапассу. И ее бесчисленные опасности, через которые надо было пройти вместе, не дрогнув; и голод, и торжество весны. Не знаю, пережили ли мы все это как супруги или же как любовники, связанные общей борьбой, но все пережитое казалось таким прекрасным, пылким, я чувствовала, что он так близок ко мне.., хотя всегда немного непредсказуем, немного опасен. Что-то в нем всегда ускользает от меня…» В волнении она поднялась. За некоторые вещи она ужасно сердилась на мужа. Например, когда он бросился в погоню за Пон-Брианом, и несколько дней она изнемогала в смертельной тревоге, или потом, на «Голдсборо», когда он скрыл, что ее сыновья, их сыновья, живы, а совсем недавно — эта незаслуженная слежка на острове Старого корабля! Так значит, он судит о ней несправедливо, он сомневается в ее любви! Он принимает ее за женщину бессердечную, ведомую лишь своими желаниями.
      «И, однако, он излучает такое обаяние, — сказала она сама себе, — что я не могу жить и дышать, не ощущая тепла его любви. Жоффрей не похож ни на кого другого, и может быть, именно своей непохожестью он привязал меня к себе столь сильно. Ведь я тоже грешна перед ним, я тоже не правильно судила о нем».
      Она ходила взад-вперед по комнате, машинально прижимая к себе котенка, который свернулся на ее плече, закрыв глаза, в непринужденной позе, исполненной неги. Чувствовалось, что от прикосновения рук Анжелики жизнь возвращается к нему.
      — А, тебе хорошо, — сказала она ему вполголоса, — ты славная беззащитная кошечка, и хочешь только одного — жить. Не бойся ничего, я буду за тобой ухаживать и вылечу тебя.
      Котенок замурлыкал еще сильнее, и женщина погладила его мягкую, нежную мордочку — маленькое существо, живое и ласковое, дарило ей утешение.
      Неужели они с Жоффреем стали настолько чужими друг другу?
      «Я тоже не доверяла ему. Мне надо было сразу же, как только я вернулась, рассказать ему о Колене; чего я боялась? Было бы гораздо проще объяснить все произошедшее, ведь Колен застиг меня во сне. Но совесть моя, по-видимому, была не вполне чиста.., во мне по-прежнему живет страх потерять его.., страх потерять его еще раз, неверие в чудо…» Ей наконец удалось определить ту необъяснимую тревогу, что сжимала ей сердце и гасила ее порывы, и понять, что истоки этой тревоги лежат глубоко, и причина ее — не просто напряжение последних дней. То было нечто давнее, страх, затаившийся на дне души, готовой восстать и закричать в отчаянии: «Итак, все кончено! Все кончено! Любовь моя! Любовь моя! Никогда больше я не увижу тебя! „Они“ взяли его, „они“ увели его… И никогда больше я не увижу его».
      Внезапно нахлынувшие чувства заставляли ее отказываться от борьбы.
      «Да-да, дело именно в этом, — призналась она самой себе. — Именно поэтому все не ладится. Я была совсем юной, когда все стряслось. Избалованный ребенок, который получил от жизни все.., а потом вдруг — ничего».
      Там, в Тулузе, в блеске ослепительных празднеств, над ней, восемнадцатилетней, взошло огромное солнце любви, осветившее все ее существо: Жоффрей открыл ей его, и они обладали им вместе. На заре ее жизни каждый день, каждый час словно сулил ей что-то. «Его неровный шаг, его голос, его взор, обращенный ко мне… Я уже начинала верить, что жизнь — это волшебство. И вдруг — великая стужа, одиночество. В сущности, я так и не смирилась с этим. Со мной остался мой страх.., и моя обида на него. „Они“ его заберут, „они“ его победят, он отдалится от меня, и моя боль не станет волновать его. Мы вновь обрели друга друга, но веру свою я полностью не обрела — мою веру в него, в жизнь, в радость».

***

      Между ними оставались следы ран слишком глубоких; мрак неизвестности, который окутывал их жизнь в разлуке, еще не развеялся полностью. В Вапассу почти нечеловеческий труд — надо было выстоять вместе с чадами и домочадцами — помог вновь связать воедино их жизни, придав им неведомую ранее нераздельность. Однако новый взрыв пылких чувств заслонил от них те черты их характеров, которые родились в долгой разлуке, и приглушил неотступные вопросы о том неизвестном, что произошло с каждым из них за эти пятнадцать лет, — что делало их уязвимыми перед внезапными разоблачениями.
      Она думала о той дикой ярости, в какую впал Жоффрей, и — о его сегодняшнем порыве. Да, он сделал ей этот великолепный подарок: испанские пистолеты, покоящиеся ныне на столе в открытом футляре, а потом страстно сжал ее в своих объятиях.
      Но тут как раз объявили о несчастье с герцогиней де Модрибур, благодетельницей королевских невест .
      Пришлось отправиться на берег и там ухаживать за ней, ибо она потеряла сознание. Весь день Анжелика пыталась привести герцогиню в чувство. Теперь, казалось, той было лучше, и уже около часа она спокойно почивала на широкой кровати. Анжелика удалила прислужниц, чье отчаяние перед состоянием их хозяйки могло нарушить этот сон, ставший наконец благотворным. Но теперь она сожалела, что не может отойти. Жоффрей не пришел справиться о ней, не передал никакой записки, и ей так хотелось отправиться на его поиски.
      Как жаль, что в первом порыве сочувствия она приказала перенести благодетельницу в их покои в форте.
      «Мне следовало бы попросить госпожу Маниго приютить ее. Или же госпожу Каррер? Кажется, над трактиром построили несколько комнат для господ офицеров, которые бывают здесь проездом. Правда, там довольно неудобно и шумно, а эта несчастная нуждалась в неусыпном попечении. У меня было такое чувство, что она никогда не выйдет из своей странной прострации».

***

      Анжелика вернулась к постели, но глаза ее — она сама не знала, почему — старались не останавливаться на лице спящей женщины, покоящемся на кружевной подушке.
      Это было лицо столь юное, а красота его — столь хрупкая, с печатью страдания, что вызывало какое-то болезненное ощущение.
      «Почему-то я представляла себе герцогиню де Модрибур в облике старой тучной женщины, вроде ее компаньонки Петронильи Дамур, — подумала Анжелика. — Это похоже на дурную шутку».
      Она слышала, как госпожа Каррер, которая помогала ей раздевать герцогиню де Модрибур, и, должно быть, разделяла ее замешательство — у «благодетельницы» было тело богини — пробормотала что-то невнятное, покачивая своим ларошельским чепцом.
      Но ни она, ни госпожа де Пейрак, как подлинные женщины Нового Света, привыкшие сталкиваться с самыми неожиданными ситуациями, не проронили ни слова. За эти несколько дней столько было всякого! Не станешь же проводить сутки напролет, воздев руки к небесам и изумляясь. Госпожа Каррер лишь прошептала, разглядывая одежду потерпевшей кораблекрушение: юбку желтого атласа, ярко-голубое верхнее платье, красный пластрон, лазурный лиф :
      — Гляньте-ка на эти тряпки! Это не женщина, а прямо какой-то попугай.
      — Может быть, новая парижская мода? — предположила Анжелика. — Госпожа де Монтеспан, царившая при дворе, когда я его покинула, любила блеск.
      — Может статься, но только эта-то, говорят, о бедных печется, так уж ей-то!..
      Юбки и верхнее платье разорвались и запачкались. Госпожа Каррер унесла их, чтобы постирать и починить.
      Красные чулки с золотой стрелкой, брошенные на пол, пылали пунцовым пятном у постели. Котенок, привлеченный ими, соскочил с рук Анжелики и, осторожно оглядев непонятную вещь, с видом собственника свернулся на них клубком.
      — Ну, нет, малыш, тебе нельзя здесь лежать, — доспротивилась Анжелика.
      Она вновь опустилась на колени рядом с ним, пытаясь убедить его в том, что это изысканное шелковое ложе создано не для грязно-серой шерсти больного котенка. И когда, наконец, она самолично уложила малыша на краешек мягчайшего одеяла, в уголок, тот согласился на перемену места. Глядя на нее своими раскосыми полуприкрытыми глазами, он, казалось, говорил:
      «Раз ты занимаешься мной и понимаешь, насколько я важная персона, и стараешься ради меня, я, так и быть, откажусь от этих красных чулок».
      Анжелика подобрала чулки с пола, и они словно заструились в ее руках, унося ее в мечтах далеко-далеко…
      — Я купила их в Париже, — вдруг произнес чей-то голос, — у господина Бернена. Вы знаете, у Бернена, галантерейщика Дворцовой лавки.

      Герцогиня де Модрибур пробудилась и, опершись на локоть, уже несколько минут наблюдала за Анжеликой.
      Обернувшись при звуках ее голоса, Анжелика, как и тогда, на берегу, испытала потрясение от восхитительного взора «благодетельницы».
      «Что за очарование заключено в этом взгляде?» — спросила она себя.
      Огромные темные зрачки выделялись на лилейно-бледном, почти девичьем лице и придавали ему своего рода трагическую зрелость, подобную взгляду некоторых детей — слишком серьезных, рано повзрослевших от страданий.
      Но это впечатление тотчас же пропало.
      Когда Анжелика наклонилась к герцогине де Модрибур, выражение лица у той было уже другое. Глаза ее лучились мягким, спокойным светом и, казалось, она с дружелюбием разглядывала графиню де Пейрак, в то время как на устах ее играла приветливая улыбка.
      — Как вы себя чувствуете, сударыня? — осведомилась Анжелика, садясь у ее изголовья.
      Она взяла руку, покоящуюся на простыне — та была прохладной, без всяких признаков горячки. Но биение крови у хрупкого запястья по-прежнему оставалось неспокойным.
      — Вы любовались моими чулками? — спросила госпожа де Модрибур. — Правда же, они великолепны?
      Ее мелодичный голос казался несколько неестественным.
      — Шелк в них переплетается с пухом афганских коз и с золотой нитью, — объяснила она. — Вот почему они такие мягкие и так блестят.
      — Это действительно очень красивая, элегантная вещь, — согласилась Анжелика. — Господин Бернен, которого я когда-то знала, верен своей репутации.
      — У меня есть также перчатки из Гренобля, — с готовностью продолжала герцогиня, — надушенные амброй. Да где же они? Мне хотелось бы вам их показать…
      Продолжая говорить, она обводила взором вокруг себя, не очень хорошо, видимо, представляя, где находится, и что за женщина сидит рядом с ней, держа в руках ее чулки.
      — Возможно, перчатки пропали вместе со всем остальным вашим багажом,
      — осторожно подсказала Анжелика, желая помочь ей осознать истину.
      Больная пристально посмотрела на нее, затем в ее выразительном взгляде промелькнула тревога, но тотчас же погасла под опущенными веками. Закрыв глаза, герцогиня откинулась на подушки. Она сильно побледнела, дыхание ее участилось. Она поднесла руку ко лбу и прошептала:
      — Да, да, правда. Это ужасное кораблекрушение! Теперь я вспомнила. Простите, сударыня, я говорила глупости… Мгновение она помолчала, а потом задумалась:
      — Почему же капитан сказал нам, что мы прибываем в Квебек? Мы ведь не в Квебеке, не так ли?
      — Никоим образом! При хорошем ветре вам понадобилось бы три недели, чтобы туда добраться.
      — Так где же мы?
      — В Голдсборо, на побережье Мэна, поселении на северном берегу Французского залива.
      Анжелика уже собиралась дать самые точные объяснения — где находится Голдсборо по отношению к Квебеку, но ее собеседница испустила крик ужаса:
      — Что вы говорите! Мэн, Французский залив. Значит, надо полагать, где-то за Новой Землей мы заблудились и обогнули весь полуостров Акадия с юга, вместо того, чтобы плыть к северному побережью залива Святого Лаврентия?
      Географию, по крайней мере, она знала хорошо — или же дала себе труд посмотреть на карту, прежде чем бросаться в американскую авантюру. Герцогиня выглядела очень удрученной.
      — Так далеко! — вздохнула она. — Что с нами теперь будет! А эти бедные девушки, которых я везла с собой, чтобы выдать их замуж в Новой Франции?
      — Они живы, сударыня, и это уже благо. Ни одна не погибла; несколько из них серьезно ранены, но все оправятся от страшного испытания, ручаюсь вам.
      — Слава создателю! — горячо прошептала госпожа де Модрибур.
      Она сложила руки и, казалось, погрузилась в молитву. Последний луч клонящегося к горизонту солнца осветил ее лицо, одарив его удивительной красотой. В который уже раз у Анжелики возникло ощущение, что судьба опять играет с нею свои грубые шутки. Где та старая, расплывшаяся благодетельница королевских невест, которую она себе вообразила? Явившаяся вместо нее молодая женщина, погруженная сейчас в молитву, казалась не вполне реальной.
      — Как мне отблагодарить вас, сударыня? — сказала герцогиня, словно приходя в себя. — Я понимаю, что вы — хозяйка этих мест и, по-видимому, именно вам и вашему супругу мы обязаны жизнью.
      — На этих дальних берегах мы почитаем своим священным долгом помогать друг другу.
      — Вот я и в Америке! Какое тяжкое открытие! Да поможет мне Господь!
      Затем, овладев собой, она заговорила вновь:
      — Но ведь Дева Мария, явившаяся мне, повелела мне отправиться именно сюда. Значит, я должна склониться перед Святой волей! Не кажется ли вам, что небо уже явило знак своего покровительства — ведь ни одна девушка не погибла?
      — Да, именно так.

***

      Заходящее солнце заливало комнату пурпурным сиянием и огненным отблеском сверкало в темных локонах герцогини. От ее прекрасных волос, густых и пышных, исходил тончайший аромат, который Анжелика никак не могла точно определить. С первого же мгновения, когда она наклонилась над герцогиней, этот аромат породил в ней какую-то глухую, неясную тревогу, а вместе с ней — уверенность, что это есть некий знак, и что ей следовало бы понять, какой именно.
      — Вас заинтересовал запах моих волос? — спросила герцогиня, с чисто женской проницательностью угадывая ее мысли. — Ни единого схожего с ним не найдется, не правда ли? Эти духи составляют специально для меня. Я уступлю вам несколько капель, и вы сможете увидеть, подходят ли они вам.
      Однако, вспомнив о несчастьях, постигших ее, и о том, что флакон с бесценными духами, вероятно, покоится на дне морском, она оборвала себя и тяжко вздохнула.
      — Желаете ли вы, чтобы я послала за вашей компаньонкой Петронильей Дамур, — подсказала Анжелика, жаждавшая отправиться на поиски мужа.
      — Нет, нет! — поспешно откликнулась госпожа де Модрибур. — О, молю вас, только не она! Это сверх моих сил. Бедная женщина.., она очень преданна, но так утомляет!.. А я чувствую себя донельзя измученной. Мне кажется, я сейчас посплю.., чуть-чуть.

***

      Она вытянулась под одеялом в священной позе — руки вдоль тела, голова откинута назад и, по-видимому, тотчас же заснула.
      Анжелика поднялась, чтобы опустить деревянные ставни — слишком яркий свет мог потревожить больную. Минуту она смотрела на берег, алеющий в закатном свете, на оживление, царившее на исходе дня и в форте, и в деревне. Это был час, когда жара спадает, и над домами, где в очагах разогревался ужин, вился дымок, а вдоль берега и на скалах зажигались костры индейцев и моряков.
      Ей подумалось, что в тот день в Голдсборо пекли хлеб — это делалось раз в месяц, в печах, вырытых прямо в земле и разогреваемых раскаленными камнями и угольями. Восхитительный запах теплого хлеба разносился, словно ладан, летучий и родной; она увидела детей, которые возвращались домой, неся на носилках большие золотистые ковриги.
      Несмотря на недавние битвы, сотрясавшие колонию, жизнь продолжалась.
      «Жоффрей так хотел, — сказала она себе. — Сколько силы в его стремлении выжить, отстоять жизнь! Каждый, кто соприкасается с ним, становится словно одержимым. Он страшен.., страшен своей энергией…»

      Внезапно Анжелика спрятала лицо в ладони, и судорога рыдания прошла по ее телу, словно накатившая издалека, из глубины волна.
      И опять при одном упоминании о ее муже, графе де Пейраке, который с такой твердостью и отвагой держал в своей руке их судьбы, осознание катастрофы, пронесшейся в последние дни над ними, над их страстью, казалось, столь неразделимо сплотившей их, вновь подступило к сердцу Анжелики.
      В вечерней тиши этот разгром воспринимался еще больней. Так ощущает себя человек, переживший стихийное бедствие: он чудом избежал его, но затем увидел следы катастрофического опустошения… Все было кончено!
      Конечно, внешне ничего не изменилось, но что-то важное погибло…
      Горькое разочарование терзало ее.
      Почему он не призвал ее?
      Почему он не пришел справиться о ней?
      На протяжении всего дня, что она провела в помещении форта, у изголовья герцогини де Модрибур, Анжелика не переставала надеяться: он непременно придет, подаст знак…
      Ничего! Значит, он все еще сердится на нее. Конечно, сегодня утром, в какой-то краткий миг, она смогла подойти к нему, заговорить, крикнуть ему о своей любви!.. И вдруг он сжал ее в своих объятиях с неистовством, которое и теперь, когда она вспоминала об этом, переворачивало ей душу. Она вновь ощутила его руки, стиснувшие ее, словно сталью, с таким пылом, что все ее существо было потрясено глубоким, невыразимым плотским чувством. Чувством, что она принадлежит ему, и только ему, до самой смерти… Сладко умереть вот так, в его объятиях, не думая ни о чем, кроме счастья, счастья безграничного — знать о его любви к ней.
      Но вот после минутного просветления страх вернулся вновь.
      Эта недавняя драма показала ей, что многие глубоко личные проявления Жоффрея де Пейрака прошли мимо нее. А она считала, что знает его, что разгадала его: теперь она уже ничего не понимала!.. У него вырывались слова, жесты, крики мужчины, пришедшего в ярость, ревнивого любовника — никогда раньше она не ожидала бы от него такого. Но не это ранило ее больнее всего, ибо она смутно ощущала, что новая для нее грань его характера порождена ею самой, и иначе и быть не могло: грань эта раскрылась, в сущности, лишь потому, что тут была замешана она, и он, всегда хранивший такое самообладание, взрывами своей ужасной ярости выдал, сам того не желая, как дорога ему она, единственная из женщин. Однако сейчас Анжелика уже не была в том уверена. Ей бы хотелось, чтобы он сам сказал ей об этом! И в любом случае она предпочитала его неистовство и грубость тем хитростям и ловушкам, которые он расставлял ей, надеясь, что она споткнется. Завлечь ее на остров Старого корабля с Коленом, чтобы иметь возможность застать их в объятиях друг друга… Ведь это было несправедливо, недостойно его?.. Анжелика задавала себе мысленно этот вопрос снова и снова, и каждый раз проходила сквозь бездну страданий. Да, он ударил ее по лицу, но то было сущим пустяком по сравнению с ударом, поразившим ее душу. Ей нужно понять Жоффрея. А поняв, вновь идти ему навстречу, ибо страх, что она потеряла его навсегда, безмерно терзал ее.
      Как это могло случиться между ними — словно опустошительный смерч, обрушивающийся внезапно и все сметающий? Внезапный, но и коварный, вероломный, обманувший их бдительность. Стараясь вытянуть нить из клубка, докопаться, когда же все началось, она спрашивала себя, каким же образом в течение всего лишь нескольких дней так много роковых случайностей, столкнувшись, привели их, нежных сообщников, пылких друзей, страстных любовников, к тому, что они стали бояться друг друга. В этом было что-то колдовское, что-то кошмарное!..
      По-видимому, все началось в Хоусноке, когда по просьбе Жоффрея она отвозила маленькую англичанку Роз-Анн к ее бабушке и дедушке, колонистам Новой Англии, живущим на границе с Мэном. Сам же он, следуя переданным через Кантора указаниям индейского вождя, с которым его связывал договор, отправился в устье Кеннебека.
      А затем исполненные драматизма события обрушились лавиной.
      Канадцы и их союзники, индейцы-абенаки, напали на английскую деревню; судя по всему, атака была задумана, чтобы взять в плен ее, жену графа де Пейрака.
      Анжелика избегла этой участи благодаря Пиксарету, вождю патсуикетов; добралась до бухты Каско, где произошла ее встреча с обретавшимся там пиратом Золотая Борода — ее давним любовником Коленом Патюрелем, Королем рабов из Микнеса, тем самым, кто спас ее из гарема Мулая Исмаила. Может быть, это был единственный из всех любивших ее когда-либо мужчин, оставивший в ее памяти и ее плоти сожаление, неясную грусть, какую-то особенную нежность.
      Конечно, это нельзя было даже сравнивать с тем, что она испытывала к Жоффрею: огромное всепожирающее пламя, мука, страсть, властное желание, неистовое чувство, которое нельзя постичь разумом, подвергнуть анализу, чувство, подчас охватывающее ее, словно хитон Несса — но и ослепительное счастье, блистающее в ее душе подобно солнцу: оно грело, оно наполняло смыслом ее жизнь, отвечало тайным велениям ее сердца, всего ее существа.
      Ничто не могло быть сравнимо с этим. Но ведь она когда-то любила Колена, она бывала счастлива в его объятиях. Она встретилась с ним в минуту одиночества, смятения и усталости, и что-то дрогнуло в ней — желание счастья, нежности и чувственности, особенно чувственности. Она не хотела самообольщаться или же искать себе оправданий. Она чуть было не поддалась искушению в минуту слабости; огонь желания настиг ее в полусне, когда Колен прижал ее к себе, осыпая поцелуями и ласками.
      Она была виновна. Она слишком любила любовь и ее тайные, райские блаженства.
      Кроме того краткого периода ее жизни, когда она стала жертвой насилия со стороны королевских мушкетеров, в дни бунта в Пуату, — в то время она не переносила, если к ней прикасался мужчина — она всегда обретала усладу, постоянное наслаждение в любовных баталиях, которые, казалось, дарили ей каждый раз новые открытия.
      Она слишком любила любовь! Вот где был корень зла, ее слабость и ее завораживающая сила.
      Жоффрей — да, как всегда, именно он, маг Жоффрей, распахнул перед ней врата волшебного края, первым открыв ей, совсем юной, наслаждение; и он же, встретив ее после пятнадцатилетней разлуки, когда он считал ее умершей, именно он исцелил глубокие раны, нанесенные ее женственности, вновь пробудил к жизни ее чувства, возродил ее для Любви, и чуткость, заботливость, терпение его были безграничны…
      Как забыть это? Б царстве любви она обязана ему всем. Первое посвящение в тайну — и взлет, излечение и словно второе рождение для любовной жизни, которое, застигнув ее на ступенях зрелости, когда опыт и страдания обогатили и возвысили ее, — даровало ей вдохновенное чувство: теперь она может полностью насладиться его чудесной явью.
      Слишком немного ей нужно для счастья: именно эта ее слабость заставила ее на какое-то мгновение содрогнуться в любовном жару в мощных объятиях Колена, когда он застал ее в ночи, на корабле «Сердце Марии». Невероятным усилием она вырвалась, убежала от него…
      Почему судьбе было угодно, чтобы солдат Курт Риц, спасающийся бегством с корабля, заметил их из окна каюты в тот миг, «когда она была голышом в объятиях Золотой Бороды»?
      Почему судьбе было угодно, чтобы этот человек, наемник Жоффрея де Пейрака, не знающий, кто эта женщина, замеченная им, огласил сей факт перед самим графом, и не только перед ним, но и перед всеми именитыми гражданами колонии Голдсборо?
      Какой ужас! Какой страшный момент для каждого из них! И для НЕГО! Униженного ею перед всеми.
      Анжелика понимала его неистовство, когда она очутилась перед ним. Но что теперь делать, дабы укротить его гнев? Как дать ему понять, что никогда она по-настоящему не любила и не будет любить никаких других мужчин, кроме него!.. И если он не будет любить ее, она умрет, да, она от этого умрет…
      И вдруг она решилась. Она не останется здесь — глупо сидеть и ждать его. Сегодня же вечером она пойдет к нему, она станет умолять его, она попытается объясниться. И пусть он опять ответит ей оскорблением. Все, что угодно, но только не быть разлученной с ним! Все что угодно, но только не его холодность.
      Пусть он снова примет ее в свои объятия. Даже если в своем озлоблении он задушит, сломает ее.
      Она бросилась к туалетному столику, и, увидев в зеркале слезы, текущие по щекам, чуть-чуть попудрилась.
      Она развязала пучок, распустила тяжелую косу и, взяв черепаховую щетку с золотой инкрустацией — то был тоже его подарок — быстро расчесала волосы. Она хотела быть красивой, а не загнанной, взвинченной, как все эти последние дни.
      С тех пор, как Анжелика водворила котенка на одеяло, тот лежал не шевелясь, свернувшись клубочком, упиваясь довольством, каким он не наслаждался уже давно, а, может быть, и никогда в этой жизни. Мягкий, терпеливый, почти бестелесный, такой маленький и болезненно-хрупкий, он не шевелился и, казалось, едва подавал признаки жизни. Но как только Анжелика заговорила с ним, он громко замурлыкал, выражая, как мог, свою радость и благодарность.
      Таков был его выбор: после тяжких скитаний он встретил эту женщину, и она стала его мечтой, его небом, его надеждой. Котенок во всем полагался на человеческое существо, пожалевшее его, и знал, что не будет разочарован.
      — Я ухожу, — доверительно обратилась к нему Анжелика. — Будь послушным, я вернусь…
      Она бросила последний взгляд на постель. Герцогиня по-прежнему лежала абсолютно прямо. Анжелика, все еще со щеткой в руке, попыталась уяснить для себя — что же это за воспоминание, которое она никак не могла облечь в слова.
      — Почему вы так меня рассматриваете? Во мне есть что-то, что вас тревожит? — спросила больная, не открывая глаз.
      — Простите меня, сударыня… Ничего особенного; наверное, я обратила внимание на то, как вы лежите. Может быть, вы с самого раннего детства воспитывались в монастыре?..
      Помню, когда я сама была в пансионе, нам запрещали спать иначе, чем на спине, вытянувшись прямо, положив руки поверх одеяла.., даже зимой. Само собой разумеется, ничего этого я не выполняла. Я была очень непослушной.
      — Ваша догадка верна, — сказала госпожа де Модрибур с улыбкой. — Всю свою юность я провела в монастыре, и, признаюсь, до сих пор могу заснуть только в той позе, за которую вы меня укоряете.
      — Это отнюдь не укор. Где вы были пансионеркой?
      — У урсулинок, в Пуатье.
      — — В монастыре на улице Монте?
      — В Пуатье монастырь урсулинок только и есть на улице Монте.
      — Но я тоже там воспитывалась!. — воскликнула Анжелика. — Какое совпадение! Значит, вы из Пуату?
      — Я родилась в Мальне.
      — Рядом с лесом Мерван?
      — У самой ложбины Жано. Знаете, там, где течет Руэ, — пояснила герцогиня де Модрибур, внезапно оживляясь. — Наш замок стоял на опушке леса! Огромные каштаны! Там у опавших каштанов и желудей такой запах, что их ароматом, кажется, можно насытиться. Осенью я готова была ходить часами, чтобы слышать их хруст под ногами.
      Глаза ее сверкали, и легкий румянец окрасил щеки.
      — На том берегу Руэ есть замок Машкуль, — проронила Анжелика.
      — Да, — отозвалась молодая женщина. — И, понизив голос, добавила:
      — Жиль де Ре? .
      — Проклятый.
      — Приспешник Дьявола.
      — Тот, кто убивал маленьких мальчиков, чтобы получить у Сатаны философский камень!..
      — За свои преступления он был повешен в Нанте.
      — Он самый! Жиль де Ре!..
      И они вместе расхохотались. Можно было подумать, что они вспомнили общего приятеля.
      Анжелика села у изголовья герцогини.
      — Так значит, мы из одной провинции. Я родилась в Сансе, неподалеку от Монтелу, над Маре.
      — Я восхищена. Но, прошу вас, займитесь опять вашей прической, — сказала Амбруазина, взяв щетку, брошенную Анжеликой на кровать. — Продолжайте, прошу вас. У вас необыкновенные волосы, словно у феи.
      — В Пуату, когда я была маленькой, местные жители любили называть меня феей.
      — Бьюсь об заклад, они подозревали вас в том, что в ночь полнолуния вы танцуете в лесу вокруг священного камня.
      — Совершенно верно. Как вы догадались?
      — В наших краях всегда есть по соседству какой-нибудь камень фей, — мечтательно проронила госпожа де Модрибур.
      Было что-то пылкое и нежное в том взгляде, который она остановила на Анжелике.
      — Странно, — прошептала она. — Меня настроили против вас. И вдруг я обнаруживаю, что вы мне так близки. Вы из Пуату, госпожа де Пейрак. Какое счастье!
      — Кто же вас настроил против меня? — заинтересовалась Анжелика.
      Ее собеседница отвела взор; она слегка вздрогнула и пояснила:
      — О, вы знаете, отныне в Париже, если речь заходит о Канаде, имя вашего мужа поминается очень часто. Скажем, как живущего по соседству с владениями короля Франции. Держу пари, что о нем говорят и в Лондоне.
      Герцогиня села, обхватив руками колени. В этой позе она казалась очень молодой, женщиной без жеманства, сбросившей тяжелый груз своих титулов и привилегий. Анжелика заметила, что она прижимает одну ладонь к другой жестом, который выдавал сдерживаемое ею сильное волнение, однако Амбруазина по-прежнему смотрела на Анжелику ясным взглядом.
      И та подумала: «Может показаться, что на дне ее глаз таится золото. Издалека они кажутся совершенно черными, невозможно черными. Но вблизи они словно бы янтарные; да, решительно, в глубине ее глаз лучится золото».
      Они молча наблюдали друг за другом. Герцогиня с полуулыбкой чуть запрокинула голову назад. В ее смелости и непринужденности было что-то заученное, нарочитое. Словно она приказала себе высоко держать голову, чтобы не поддаться желанию склонить ее, избегая чужих взглядов.
      — Что касается меня, то мне вы кажетесь очень симпатичной, — заключила Амбруазина, словно отвечая на мысленно заданный вопрос.
      — А почему бы мне и не быть симпатичной? — живо ответила Анжелика. — Кто же мог вам описать меня в черных красках? И кто может знать меня в Париже, знать, что я такое? Я приплыла сюда на корабле прошлой осенью и провела всю зиму в лесной глуши.:.
      — Не сердитесь, — попросила Амбруазина, мягко кладя руку ей на запястье. — Послушайте, дорогая, что до меня, то я полагаю это восхитительным — прибыть в Новый Свет и встретить здесь вас и вашего мужа. Я не склонна слушать сплетни, пересуды и злословие. Как правило, я жду, когда смогу судить сама о тех людях, против которых меня пытаются настроить; и, быть может, желая оставаться независимой, а может, просто из духа противоречия — я ведь немного упряма, как и все в Пуату — я наперед оказываю им некоторое предпочтение.
      Признаюсь вам кое в чем. Из Парижа Америка казалась мне необъятной, бесконечной, — она и вправду такая. И однако же я была уверена, что рано или поздно встречу вас… Да, некое предчувствие… Какая-то уверенность… В тот день, когда при мне произнесли ваше имя — это было незадолго до вашего отплытия — мне был голос: «Ты узнаешь ее!» И вот… Может быть, на то была воля Божья.
      Она говорила, запинаясь, и в этом таилось свое очарование. Голос ее был нежным, слегка глуховатым, иногда он слабел, словно у нее прерывалось дыхание. Анжелика с удивлением отметила, что внимательно слушает герцогиню. За внешним она хотела бы выявить подлинное, скрытое ее лицо.
      Не происходила ли неестественность герцогини — некоторая манерность, некоторое актерство — от усилия, совершаемого ею над собой, дабы восстановить связи с себе подобными.
      «Женщина не как все, женщина одинокая», — с удивлением подумала Анжелика.
      Такой вердикт плохо сочетался с ослепительной молодостью и красотой Амбруазины де Модрибур. Следует добавить также, что было в ней нечто детское, какая-то ребячливость; впрочем, нет, сказала себе Анжелика, это из-за ее зубов. Ее верхние зубы, маленькие, белые, ровные, чуть выступали вперед, приподнимая красиво очерченную розовую губку, и потому временами на лице герцогини появлялось мимолетное выражение заплаканной девчушки. Когда она улыбалась, на нем также проступало что-то волнующее, невинное, доверчивое. Но взгляд ее был проницателен, тверд и вдумчив. «Сколько лет ей может быть на самом деле? Тридцать? Меньше? Больше?»
      — Вы не слушаете меня, — вдруг сказала герцогиня. И улыбнулась как раз этой обезоруживающей и заразительной улыбкой, откидывая назад свои тяжелые черные волосы, ниспадавшие ей на лицо.
      — Сударыня, — таинственно спросила герцогиня, — раз вы из Пуату, слышали ли вы когда-нибудь, как кричит мандрагора, когда ее выкапывают в рождественскую ночь? .
      Услышав этот странный вопрос, Анжелика ощутила, как в ней рождается чувство сопричастности. Ее глаза встретились со взглядом Амбруазины де Модрибур, и увидели в нем блестевшее, словно во тьме лесного озера, мерцание звезд.
      — Да, — подтвердила она вполголоса, — но это было в сентябре. Черную собаку, чтобы вырвать волшебный корень из земли, у нас ищут в сентябре.
      — И надо сразу же принести собаку в искупительную жертву подземным божествам, — продолжала Амбруазина.
      — И надо одеть ее в пунцовое, чтобы удалить дьявольские силы, которые бы пожелали ею завладеть. Они обе расхохотались.
      — Как вы прекрасны! — внезапно произнесла госпожа де Модрибур. — Да, действительно, все мужчины, должно быть, без ума от вас.
      — О, не говорите мне о мужчинах, — возразила Анжелика раздраженно. — У меня с мужем только что произошла ужасная ссора.
      — Это полезно, — одобрила герцогиня. — По-моему, если супруги бранятся время от времени — это хороший знак, знак того, что личность каждого пребывает в добром здравии.
      Ее комментарий говорил о зрелости ума. Анжелика начинала понимать, какое влияние герцогиня имеет на людей и внезапно испытала желание довериться этой, еще совсем недавно совершенно чужой для нее женщине, чью душевную близость она теперь ощущала. Может быть, та даст ей совет, который поможет ей разобраться в самой себе. Во взгляде герцогини де Модрибур таилось нечто мягкое и нежное, но в то же время и мудрость, не имеющая возраста. Анжелика спохватилась и перевела разговор на другую тему.
      — Вы носите в ковчежце кусочек мандрагоры? — спросила она, прикоснувшись пальцем к золотой цепочке на шее герцогини.
      Та подскочила.
      — Ax нет, мне было бы слишком страшно. Ведь на ней лежит проклятье! Нет! Это мои образки-заступники.
      Она извлекла из выреза кружевной сорочки три золотых медальона и положила их на ладонь Анжелики.
      — Святой Михаил-архангел, святая Люция, святая Катерина, — сообщила она.
      Медальоны были теплыми от соприкосновения с женским телом, и Анжелика испытала двойственное чувство.
      — Я их ношу с тех пор, как впервые пошла к причастию, — доверительно продолжала герцогиня. — Когда я ночью не могу спать, я чувствую их присутствие, и мой страх проходит.
      — Страх чего?
      Герцогиня не ответила. На ее лице промелькнуло мучительное выражение, и, закрыв глаза и положив руку на медальоны, она со вздохом откинулась на подушки.
      — Что до мандрагоры, — продолжала Анжелика, — то, может быть, вы хотели только что испытать меня? Может быть, вы желали узнать, не колдунья ли я, ведь об этом в Квебеке и даже Париже рассказывают немало небылиц. Так знайте же, дорогая, что я действительно использую корень мандрагоры для изготовления целебного средства, называемого «снотворная маска», по арабскому рецепту. Если мандрагору смешать с толикой цикуты и сока тутовой ягоды, она успокаивает боль. Но никогда я не пускалась на ее поиски и не выкапывала ее. Те несколько кусочков, которыми я обладаю, мне раздобыл один английский аптекарь.
      Амбруазина де Модрибур слушала, следя за ней сквозь длинные ресницы, и вдруг живо заметила:
      — Так, значит, это правда? Вы знаетесь с англичанами? Анжелика пожала плечами.
      — В окрестностях Французского залива повсюду есть англичане. Мы здесь не в Канаде, но в Акадии, совсем близко соседствуем с Новой Англией. Договоры были составлены так затейливо, что владения французского короля и английские фактории переплелись в самую запутанную сеть.
      — А владение, хозяйкой которого вы являетесь, остается независимым в самом хитросплетении этих двух сил?
      — Вы, кажется, хорошо обо всем осведомлены. Анжелика чуть улыбнулась, слегка разочарованная. Когда она впервые приплыла в Голдсборо, ей показалось, что это совершенно затерянное побережье, селение, забытое всеми.
      Но воля людей и королей уже преобразовывала эти полудикие края. Жоффрей де Пейрак становился важной фигурой, препятствием или союзником. Неожиданно Анжелика порывисто встала. Что она здесь делает? Ведь она только что решила бежать, искать его? Словно какие-то чары вдруг обрекли ее на неподвижность, не давая уйти… Она вновь бросилась к окну.
      Наступал вечер. В надвигающемся сумраке в порт входил корабль.
      «Еще один гость, чужой, кто бы он ни был, — француз, англичанин или голландец, или пират, или неизвестно кто, — станет убеждать Жоффрея следовать за ним неведомо куда в неведомо какую экспедицию ради поддержания порядка и справедливости. О, нет, на этот раз Жоффрей не ускользнет у меня из-под носа, не предупредив, оставив меня тут томиться в тоске…» Она схватила свой плащ из шкуры тюленя и набросила его на плечи.
      — Примите мои извинения, сударыня, — сказала она герцогине, — я должна вас покинуть. Что бы вы ни говорили, я пришлю к вам одну из ваших девушек. Она зажжет свечи, и, если вы чувствуете себя лучше, вам принесут ужин. Просите все, в чем возникнет необходимость.
      — Вы уходите? — спросила герцогиня едва слышно. — О, прошу вас, не покидайте меня!
      — Но здесь вы в полной безопасности, — заверила ее Анжелика, заметив тревогу в голосе женщины.
      Под этой мужественной внешностью скрывалось хрупкое существо, с трудом приходящее в себя после ужасов кораблекрушения. О том, что ей были видения, она рассказывала, как о чем-то совершенно естественном!..
      — Я тотчас же пошлю к вам сиделку, — настаивала Анжелика, успокаивая ее, как ребенка. — Не волнуйтесь!
      Внезапно насторожившись, она прислушалась к звуку мужских шагов на лестнице. В проеме открывшейся двери появился мальтиец Энрико.
      — Госпожа графиня, его сиятельство Рескатор спрашивает вас.

      Когда Энрико возвращался на берег моря, он вновь начинал титуловать своего хозяина Рескатором.
      Анжелика торопливо следовала за мальтийцем; сердце ее колотилось, объятое страхом и одновременно чувством облегчения. Значит, «он» все же потребовал ее к себе.
      Они вышли из форта и стали подниматься по направлению к деревьям. Когда они вышли на окраину селения, последний Дом которого стоял несколько в глубине, Анжелика услышала, как бьется о скалы прибой, и ей припомнилась похожая фраза, завлекшая ее в ловушку. То было несколько вечеров тому назад, когда незнакомый матрос, бледный, со странными глазами, пришел к ней и сказал: «Господин де Пейрак просит вас», — и заманил ее на островок Старого корабля.
      Анжелика инстинктивно схватилась за пояс. Она забыла пистолеты. Какая глупость! Повернувшись к мальтийцу, она невольно воскликнула:
      — Тебя действительно послал господин де Пейрак? Неужели и ты предал меня?
      — Что происходит?
      Граф стоял на пороге последнего деревянного дома. Его высокая фигура вырисовывалась на фоне огня, пылавшего в деревенском очаге, сложенном из валунов.
      У Анжелики вырвался вздох облегчения.
      — Ах, я испугалась, что опять попала в ловушку; в прошлый раз это был белый дьявол, пришедший с моря…
      — Белый дьявол?!.
      Пейрак посмотрел на нее, заинтригованный.
      Он спустился ей навстречу и взял ее под руку, чтобы помочь переступить через каменный порог.
      Жестом он отпустил мальтийца и закрыл тяжелую деревянную дверь, которая не пропускала грохота волн.
      Только потрескивание огня слышалось в комнате. Анжелика подошла к очагу и протянула руки к пламени. От волнения ее била дрожь.
      — Как вы нервны! — мягко сказал он.
      Она обратила к нему свой прекрасный взгляд; от тревоги и муки глаза ее потемнели и приобрели оттенок морской воды, волнуемой штормом.
      — И меньшего бы хватило после этих ужасных дней.
      К тому же, я опасалась, вы забудете, что мы сказали друг другу сегодня утром.
      — Как мог я забыть, особенно если на меня устремлены ваши прекрасные глаза!
      Его родной голос с нежными модуляциями пронзил ее, она исступленно посмотрела на него, не в силах поверить в полное прощение.
      Граф улыбнулся.
      — Да, сердце мое, давайте объяснимся, — молвил он, — время приспело, мы слишком медлили с этим. Садитесь. Он указал ей на один из двух табуретов — кроме них да грубого стола и рыболовных снастей в хижине больше ничего не было.
      Сев по другую сторону стола, Жоффрей внимательно изучал ее, и страстное чувство сверкало в его тяжелом взгляде. На ее лице, обрамленном роскошными светло-золотистыми волосами, он находил следы, оставленные скорбью, и следы удара, который он нанес ей. Воспоминание о собственной жестокости потрясло его.
      — О, возлюбленная моя! — прошептал он глухо. — Да, вы правы; не дадим же нашим врагам одержать верх над нами. Никакое оскорбление не должно разрушить то, что нас связывает.
      — Я не оскорбила вас, — пробормотала они… — или чуть-чуть.
      — Мне нравится эта оговорка, — сказал Пейрак. И он расхохотался.
      — — Дорогая, вы восхитительны. Вы всегда веселили и восхищали меня вашей непосредственностью. Садитесь же.
      Она не знала, смеется ли он над ней или нет, но тепло его голоса сняло напряжение, терзавшее ее.
      Она села, как он повелел. Под его влюбленным взглядом растаяли и ее страх, и ужасное ощущение, что она потеряла его и вновь осталась одна на белом свете.
      — Может быть, мы слишком долго были одиноки? — заговорил он, словно отзываясь на ее тайные мысли. — Может быть, когда приговор короля разлучил нас, мы не поняли всей силы нашей любви, а встретившись вновь, не поняли всей глубины наших ран? Вы слишком долго привыкали защищаться в одиночку, никому не доверять, бояться злобной судьбы, уже однажды столь жестоко обрушившейся на вас.
      — О да, — воскликнула, словно прорыдала, она. — Мне было восемнадцать лет. Вы были моим небом, моей жизнью, и я потеряла вас навеки. Как смогла я выжить?
      — Да, бедная девочка! Я недооценил всей мощи чувства, которое вы мне внушили, и особенно силу чувства, которое вы испытывали ко мне. Я думал, что раз я исчез, вы забудете меня.
      — Это устроило бы вас, чтобы вернуться к вашей первой возлюбленной, Науке… О, я знала вас… Вы способны были принять смерть, чтобы узнать, вертится ли Земля, а в разлуке со мной вы смогли выжить и вкусить от всех удовольствий вашей полной приключений жизни…
      — Да, вы правы. Однако послушайте, вот что я открыл в эти последние дни, во время той бури, потрясшей нас обоих. Конечно, тогда, давно, вы очаровали меня, я был без ума от вас, однако, как вы только что сказали, я смог выжить. Но сегодня я бы уже не смог. Вот что вы сделали со мной, сударыня, и, конечно, такое признание дорого мне далось.
      Граф улыбнулся, но Анжелика видела, как на его смуглом лице, отмеченном жестокой печатью жизни, грубыми шрамами, белевшими сквозь загар, с силой проступает то подлинное чувство к ней, которым он был преисполнен. Его пылающий взгляд остановился на ней, в нем читалось что-то вроде удивления.
      — Странная это вещь — Любовь, — продолжал он, словно обращаясь к самому себе, — удивительное растение. Молодость полагает, будто срывает его в пору цветения, и что дальнейшая его участь — увядание. На самом же деле — это всего лишь первые ростки плода более сочного, дарованного лишь постоянству, пылкости, познанию друг друга. Не раз за эти последние дни вы вновь представали передо мной такой, какой прибыли когда-то в Тулузу — прекрасной, гордой, необычной, ребячливой и вместе с тем проницательной. Возможно, в те времена я не хотел знать, что ваша непохожесть на других пленяла меня еще более, нежели ваша красота. Кто знает, что мы любим в том первом взгляде, связывающем одно существо с другим? Часто, сами того не ведая, мы прозреваем в нем скрытые сокровища, сдерживаемую силу, и только будущее обнаруживает их… Но сильные мира сего не оставили мне времени раскрыть эти сокровища в вас… Даже в те времена я был настороже. Я думал: она переменится; став как все, она утратит эту упоительную непримиримость, эту страсть к жизни, этот тонкий ум… Но нет… И вот я вновь обрел вас, все ту же — и вместе с тем другую… Не обращайте ко мне ваш взор, любовь моя. Не знаю, где вы черпаете свою обольстительность, но она потрясает все мое естество.
      Именно этот новый, незнакомый мне дотоле взгляд увидел я в Ла-Рошели, когда вы пришли просить помощи для ваших друзей гугенотов — беда идет оттуда, именно этот взгляд сделал из меня человека, которого я больше не узнаю. О, боюсь, я слишком привязался к вам. Вы делаете меня слабым, не похожим на себя самого… Да, именно там родилась моя беда — ваш незнакомый взгляд, чью тайну мне доселе не удалось разгадать. Знаете ли вы, сердце мое, что случилось, когда вы пришли за мной той ночью в Ла-Рошели, знаете ли вы, что случилось?.. Так вот, я влюбился в вас. Влюбился безумно, до беспамятства, тем более, что, зная, кто вы, я не захотел понять суть происходящего. Это привело меня в замешательство, но часто становилось пыткой.
      Действительно, странное чувство! Когда я видел вас на «Голдсборо» с вашей рыжеволосой дочуркой на руках, среди ваших друзей гугенотов, я забывал, что вы и есть моя супруга, которую я некогда вел к алтарю. Вы превратились в почти чужую мне женщину, случайно встреченную на живленном пути — она завораживала меня, пленяла душу и тело, терзала своей красотой и грустью, прелестью своей редкой улыбки, таинственная, ускользающая от меня женщина, которую я должен был завоевать любой ценой.
      И потому в моем двусмысленном положении мужа, без памяти влюбившегося в собственную жену, я пытался уцепиться за то, что мне было известно о вашем прошлом; я должен был вернуть вас, потребовать, чтобы вы стали ближе ко мне; желая приковать вас к себе, я порой испытывал неловкость, размахивая титулом супруга, но я хотел полностью подчинить вас себе, хотел видеть вас рядом с собой — любовницей, предметом страсти, вас, мою жену, вновь, уже вторично, новым, нежданным искусством склонившую меня под свою власть. И тогда во мне появился страх, ожидание горького открытия, что вы охладели ко мне, забыли меня, страх различить в вашем сердце безразличие к супругу, столь давно ставшему изгнанником; боязнь всего того неведомого, что я прозревал в вас — о, как вы были неуловимы и неукротимы, милейшая матушка настоятельница! — эта боязнь, возможно, и помешала мне одержать над вами победу. Я начинал понимать, что в своей жизни слишком легко относился ко всему, что касалось женщин и в частности вас, возлюбленная моя супруга. Каким драгоценным благом я пренебрег!
      Анжелика слушала его жадно, не дыша, и каждое слово возвращало ее к жизни. Она ощущала себя рядом с ним пойманной птицей в руках птицелова, который употребляет свою власть, чтобы чарами или силой чувства удержать хрупкое существо, готовое вырваться на волю. Нет, она не хотела вырываться. Нежность в его глуховатом голосе, в его пылком взгляде, в самом его облике стоили, по ее мнению, того, чтобы принести в жертву свою свободу. Что значил преисполненный опасности одинокий полет в пустынном мироздании рядом с его теплом, с уверенностью в том, что она рядом с ним и наконец достигла своей гавани. Она всегда чувствовала это, ей лишь оставалось осознать свои ощущения, и монолог, на который он осмелился сейчас, — своего рода исповедь, размышление одновременно тонкое и искреннее — открыло ей силу его любви и то, какую власть она имеет над его сердцем. Он ни на минуту не переставал думать о ней, пытаясь лучше понять ее, дабы обретение ее было надежным и вечным.
      — Ваша буйная независимость причиняла мне тысячу терзаний; я не знал, какая мысль взбредет вам в голову, и потому страх опять потерять вас постоянно владел мной. В этой независимости я также видел знак, что вы принадлежите лишь самой себе. Рассудок подсказывал мне, что невозможно быстро излечиться от тех глубоких ран, которые вы получили вдали от меня, что мне надо запастись терпением, но этот гнетущий страх жил во мне, и произошел взрыв, когда вдруг… Анжелика, любовь моя, скажите, почему вы уехали из Хоуснока в английскую деревню, не предупредив меня?
      — Но.., ведь вы же сами мне это приказали! — воскликнула она.
      Он нахмурился.
      — То есть как?
      Анжелика провела рукой по лбу.
      — Я уже не помню в точности, как все произошло, но в одном я уверена: именно по вашему приказу я пустилась в путь, чтобы отвезти Роз-Анн к ее дедушке и бабушке. Я была весьма раздосадована, что не могла совершить это путешествие в вашем обществе.
      Он погрузился в размышления, и Анжелика видела, как у него сжались кулаки. Он пробормотал:
      — Значит, это опять «они», опять их козни…
      — Что вы хотите сказать?
      — Ничего.., а вернее, я многое начинаю понимать. Сегодня утром вы открыли мне глаза, сказав: «Наши враги хотят нас разлучить. Неужели мы дозволим им торжествовать?» Вот еще один ваш дар, привязывающий меня к вам с такой неодолимой силой: ваша способность приходить мне на выручку в тех трудностях и ловушках, что подстерегают нас, со свойственными лишь вам сноровкой и находчивостью — но и с точным предвидением, приводящим меня в восторг. Помните тот кусочек сахара, вы дали его маленькому канадцу перед Катарунком, что и спасло всех нас от резни… Мне пришлось по вкусу это новое ощущение: женщина рядом со мной сопричастна всей моей жизни.
      И вдруг ваше отсутствие, ваше исчезновение, возможно, ваша неверность!.. Теперь это казалось невыносимым! Я скорее согласился бы вновь оказаться на дыбе палача. Простите мне, любовь моя, меня охватил гнев.
      Посудите сами, сердце мое, в какую пучину низвергла меня страсть, которую вы мне внушаете. Среди многотрудных моих обязанностей я стараюсь стоять па страже справедливости, но страсть вынудила меня забыть о ней. Вы ввергли меня в гнев не праведный, я был несправедлив даже к вам в своем желании обрести вас, заставив вас страдать, вас, мою единственную любовь, жену мою… Конечно, нелегко открывать истину, которую вряд ли так просто постиг бы прежний граф де Пейрак: боль любви. Но вы преподали мне эту истину властью ваших чар над всем моим существом. Смотрите же: то, что не пробудила во мне прежняя Анжелика, сколь бы несравненна и бессознательно-обольстительна она ни была, то удалось женщине, встреченной мною в Ла-Рошели, с ее неизведанной душой, с ее знанием жизни, с ее контрастами — где искать мне защиты от нежности и неистовства, борющихся в вас? — удалось почти чужой для меня Анжелике, пришедшей воззвать к Рескатору о помощи людям, коим угрожает опасность.
      Он умолк на мгновение, погрузившись в задумчивость. Может быть, перед ним вновь предстала сцена, разыгравшаяся в ту бурную ночь, когда его пиратский корабль «Голдсборо», бросивший якорь в потаенной бухточке в окрестностях Ла-Рошели, покачивался на волнах.
      — Помните? Все было странно, неожиданно, таинственно в ту ночь. Судьба толкала нас навстречу друг другу, хоть мы и не подозревали о том.
      Я был один в своей каюте и думал о вас, строил планы, говоря себе: «Я у стен Ла-Рошели, но как мне найти ее?» Единственный след, который у меня был — несколько слов, оброненных Роша в испанском порту: «Та француженка.., ну, знаете.., вы купили ее в Кандии, а она сбежала, так вот, я ее встретил в Ла-Рошели!» И вдруг входит Язон, мой помощник, и говорит с обычным для него холодным видом — бедный Язон — «французская женщина, которую вы купили в Кандии, здесь и хочет говорить с вами!» Мне показалось, что я схожу с ума — от радости, восторга, но и.., от страха.
      Человек глуп! Счастье пугает его больше, нежели боль я битва. Опасается ли он, что радость — это ловушка, и одолеет его вернее, чем все бедствия?.. Не знаю!
      В данном случае я не стал исключением из общего правила. Я шел навстречу этому волшебному мгновению, выставив вперед, как щит, мои сомнения, опасения, горечь, злопамятство, недоверие…
      На лице Анжелики появилась улыбка.
      — Правда, и я совсем не была обольстительной женщиной, встреча с которой может взволновать, — признала она. — Вы сохранили обо мне иные воспоминания. В каком виде предстала я перед вами той ночью! Промокшая, растрепанная, вся в грязи — я упала, когда бежала в ландах…
      — Вы были… Ах, что говорить, — пробормотал он. — Сердце мое разбилось… Я словно воочию увидел, какие Удары нанесла вам несправедливая судьба, что жестокость людская — и моя тоже, неосознанная, быть может, — сделала с вами… Все во мне застыло, я чувствовал, что неспособен восстановить словами ту связь, которая объединяла нас за гранью произошедшей с нами катастрофы. В Кандии это было бы легче… Но в Ла-Рошели я почувствовал, что вы уже не принадлежите нашему общему прошлому, вы стали другой. И одновременно случилось то, о чем я сейчас вам говорил.
      Безумная страсть к этой другой женщине, столь отличной от прежней, столь волнующей, несмотря на свой жалкий вид, — кровь и струи ледяной воды стекали с нее, пока она объясняла мне, что надо спасать ее друзей, — к женщине, уже непохожей и еще похожей на вас, — охватывала меня. Любовь с первого взгляда, где все смешалось: восхищение, пристрастие, неизъяснимые чары, жалость, нежность, желание защитить, страх потерять, упустить такое сокровище, неуверенность в себе…
      — Должна ли я вам верить? Не вы ли цинично заявили мне: «Каким образом пленница, за которую я уплатил целое состояние, превратилась в женщину, за которую я сегодня не дам и ста пиастров!..»
      — Я пытался спрятать за иронией непривычные для меня чувства. Да! Человек глуп. Истина? Вот она: в тот вечер вы испепелили меня. Однако я в какой-то мере утратил привычку к чувству, умение выражать его. Мне необходимо было разобраться в себе самом, но вся ситуация, то, чего вы с таким пылом потребовали от меня, не оставляли мне, согласитесь, времени.
      Размышляя об этом, я ясно понял: вы остались во мне воспоминанием мучительным, спору нет, но теряющим постепенно свою четкость, ибо в той жизни авантюриста, носимого по всем океанам, что выпала мне на долю, я не видел рядом с собой, даже мысленно, очаровательную молоденькую графиню, бывшую когда-то моей женой.
      Вы были также той, воспоминание о ком я пытался изгнать из своей памяти, когда узнал о вашем втором браке с маркизом дю Плесси-Белльер, той, кого я почему-то обвинял в отказе от моих сыновей, в необдуманных поступках во время ваших шальных странствий по Средиземноморью.
      И хотя я искал вас, не в силах порвать связь, которая соединяла нас обоих, ваш образ потускнел в моем сердце. И вот я вас нашел. То была другая женщина — и то были вы. Вы застали врасплох мое окаменевшее сердце, пробудили его ото сна. Оно ожило, обретая вместе с новой любовью наслаждение муками и надеждами. Нелегко было вновь завоевать вас в том противостоянии, что судьба определила вам и мне на борту «Голдсборо». В Вапассу я, ревнивец, смог наконец удерживать вас при себе, но иногда, даже этой зимой, страх, как бы испытание не оказалось превыше ваших сил, как бы мне, по неведению, не оскорбить вас, оставлял во мне сомнения на ваш счет. Ибо в вашем молчании и самоотречении таилась сила, которая повергала меня в ужас. Я не знал, как разбить приобретенную вами привычку молча сносить все испытания и муки, понимая, что об этот риф может разбиться наше согласие, что пока вы столь непреклонно запрещаете себе искать защиты у меня, какая-то часть вас останется по-прежнему привязанной к жизни, прожитой вдали от графа де Пейрака, к жизни, еще держащей вас в своей власти. От таких мыслей меня подчас бросало в дрожь… И я не видел других лекарств, нежели терпение и всесилие времени…
      Так, мне кажется, мы жили, когда отправились, несколько недель тому назад, в Хоуснок на Кеннебеке… И вдруг вы исчезли…
      Он помолчал, чуть заметно поморщился, взглянул на нее с язвительной улыбкой, но улыбка эта не могла скрыть горячую страсть, сверкающую в его темных глазах.
      — Конечно, положение не из приятных — оказаться вдруг рогатым при всем честном народе, но не от этого я так жестоко страдал… Хотя, конечно, и следовало что-то предпринять, чтобы это происшествие не сбило с толку наших людей… Но тут вы мне помогли… Да, в этой ситуации, при этой буре, вы меня не разочаровали… Вы были именно такой, какой должны быть, и даже несмотря на мою ярость, вы преисполнили меня восторгом и страстью… О, какое страшное чувство! Ибо я страдал как ревнующий мужчина. Ревнующий — то ли это слово? Скорее, как влюбленный мужчина, который, еще не доведя до конца свою победу, вдруг обнаруживает, что она ускользает от него прежде, чем ему удалось дойти до недостижимой точки на карте Любви: уверенности. Взаимной уверенности. Пока человек испытывает страх, в любой момент могут вновь вспыхнуть боль, и сомнение, и боязнь, что все закончится, прежде.., прежде чем произойдет обретение друг друга для неописуемой встречи, дарующей радость, силу, постоянство.
      Сидя по ту сторону грубого деревянного стола, Анжелика не сводила с де Пейрака пылающих глаз. Мир вокруг перестал существовать для нее. Только он оставался на земле — и их жизнь. Он говорил, а перед ней вставали образы, воспоминания, даже о тех временах, когда они были в разлуке.
      Граф превратно истолковал ее молчание.
      — Вы все еще сердитесь на меня! — произнес он. — За все происшедшее в последние дни… Я сделал вам больно!.. Ну, скажите же мне, что вас оскорбило особенно мучительно в моем безобразном поведении. Пожалуйтесь чуточку, дорогая моя, чтобы я узнал вас получше…
      — Жаловаться, — прошептала она, — на вас?.. Ведь вам я обязана всем на свете! Нет, это невозможно… Правда, есть вещи, которые я, скажем так, не поняла, потому что я тоже недостаточно знаю вас…
      — Например?
      Но она уже все позабыла. Ее упреки вдруг растаяли под солнцем любви столь нежной и столь глубокой.
      — Так вот!.. Вы назначили Колена губернатором. — Вы бы предпочли, чтобы я его повесил? — Нет, но…
      Он улыбнулся ей снисходительно.
      — Да, я понимаю!.. Этот союз двух мужчин, в то время как они должны были бы стать врагами из-за прекрасной Елены Троянской , достаточно гнусен!.. Вам он причинил страдания?
      — Немножко… Это чисто по-женски, не правда ли?
      — Согласен с вами… Но вы прелесть, — отвечал де Пейрак. — Что еще?
      — Вы вынудили меня идти с ним под руку, когда мы направлялись в пиршественную залу…
      — Признаю, это было совершенно омерзительно. Простите меня, сердце мое. Бывают моменты, когда, отчаянно за что-то сражаясь, наносишь неловкие удары. Я переусердствовал, наверно, в своем желании изгнать прошлое с глаз долой, позабыть…
      — И вы флиртовали с этой Инее! — С какой Инее? — удивился он.
      — Ну, с любовницей-испанкой Ванерека.., на пиру…
      — А, вспомнил!.. Долг хозяина! Должен же я был как-то утешить очаровательную молодую особу за то внимание, что вам уделял наш выходец из Дюнкерка. Страдая от яда ревности, испытываешь какую-то жалость к тем, кто переживает те же муки…
      Анжелика опустила голову. Вместе с памятью к ней возвращалась боль.
      — Есть кое-что и поважней, — прошептала она.
      — Но что же?
      — Эта западня на острове Старого корабля! Завлечь туда нас. Колена и меня, — это совсем не в вашем духе! Лицо графа де Пейрака помрачнело.
      — Действительно, это совсем не в моем духе.
      Он вытащил из камзола смятый клочок бумаги и протянул ей.
      Анжелика разобрала нацарапанные грубым почерком слова:
      «Ваша супруга находится на острове Старого корабля с Золотой Бородой. Причаливайте с северной стороны, чтобы они не заметили вашего появления. Вы сможете тогда застать их в объятиях друг друга».
      Дрожь прошла по телу Анжелики. Безотчетный ужас, не паз овладевавший ею в последние дни, вновь охватил ее, сковал холодом все тело.
      — Но кто.., кто мог написать такое?.. — прошептала она. — Откуда у вас эта записка?
      — Я получил ее от матроса из экипажа Ванерека, но он служил лишь посредником. Вместе с ним я попытался найти субъекта, который велел ему вручить мне это письмо, но тщетно. Так «они» действуют. «Они» используют момент, чтобы раствориться среди нас, когда экипажи высаживаются на берег и в порту возникает сутолока; «они» делают свое дело, а затем исчезают, как призраки.
      — Кто это — «они»? Пейрак был явно озабочен.
      — В Заливе есть чужие, — произнес наконец граф, — они шныряют повсюду и — я имел возможность убедиться в этом — проявляют чрезмерный интерес к нам.
      — Французы, англичане?
      — Сие мне неведомо. Скорее французы, но на их кораблях нет никаких флагов; цель их — посеять беспорядок среди нас.
      — Не из их ли числа тот бледный человек, который сообщил мне, что вы требуете меня на остров?
      — По-видимому. А также человек, который по дороге в Хоуснок передал мне ложное известие, что вы спасены и плывете на «Ларошельце» к Голдсборо…
      Граф поведал жене, что, не волнуясь более после этой встречи за ее судьбу, он решил следовать за Сен-Кастином до Пантагуета, по дороге в Голдсборо, вознаградив человека, предупредившего его.
      — Я дал ему несколько жемчужин.
      — Но… Кем же все-таки «они» могут быть? Кто их посылает?
      — Узнать это пока невозможно. Ясно лишь одно — «они» были хорошо осведомлены о наших делах и поступках; «они» не отступают ни перед чем, ибо в кругу моряков передавать ложные вести считается низостью более постыдной, чем прямое преступление. Даже среди врагов у людей моря существует солидарность, преступить которую могут себе позволить только омерзительные существа или откровенные бандиты. Похоже, те, о ком мы говорим, принадлежат к наихудшей породе.
      — Так, значит» я была права, — выдохнула она, — опасаясь неведомой.., дьявольской затеи, начавшей свое шествие — Итак, я увидел вас на острове с Золотой Бородой. Но тут вмешались обстоятельства, неизвестные нашим врагам, нечто такое, чего они не могли знать и что меняло все: Золотая Борода — это Колен. Колен Патюрель, Король рабов из Микнеса, являющийся мне почти другом, по крайней мере, человек, которого я весьма почитал, ибо репутация его в Средиземноморье велика. Да, это многое меняло для меня. Колен! То, что вы одарили этого человека своей.., скажем, дружбой.., не было бесчестьем… Но я должен был удостовериться, что это действительно Золотая Борода. Я отослал Жана за подкреплением, приказав ему возвращаться по фарватеру, только во время отлива.
      — А сами остались.
      — Остался.
      — Вы хотели знать, что я такое? — спросила она, глядя ему прямо в глаза.
      — И я узнал.
      — Вы не боялись сделать горькие открытия?
      — Они оказались замечательными и укрепили мое сердце.
      — Вы, как всегда, любитель безумных пари!
      — Дело не только в этом. В решении остаться на острове и спрятаться там до возвращения моих людей крылось не только желание узнать побольше о моей супруге, этой прекрасной незнакомке. Конечно, раз представилась такая возможность, муж может многое узнать о красивой женщине, беседующей с мужчиной, который когда-то был ей небезразличен и который, она это знает, еще любит ее. Но одно лишь любопытство не могло бы подвигнуть меня на столь мучительное испытание, если бы сама ситуация к тому не вынудила. А она была щекотлива, или, скажем так — деликатна — по многим соображениям. Посудите же сами, сердце мое, если бы я предстал перед вами в одиночку в качестве оскорбленного супруга, неужели Колен легко дал бы себя убедить в моих мирных намерениях? А сам он, в качестве пирата, приговоренного быть повешенным быстро и высоко, вряд ли позволил бы хозяину Голдсборо легко себя запугать. Вы обвиняете меня в том, что я слишком легко принимаю самые сумасшедшие вызовы, но мысль сойтись с ним в поединке на этом берегу, имея в качестве свидетелей лишь вас и тюленей, с единственно возможным исходом
      — смертью его или же моей — не показалась мне здоровой и благодетельной для кого бы то ни было. Ваш Колен никогда не обладал репутацией человека с легким характером. Спросите о том у Мулая Исмаила, говорившего о нем уважительно и почти со страхом, а ведь то был всего лишь безоружный раб во власти непреклонного и жестокого султана.
      — Однако же вам удалось убедить его поступить к вам на службу, удалось подчинить его вашей магической власти.
      — Потому что его привели ко мне в цепях, под конвоем, четверо вооруженных людей. На острове Старого корабля все обстояло иначе.
      Сообразуясь со всеми этими обстоятельствами, я видел один лишь выход: оставаться невидимым свидетелем вашей встречи. Впрочем, встречи случайной, невольной, как я смог убедиться позже. И здесь наши недруги тоже делали выигрышный ход, собирая нас троих на острове. Все было подготовлено для того, чтобы мы сами довершили собственную гибель. Единственное, чем можно было парировать такую дьявольскую комбинацию ударов — это противопоставить им поведение обратное тому, которое от нас ожидали. Слава Богу, нам всем хватило нравственной силы, мы устояли.
      — Дьявольская! — повторила Анжелика поразившее ее слово.
      — Не пугайтесь. Я сумею расстроить их замыслы и, кто бы они ни были, устраню их. Пока мы не подозревали об их присутствии, мы попадали в ловушки, и первою их жертвой стали, по-видимому, вы, в Хоусноке и в Брансуик Фолсе, где вы чуть было не потеряли свободу, а может быть, и жизнь. Входило ли нападение абенаков на английскую деревню, имевшее целью взять вас в плен, в их тайные планы?.. Не знаю. Но уже вечером накануне морской битвы с Золотой Бородой, когда я получил эту записку, во мне зародилось подозрение. Я знал, что рано или поздно «они» объявятся. В какой-то миг я подозревал Золотую Бороду, но очень скоро удостоверился в обратном. Я отправился на остров по фарватеру, в лодке, взяв с собой только одного человека, но отныне я был настороже, ожидая подвоха от неизвестных и.., от себя самого. Ибо это могло быть фальшивое разоблачение, дабы завлечь в ловушку и меня, а могло быть и истинное, и «кто-то» рассчитывал на мою ярость, чтобы заставить меня совершить непоправимые деяния, и особенно — направленные против вас. Это стремление навредить вам, особенно вам, стало Для меня очевидным.
      «Берегись! — говорил я себе, — берегись. Помни: что бы ни случилось, ничто не должно задеть ее, особенно по твоей вине». Гнев мой обращался на тех презренных, кто пытался в своих вероломных замыслах сделать из меня орудие зла, чье острие направлено против вас. «Ты не окажешь им такой услуги», — говорил я себе. По крайней мере, на сей раз я должен был любой ценой защитить вас от их атак. Разве я не Дрался за вас на дуэли в Тулузе с племянником архиепископа, разве я не завоевал вас тогда?
      — Но это было иное, — с жаром воскликнула Анжелика, — и отныне всегда будет иное. Кем вы меня считаете? Ведь теперь я люблю вас!.. — Она сама поразилась этому признанию, словно оно было для нее открытием. — О да, я люблю вас… Слишком сильно! Сильнее, чем вы того заслуживаете. Неужели вы так отгородились ото всех, что даже не замечали чувств, которые я к вам питаю? Разве не сражались мы вместе против ирокезов, против французов и их дикарей, против зимы, болезней и самой смерти? Чем я провинилась перед вами?.. Умоляю, если вы не хотите сделать меня несчастной, поберегите себя, поберегите себя ради меня, любовь моя. Перестаньте же играть своей жизнью, ибо, если я потеряю вас еще раз, это будет означать для меня смерть, да, смерть!
      Он поднялся, приблизился и раскрыл ей объятия. Она прильнула к нему, уткнувшись лбом в его плечо. Вот оно, ее волшебное прибежище, где, казалось, сосредоточилась вся ее жизнь и где, вновь обретя его, его тепло, его родной запах, она вкусила миг острого блаженства.
      — ..Я тоже была виновата, — призналась она, — я усомнилась в вашей любви и в истинности ваших чувств. Мне следовало тотчас же сказать вам: «Вот, я встретила Колена…» Но я испугалась. Не знаю, какой страх удержал меня. Вынужденная бороться против мелких ловушек, низости, мерзости, которые управляют людскими поступками, я привыкла к молчанию, а не к правде. Простите меня. Между нами не должно быть лжи.
      Граф взял ее прекрасное лицо в свои ладони и запрокинул его, погрузив свой взгляд в глаза Анжелики и тихо целуя ее в губы.
      — Встретившись вновь после долгой разлуки, после стольких радостей и горестей, которые оставили глубокие отметины в наших сердцах и умах, мы неминуемо должны были ранить друг друга. На пороге заново открываемой, упоительной любви страх довлел над нами — страх быть обманутыми опять. Еще не излечившись, мы вопрошали друг друга: откроет ли нам жизнь, ее уроки — печали и муки совести, зарождающиеся в наших душах, и влечения, потрясающие нас, — насколько мы действительно созданы друг для друга? Когда-то, в Тулузе, был праздник, был ослепительный блеск. Но то было не древо — всего лишь корни любви, которая должна была обрести свой смысл в грядущем. И вот — мы узнали. Вдали друг от друга мы истекали кровью, и раны не затягивались, но в глубине наших сердец мы всегда знали — мы соединены навеки. Теперь нам должно признать это и сказать об этом друг другу. Я еще не сумел полностью приручить вас, моя дорогая незнакомка, простите меня, простите меня…
      Он с бесконечной нежностью целовал след своего удара на ее виске.
      — Моя новая любовь, моя вечная возлюбленная, моя молчальница…
      Она ласково провела пальцами по его густым волосам, по серебряным вискам…
      — Как вы всегда умели говорить о любви! Искатель морских приключений и завоеватель Нового Света не убили Трубадура из Лангедока.
      — Он далеко. Я больше не граф Тулузский.
      — Какое мне дело до графа Тулузского? Человек, которого я люблю, — пират, сжалившийся надо мной в Ла-Рошели, напоивший меня чашкой турецкого кофе, когда я умирала от холода; тот, кто приказал стрелять в королевских драгун, чтобы защитить моих преследуемых друзей гугенотов; тот, кто, несмотря на неблагодарность ларошельцев, все же внял моим мольбам и помиловал их, тот, с кем я спала в глубине лесов в покое столь полном, какой бывает на земле только в детстве, тот, кто сказал моей маленькой дочке: «Сударыня, я ваш отец…» Вы так дороги мне. Я бы расстроилась, если бы вы оказались полностью безразличны к тому.., к тому происшествию. Мне постоянно нужно ощущать, что я принадлежу вам.., по-настоящему!
      Узы плоти, бывшие всегда столь сильными меж ними, разжигали этот пожар ликующего счастья, рассудок заволакивало туманом, губы их сливались долго, страстно, прерывая шепот признаний молчанием-похмельем.
      — Волшебница! Волшебница! Как мне оборониться от вас? Но когда-нибудь я сумею обуздать вас навсегда!.. Жоффрей де Пейрак огляделся вокруг:
      — Что же делать теперь, сокровище сердца моего? Нас вытесняют постояльцы. Без конца давая приют пиратам и потерпевшим кораблекрушение, мы больше не имеем даже собственного угла. Разве вы не уступили наше жилище герцогине де Модрибур?
      — Да, и это так неприятно! Но я, право, не знала, где ее можно разместить хотя бы с небольшими удобствами, а вы меня покинули в это время.
      — Пойдемте на «Голдсборо», — решил он. — Последнее время я уходил туда на ночь, чтобы немного отдохнуть и избежать искушения — пойти к вам в форт и слишком легко простить вас.
      — Что за гордыня у мужчин! Если бы вы пришли, я бы сошла с ума от радости. А вместо этого я столько еле» выплакала… Я была сама не своя. Вы сокрушили меня! Он с силой сжал ее в своих объятиях. Анжелика взяла свой плащ.
      — Я так рада вновь оказаться на «Голдсборо». Прекрасный верный корабль, и ваша каюта, полная драгоценных предметов, где Рескатор принимал меня в маске и волновал меня столь сильно, хотя я и не понимала, почему.
      — И откуда чертовка Онорина украла мои бриллианта чтобы утвердить свои права на вас.
      — Как много уже у нас общих воспоминаний! Они вышли из хижины и теперь тихо спускались во тьме деревне, стараясь говорить тихо, чтобы не привлекать внимания.
      Словно юные влюбленные, они боялись, что кто-то узнает их, подойдет, и им придется опять возвращаться к своим обязанностям. И вдруг, осознав, что они идут украдкой, и поняв, чего именно они опасаются, Анжелика и граф расхохотались.
      — Нет ничего тяжелее, нежели управление народами, — заметил он. — И вот мы вынуждены скрываться в густой тени, чтобы насладиться несколькими мгновениями личной жизни.
      Испанцы следовали за ними по пятам, отстав лишь на несколько шагов, но беспокойства от них было не больше, чем от привидений.
      — Будем же молить Господа, чтобы никто больше не присоединился к этому эскорту, и мы смогли бы добраться до берега без помех, — прошептала Анжелика.

      Мечтаниям Анжелики не суждено было сбыться. Когда они проходили неподалеку от форта, женская фигурка, казалось, поджидавшая их, отделилась от двери и подбежала к ним.
      Это была Кроткая Мария, молодая горничная герцогини де Модрибур.
      — Ах, сударыня, наконец-то вы пришли! — тревожно вскричала она. — Куда только мы за вами ни посылали. Моя хозяйка умирает!
      — Не может быть! Я оставила герцогиню де Модрибур в добром здравии.
      — Это стряслось внезапно. Она потеряла сознание, потом у нее началась сильная горячка, а теперь она бредит и мечется; мы все очень перепуганы. Ах, сударыня, пойдемте же, умоляю вас!
      Анжелика повернулась к Жоффрею. Ее охватила паника — результат усталости и нечеловеческого напряжения последних дней, когда любое происшествие приобретало вдруг огромные размеры, и ей чудилось, что весь мир сплотился, чтобы разлучить ее с мужем. Теперь, когда они наконец-то объяснились после этой ужасной ссоры, она не желала более расставаться с ним, пусть даже на несколько мгновений, прежде чем они не отдохнут, не обретут покой в объятиях друг друга. Под складками накидки она вцепилась в его горячую родную руку.
      — Что же происходит? Ах, я больше не могу. Я хотела бы наконец побыть с вами наедине, — добавила она чуть слышно, повернувшись к графу.
      Он спокойно ответил:
      — Давайте справимся о состоянии герцогини. Я сомневаюсь, что оно столь серьезно. Если в том будет надобность, вы дадите ей какое-нибудь успокоительное питье, и мы сможем тихо удалиться.
      В комнате форта царило волнение. Петронилья Дамур громко причитала, топчась на месте, Дельфина дю Розуа и Антуанетта, еще одна королевская невеста, весьма проворная, пытались привести герцогиню в чувство. Жанна Мишо молилась в углу, а ее ребенок, сидя рядом, с философским видом сосал большой палец.
      Мадам Каррер, призванная на помощь, ворча, готовила микстуру.
      Присутствие среди всех этих женщин секретаря в очках казалось явно неуместным. Он ходил взад-вперед с выражением совы, согнанной с места, и натыкался на мебель.
      А посередине комнаты, как вкопанный, застыл в луже солдат Адемар — результат его стараний принести, как было ведено, то горячей, то холодной воды для компрессов. И, наконец, на столике с гнутыми ножками искал спасения котенок — худой, с вздыбленной шерстью, яростно шипящий.
      Первым Анжелика заметила именно его.
      «Бедная зверушка, — подумала она с досадой, — из-за этих сумасшедших он окончательно заболеет».
      Она подошла к кровати и наклонилась над бессильно распростертой герцогиней. Анжелика оставила ее спокойной и отдохнувшей, теперь же та, действительно, вся горела. Закрыв глаза, она бормотала странно звучащие, несвязные слова. Анжелика приподняла веки Амбруазины, увидела сузившиеся зрачки, пощупала пульс — он был неуловим, отметила, что руки и пальцы напряжены; чтобы убедиться еще раз, что никакое внутреннее ранение не является причиной этого тревожного состояния, она отбросила одеяло и тщательно прощупала все тело, изучая, как герцогиня реагирует на прикосновение ее пальцев. Но та по-прежнему оставалась без, сознания, лишь неясный отблеск мерцал сквозь полуприкрытые веки. Она не вздрогнула, не испытала, судя по всему, никакой боли, пока Анжелика проводила свое исследование и пыталась вернуть подвижность негнущимся ногам герцогини со сведенными в судороге, ледяными пальцами. Графиня де Пейрак слегка потерла их и заметила, как мускулатура расслабилась.
      — Приготовьте горячие камни, — предписала она женщинам.
      Пытаясь что-то сделать, чтобы ноги Амбруазины опять сделались теплыми, Анжелика подумала, что они на редкость красивы. Судя по упругой, атласной коже, за ними, должно быть, очень ухаживали.
      Обеспокоенная угрожающим состоянием больной, Анжелика мало обращала внимания на то, что сквозь легчайшую льняную сорочку доверенной ее заботам молодой женщины взорам всех присутствовавших открывалось прелестное полуобнаженное тело.
      Вдруг в тишине раздался голос Адемара.
      — Да, вот это, можно сказать, красивая женщина, — проговорил он, качая головой с видом знатока. — Вот уж прямо надо сказать, хорошо сложена женщина, правда ведь, господин граф?..
      — Адемар, как ты здесь очутился? — осведомилась Анжелика. — Я считала, что сегодня вечером ты стоишь на часах.
      — А меня тут послали за водой, — пояснил Адемар, — да налетели на меня, как куры… Как было противиться-то? Хотя не дело это для военного, кто себя уважает… А все ж таки надо дамам подсобить… Особенно в такой чертовой стране… Бедняжки! Если бы не я…
      Анжелика тихонько прикрыла больную, которой, по-видимому, стало лучше, хотя она по-прежнему была без сознания.
      — По-моему, вы правы, — обратилась графиня к мужу. — Это что-то нервическое, без сомнения, следствие тех неописуемых ужасов, что она пережила во время кораблекрушения. Я дам ей успокоительное.
      — Отвар готов, — объявила госпожа Каррер, подойдя с чашкой в руке.
      — Спасибо, моя милая!
      Анжелика пошла за своим мешочком и быстро изготовила необходимую микстуру.
      Вдруг в комнате раздался голос герцогини, ясный и звучный.
      — Пропускная способность k равна К константе, умноженной на корень квадратный из 2gH, где g ускорение силы тяжести, а Н — высота стока воды… Но он ошибается, я уверена… k зависит также от трения… — Остальное пропало в невнятном бормотании.
      — Что за тарабарщина? — в ужасе воскликнул Адеуар. — Это что, кабалистические заклинания, чтобы нас заколдовать?
      — Боже мой, опять она начинает бредить, — простонала Дельфина, ломая руки.
      Загадочная улыбка внезапно тронула губы графа де Пейрака.
      — Она только что изложила теорему итальянского ученого-гидравлика и, думается мне, вполне обоснованно исправила его формулу, — сказал он. — Вам нечего тревожиться. Вы, стало быть, не знаете, что ваша хозяйка — одна из величайших ученых женщин мира; она постоянно обменивается математическими постулатами с Парижем, с докторами из Сорбонны.
      Анжелика прислушивалась, не вполне улавливая смысл столь удивительных речей.
      Она наклонилась над Амбруазиной и, просунув руку ей под голову, попыталась напоить ее. И опять тонкий, но одурманивающий аромат, источаемый тяжелой копной черных волос герцогини, поверг ее в странное смятение. То было как бы предупреждение ей. «Что означает этот запах?» — спросила себя Анжелика.
      Но тут она увидела, что глаза Амбруазины открыты и внимательно смотрят на нее. Поняв, что больная пришла в сознание, Анжелика улыбнулась ей.
      — Выпейте, — настойчиво повторяла она, — прошу вас, выпейте, вам станет легче.
      Герцогиня с трудом приподнялась. По-видимому, после случившегося с ней припадка она была совершенно разбита. Она стала пить мелкими глотками, словно совсем обессилев, и Анжелике пришлось не раз подбадривать ее, чтобы та выпила всю микстуру до конца. Герцогиня откинулась назад и вновь опустилась на подушки. Но теперь она чувствовала себя лучше.
      — Жар спал! — отметила Анжелика, положив руку на ее лоб, ставший менее горячим. — Не тревожьтесь более.
      И она пошла вымыть руки и убрать свои лекарства. Служанки госпожи де Модрибур взволнованно окружили Анжелику.
      — Ах, сударыня, не покидайте нас, — заклинали они. — Останьтесь с нами на эту ночь, побудьте с ней, мы так опасаемся за нее.
      — Да нет же! Вы беспокоитесь напрасно, говорю вам.
      Тревога, которую испытывали женщины за свою благодетельницу, начинала казаться ей чрезмерной.
      — Она уснет, уверяю вас. И вам тоже надо уснуть, — посоветовала она.
      — Адемар, убери все эти ведра и попрощайся с дамами! Пойдем, ты понесешь нам фонарь до порта.
      Почему все эти люди обвивали, словно щупальцами, ее и Жоффрея, сковывая их движения? Это было какое-то наваждение.
      Она приблизилась к нему. Глаза его были устремлены на герцогиню де Модрибур. В обрамлении роскошных черных волос, рассыпанных на кружевной подушке, — слишком тяжелых, слишком пышных — лицо спящей казалось маленьким, словно детским. Анжелика сказала вполголоса:
      — Вы идете?
      Но Жоффрей де Пейрак, по-видимому, не слышал ее. Мысли стали путаться в голове Анжелики, у нее начиналась мигрень. Больше всего на свете ей хотелось удалиться, убежать вместе с ним. Это была потребность, где желание оказаться в его объятиях было единственным, властно заявлявшим о себе. Ей казалось, что это стало жизненной необходимостью, вопросом жизни и смерти. Нельзя было допустить, чтобы она потеряла его еще и сегодня вечером, а иначе…
      Она чувствовала, что нервы ее напряжены до предела.
      — Сударыня, останьтесь, — повторяли женщины, стеная хором.
      — Она, быть может, умрет! — воскликнула Дельфина дю Розуа трагическим тоном.
      — Нет, нет!
      Они окружили ее еще плотнее.
      — Останьтесь! Останьтесь! — канючили они. — О, сжальтесь, добрая госпожа!
      В зрачках их бился непонятный страх. Анжелику осенило:
      «Они безумны!» Инстинктивным жестом она вцепилась в плечо графа, ища у него спасения.
      Казалось, он пришел в себя, и, взглянув на нее, увидел ее побледневшее, искаженное лицо. Тогда на глазах у всех он обвил рукой ее талию.
      — Сударыни, будьте рассудительны, — сказал он. — Госпожа де Пейрак также нуждается в отдыхе; не обессудьте, но я увожу ее. Если же какие-то опасения касательно вашей хозяйки вновь посетят вас, прибегните к услугам доктора Парри. Он будет вам весьма полезен.
      При этих словах, иронию которых они не могли оценить, Жоффрей чрезвычайно любезно откланялся и вышел, увлекая за собой Анжелику.

      — Эта герцогиня де Модрибур и ее люди утомляют меня, — заметила Анжелика, когда они очутились на улице и стали спускаться к берегу. — У меня такое ощущение, что она делает их невменяемыми. Я была просто изумлена, увидев ее. С чего это я вдруг вообразила, что она непременно должна быть толстой пожилой женщиной?.. Из-за ее герцогского титула, наверное, и потому, что ее называют благодетельницей…
      — И к тому же, вы знали, что она является вдовой герцога де Модрибура, недавно скончавшегося в весьма преклонном возрасте. Если я верно подсчитал, ему сейчас было бы больше восьмидесяти лет… Что не мешало ему быть супругом необычайно красивой женщины моложе его на целых сорок лет.
      — Ах, я начинаю понимать! — воскликнула Анжелика. — Так вот в чем дело — брак между владениями! Слишком много юных девушек, почти девочек, подчас вынуждены терпеть подобное в угоду своим семьям.
      Вздрогнув, она прильнула щекой к плечу графа.
      — Да и я сама, помню, полагала, отправляясь в Тулузу, что выхожу замуж за старика.., чудовище, вроде Жиля де Ре…
      — В герцоге де Модрибуре было понемножку всего этого. Похоть, бесстыдство, разврат. Говорили, что он отдавал в монастыри на воспитание девочек-сироток, дабы, как только они войдут в девичий возраст, сделать их своими любовницами или даже, если они были благородного происхождения, жениться на них. Они, надо полагать, быстро ему надоедали, и, когда умерли его первые три, нет, четыре жены, при дворе было много пересудов на сей счет. Говорили, что он их отравил. Молодой король даже удалил его на некоторое время от двора. Тем не менее Модрибур присутствовал на королевской свадьбе в Сен-Жан-де-Лю. Но я отказывался с ним встречаться.., именно из-за вашей юности и красоты. Еще ранее того он приезжал ко мне в Тулузу, желая получить секреты магии для общения с дьяволом.
      — Боже мой, какая ужасная история! Был ли он женат на этой герцогине во время королевской свадьбы? Нет, вряд ли, она была тогда еще слишком молода, бедное дитя!..
      — Она не столь уж и молода, — не без ехидства заметил Пейрак. — Не думаю, что она такой уж ребенок. Это женщина сверхъестественного ума и необычайной образованности.
      — Но.., можно подумать, что вы знакомы и с ней? — поразилась Анжелика.
      — Мне известна только ее репутация. Герцогиня защитила в Сорбонне диссертацию по исчислению бесконечно малых, изобретенному господином Декартом. Именно в этой связи я и услышал о ней, ибо внимательно слежу за развитием Науки в Европе. Я даже читал небольшой трактат, принадлежащий перу герцогини, где она подвергала сомнению не только идеи Декарта, но и законы лунного тяготения. Когда наставница королевских невест произнесла имя их благодетельницы, я не был уверен, что речь идет о той самой женщине. Мне это казалось слегка не правдоподобным, но выходит, что Голдсборо принимает в своих стенах одного из первых докторов honoris causa нашего времени.
      — Мне с трудом верится в это, — прошептала Анжелика. — Столько событий за несколько дней!

***

      Они подошли к кромке воды. С наступлением прилива небольшой деревянный настил, протянувшийся довольно далеко в море, позволял без помех сесть в шлюпку. Навстречу им вышел Жак Виньо, высоко подняв фонарь, чтобы указать путь. Ночь, окутанная дымкой, была, однако, не совсем темной. Невидимая луна изливала сквозь туман угрюмый свет, который мерцал на зыби волн таинственными светлячками, разливаясь по свинцовому нагромождению скал и полуостровов. Было нечто тревожное в этой игре неясных, ускользающих пятен света. Казалось, что рваные клочья тумана, похожие на чудищ, блуждают в ожидании чего-то неведомого.
      Анжелика и граф де Пейрак уже собирались ступить на мол, когда раздался донесшийся неизвестно откуда далекий и однако же различимый, душераздирающий крик — крик женщины.
      Он долго метался в воздухе — жуткий, бесконечный, словно порожденный человеческим страданием, невыразимой, бесконечной пыткой.
      Он словно возник из самой ночи, из глубины причудливых черно-траурных туч, что мчались над ними.
      Он метался в бескрайней тьме, и чудилось, что ветер разносит и усиливает до бесконечности пронзительное эхо этого вопля, в котором бились неизъяснимая боль, хрипы дьявольской злобы и ярости.
      Те, кто слышал его, почувствовали, как кровь стынет в их жилах; они оцепенели.
      Адемар выронил врученный ему Анжеликой фонарь и дрожал так, что ему никак не удавалось перекреститься.
      — Дьяволица…
      Дьяволица… — пробормотал он. — На этот раз она и есть. Вы же ее слышали, правда ведь?
      Встревожились и другие матросы, хотя они и были людьми закаленными.
      — Что-то там происходит недоброе, — сказал один из них, вглядываясь в ночной мрак. — Что вы об этом думаете, ваше сиятельство?.. Гибнет женщина?..
      — Нет, это голос духа, — ответил другой. — Тут я не ошибусь. Я точно такой слышал у архипелага дьяволов в заливе Святого Лаврентия… Хотя этот послышался и не с моря…
      — Да, скорее из деревни, — заметил Пейрак, — и даже, похоже, из форта.
      Анжелика подумала о герцогине де Модрибур.
      Подобный крик мог вырваться только из груди существа, испускающего свой последний вздох. Преисполнившись внезапной уверенности, что больная отошла в мир иной, Анжелика побежала обратно вверх, к жилью, упрекая себя за то, что покинула несчастную женщину в ее смертный час.
      Задыхаясь от бега, она увидела две фигуры, выглядывающие из освещенного оконного проема.
      — Что случилось? — окликнула она.
      — Не знаю, — отвечал голос Дельфины дю Розуа. — Кто-то кричал на улице. Это было ужасно! Мы до сих пор дрожим.
      — По-моему, кричали в лесу, — добавила Кроткая Марии, стоявшая рядом с ней. Анжелика растерялась.
      — Нет, кричали где-то здесь. Странно, что вы слышали по-разному… Госпожу де Модрибур этот крик не потревожил?
      — К счастью, нет!
      Кроткая Мария обернулась назад, поглядев внутрь комнаты.
      — Она спокойно почивает, слава тебе Господи!
      — Тогда закройте ставни и тоже ложитесь отдыхать. Возможно, какой-то зверь в лесу попал в ловушку. В любом случае, Мария, вам не следовало быть на ногах. Достаточно волнений на сегодня. Быстро ложитесь спать, милая, если вы хотите сделать мне приятное.
      — Да, сударыня. Вы очень добры, сударыня, — ответила девушка, чей голос внезапно дрогнул.
      — Спокойной ночи, сударыня, — ласково пожелала Дельфина.
      Они удалились и заперли тяжелую деревянную дверь.
      ..Какое-то мгновение, стоя в темноте, Анжелика пыталась вновь услышать отголосок жуткого крика. Ей чудилось, что он еще звенит вокруг нее.
      «Кто так страдает в ночи? — спросил ее тайный внутренний голос, — какой демон, какой блуждающий суккуб»? Ах, я теряю рассудок. «Они» меня с ума сведут своим вздором… Жоффрей!
      Она обнаружила, что вновь осталась одна, и внезапный ужас овладел ею.
      Теперь уже она закричала:
      — Жоффрей, Жоффрей, Жоффрей! Где вы?
      — Я здесь, — отвечал голос графа, поднимавшегося ей навстречу. — Что там еще случилось, сердце мое! Что за паника! Боже мой, как вы измучены!
      Она бросилась к нему и судорожно сжала его в своих объятиях.
      — Ах, как же я вдруг испугалась! Не будем больше разлучаться сегодня вечером, не будем больше разлучаться, иначе я умру.

      Пришло утро, белое утро, пропитанное туманом; ничего не было видно. Но все же стало достаточно светло и ясно, чтобы ночное колдовство рассеялось при наступлении дня.
      Анжелика и Жоффрей, опершись о бортовые поручни «Голдсборо», ждали лодку, которая должна была доставить их обратно на берег.
      Им совсем не хотелось, чтобы она пришла быстро. Они чувствовали себя покойно рядом друг с другом, окутанные одиночеством и таинственностью, которые создавал вокруг них туман. С невидимой земли до них долетал шум работающего не покладая рук поселка. Вскоре им надо будет прибыть туда и вновь нести груз обязанностей, ими самими возложенных на свои плечи. Но сегодня их усталость рассеялась. Они ощущали себя сильными и счастливыми, напряженная жизнь, чье эхо докатывалось до них сквозь полупрозрачную, ватную завесу тумана, радостно отзывалась в них. Перекликались рыбаки, возвращавшиеся на берег, гулко стучали плотники, прибивая доски, балки, дранку; не отрываясь от своих дел, женщины звали детей…
      Крики морских птиц и отдаленное воркование горлинок в лесу витали над этой симфонией звуков; запахи жизни проникали сквозь туман — запахи костров, копчения, табака, рома, свежеспиленного дерева — типичные для форта, расположенного на побережье, с привкусом морского йода и опьяняющего дыхания смолистых лесов.
      — Я помирюсь с дамами Голдсборо, — сказала Анжелика. — Они не очень-то покладистые… Впрочем, и я тоже. Конечно, мы с ними по-прежнему ссоримся. Но, в сущности, мы питаем симпатию друг к другу, а наши стычки побуждают нас стремиться к лучшему. Эти женщины умны и понимают, что я привношу в их жизнь нечто непривычное, что позволяет им стать лучше. Я всегда ценила у гугеноток как раз то, что, в отличие от многих католичек, особенно крестьянок и простых горожан, они не принижены в своей женской доле, у них нет нерассуждающей покорности перед мужем или кюре.
      — Да, — хмыкнул Пейрак, — сразу видно, что вам удалось стряхнуть с себя папистское влияние.
      — Я стряхнула с себя все влияния, — засмеялась Анжелика, — кроме вашей любви.
      И она бросила на него исполненный страсти взгляд. Часы, которые только что промчались, эта волшебная ночь навсегда останутся для нее бесценным даром; никогда не забудет она слова, сказанные ими во время драматичной попытки первого примирения, или же позже, в ослепляющем порыве любовных объятий, или же еще позже, в ласковом полусне, в блаженстве ночных часов, в то время как тела их, умиротворенные, но все еще трепещущие, были словно зачарованы изведанными наслаждениями, а свободный дух их отбросил земные заботы, и они могли говорить обо всем без стыда, открыв друг другу сердце. Все эти слова навсегда пребудут ее сокровищем, которым она не устанет наслаждаться, перебирая каждое из них, дабы вкусить еще раз их нежность, их силу.
      Уже близок был тот день, когда в этих воспоминаниях она станет черпать силы, необходимые ей, чтобы пережить ужасное испытание. Но тогда, спокойным утром, пронизанным светом и теплом, она еще не знала об этом.
      И лишь завораживающая песня Потерянной башки, где-то вдали, не давала затихнуть чуть слышной, но настойчивой тревоге. Но Анжелика не хотела обращать на нее внимание. Она чувствовала себя обновленной и, улыбаясь, смотрела в глаза человеку, которого она так любила. Все в нем волновало ее, даровало ей счастье.
      Мерный плеск воды подсказал им, что приближается шлюпка. Они подошли к выходу на трап, створку которого уже убрал один из матросов. Стоя на коленях, он разматывал веревочную лестницу.
      — Я совсем позабыла о котенке, — вспомнила Анжелика. — Надеюсь, кто-нибудь напоил его… И что герцогиня де Модрибур не скончалась. Кроме того, теперь, когда все слегка успокоилось, мне надо будет навестить Абигель. Она уже скоро родит…
      Они сели в лодку, и матросы взялись за тяжелые весла, чтобы преодолеть несколько саженей, отделяющих их от берега.
      — Я также расспрошу госпожу Каррер — пусть она найдет приличествующее герцогине помещение, чтобы мы вновь смогли поселиться в наших апартаментах в форте. Ведь вы же не уезжаете? Я не в силах более переносить, когда вы покидаете меня, душой или телом… Часы делаются столь длинными и столь долгими, когда я не знаю, где вы. Я хочу принадлежать Голдсборо всем своим существом, но только рядом с вами… Что за корабль вошел вчера вечером в порт?..
      Пейрак покачал головой.
      — Я сильно опасаюсь, что эти люди прибыли сюда, дабы вырвать меня из ваших объятий и принудить вновь странствовать по Французскому заливу для поддержания порядка.
      — Англичане?
      — Нет, французы. Губернатор Акадии собственной персоной, господин Виль д'Авре. Мне объявили о его прибытии еще вчера вечером, но я поручил Колену и д'Урвиллю принять его, ибо хотел посвятить себя вам, и только вам.
      Шлюпка причалила. Анжелика, идя по берегу, почти сразу же наткнулась на что-то крошечное, живое, что билось, злосчастное, в водорослях.
      — Что там такое? Краб! О боже, это мой котенок, — вскричала она, — что он здесь делает? Он и без того совсем больной.
      Она наклонилась и взяла его на руки. Весь в пене прибоя и песке, с шерстью, прилипшей к хрупкому тельцу, он, казалось, опять был при последнем издыхании. Но как и накануне, он обращал к ней взгляд своих золотых глаз — требовательный и признательный.
      — Можно подумать, он поджидал меня здесь, на берегу, зная, что я должна появиться именно отсюда…
      — Я тоже поджидал вас здесь вместе с этой зверушкой, — раздался хныкающий голос Адемара, появившегося из тумана. — Тут вот какое дело-то… Этот губернатор Акадии, ну, что прибыл вчера вечером.., он говорит, будто мы дезертиры, и я, и другие солдаты, которые раньше в форте Сент-Мари были. Он говорит, что военным судом судить нас будет. Он хотел палкой поколотить того толстяка, который нас привез.
      — А, и Дефур тоже здесь, — отметил Пейрак, — это обещают бурю, братья Дефур не любят чиновников из Квебека. Кто там еще?
      Из тумана вышли три или четыре фигуры — Колен, помощник де Пейрака, Ванно, д'Урвилль, Габриэль Берн. По их словам, они хотели бы обратиться к господину и госпоже де Пейрак с некоторыми вопросами, которые надобно срочно обсудить, прежде чем французский губернатор, ставший их гостем накануне вечером, — человек, судя по всему, весьма беспокойный, — завладеет вниманием графа, осыпая его настояниями и требованиями.
      Колен тем временем уже приступил к своим обязанностям. Здравый смысл, с каким он действовал на благо Голдсборо, понемногу снискал ему уважение гугенотов.
      Он сказал, что у него есть два замысла, и оба встречены в поселке благосклонно — и гугенотами, и католиками. Прежде всего, строительство небольшого форта с четырьмя башенками по углам — на реке Каюга, на полдороге между лагерем Шамплен и портом Голдсборо. Именно по этой реке легко могли проскользнуть враждебно настроенные индейцы и нанести урон живущим в окрестностях белым.
      Здесь в прошлом году на графа де Пейрака было совершено нападение, как раз ирокезами Каюга, чье имя так и осталось в названии местности. Несколько позже, осенью, другое племя, занимавшееся грабежом, похитило женщину и тяжело ранило мужчину; были зверски перебиты индейцы из маленькой соседней деревушки, а оставшиеся в живых бросили свои хижины.
      Построить там сторожевой и защитный форт, который бы охранял жителей, передвигающихся по своим делам между лагерем Шамплен и портом, становилось насущной необходимостью, особенно в это время года, когда можно было ждать скорого появления военных отрядов ирокезов, рыскающих повсюду.
      Другой замысел касался постройки католической часовни. Ее собирались возвести по ту сторону холма, там, где пожелали обустроиться будущие колонисты с «Сердца Марии».
      — Хорошо! — сказал граф, — приступим же к разрешению сих щекотливых вопросов, а для начала давайте подкрепимся у госпожи Каррер, отведаем ее суп из ракушек и горячего вина с корицей.
      Он увлек Анжелику к трактиру, откуда доносился добрый запах очага; за ними последовали остальные, а также солдаты-испанцы; последним, как всегда, тащился Адемар с видом человека, идущего за похоронными дрогами.
      Анжелика спрятала котенка себе под накидку и почувствовала, как он дрожит.
      Габриэль Берн подошел к ней и отвлек ее немного в сторону.
      — Позвольте мне, сударыня, сказать вам несколько слов. Я предвижу, что господин де Пейрак вынужден будет отбыть на несколько дней в экспедицию на реку Святого Иоанна и вы, я полагаю, желали бы его сопровождать… Так вот, я хотел бы попросить вас… Моей дорогой жене подходит время родить… Я чрезвычайно обеспокоен. Только ваше присутствие здесь может утвердить нас в уверенности счастливого исхода…
      — Не опасайтесь ничего, дорогой Берн, — ответила Анжелика, — для этого я и прибыла сюда; я не покину Голдсборо прежде, чем Абигель произведет на свет ребенка и полностью оправится после родов.
      Но сердце ее сжалось, и она добавила:
      — Вы действительно полагаете, что мой муж будет принужден покинуть Голдсборо? Какие дела у него могут быть на реке Святого Иоанна?
      — Положение там чрезвычайно сложное. Этот англичанин из Бостона, Фипс, явившийся вместе с адмиралом Шеррилхэмом, не пропускает корабли важных персон из Квебека. Губернатор Акадии вместе с несколькими молодыми вертопрахами из его свиты и со своим капелланом едва вырвался и явился сюда за подмогой, ибо из-за подобного — которого по счету! — происшествия может разразиться война между двумя коронами. Только ваш муж может тому помешать.
      И он кивнул в сторону графа де Пейрака, переступающего порог трактира.
      Солдаты встали у двери на часах. Дон Хуан Альварес последовал за графом в помещение. Он не отставал от де Пейрака, как только тот оказывался на земле, ни на шаг, ведя незаметное, но весьма тщательное наблюдение.

      В большом зале было уже много дам. У женщин Голдсборо вошло в обыкновение, как только было построено это здание, встречаться ранним утром, когда дети уже встали, а супруги занялись работой. Там они держали совет, позволяли себе перекусить, сидя спокойно за столом — не надо было хлопотать, обслуживая все собравшееся семейство. А затем каждая возвращалась к своим домашним заботам.
      Анжелика тотчас же заметила госпожу Маниго, которая поднялась и поклонилась. Дети и подростки, чистившие рыбу над деревянной лоханью, также весело их приветствовали. Госпожа Маниго улыбалась, насколько то было возможно для ее обычно нахмуренного лица. Пейрак ответил ей улыбкой.
      — Я вижу, ящики с фаянсом уже распаковали. Эриксону выпало везти из Европы довольно хрупкий груз, но он не жалел соломы, и, похоже, нам не придется оплакивать слишком большие потери.
      — Да, кроме ручки лиможского тазика и нескольких деталей печки-голландки. Но господин Мерсело обещал их склеить.
      Несколько дам принесли на стол фаянс, к нему в то утро сводились все разговоры: то был сюжет гораздо более увлекательный и захватывающий, чем пираты, сражения, казнь через повешение, предательство и кораблекрушения, раненые и убитые — все то, что так приелось за последние дни.
      Присутствие графа де Пейрака и Анжелики, сидящих рядышком и явно помирившихся, способствовало всеобщей безмятежности.
      Каждая семья в Голдсборо получила подарок — кто супницу, кто несколько тарелок, кувшинчик или хлебницу, большое блюдо — что-то удобное, красивое, как картинка, что можно повесить или же поставить в посудный шкаф.
      — Вот и мы как короли, — заключила госпожа Маниго, — с этого и надо было начинать. Открыть ящики вместо того, чтобы ругаться.
      — А вы, друг мой, уже успели рассмотреть свои подарки? — спросил Жоффрей де Пейрак вполголоса, наклонившись к Анжелике.
      — О нет! У меня душа к этому не лежала. Слова Берна не выходили у нее из головы, она была рассеянна. Пейрак внимательно на нее посмотрел.
      — Вы опять чем-то озабочены?
      — Я думаю о французском губернаторе, он появился так некстати. Вы будете теперь вынуждены отправиться к дальним поселениям Французского залива?
      — Там будет видно. Пока же, даже если всем этим господам из Канады будет грозить опасность оказаться без скальпов или очутиться в кандалах, я не покину вас более чем на два дня. Я тут не приставлен ко всем, кто попадает в переделки, на каком бы языке они ни изъяснялись.
      Это обещание вернуло мир душе Анжелики. Два дня. Они будут нескончаемы!.. Она накормила и напоила котенка — чем весьма заинтересовались несколько малышей, — затем обсудила с госпожой Каррер, куда можно было бы переселить герцогиню. При выезде из поселка стоял дом, обитатель которого ушел промышлять пушного зверя в глубь материка. Герцогине и ее свите покажется там, возможно, тесновато, но на воине как на войне, и, отъезжая в Канаду, надо быть готовой ко всему… Анжелика осведомилась также, удалось ли уже починить одежду Амбруазины де Модрибур.
      — Еще нет. Ведь надо было подобрать нитки, у нее же все тряпки будто радуга!.. Знаете, есть что-то нечистое в ее платьях…
      — Что вы хотите этим сказать?
      — Какие-то пятна, и порваны они…
      — Да как же еще может быть после кораблекрушения?
      — Не в том дело! Ну, не могу я объяснить…
      Анжелика покинула трактир, взяв с мужа обещание, что по крайней мере к полудню он найдет ее в форте, чтобы они могли вместе отдохнуть, а также что он не отправится в военные экспедиции внезапно, не предупредив ее. Он посмеялся, повторил свои обещания и поцеловал кончики ее пальцев.
      И все же она чувствовала себя неспокойно. Перед нею словно разверзлась смертоносная пропасть — страх потерять его, и ей никак не удавалось отогнать от себя эти мысли.
      И все же, когда она увидела солнце, пробившееся наконец сквозь туман, и Голдсборо, сверкающий в его лучах, светлые деревянные дома, поросшие густыми лесами, изумрудные, словно лакированные, скалы, выступы обвалившихся глыб, то синие, то бледно-сиреневые или розовые — она воспрянула духом и сказала себе: «Я самая счастливая из женщин. Что бы ни случилось, препятствия будут преодолены. Ничего не воздвигнешь без борьбы».
      Приближаясь к форту, Анжелика молила небеса, чтобы здоровье герцогини поправилось, и она смогла бы переехать. Она мечтала побыть дома одной, наедине со своим счастьем, со своим обновленным сердцем. Теперь ей уже хотелось просмотреть до последнего бантика содержимое ящиков, прибывших на «Голдсборо». Она успела порыться там, но второпях, в поисках платья, в котором она могла бы присутствовать, может быть, и на казни Колена. Какое страшное воспоминание, и тем большую ценность приобретала для нее безмятежность дня сегодняшнего! Она хорошенько устроит своего котенка. Он быстро выздоровеет, найдя то, в чем более всего нуждается: кров, присутствие друга и немного пищи.
      Ступив на внутреннюю лестницу форта, она услыхала голоса. Разговор, судя по всему, шел довольно резкий; а затем, пригнувшись, чтобы не задеть ухе пораненный лоб, из помещения вышел капитан Жоб Симон. С головой, втянутой в плечи, словно под тяжестью непосильного бремени, он казался почти горбатым. Капитан мрачно взглянул на Анжелику.
      — Вот так! — заявил он. — Мало того, что я потерял корабль, так меня еще и оскорбляют. Это что, по-вашему, справедливо, а?..
      Несмотря на его откровенно уродливое лицо, к тому же с утра явившее миру седоватую щетину, добросердечный взгляд серых глаз, глубоко запрятанных под мохнатыми бровями, придавал ему вид печального пса, просящего хоть чуть-чуть ласки.
      — Но вам же удалось спасти единорога, который украшал нос вашего корабля, — сказала графиня, чтобы приободрить Симона, — это хороший знак, счастливое предзнаменование.
      — Ну, может быть. Только нужно заново покрыть его позолотой. А где я здесь найду золотую фольгу? Она ведь легкая, как пушинка, а стоит страсть сколько. Да, быстро мне моего единорога обратно на место не наладить. Пустили меня по миру, да меня же еще и упрекают.
      — Между нами говоря, капитан, разве вы сами немножко не виноваты? Раз вы должны были плыть в Квебек, как вы умудрились заблудиться в наших краях?
      Его, вероятно, поразило размышление Анжелики, он задумчиво посмотрел на нее и тяжело вздохнул.
      — Ладно! Только насчет крушения — вот тут нет, не моя это вина.
      — А чья же тогда?..
      — Да эти чертовы морские разбойники, они там на скалах фонарями размахивали» чтобы, значит, на эти треклятые рифы заманить…
      Он, казалось, внезапно спохватился.
      — Что вы там насчет моего единорога сказали? Что я смогу его позолотить сам? Это мысль! Мой отец был позолотчик, работал с фольгой, так что я немного это дело знаю… Только надо будет найти золото. А где, черт подери, найдешь золото в этой окаянной стране — здесь кругом дьяволы да морские разбойники!..
      — Кто знает, может, и найдем! Вы же знаете, золото — это по части дьявола!..
      — Ох, не надобно шутить с этим, сударыня, — воскликнул следовавший за нею Адемар.
      Капитан энергично перекрестился, но тем не менее добавил:
      — Тем хуже! Тем хуже для дьявола. Если вы мне найдете золотую фольгу для единорога, я буду ваш по гроб жизни, Заранее благодарю, сударыня! Вы-то хоть добрая.
      Он ушел, явно повеселев.
      Котенок спрыгнул с рук Анжелики и обнюхал дверь.
      — Он опять сейчас убежит!.. Лови его, Адемар! Бедный парень, почему ты все время ходишь за мной по пятам?
      — Думаете, мне хочется, чтобы меня повесили, как обещал губернатор Акадии!.. А потом, мне надо вам свой сон рассказать. Видел я во сне ангела, но красного, всего красного, с ног до головы, это ж для ангела не правильно…
      Анжелика вошла в спальню, за нею, с видом хозяина — котенок. Подняв хвост трубой, он немедленно направился к тому уголку, который Анжелика ему ранее предназначила, устроился там и стал тщательно умываться.

      Амбруазина де Модрибур в черном бархатном платье с кружевным воротником сидела перед окном. Темное платье подчеркивало бледность ее лица. У герцогини был вид инфанты-сироты. Сцепив руки на коленях, она, казалось, была погружена в глубокие размышления. Служанки не нарушали ее молчания.
      При появлении Анжелики герцогиня живо подняла голову. Движения ее были изысканны, но в них чувствовалась прирожденная импульсивность, по-своему очаровательная, делавшая ее еще более молодой.
      — Ах, вы пришли, сударыня, — проговорила она. — Я ожидала вас. Боже! Как я ожидала вас! Наконец-то вы пришли!..
      Глаза ее блестели от сдерживаемой радости.
      — Вы встали, — сказала Анжелика, — и, надеюсь, оправились от недомогания? Как вы почивали? Но вы еще бледны.
      — Это неважно. Я как раз размышляла о том, что слишком докучаю вам и вашему супругу, заняв ваши апартаменты. Отныне я могу уже передвигаться, хотя и чувствую себя совершенно разбитой. Капитан Симон только что сообщил мне, что наш корабль погиб со всем, что было на борту. У меня не осталось никакой надежды. Но, подписав переводные векселя, я смогу, вероятно, найти какой-нибудь корабль, который, наконец, доставит меня с моими девушками в Квебек.
      — Не заводите столь поспешно речь об отъезде, сударыня, — произнесла Анжелика, помнившая о планах королевских невест. — И вы, и они еще не вполне выздоровели.
      — Тогда, по крайней мере, я не должна более стеснять вас в вашем доме. Меня устроит любая развалюха. Отправляясь в Новую Францию, к числу жертв, которые я принесу Господу нашему, я отнесла и отсутствие удобств. Суровая жизнь меня не страшит.
      — Вас поселят рядом с вашими девушками, — успокоила ее Анжелика, — невзирая на ваше стремление к умерщвлению плоти; я прослежу, чтобы вы ни в чем не нуждались.
      Услышав, что герцогиня де Модрибур сама высказала желание освободить помещение форта, Анжелика испытала облегчение. Эта молодая женщина, немного странная, тем не менее выказывала прекрасное воспитание, какое каждая знатная девушка получала в монастыре; к тому же, для нее совершенно естественной была мысль о чувствах и благополучии ближнего.
      Герцогиня слегка улыбнулась словам Анжелики и показала на бархатное платье:
      — Вот еще одно, в чем я, зная вашу любезность, прошу снисхождения. Посмотрите, какую бесцеремонность я себе позволила. Не зная, во что одеться, я одолжила у вас это платье.
      — Вы могли бы выбрать туалет, который бы вам больше шел, — вырвалось у Анжелики. — А этот не идет к вашему цвету лица. Вы выглядите монастырской и сиротой.
      — Но я и есть монастырка, — возразила герцогиня и вдруг засмеялась, будто ее что-то позабавило, — я ведь уже говорила вам. И я сирота, — добавила она просто, чуть понизив голос.
      Анжелика вспомнила, что ей сообщил Жоффрей де Пейрак о браке этой молодой женщины со стариком, и испытала смутные угрызения совести, окрашенные жалостью. Анжелика была, возможно, единственной, кто различил какую-то слабость, что-то детское и изломанное под внешностью уверенной в себе герцогини де Модрибур, слывшей одновременно ученой дамой и трезвой деловой женщиной. Она вновь испытала желание защитить и обогреть Амбруазину, вырвать ее из той суровой жизни, которой она, по-видимому, хила ранее.
      — Я подберу вам платье повеселее.
      — Нет, прошу вас, — молила та, сложив руки, — позвольте мне, пожалуйста, позвольте мне носить траур по этим бедным людям, которые позапрошлой ночью погибли без причастия. Какое ужасное несчастье! Я все время думаю о них.
      И она закрыла лицо руками.
      Анжелика не настаивала. Люди, прибывающие из Европы, еще не жили в том ритме, в каком все они привыкли здесь существовать. Она заметила, что, хотя сердца здешних обитателей не затвердели, жизнь обходилась с ними так круто, опасность смерти была делом столь повседневным, что забвение приходило быстро.
      Молодые женщины и Петронилья Дамур, казалось, готовы были покинуть комнату по первому же приказанию своей хозяйки. Они навели в спальне полный порядок и идеальную чистоту и выглядели спокойными, оправившимися от тревог и волнений предыдущего дня. Секретарь в очках что-то дописывал, сидя за письменным столом, который обычно служил Жоффрею де Пейраку. Для этого он позаимствовал у хозяев дома белоснежно-белое перо альбатроса, что сразу же не понравилось Анжелике, хотя, по здравом размышлении, у злополучного секретаря, лишенного своего инструмента, просто не было другого выхода. Арман Дако, секретарь герцогини де Модрибур, был человеком неопределенного возраста.. Его легкая полнота и несколько торжественный вид всезнайки вызывали, должно быть, уважение у простых людей. Но Анжелике по какой-то неясной для нее самой причине он был несимпатичен. У нее возникло ощущение, что несмотря на его любезные и добродушные манеры, этот человек не в ладах с самим собой и своим положением. Впрочем, это могло быть именно лишь ощущением. Ведь в любом случае место секретаря высокопоставленной особы, требующее одновременно угодничества и смелости, не способствовало тому, чтобы создать особо выразительную личность.
      — Господин Арман подсчитывает наши потери, — пояснила госпожа де Модрибур.
      Несмотря на объявленный переезд, она по-прежнему сидела, сцепив руки на коленях, и Анжелика заметила самшитовые четки, переплетавшиеся вокруг ее пальцев.
      — Не спрашивал ли меня кто-нибудь из высшего духовенства? — вдруг осведомилась она.
      — Здесь? — воскликнула Анжелика. — Но, сударыня, мы здесь живем вдали от городов, ведь я вам уже говорила. Конечно, в Акадии есть несколько странствующих иезуитов, капелланы некоторых колоний или военных фортов…
      В ее голове промелькнула какая-то мысль, и она замолчала. Амбруазина де Модрибур живо проговорила:
      — Мой духовник написал в Новую Францию и предупредил о моем приезде все церковные власти. Как раз один из них, из Общества Иисуса, должен был быть уже предупрежден, что я потерпела крушение у побережья Мэна, и явиться сюда, дабы мы смогли обрести опору в нашей святой религии.
      — Они здесь малочисленны, а расстояния велики, — неопределенно заметила Анжелика. Герцогиня прислушалась.
      — Здесь не слышно звона колоколов… — пробормотала она. — Как узнать время?.. Я хотела пойти к мессе, но мен» предупредили, что здесь даже нет церкви.
      — Скоро у нас будет часовня. Анжелика была признательна Колену, что благодаря ему она могла, в последний момент, объявить эту новость.
      — Как вы можете жить без матери нашей Церкви? — спросила молодая «благодетельница», внимательно смотря на Анжелику с видом простодушного удивления. — Мне сказали, что у вас даже нет капеллана. Значит, все эти люди живут и умирают, как животные, без причастия.
      — Тут есть пастор…
      — Протестант! — вскричала герцогиня в ужасе, — еретик!.. Это еще серьезнее. Не сказано ли в Библии: «Еретика, после первого и второго вразумления, отвращайся, зная, что таковой развратился и грешит, будучи самоосужден» .
      — Пусть так, — ответила Анжелика слегка раздраженно, — но не забывайте: то, что мы тут в Голдсборо «развратились», позволяет нам сохранить сострадание к нашим ближним, а ведь это и есть, в конце концов, первая заповедь Нового Завета. Что бы там ни говорил ваш знаменитый капитан Жоб Симон, мы не морские разбойники и мы сделали для вас все, что могли.
      Во время всей беседы с Амбруазиной де Модрибур Анжелика ходила взад-вперед по комнате, расставляя мебель по местам. Что же за странная мысль промелькнула в ее голове только что, когда герцогиня говорила о высшем духовенстве?
      Это пронзило ее, словно молния. Что-то важное… Она никак не могла вспомнить.
      Анжелика открыла футляр с пистолетами и стала рассматривать предметы, дополнявшие оружейный набор. Воспоминание о заботливости Жоффрея наполняло ее сердце теплом и отвлекало от неприятного ощущения, вызванного словами герцогини. Она сознавала, что та смотрит на нее внимательно и с любопытством.
      — Вы носите оружие, — заметила герцогиня. — Говорят даже, что вы отменный стрелок?
      Госпожа де Пейрак живо повернулась к ней.
      — Решительно, вы слишком много знаете обо мне, — воскликнула она. — Временами мне кажется, что не случай привел вас сюда…
      У госпожи де Модрибур вырвался крик, словно она была поражена в самое сердце; она закрыла лицо руками.
      — Что вы говорите? Не случай? А если не случай, то что же еще? — лепетала она прерывающимся голосом. — Я не могу поверить, что это Провидение, на что я надеялась еще вчера. Я поняла, сколь ужасна судьба, обрушившаяся на нас. Все эти несчастные люди — умершие, утонувшие, разорванные на части вдали от родины… Мне кажется, что их проклятия будут вечно тяготеть надо мною… Ах, если не случай привел нас на эти берега, тогда кто? Разве только сам Сатана, вот чего я боюсь… Сатана, о Боже! Как найти силы, чтобы противиться ему…
      Казалось, она делает усилие, чтобы взять себя в руки.
      — ..Простите меня, — сказала она мягко, — прошу вас, сударыня… Я чувствую, что оскорбила вас только что своими вопросами и суждениями о вашей жизни, приравняв вас к еретикам. Я слишком непосредственна, и меня часто упрекают в том, что я не в меру откровенно высказываю свое мнение. Да, я такая. Я рассуждаю логически и не повинуюсь в должной мере голосу сердца. Но правы-то вы, я знаю. Какая важность — есть здесь часовня или нет?.. Чего стоит обряд без доброты? «Если я говорю языком человеческим и ангельским, а любви не имею, то я — медь звенящая… Если я имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто» «Первое послание к коринфянам святого апостола Павла, гл. 13, 1, 2,».
      Это сказал святой Павел, святой Павел, учитель для всех вас… Милая моя, простите ли вы меня?
      Тень страдания омрачала ее прекрасный взор, в котором блистал трогательный свет. Анжелика слушала ее, пытаясь понять двойственную натуру этой женщины, слишком одаренной и слишком беззащитной. Строгое религиозное воспитание в соединении с изучаемыми ею абстрактными науками обрекли графиню на жизнь вне действительности, в атмосфере мистической экзальтации. Она, конечно, была бы более на месте в Квебеке, на аудиенции у епископа или иезуитов, чем на независимых берегах Голдсборо, куда ее забросила судьба.
      Суровая Америка не будет снисходительна к этой хрупкости. И вновь Анжелика пожалела Амбруазину де Модрибур.
      — Я не сержусь на вас. И охотно прощаю вам. Вы имеете право справляться о тех местах, где вы находитесь, и о том, как живут люди, принимающие вас. Я тоже натура непосредственная и говорю, не раздумывая, все, что у меня на уме. Вам нет причин так волноваться, вы опять заболеете.
      — Ах, как я устала, — прошептала герцогиня, проводя рукой по лбу. — Я здесь сама не своя. Эта жара, этот непрекращающийся ветер, запахи соли и серы, доносящиеся с моря, пронзительные крики птиц — они без конца летают через все небо стаями, словно души страждущих… Я хотела бы рассказать вам, что со мною приключилось сегодня утром, но вы будете надо мною смеяться.
      — Нет, нет, не буду. Расскажите!..
      — Мне явился Сатана, — заявила герцогиня очень серьезно, в то время как другие в страхе перекрестились. — Конечно, это не впервые, но сегодня вид его был весьма необычен: он был весь красный…
      — Как мой ангел! — воскликнул Адемар, который страстно интересовался подобными признаниями и даже, кажется, их провоцировал.
      — Красный и безобразный, — продолжала герцогиня, — ухмыляющийся, лохматый, как зверь волосатый, и смердящий. Я едва успела перекреститься и произнести слова спасительной молитвы… Он убежал через трубу.
      — Через трубу?
      — И мой ангел тоже! — закричал Адемар в восторге.
      — Я прекрасно знаю, что Сатана может принять любое обличье и что он питает особую склонность к красному и черному, — говорила герцогиня. — Но ни разу я так не пугалась, как сегодня. Я все думаю — что может значить это новое обличье, которое дьявол принял, чтобы поколебать меня? Он насылает на меня новые несчастья, новые муки, новые искушения… Теперь вы понимаете, почему я жаждала обрести поддержку авторитетного священника, если таковой имеется поблизости, — закончила она дрожащим помимо ее воли голосом.
      — Капеллан «Бесстрашного» уже уехал, но, может быть, отец Бор еще здесь? Это францисканский монах, капеллан господина де Сен-Кастина из форта Пентагует.
      — Францисканский монах, — воспротивилась герцогиня, — нет, это слишком ничтожно…

***

      Тем временем Анжелика осматривала очаг, через который, по уверениям госпожи де Модрибур, улетел Князь Тьмы. Там была зола — несмотря на теплую июльскую ночь, для больной разжигали огонь, и сама Анжелика подбросила хвороста, чтобы лучше горело: это должно было дать чудом спасшейся женщине ощущение надежности и спокойствия.
      Нагнувшись, она различила отпечаток босой ступни. Анжелика почувствовала хорошо ей знакомый, почти осязаемый запах: «Дикарь, — подумала она, — проник сюда со своей обычной бесцеремонностью!.. Может быть, он искал меня? Кто бы это мог быть?» Это происшествие напомнило ей появление Таонтагета, посланника ирокезов, когда он пробрался в лагерь Катарунк, в гущу своих врагов абенаков, чтобы встретиться с Пейраком. Несмотря на мысль об ирокезах — угроза их набегов уже вновь начинала нависать над краем — Анжелика успокоилась в даже обрадовалась.
      — По-моему, прав оказался ты, — сказала она со смехом Адемару, — это скорее ангел.
      — Я вижу, вы не принимаете моего видения всерьез, — пожаловалась герцогиня де Модрибур.
      — Да нет, сударыня, я убеждена, что вы видели что-то.., или кого-то, но не думаю, чтобы это был дьявол. Посмотрите на Адемара! Он парень простодушный, но именно поэтому его восприятие вещей сверхъестественных оказывается довольно верным.
      Между тем изо всей мочи забарабанили в дверь — пришли сыновья госпожи Каррер, посланные ею, чтобы помочь госпоже де Модрибур при переезде и указать дорогу к новому жилищу.
      На их румяных, обветренных лицах оставили свой след морской воздух и вольный ветер, овевавший их во время охоты, рыбной ловли, сурового труда. Эти дети и подростки действовали решительно, как люди, которые сами заботятся о Своем существовании и живут далеко от непонятно-сложного общества, запутавшегося в соблюдении приличий и правил вежливости столь же мелочных, сколь и пустых.
      — А где багаж? — осведомились они.
      — Его нет, — проронила герцогиня. — Господин Арман, вы уже закончили вашу писанину?
      Секретарь посыпал песком свои листки, скатал их в трубочку, издав при этом глубокий вздох, и поднялся.
      Вся компания стала спускаться по деревянной лестнице форта.
      Анжелика, невзирая на заверения герцогини, повторявшей, что она чувствует себя совершенно здоровой, взяла ее под руку, чтобы поддержать. Это оказалось весьма кстати, ибо, дойдя до конца лестницы, Амбруазина де Модрибур вновь упала в обморок.
      Впрочем, ее можно было извинить.
      Закрывая собой входную дверь, перед ними возвышался во всем своем великолепии Пиксарет, вождь патсуикетов, Пиксарет — Крещеный Великан, величайший воин Акадии.
      Именно он — сомневаться не приходилось — предстал сегодня утром без всяких затей перед пока еще непривычным и неискушенным взором вновь прибывших. Не было ничего удивительного в том, что они приняли его за дьявола. В тот день вид его, как никогда, мог привести в ужас. Всю его одежду составляла набедренная повязка, зато с ног до головы он был разрисован темно-красными, алыми в фиолетовыми узорами. Полосы их закручивались спиралями и замысловатыми завитушками вокруг каждой мышцы на груди, напряженных мышцах на бедрах, коленях и икрах, равно как на руках и предплечьи, вокруг пупка. Нос, лоб, подбородок, скулы также не избегли подобной участи, отчего его лицо приобрело такой вид, будто с него содрали кожу; на этой маске сверкали проницательные и насмешливые глаза улыбка хищного зверька.
      Анжелика сразу же узнала его.
      — Пиксарет, — воскликнула она, — как я рада снова увидеть тебя! Проходи же, будь как дома. Садись в этой зале, рядом. Я прикажу, чтобы тебе принесли прохладительное питье. Жером и Мишель сопровождают тебя?
      — Они здесь! — объявил Пиксарет, отводя в сторону копье, чтобы дать пройти двум неразлучным друзьям.
      Это новое нашествие перьев и яркой раскраски окончательно повергло в панику королевских невест и их благодетельницу. Но госпожа де Модрибур с похвальным мужеством овладела собой. Она держала себя в руках, и чувствовалось, что сам дьявол не заставит ее потерять чувство собственного достоинства перед простыми женщинами, которым она оказывала свое покровительство.
      И даже когда Пиксарет зашел столь далеко, что прикоснулся к ним, решительно опустив свою лоснящуюся руку на плечо Анжелики, герцогине удалось не вздрогнуть.
      — Ты ждала моего прихода, ты не убежала, это хорошо, — засвидетельствовал Пиксарет, обращаясь к своей пленнице Анжелике. — Ты не забыла, что я твой хозяин — я положил руку на твое плечо во время сражения.
      — Как я могу позабыть такое! И куда, по-твоему, я могу убежать? Садись! Мы обо всем поговорим.
      Она провела его в центральное помещение форта, где стояли стол и табуреты, затем вернулась к француженкам — они уже понемногу успокаивались, хотя и наблюдали за происходящим широко раскрытыми от изумления глазами.
      — Представляю вам прославленного индейского вождя, — весело объявила она. — Вы видите, никакой он не Сатана. Напротив, он католик, и очень ревностный, пламенный защитник Креста Господня и Иезуитов. Два воина, которые пришли вместе с ним — тоже крещеные.
      — Дикари! — прошептала Амбруазина. — Первые, увиденные нами! Какой волнующий момент!
      Они по-прежнему рассматривали издалека, со смешанным чувством ужаса и отвращения, трех краснокожих, в то время как индейцы шумно рассаживались, с любопытством смотря по сторонам.
      — Но.., они такие страшные и выглядят так грозно, — продолжала герцогиня. — И потом, от них идет чудовищный запах.
      — Пустяки, к нему быстро привыкаешь. Ведь это всего-навсего медвежий или тюлений жир — они смазывают им тело, чтобы защитить себя от холода зимой и от москитов летом. Думаю, именно Пиксарета вы сегодня утром в полусне приняли за привидение?
      — Да… Наверное… Но неужели он осмелился бы проникнуть в ваши комнаты, не объявив о себе?
      — С ними все возможно. Дикари столь бесцеремонны и кичливы, что ничего не понимают в правилах обхождения, принятых между белыми. Но зато сейчас я должна покинуть вас, чтобы заняться ими, иначе они будут оскорблены. Ужасно оскорблены.
      — Конечно, дорогая. Я понимаю, что надо щадить чувства туземцев — сколько молитв мы читаем во спасение их душ в наших монастырях. И все-таки они очень страшные. Как можете вы быть так веселы с ними и терпеть, чтобы они к вам прикасались!
      Анжелику забавляли страхи герцогини.
      — Они очень любят посмеяться, — улыбнулась она. — Надо уважать их и смеяться вместе с ними. Большего они и не требуют.

      Пиксарет взял предложенный ему виргинский табак, но отказался от пива и с еще большим негодованием — от водки.
      — Демон пьянства — наихудший из всех; он отнимает у нас жизнь и рассудок; он порождает убийства.
      — Ты говоришь как Мопунтоок, вождь металаков, в Верхнем Кеннебеке. Он открыл мне воду источников.
      — Вода источников передает нам силу наших предков, погребенных в земле, где она течет.
      Анжелика послала за самой свежей водой, какую только можно было найти.
      И вдруг Пиксаретом, казалось, овладела задумчивость.
      В том ли было дело, что поселение Голдсборо внушало робость великому вождю абенаков, союзнику французов и их духовных наставников, иезуитов? Или же, несмотря на свою независимость, вождь чувствовал за собой вину — ведь он пробрался в почти английское поселение, чтобы получить там выкуп за пленницу, которую он даже не сможет обратить в католическую веру, поскольку она уже была католичкой?
      Анжелика, желая угодить индейцу, заверила его, что он и его воины найдут здесь самое лучшее железо для своих томагавков, и что если великий вождь желает иметь жемчужины, у господина де Пейрака они есть в запасе — голубые и зеленые, привезенные ему из Персии. И на переговорах он предложит такому важному военачальнику не обычные раковины, подбираемые на берегу, а привезенные из Индийского океана. Хотя и очень редкие в Америке, они подчас заменяли здесь деньги с тех пор, как их сюда завезли каравеллы Индийской компании, и считались настоящим сокровищем. Даже за Великими озерами люди рассказывали друг другу об уборах вождей племени сиу — никогда не видавшие белого человека, они тем не менее горделиво навешивали на себя по несколько рядов таких раковин, выловленных в морях, о существовании которых сами вожди даже не подозревали. Жером и Мишель слушали с огромным интересом. Глаза их блестели от разыгравшихся аппетитов, но Пиксарет внезапно резко прервал разговор, заявив, что не пристало пленнице самой обсуждать свой выкуп, и что он предпочитает вести переговоры с тем, кого зовут Тикондерога — Человек-Гром.
      — Ты хочешь, чтобы я проводила тебя к нему, — предложила Анжелика, смиряясь с его настроением.
      — Нет, я смогу найти его сам, — категорически заявил Пиксарет.
      Что с ним внезапно приключилось? Сказать, что весельчак и шутник Пиксарет вдруг превратился в человека, чем-то озабоченного, значило ничего не сказать. В его глазах, черных и блестящих, как ягоды ежевики, читалось серьезное, напряженное размышление, отчего эта пестро раскрашенная маска, эта внезапно застывшая, окаменевшая паутина ярко-красных завитков приобрела выражение острой тревоги. Он принялся озираться вокруг себя, но на сей раз не с любопытством, а недоверчиво, словно принюхиваясь к чему-то. Затем он притронулся кончиком пальца ко лбу Анжелики.
      — Опасность над тобой, — пробормотал он, — я знаю, я чувствую.
      Его заявление пробудило в Анжелике чувство тревоги. Она не любила, когда дикари, подобно дурачку Адемару, начинали вещать о своих тайных предчувствиях — слишком велика была вероятность, что догадки их справедливы.
      — Что за опасность, Пиксарет, скажи мне? — спросила она.
      — Не знаю.
      Он встряхнул своими косицами, накрученными на лисьи лапки.
      — Ты крещеная? — спросил он, устремляя на нее взгляд духовника-иезуита, что при его размалеванной физиономии выглядело совершенно нелепо.
      — Конечно, крещеная. Я же тебе говорила.
      — Тогда молись Деве Марии и святым. Это все, что ты можешь сделать. Молись! Молись! Молись! — торжественно заклинал он ее.
      Он поднес руку к сложному убранству из своих смазанных жиром волос, поискал там что-то и вытащил одно из многочисленных украшений — четки капуцина, из крупных бусин, заканчивающихся деревянным крестиком — и повесил их на шею Анжелике, затем трижды благословил ее, произнося священную формулу:
      «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…» Наконец он вскочил на ноги и схватил свое копье.
      — Торопитесь же, — неодобрительно обратился он к своим соратникам. — Я должен пуститься в путь прежде, чем ирокезы растекутся по нашим лесам. Лето заставляет этих койотов выходить из их вонючего логова.
      Теперь, когда мы покончили с англичанами, завершим дело правосудия, дабы содействовать французам, нашим братьям во Христе, и ублаготворить возлюбленных отцов наших, Черные Сутаны. Иначе дьяволы, бродящие неподалеку, быстро одолеют нас.
      Мужайся, сестра моя, я должен покинуть тебя. Но помни: молись! Молись! Молись!

***

      Произнеся эти торжественные слова, индеец в несколько прыжков исчез. Оба его сподвижника устремились вслед за ним, и только тяжелый первобытный запах напоминал еще некоторое время об их пребывании в форте.
      Растерянная и встревоженная Анжелика пыталась понять причины перемены в настроении Пиксарета.
      Возможно, ему что-то не понравилось в Голдсборо?
      Он внезапно еще раз подтвердил свои дружеские чувства по отношению к французам и Черным Сутанам. А его намек на англичан пробудил в Анжелике пронзительное воспоминание о резне, свидетельницей которой она была совсем недавно.
      Буря, пронесшаяся над нею и Жоффреем, над их любовью, война с пиратами и ее развязка, неожиданный приезд целого выводка королевских невест и знатной французской дамы, все связанные с этими событиями хлопоты, не могли вытеснить из памяти Анжелики, что в нескольких милях к западу, за сине-фиолетовыми морскими просторами и розовыми холмами Пустынных гор по-прежнему разыгрывалась кровавая трагедия. Девятый вал индейских племен, растекаясь из лесов, обрушивался на поселения белых колонистов, убивая, грабя, сжигая, снимая скальпы.
      Она подумала о встреченных ею на побережье беженцах из английских факторий, — они укрылись на многочисленных островах в бухте Каско и спешно готовились к обороне, в то время как их дети, под присмотром старших, купались в заливчиках вместе с тюленями.
      Неужели флотилии индейцев настигли их даже там? Живы ли они еще?
      По контрасту со зловещими событиями, которые, быть может, разворачивались там в этот самый момент, свобода и относительное спокойствие в Голдсборо и его ближайших окрестностях выглядели чем-то чудесным.
      У этого чуда было одно-единственное объяснение: безграничное влияние графа де Пейрака, умело маневрирующего благодаря своему союзу с бароном де Сен-Кастином и с индейскими племенами, благодаря договоренностям, заключенным с акадскими и французскими поселенцами, с торговцами английских факторий.
      Человек, прибывший в Голдсборо, попадал в другой мир. Здесь, несмотря на ссоры жителей между собой, несмотря на схватки с пиратами, он чувствовал себя в относительной безопасности, в недосягаемости для сражений, под защитой невидимых границ, которые отныне воздвигло на тысячи миль одно лишь доброе имя французского графа де Пейрака, вчера совершенно безвестного, а ныне богатого, уважаемого человека, независимого от королей, широко и свободно мыслящего. В Голдсборо, несмотря на близкую надвигающуюся войну, можно еще было избирать губернатора, заниматься торговлей, сегодня принимать богословов из Бостона, а завтра — представителей Квебека.
      Возбуждение, всегда царившее в форте, было биением жизни. Здесь сносили к складам вновь прибывшие товары, добычу с «Сердца Марии», говорили о будущих свадьбах, о строительстве церкви, о новых коммунальных и федеральных законах. Силой воли и ума одного единственного человека, с помощью верного, невзирая ни на что, и решительного сообщества самых разношерстных представителей рода человеческого, здесь закладывалась основа маленького вольного государства. Эта держава, свободная от насилия, чинимого Далекими и тираническими королевствами, Францией и Англией, заботилась лишь о созидании, о том, чтобы новая земля приносила плоды, и чтобы укрепились в ней корни будущих поколений.
      Живым тому свидетельством являлись все, кто, полагая, что их жизни или правам угрожает опасность, стекались к этому пристанищу с просьбой о защите и справедливости.
      Но разве сама необычность всего происходящего — а в ней было что-то от чуда — не свидетельствовала о его неустойчивости? Действительность, воздвигнутая усилиями людей, по-прежнему оставалась весьма непрочной.
      Станет ли короткое и раскаленное лето, которое им нужно было прожить, часом истины для всех? Поражение их ждет или победа?..
      Анжелика поднялась к себе в комнаты.
      Она чувствовала себя как человек, закончивший» все свои, дела, словно перед сражением. Все в порядке, каждая деталь, отлажена. Надо ждать. Что-то произойдет?

      Анжелика взяла в руки два свои пистолета. Они были легки и надежны. Стрельба из них будет несложной, и в два раза более быстрой, чем из любого другого известного ей оружия. Она застегнула кожаную пряжку на поясе, филигранно украшенную серебряной нитью. Пистолеты будут почти незаметны в складках ее широких юбок. Их рукоятки из ценных пород дерева, инкрустированные перламутровыми цветами и эмалью, покажутся скорее какими-то необычными безделушками, равно как и мешочки для капсюлей и пуль, отделанные с редкой изысканностью. Анжелика стала упражняться в обращении с пистолетами; быстро выхватывая то один, то другой, проворно их заряжая. Она научилась пользоваться кремневым замком — бесконечно более удобным, чем любая другая система, он был внове для нее.
      Теперь, зная, что она хорошо вооружена, она чувствовала себя спокойнее.
      Котенок вспрыгнул на стол и проявлял живейший интерес к ее действиям. Он азартно следил за движением ее пальцев, скользящих по оружию, и стремительно бил лапкой воздух — словно хотел опередить в проворстве этих маленьких неутомимых зверьков, женские пальчики — после чего прыжком убегал прочь. Ему удалось завладеть одной из пуль, он катал ее по комнате, а потом надолго застыл, задрав хвост, перед креслом, за которым укрылся металлический шарик.
      Когда же Анжелика, перейдя к другим занятиям, направилась к стоящим в углу сундукам, он тотчас же стал увиваться вокруг нее, и как только она приподняла крышку, нырнул внутрь, зарывшись в шелках и всякой всячине. Его головка показывалась то там, то здесь, увенчанная то лентой, то оборкой. Анжелика хохотала над его проделками.
      — Ты смешной! Ты похож на мальчугана, шаловливого, худого и очень живого… Когда-то Флоримон был таким… Ну же, не мешай мне… Уходи отсюда…
      Раз двадцать она вытаскивала его из ящиков. И каждый раз он умудрялся
      — подчас украдкой — пробраться назад. Она невольно начинала играть с ним, увлеченная его живостью и веселым нравом. Присутствие этого маленького домового облегчало жизнь. Теперь Анжелика думала только о сиюминутном, сулящем столько приятных открытий.
      Сегодня утром, когда она вспоминала об элегантности герцогини де Модрибур и, в частности, о ее оригинальных красных чулках, Жоффрей заметил:
      — В наших товарах, пришедших из Европы, есть не одна пара таких чулок. Я приказал отнести эти товары к вам. Значит, вы еще не устроили им досмотр!..
      И действительно, в сундуках были сокровища, способные привести в восторг самую искушенную парижанку. Анжелика не обратила на это внимания, когда в воскресенье рылась там в поисках платья, которое она могла бы надеть, чтобы достойно выглядеть у виселицы Колена Патюреля и перед эшафотом, где его должны были судить. Тогда она остановила свой выбор на черном платье с воротником из малинских кружев — именно его надела сегодня утром герцогиня де Модрибур; невзирая на свой строгий вид, оно, благодаря необычайно красивому бархату, выглядело очень богатым и должно было пойти любой женщине. Остальные туалеты ни в чем ему не уступали: все из изысканнейших тканей, обольстительные своими модными линиями и дорогими украшениями. Анжелика с волнением обнаружила наряд для девочки и два костюмчика для мальчика — из прочной шерсти яркой расцветки.
      — Можно подумать, будто Жоффрей самолично отобрал все это. Вряд ли Эриксон способен на большее, нежели простая погрузка товаров. Должно быть, Жоффрей сохранил в Париже, равно как и в Лондоне и в других столицах, доверенных лиц, знающих его вкус и верно служащих ему. Что бы он ни говорил, хотя он и живет, затерянный по ту сторону цивилизованного мира, он так и остался графом Тулузским. Ах, какой это мужчина!
      Возможно, именно поэтому, пусть он и был изгнанником, без корней, без родины, рядом с ним люди чувствовали себя по-прежнему связанными с их прежним миром, который отторг их.
      По его воле к ним приходил самыми приятными, самыми утешительными, если так можно сказать, своими сторонами уклад жизни Старого Света, его утонченность, то, что оставалось добрым и осязаемым, несмотря на варварство, войны, несправедливости…
      Разве не шла только что речь о фаянсе из Дельфта и Жьена — сегодня утром его раздавали в подарок дамам Голдсборо; для этих женщин, начинающих свою жизнь заново в хижинах из необструганных досок, на затерянном, диком берегу, такой дар становился залогом будущего уюта и богатства.
      Думая о своем муже и его замечательных идеях, Анжелика , порывисто поцеловала детский камзольчик, который она как у, раз держала в руках. Онорина так жалеет, что она не мальчик — конечно, она присвоит его себе и не потерпит возражений…
      И вдруг — шум шагов на лестнице.
      — Он!..
      Появился Жоффрей де Пейрак в сопровождении испанца с изящной деревянной шкатулкой в руках; поставив ее на стол перед Анжеликой, тот удалился.
      — Посмотрите, что я вам принес, — сказал Пейрак. — Это ларец для лекарств; туда вы сможете положить ваши склянки, баночки с мазями, мешочки с травами и хирургические инструменты. Вы можете изменить перегородки между отделениями, как вам будет сподручнее. Я заказал ларчик в Лионе. Мастер, украшая его, счел за благо изобразить в расписных медальонах святых Косьму и Дамиана, покровителей фармакопеи, чтобы они помогали вам, и, думается мне, он был прав, ибо, когда речь идет о спасении жизни человеческой, не должно пренебрегать ничьим заступничеством, не правда ли?
      — Конечно, — согласилась Анжелика, — я очень люблю Косьму и Дамиана и буду рада, если они станут сопровождать меня в моих трудах.
      — Нравятся ли вам наряды, которые вы сейчас распаковываете?
      — Несказанно. Мне даже померещилось, что некий граф Тулузский, наделенный даром быть одновременно повсюду, вдруг очутился там, в Европе, и сам выбирал их.
      — Для меня всегда было удовольствием поощрять и постигать во всех мелочах женское убранство и его неиссякаемые причуды. Осмелюсь ли признаться — на Средиземноморье и во время восточного периода моего бытия я сокрушался об отсутствии этого любезного моему сердцу безумия, безумия моды; конечно, она подчас причиняет неудобства той, которая следует ей, но и позволяет нам многое раскрыть, в женщине! Как я счастлив отныне — я вновь могу наряжать вас!
      — Я восхищена. Но что мне делать с этими платьями в глуши наших лесов Вапассу?
      — Вапассу есть королевство, а вы — его королева. Кто знает, какие празднества нам еще доведется там увидеть? Вы же знаете, и здесь случаются визиты высокопоставленных особ. И потом, я хочу, чтобы вы покорили Квебек.
      Анжелика вздрогнула. Она взяла котенка на руки, чтобы на драгоценных шелках не остались следы его острых коготков, и теперь машинально гладила его.
      — Квебек! — прошептала она. Мы отправимся в Квебек?.. В эту ловушку, расставленную французским королем? В это логово вечных, заклятых наших врагов, ханжей, церковников, иезуитов?
      — Почему бы и нет?.. Именно туда ведут все нити. Отправиться в Квебек? Да, я знаю, рано или поздно я приду к этому. Бесспорно, я не хочу подвергать вас никакой опасности и появлюсь там со своими кораблями и пушками. Но я знаю также, что впечатлительные французы охотнее склоняются перед красотой очаровательной женщины, когда глаз нельзя оторвать от ее прелестей и от роскошного ее одеяния, нежели перед бряцанием оружия. Сверх того, у нас там есть друзья, люди немаленькие: герцог д'Арребу, шевалье де Ломени-Шамбор и даже Фронтенак — губернатор. Я помог Кавелье де Ла Салю , что создало, нравится это кому-то или нет, своего рода союз между Новой Францией и мной. Господин де Виль д'Авре мне только что подтвердил это.
      — Губернатор Акадии? Что это за человек? Пейрак улыбнулся.
      — Вы сами увидите. Своего рода Пегилен де Лозен ; в нем есть что-то от Фуке — деловая жилка, любовь к искусствам, что-то от Мольера — критическое восприятие себе подобных. И кроме того, он гораздо лучше разбирается в самых разных науках, чем можно было бы предположить, судя по его виду.
      Он мне говорит, что в Квебеке желает видеть именно Bac по его разумению, именно ваше появление там в гораздо большей степени, чем мое, станет решающим.
      — По-видимому, из-за легенды о прорицательнице, предсказавшей Дьяволицу Акадии?
      Жоффрей де Пейрак пожал плечами.
      — Чтобы возбудить страсти толпы, хватает самой малости. Рассмотрим факты. Неприятие церковью де Пейраков покоится отныне на основаниях мистических, и это гораздо более существенно, нежели все мои завоевания так называемых французских территорий. Надо побороть эти допотопные страхи.
      Анжелика вздохнула. Мир болен, но кто же исцелит его? Действительно, какие преграды может поставить холодная материальность пушек восприятию жизни, основанному единственно на идее вечного спасения и сверхъестественных сил?
      Никогда не покорится силе непримиримая душа Квебека — достойная новорожденная дщерь апостольской римско-католической церкви.
      Его обитатели, явившиеся сюда, дабы нести спасение дикарям и изгнать дух Тьмы из языческих лесов Нового Света, хранили в своих сердцах заветы рыцарей-завоевателей былых времен.
      — Квебек?.. Вступить в борьбу с городом? — Анжелика разволновалась. — Сможем ли мы вернуться обратно в Вапассу до наступления зимы? Вот видите, я отвыкла от света и мне не терпится вновь встретиться с Онориной.
      — Лето здесь короткое, это правда. А мы должны еще навести порядок во Французском заливе, но… Кстати об Онорине, как она видится вам на охоте в этом дворянском камзоле?
      — Так значит, это наряд для нее?
      — Да, она по-мальчишески смела и дерзновенна. Зимой, в снегах, юбочки стесняют, словно путы, ее стремительность, и она приходит в ярость от того, что не может быть такой же бесстрашной, как Бартелеми и Тома. Эти костюмы станут для нее сбывшейся мечтой.
      — О да! Вы умеете проникнуть в ее мечты, умеете понять ее.
      — Она для меня близкое, дорогое существо, — сказал Пейрак, одаряя графини той поразительной, лишь ему присущей обаятельной улыбкой, с которой он подчас обращался к ней, желая ее успокоить.
      И то, что он был так чуток к Онорине, доставило Анжелике величайшую радость, хотя она и не знала, как выразить ее.
      Котенок перепрыгнул с рук Анжелики на краешек стола и принялся там умываться с безучастным видом, словно ничего не замечая.
      Анжелика обвила руками шею де Пейрака. Даже упоминание об Онорине крепило силу их любви. Девочка могла стать камнем преткновения, а стала еще одним залогом неразрывности их уз. Беззащитное дитя, вверенное им в дни мук и страданий, побуждало их бороться, чего бы то ни стоило, за ее судьбу, избегая ловушек, скрытых в потаенных уголках их собственных душ, превосходя самих себя, чтобы не обмануть наивных ожиданий ребенка, сумевшего зажечь их сердца. Когда Анжеликой овладевала тревога за бедную малышку, свою незаконную дочь, мысль о том, что Жоффрей де Пейрак так трогательно заботится о девочке, любит ее, приносила ей успокоение. «Потому что я ваш отец, сударыня!» Незабываемый миг! Никогда она не сознавала столь остро, как в ту минуту, какая всеобъемлющая доброта царит в сердце этого человека. А ведь вся его жизнь, и даже одно то, что по уму он намного превосходил всех окружающих, могли сделать его нетерпимым, безразличным, если не жестоким к людям.
      Ему было бы легко возвыситься над всеми одной лишь властью своей силы, своих знаний, изобретательности, своего дерзновенного характера, всегда устремленного вперед, в будущее. Но он по-прежнему покровительствовал сирым и убогим, отдавая вместе с тем должное жизни и ее радостям, красоте и грации ребенка или женщины, проявляя стихийное влечение ко всему, что заслуживает почитания и любви.
      Именно потому было так уютно рядом с ним. Анжелика безмерно радовалась, что среди многих и многих, кого она смогла пленить и удержать рядом с собой, оказался и этот поразительный мужчина, неуступчивый и нежный, горделивый и скромный, скрытный, не пускающийся в откровения, неохотно открывающий душу, но надежный и прямой в своих устремлениях. И недавняя драма доказала это, когда они, дабы не погубить друг друга, были вынуждены надругаться над целомудрием своих чувств, предстать друг перед другом без всяких покровов.
      Безраздельное чувство безопасности охватывало Анжелику рядом с Жоффреем. Источник тревоги был не здесь.
      Ее ладони скользили по плечам мужа. Прикасаться к нему, осязать его — вот в чем была ее отрада, ее счастье.
      И теперь она со страхом спрашивала себя, как она сможет жить и выжить без него.
      Графиня опустила голову и после некоторых колебаний спросила:
      — Скоро вы будете принуждены уехать, ведь так? Вы поспешите на помощь тем важным персонам из Квебека, что очутились в ловушке, расставленной кораблем Фипса на реке Святого Иоанна.
      Он приподнял ей подбородок, как опечаленному ребенку, которому смотрят в глаза, чтобы попытаться утешить, убедить.
      — Так надо. Нельзя упустить такую возможность — оказать услугу этим квебекским сумасбродам.
      — Но объясните же мне наконец, — нервно воскликнула она, — почему канадцы столь сердиты на нас? Почему они видят во мне дьяволицу, а в вас — опасного завоевателя французских территорий? По договору эти земли относятся к Массачусетсу, вы приобрели их в полном соответствии с законом… Не могут же, в самом деле, канадцы претендовать на то, чтобы держать в своей власти весь американский континент.
      — Могут, дорогая! Именно к этому они и стремятся, будучи французами и католиками… Служить Богу и королю — вот первая заповедь добропорядочного француза, и они готовы умереть за это, даже если их всего лишь горсточка, шесть тысяч человек, противостоящих двумстам тысячам англичан на юге. Смелость города берет! Несмотря на договоры, они по-прежнему рассматривают все территории вокруг Французского залива как французские. Доказательство тому — бесчисленные поместья и оброчные округа, сохраняющиеся там и тут: Пентагует с Сен-Кастином, Порт-Руаяль и другие, и каждый год губернатор Акадии прибывает сюда, в эти владения, за оброком. Подобное нашествие приходится не совсем по вкусу далеким подданным короля. В конце концов, акадийцы мало-помалу стали ощущать себя независимыми, почти как жители Голдсборо. Именно поэтому Кастин попросил меня взять под свое покровительство самых различных колонистов, населяющих залив, — французов, шотландцев, англичан — все они почитают себя полноправными хозяевами на этой земле.
      Конечно, если это обсуждалось в Квебеке, вряд ли меня там считают святым с нимбом вокруг головы. Особенно вышеуказанный губернатор Акадии, например, в момент, когда он собирает налоги со своих строптивых подданных; Потому-то вызволить его из переделки будет, по-моему, хорошей политикой.
      — Что с ним стряслось?
      — В отместку за резню, учиненную абенаками во главе с французами, на западе, в Новой Англии, Массачусетс послал адмирала с несколькими кораблями, дабы покорить всех французов, попавшихся под горячую руку. Хотя подобный план и был оправдан, он мог лишь усугубить наше положение и ни к чему бы не привел. Следовало образумить Квебек, а не нападать на каких-то мелких землевладельцев, которые изо всех сил держатся за свои земли, полученные ими от предков, и худо-бедно собирают на них ежегодный урожай. Мне удалось отговорить от этой затеи адмирала Шеррилхэма, но сопровождавший его Фипс из Бостона и слышать ничего не желал; он стал действовать самостоятельно, и, прознав, что высокопоставленные лица из Квебека, в том числе губернатор Акадии Виль д'Авре, а также интендант Новой Франции Карлон и несколько знатных дворян, находятся в Джемсеге, он запер вход в устье реки Святого Иоанна. Таким образом, он не дает им спуститься вниз по течению и вернуться в море. Господин Виль д'Авре, человек непоседливый, предпочел ускользнуть пешком, через лес. Под покровом тумана ему удалось остаться незамеченным англичанами, подняться на борт рыболовного судна, промышляющего треску, и прибыть сюда ко мне за подмогой. Хоть он и считает меня гнусным противником и могущественным врагом, больше всего ему хочется спасти свой корабль, груженный, как я подозреваю, драгоценнейшими мехами, собранными им в качестве податей во время его губернаторской поездки. С моей стороны было бы непорядочно отказать ему в такой услуге.
      Если Фипсу удастся захватить этих людей вместе с их кораблями и доставить их пленниками в Бостон или Салем, дело дойдет до Версаля, и король может увидеть в нем как раз тот предлог, который он ищет, чтобы объявить войну Англии. А мы здесь все предпочитаем наш шаткий мир новому столкновению.
      Анжелика слушала его, преисполненная тревоги. И хотя, чтобы не пугать ее, Жоффрей многое смягчил в своем рассказе, она, благодаря услышанному, стала лучше понимать, сколь ненадежно их положение, и какой груз он взвалил на свои плечи.
      Боже мой, как же он был одинок! Ради чего, ради кого хотел он бороться?.. Ради нее, ради Онорины, ради их сыновей, ради тех отверженных, что стекались к нему со всего света, под его стяг, под сень его могущества. Чтобы созидать, двигаться вперед, чтобы строить, а не разрушать…
      — ..Это одно из типичных происшествий Французского залива с его разноплеменными представителями рода человеческого, — заключил он и слегка улыбнулся. — Любой обречен на провал, пока есть такие туманы, такие болота, такая глушь, куда можно пробраться и спрятаться ото всех… Это страна беглецов и перестрелок, но что за важность, я построю здесь королевство для вас…
      — Не опасна ли экспедиция, куда вы отправляетесь?
      — Это всего лишь прогулка. Надобно лишь помочь французам, сделать все, чтобы индейцы не вмешались в конфликт, и в конечном счете отнять у Фипса добычу, хотя он и имеет на нее определенное право. Он будет в ярости, но до рукопашной дело не дойдет, это исключено.
      Он сжал ее в своих объятиях.
      — Я хотел бы взять вас с собой.
      — Нет, это невозможно, я не могу оставить Абигель одну. Я пообещала ей, что буду принимать у нее роды и.., не знаю почему, но мне страшно за нее, я чувствую, что и она сама очень тревожится, несмотря на все ее мужество. Мое присутствие успокаивает ее. Я должна остаться.
      Анжелика тряхнула головой, словно отгоняя искушение — ухватиться за него, следовать за ним, чего бы это ни стоило, повинуясь безотчетному желанию, над которым она даже не пыталась размышлять.
      — Не будем об этом больше говорить, — непреклонно решила она.
      Она села в кресло. Котенок, решив по этой примете, что игры и рассуждения окончены, прыгнул к ней на колени и свернулся клубочком.
      Было в нем столько дружелюбия, любви к жизни, что он и ей сообщал немного своей умиротворенности. «Онорина будет от него без ума», — подумалось ей.
      Онорина! И вновь сердце Анжелики сжалось от тревоги. Жоффрей уедет, а она останется бороться одна. Но откуда исходит угроза?..
      Исходит ли она от неизвестного корабля и людей, плывущих на нем, чья цель, по-видимому, вмешаться в их судьбы? Кто их послал? Канадцы? Англичане?.. Это казалось совершенно не правдоподобным. Положение с канадцами было и так ясно. Они предавали анафеме, они нападали. Англичанам же хватало других дел, нежели тревожить полезного им человека, с которым они заключили выгодные договоры.
      Тогда кто? Личный недруг Жоффрея? Соперник в торговле, домогающийся этой территории, желающий исподволь вытеснить первопоселенцев? Разве не пытались тайком настроить Жоффрея против Золотой Бороды?
      Но тогда почему же целились в нее? Она остро ощущала себя мишенью, и это угнетало ее, угнетало так сильно, что у нее возникла мысль: если бы ее не существовало, Жоффрей мог бы жить спокойно.
      Она не удержалась и сказала ему об этом.
      — Если бы меня не было рядом с вами, вам бы жилось легче, я это чувствую.
      — Если бы вас не было рядом со мной, я бы не был счастливым человеком.
      Он огляделся вокруг себя.
      — ..Я строил этот форт в одиночестве. Вы исчезли из моей жизни, и все же что-то в душе моей отвергало мысль о вашей смерти. Уже то, что я вновь обрел Флоримона и Кантора, казалось мне залогом, сулившим что-то. «Она близко, — шептал я себе, — она здесь, моя возлюбленная…» Это было безумие, но, не отдавая себе в том отчета, при постройке я добавлял какие-то детали.., для вас… Это было незадолго до того, как я собрался вернуться в Европу, до путешествия, когда по воле случая я встретил в испанском порту Роша, и он сказал мне: «Зеленоглазая француженка, знаете, та, которую вы купили в Кандии.., она жива. Она в Ла-Рошели. Я ее там видел, совсем недавно…» Как выразить радость, охватившую меня в тот миг! То была словно вспышка молнии, сверкнувшей с небес!.. Славный Роша! Я засыпал его вопросами. Я щедро одарил его, как самого дорогого друга… Да, судьба была милостива к нам, даже если она и выбирала подчас окольные пути.
      Он приблизился к ней и стал целовать ее руки.
      — ..Так будем же по-прежнему верить в нее, любовь моя.

      Анжелика и Абигель сидели в центре садика, среди высоких трав и цветов. Этот садик окружал дом Бернов, вход в него был загорожен перекладиной, по обыкновению, принятому в Новой Англии. Подобный цветник полагалось иметь каждой жене поселенца, дабы в этих местах, где аптекарь нередко жил в большом отдалении, поддерживать все семейство в добром здравии с помощью собственных лекарств, а также чтобы придать остроты и пряности частенько пресным блюдам из рыбы и дичи. Здесь также сажали овощи, салат, порей, редиску, морковку и много цветов для увеселения души.
      Весна выдалась мягкая, и теперь первые ростки уже дали всходы. Абигель отодвинула кончиком ботинка круглый и мохнатый лист, клонившийся с грядки.
      — Осенью у меня будут тыквы. Я их сохраню на зиму, а несколько штук сорву раньше, когда они будут еще размером с дыню. Их пекут в золе и едят, как печеные яблоки.
      — Моя матушка любила сад, — внезапно вырвалось у Анжелики. — В огороде… Я как сейчас вижу ее… Она трудилась не покладая рук… Я вдруг увидела ее сейчас…
      Внезапно перед ней словно предстала ее мать. Высокая, статная, чуть поблекшая фигура, в соломенной шляпе, с корзинками в руках, иногда — с букетом цветов, который она прижимала к сердцу, точно ребенка.
      ..Моя мать!..
      Это видение, словно выступившее из тумана, посетило ее внезапно, безо всякой на то причины.
      «Матушка, защитите меня», — подумалось ей.
      Впервые мысль о подобном заступничестве пронзила ее сердце. Она взяла руку сидящей рядом Абигель и нежно задержала ее в своих ладонях. Может быть, Абигель — большая, невозмутимая, мужественная — была похожа на позабытую мать Анжелики?
      Днем Берн пришел к господину и госпоже да Пейрак, приглашая их оказать ему честь отужинать у него сегодня вечером. Это нежданное приглашение, по-видимому, должно было доказать, что почтенный и неуступчивый протестант, равно как и его единоверцы, хотел принести повинную хозяину Голдсборо, выказывая свое стремление загладить весьма язвительные речи, произнесенные в момент вступления в должность Золотой Бороды. Вполне понимая эту тягу к примирению, граф де Пейрак принял приглашение и под вечер направился вместе с Анжеликой к жилищу Бернов.
      Но противоборствующие стороны были представлены личностями столь яркими, а воспоминания, разделяющие их, оказались преисполненными таких страстей и такого неистовства, что во время встречи неизбежно возникла некоторая напряженность.
      Оставив мужчин наедине, Абигель пригласила Анжелику выйти на улицу, чтобы показать ей свой садик.
      Дружба обеих женщин была превыше всех ссор. Они инстинктивно отстранялись от них, отказываясь вникать, что же в поступках мужчин могло показаться оскорбительным, избегали непримиримых суждений, дабы не порвать столь необходимую им нить взаимной привязанности, не нарушить союз двух нежных женских душ. При всей несхожести их характеров, обе они испытывали потребность в этом чувстве. Оно было их прибежищем, в нем они черпали веру, здесь их согревало что-то живое и ласковое, что не могла притушить даже разлука, а каждое новое испытание не расшатывало, но укрепляло.
      Перламутровое мерцание, угасавшее на горизонте, над островами, ложилось мягким отблеском на тонкое лицо Абигель, подчеркивая его красоту. Тяготы ее положения не исказили его черты, не испортили его чистый цвет. Она по-прежнему носила строгий ларошельский чепец, бывший не самым популярным убором среди городских дам, но ей он достался от матери, уроженицы Ангулемского графства, а там не напяливали на себя банты да кружева. Этот суровый чепец необычайно шел Абигель.
      — Так значит, вы счастливы?.. — спросила Анжелика. Абигель вздрогнула, и если бы не темнота, Анжелика увидела бы, как та покраснела. Но Абигель смирила свое волнение, и Анжелика догадалась, что молодая женщина улыбается.
      — Сказать так — значит сказать слишком мало… Как возблагодарить мне Господа? Каждый день я открываю все новые сокровища в сердце моего мужа, богатство его ума и знаний, его мудрость, его глубокий, сильный характер человека жесткого подчас, но умеющего чувствовать… По-моему, в глубине души он.., очень добрый. Но в наше время это опасная добродетель, и он это знает.
      Она добавила задумчиво:
      — Я учусь любить мужчину. Это странное испытание. Мужчина — это что-то неведомое, столь отличное от нас и столь важное. Я иногда думаю: не бываем ли мы, женщины, невнимательны к ним, отказывая им в праве на свой, особый склад ума. И если они не всегда понимают нас, то и мы.., всегда ли мы делаем усилие, чтобы понять их такими, какими их вылепили столетия; ведь на них лежит ответственность за все в этом мире, а это тяжкий груз, даже если они и завладели им по своей собственной воле?
      — Мы наследовали рабству, а они — владычеству, — сказала Анжелика. — Вот почему между нами иногда проскакивает искра непонимания. Но вместе с тем это захватывающий жребий: искать согласия, призывая на помощь любовь.
      Было уже почти совершенно темно. В домах и в порту, как опалы на темно-синем фоне, загорелись огни; на островах, рассеянных в бухте и казавшихся днем пустынными, появились тускло-красные звездочки костров и фонарей, указывая на присутствие людей. Внезапно у Анжелики вырвалось:
      — Мне кажется, за нами кто-то следит… В кустах что-то пошевелилось.
      Они прислушались. У обеих женщин создалось ощущение, что кто-то совсем рядом наблюдает за ними, и слежка эта воспринималась как угроза.
      Абигель обхватила Анжелику за плечи и прижала ее к себе. Позднее она признавалась, что в тот миг испытала уверенность — огромная опасность нависла над Анжеликой де Пейрак.
      Им почудилось, что раздался глубокий, душераздирающий вздох, но, по-видимому, то был всего лишь ветер, прошелестевший в соснах на скале.
      — Пойдем в комнаты, — произнесла Абигель, увлекая за собой подругу.
      Они уже повернулись к дому и сделали несколько шагов, когда их вновь встревожил треск веток, а затем раздалось весьма внятное хрюканье.
      — Ох! — воскликнула Абигель, — так вот в чем дело! Опять к нам в сад от Мерсело забрался их поросенок — с той стороны есть только плетень. Они совсем не следят, чтобы он сидел в своем загоне, и он ищет себе пропитание на деревенских улицах и в чужих садах; им так проще.
      Она пошла к лужайке, которая отделяла их от соседнего строения — такого же дома, как и все остальные, из досок и бруса, с крышей из дранки, поставленного посреди участка, который содержался весьма скверно.
      Дверь дома была открыта, и в освещенном проеме вырисовывалась фигура молодой женщины с грудным младенцем на руках. Абигель окликнула ее:
      — Бертилья! Ваш поросенок опять все растоптал у меня в саду.
      Женщина спустилась с крыльца и безучастно направилась к ним. Ее походка была, однако, грациозной, и сама она казалась молодой и привлекательной. Когда она была уже совсем рядом, Анжелика и вправду узнала Бертилью Мерсело, дочь торговца бумагой из Ла-Рошели. Пухлый и кудрявый малыш держал головку очень прямо и, чувствовалось, очень серьезно наблюдал за всем происходящим. Черты его лица в темноте были не видны.
      — Я уже говорила мужу, — сказала Бертилья жалобным голосом. — Он наконец согласился, чтобы мы поставили забор, заплатив плотнику с вами пополам. Но в последние дни приключились все эти истории, сражения, потом
      — чужие люди, новый губернатор, — так что ему было недосуг им заняться.
      — Слов нет, тут были вещи более срочные, нежели установка забора, — примирительно согласилась Абигель. — Но вам следовало бы смотреть за свиньей, чтобы она не уходила из загона. Она уже причинила нам немалый ущерб.
      Анжелика, подбадривая поросенка пинками и понуканиями, смогла наконец вернуть его обратно в хозяйские владения, откуда тот понесся галопом в другую сторону. Бертилья, вздохнув и распрощавшись весьма коротко, пожалуй, не слишком даже вежливо, тоже удалилась.
      — Так значит, Бертилья Мерсело замужем? — удивилась Анжелика. — Я и не знала. И у нее уже родился ребенок. Еще и года нет, как мы прибыли сюда, ни о чем таком вроде и речи не было.
      — Это не ее ребенок, — пояснила Абигель. — Это маленький Шарль-Анри. Знаете, малыш Женни Маниго, тот самый, который родился в день нашей высадки на берег. Ему скоро исполнится год. Бедный ангелочек! Впрочем, вы, наверное, и не знаете, что случилось с несчастной Женни.
      — Нет. Что такое?
      — Ее похитили индейцы. Уже на исходе осени, и двух месяцев не прошло после того, как она родила. В тот день несколько наших отправились из лагеря Шамплен в Голдсборо — кто пешком, кто верхом. И вдруг, в том самом месте, где индейцы однажды уже нападали, они появились опять, испуская воинственные кличи. Наши мужчины были вооружены и дали им отпор. Индейцы скрылись, но забрали с собой Женни — она замешкалась, собирая на опушке леса ягоды вместе с Сарой, своей сестрой. Саре удалось спастись и догнать нас.
      Госпожа Маниго была верхом, с младенцем на руках. Она увидела Сару, бегущую к нам, а за ней по пятам неслись эти красные дьяволы. Габриэль, мой муж, выстрелил, и один из них упал. Но другой бросил свой томагавк и попал одному из наших в голову, раскроив ему череп. Для нашей общины это большое горе — ведь он был отличным плотником. А мы потеряли Женни.
      Это сразило Анжелику.
      — Какие индейцы? Ирокезы? Может быть, мне бы удалось…
      Она уже представляла себе, как помчится со священным ожерельем вампум , подаренным ей Уттаке, и добьется освобождения Женни Маниго. Абигель покачала головой.
      — Нет! По приказу господина д'Урвилля несколько дней подряд прочесывали все окрестности, но никаких следов не нашли. Господин де Сен-Кастин был очень предупредителен я помогал нам. Он в конце концов установил, что речь идет о малочисленном племени из Верхнего Кеннебека. Они, по-видимому, добрались сюда на лодках, а затем уплыли обратно вместе с пленницей. Господин де Сен-Кастин говорил, что это абенаки, но не заключившие союз с другими племенами. Они живут севернее, соседствуя скорее с англичанами, чем с канадцами, и все время кочуют, так что никто не знает, где их можно застать.
      — Какое ужасное происшествие! — прошептала Анжелика.
      Ей вдруг стало холодно, она вздрогнула от ночной прохлады.
      — Господин Маниго совсем обезумел, — продолжала Абигель. — Он называл эти места проклятыми и хотел бежать отсюда в Бостон. Но выпал снег, начались метели, ему пришлось зимовать здесь. Мы очень боялись, как бы ребенок, лишенный материнского молока, не умер. Но госпожа Маниго женщина решительная. Она стала ему давать молоко от тех нескольких коз, которые у нас тут есть, и он выжил. Он стал крепким, и ест теперь овощи и рыбу, как настоящий маленький мужчина. Мы уже больше за него не опасаемся. Полгода назад его отец женился вторично, на Бертилье. Она всегда была влюблена в него по уши и воспользовалась этим случаем, чтобы покорить его; она обхаживала его, как могла.
      — Женился вторично!.. Но… Женни, может быть, жива!
      — Меня это тоже очень огорчило. Но все полагали маловероятным, чтобы она избегла смерти, находясь в руках дикарей. Мой отец дал свое согласие на этот брак. Несчастный молодой человек, впавший в отчаяние, не мог долго оставаться один с сироткой на руках, а Бертилья побудила бы его в конце концов жить во грехе. Этот союз лучшее из того, что могло случиться, не правда ли? Она занимается ребенком…
      Анжелика сделала над собой усилие, чтобы смириться с известием об этой жестокой истории и с ее завершением, отнесясь к ней философски. Она понимала, что для кальвинистов, живущих по своим собственным законам, несчастная Женни, очутившись у индейцев, действительно перешла в мир иной.
      Бедный малыш Шарль-Анри, которому Анжелика пожелала дать имя своего сына, погибшего от руки королевских мушкетеров! Неужели она принесла ему несчастье?
      — Пойдем в дом! — предложила Абигель. — Вы опечалились, а я не хочу этого. Здесь надо стараться не раздумывать слишком долго, не размышлять чрезмерно об опасностях, которые нас окружают, о смертях и ошибках, которых нам не удалось избежать, иначе у нас опустятся руки. Мы должны собрать все силы, чтобы выполнять свой долг и идти вперед, ради жизни, ради всего лучшего…
      — Да, вы правы.

      Два маленьких мальчика играли в триктрак на краешке стола. Они были полностью поглощены своим занятием, склонив головы так низко, что волосы прямыми прядями падали им на щеки. Седовласый негр, чья курчавая шевелюра смахивала на колпак из пакли, внимательно следил за игрой, опершись подбородком на темные руки с лиловыми ногтями.
      Пламя свечи в оловянном подсвечнике заливало мягким светом эту сцену, искорками плясало на золотых кольцах в ушах старого чернокожего, на его скулах и на белой эмали глаз.
      При появлении Анжелики и Абигель все тотчас пришло в движение. Мальчики вскочили на ноги, бросились на шею Анжелике, старый негр тоже устремился к ним с разнообразными приветствиями на почти безупречном французском языке, однако же с тем мягким и чуть пришепетывающим акцентом, который присущ африканцам. Это был Сирики, слуга Маниго. Они когда-то подобрали его, больного, среди рабов, свезенных в Ла-Рошель, в ту пору, когда торговля «черным товаром» была одним из многочисленных коммерческих занятий Маниго.
      Сегодня на Сирики была все та же, хотя и потертая, с заплатками, прекрасная малиновая ливрея, обшитая золотым галуном, всегда бывшая предметом его гордости. Анжелика вспомнила, как он мчался, подобно пламени, по ландам за беглецами-гугенотами с криком: «Хозяин! Хозяин, возьми меня с собой!..» За ним неслись королевские мушкетеры. Ужасный миг! Но сегодня все они, живые и здоровые, собрались в этом бедном жилище в Америке.
      Сирики с гордостью выспрашивал у Анжелики, узнает ли она в светловолосом ребенке того Жереми Маниго, его питомца, которого он нянчил еще грудным младенцем.
      — Ведь правда же, он вырос, сударыня? Он становится мужчиной. А ему еще нет и одиннадцати лет.
      И действительно, никогда еще щеки у Жереми не были такими круглыми, глаза — такими голубыми, а волосы — такими светлыми.
      Рядом с ним Лорье Берн, его партнер по триктраку в тот вечер, казался более тщедушным, хотя тоже окреп.
      — Кто из двоих выигрывает? — поинтересовалась Анжелика.
      — Он, — ответил Жереми, с упреком указывая на Лорье, — он всегда выигрывает.
      Лорье заважничал и состроил в ответ презрительную гримасу, а Жереми принял оскорбленный вид. Долгожданный ребенок в семье богатого ларошельского буржуа Маниго, крупного торговца, где рождались только девочки, этот единственный сын был сильно избалован своими родными. Однажды, когда по дороге в школу мальчик неосторожно задержался, заглядевшись на католическую процессию, он был похищен приверженцами иезуитов. После бесчисленных хлопот, в которых Анжелика помогала коммерсанту, тот смог отыскать сына, но понял, какая опасность тяготеет отныне над всеми протестантами во Франции, независимо от их положения и состояния. Все это побудило Маниго к отъезду из страны.
      Абигель утешила мальчика, приласкав его и дав ему кусок пирога.
      — Вы продолжите партию завтра, — сказала она. — Я поставлю доску на полку, не смешав кости.
      Жереми с полным ртом по очереди сказал всем «до свидания» и вложил свою ладошку в руку Сирики.
      Жилище Бернов стояло на середине склона, спускавшегося к главной площади деревни. Оконца в нем были совсем маленькие, чтобы не впускать в помещение холод; к тому же стекло являлось большой редкостью. И все-таки Голдсборо стал одним из немногих поселений, где в первую зиму людям не пришлось довольствоваться рыбьими пузырями или пергаментом вместо стекол.
      Построенные осенью на скорую руку, дома гугенотов были довольно тесными. Жилище Берна состояло из двух комнат: в одной питались, да здесь, собственно, и протекала вся жизнь, другая же служила спальней для родителей, кроме того, здесь стоял шкаф. Существовали еще две пристройки — для хранения дров и для умывания. Короткая лестница вела к люку на чердак. Марсиаль, старший сын, заявил, что в доме повернуться негде, и построил себе в саду вигвам из древесной коры.
      — Совсем как наш канадец-старожил Элуа Маколе, — заметила Анжелика.
      Лорье спал в общей комнате, Северина устроилась на чердаке.
      Кстати, Северина тоже была сейчас здесь и жгла мелиссу, чтобы отогнать комаров. По-прежнему худая, с тем же страстным личиком и большим ртом, она вступала в отрочество; однако теперь, под присмотром терпеливой Абигель, она расцвела. Северина тоже поцеловала Анжелику и сразу же заявила без обиняков:
      — Как я счастлива, госпожа Анжелика, что все эти истории которые про вас рассказывали, оказались враками! А иначе я бы покончила с собой. Я не люблю жизнь, когда в ней слишком много сложностей и разочарований.
      — Ты слишком цельная натура, Северина. Узнаю тебя, ты совсем не изменилась.
      Посреди стола красовалась черная, с длинным узким горлышком бутылка старого рома. Сидя друг против друга, Жоффрей де Пейрак и Габриэль Берн оживленно беседовали. Судя по всему, поводом для достижения согласия послужила общая привязанность: Онорина. Жоффрей де Пейрак повествовал о подвигах Онорины в Вапассу, Берн расписывал подвиги Онорины в Ла-Рошели. И оба сходились на том, что это очаровательное дитя, сильная натура и что невозможно не полюбить ее с первого же взгляда.
      — Она с самого младенчества такая, — говорил Берн. — Помню, когда я нашел ее в лесу, под деревом, к которому она была привязана…
      Он замолчал. Взгляд его встретился со взглядом Анжелики, объятым внезапной паникой, потом снова обратился к Жоффрею де Пейраку, не спускавшему с них глаз.
      — Это старая история, — продолжил Габриэль. — Она принадлежит тому миру, что мы оставили позади нас. Когда-нибудь я расскажу ее вам, ваше сиятельство, ежели будет на то позволение госпожи Анжелики, или она сама вам ее поведает. А пока — выпьем за наше здоровье, за здоровье отпрысков наших, присутствующих, отсутствующих или будущих, — заключил славный Берн, поднимая свою рюмку.
      Уже когда начался ужин, вдруг появился нежданный гость, совсем маленький.
      — Ой, смотрите, кто пришел!
      — Мой котенок! — воскликнула Анжелика. Он прыгнул ей на колени и, поставив передние лапки на край стола, представился всей компании, издав чуть слышное, с хрипотцой, но приветливое мяуканье. Затем он потребовал свою долю с пиршественного стола.
      — По-моему, он похож на Онорину, когда она пришла к нам, — сказала Северина. — Сразу было видно, что она почитает себя самой важной особой на всем белом свете…
      Анжелика рассказала историю котенка.
      — Это очень мужественное существо. Не знаю, как Удается такому малышу, преодолев все препятствия, отыскать меня везде, где бы я ни находилась.
      — Обычно кошки привязываются не к людям, а к жилью, — изрекла высокоученая тетушка Анна.
      Все заговорили о кошках, а тот, о ком шла речь, наслаждался тем временем жареной дорадой , и было видно, что котенок и впрямь почитает себя самой важной особой на всем белом свете. Он был еще тощим, но теперь, когда у него уже хватало силенок умываться, обнаружилось, что сам он был белым, а спинка, половина мордочки и несколько пятнышек — шоколадного цвета; еще несколько пятен, более темных, почти черных, украшали ухо, лапку, а также хвост. Стало видно, что у него длинная и густая шерсть, а круглые, шариками, бакенбарды и пучки пуха, растущие прямо из ушей, придавали ему сходство с маленькой рысью. Он был очарователен и знал это.

      Анжелика застала герцогиню де Модрибур за молитвой; тут была и вся ее паства, включая Жюльену, и даже секретарь, Арман Дако, мужественно преклонил колена в сторонке.
      Стояла жара, но никто, казалось, не испытывал неудобства, опустившись на колени на глинобитном полу скромного домика, куда переехала жить благодетельница. Впоследствии Анжелика обнаружила, что подобные набожные бдения происходили у королевских невест весьма часто. Деликатная, очаровательная герцогиня отличалась тем не менее завидной настойчивостью и крепко держала свою компанию в руках. Казалось, что молитва — ее излюбленное времяпрепровождение, она словно бы с наслаждением отдавалась ей. Ее взгляд, устремленный к небесам, блистал исступленным восторгом, а лицо становилось еще более бледным, лилейно-белым, словно освещенным внутренним светом. В эти минуты она была прекрасна, но, не будь ее усердие столь искренним, ей, по-видимому, вряд ли хватило бы сил выдержать эти долгие труды благочестия.
      И только Жоб Симон, славный капитан «Единорога», единственный из тех, кто спасся после кораблекрушения, не участвовал в этом набожном деянии. Он с грустным видом сидел неподалеку от дома, на песке, рядом со своим деревянным единорогом; лохматый, наводящий неясную тревогу страж и его мифический зверь, казалось, оберегали это собрание весталок.
      — Могу вас порадовать, — обратилась к нему Анжелика, идущая к дому. — Будет у вас золотая фольга. Я говорила о вас с господином де Пейраком.
      Попав прямо с порога в заунывное бормотание молитв, Анжелика на мгновение растерялась, ибо для нее это было полной неожиданностью. Но госпожа де Модрибур, заметив ее тотчас же перекрестилась и, поцеловав крест на своих четках, спрятала их в карман. Затем она поднялась с колен и пошла навстречу графине де Пейрак.
      — Мне так не терпелось вновь встретиться с вами, дорогая. Как видите, хотя мы устроились тут весьма скромно, но чувствуем себя как дома. Место, где мы могли бы собираться и молиться всем миром, — вот то немногое, что нам нужно, дабы восстановить наши силы и мужественно встретить грядущее.
      — Замечательно, — согласилась Анжелика, — я очень довольна, что вы уже можете воспринять мое известие.
      — Я готова, — отвечала герцогиня, выпрямляясь и пристально глядя на нее.
      — Сегодня мы устраиваем на берегу угощение в честь губернатора Акадии, маркиза Виль д'Авре; он сегодня наш гость, и я жду вас вместе с вашими девушками.
      Анжелика произнесла свое приглашение серьезным тоном, но при последних словах улыбнулась. Герцогиня поняла это как некий намек и побледнела, а затем легкая краска залила ее лицо.
      — Вы, наверное, смеетесь надо мной, — пробормотала она, как бы извиняясь. — Я, должно быть, кажусь вам святошей, не правда ли? Если это вас коробит, простите меня. Но, видите ли, молитва необходима мне как воздух!
      — В том нет ничего дурного. Это вы должны извинить меня, — воскликнула Анжелика, которая, увидев выражение детского ужаса, промелькнувшее во взгляде герцогини, пожалела о своем насмешливом тоне. — Молитва — это благо.
      — Равно как и радости жизни, — весело заключила герцогиня. — Угощение на берегу, какое счастье! Можно подумать, что мы в Версале, на берегу большого канала… Вы говорите, маркиз Виль д'Авре? Мне это имя что-то говорит. Не ему ли принадлежит охотничий домик на полпути между Версалем и Парижем? Король любит бывать там…
      — Не знаю. Вы расспросите его сами. Мой муж желал бы также представить вам некоторых жителей нашей колонии.
      — Виль д'Авре! Насколько я понимаю, он представитель Новой Франции и короля в этих краях. Он наносит вам визиты?
      — Мы с ним дружны. Вам представляется случай рассмотреть ваше положение и возможности достойно выйти из него.
      Анжелика попыталась осторожно выведать обстановку.
      Судя по всему, ни одна из королевских невест не сказала «благодетельнице» о предложении, сделанном губернатором Голдсборо — обосноваться прямо здесь. Согласится ли госпожа де Модрибур, чтобы ее подопечные отреклись от священной миссии, возложенной на них — добраться до Квебека и стать жительницами Новой Франции?
      В данный момент ее это, по-видимому, не занимало. Она быстро причесалась, распустив темные волосы по плечам, поправила кружевной воротник черного бархатного платья и с готовностью последовала за Анжеликой.
      По обыкновению, само собой установившемуся, устраивать рядом с «Трактиром у форта» сборища, которые весьма смахивали одновременно и на совет и на веселое гулянье, здесь сколотили деревянные столы, водрузив на них напитки прохладительные и горячительные, фрукты, различные блюда из рыбы или мяса — кабаньего, оленьего, — и каждый мог попробовать всего вдосталь.
      Уже стихийно, в зависимости от дружеского расположения, образовывались группки. Старожилы переговаривались, собравшись вокруг Жоффрея де Пейрака, графа д'Урвилля и Колена Патюреля, Маниго и Берна; а вновь прибывшие беженцы-англичане жались в сторонке, но все-таки поближе к своим единоверцам, ларошельским гугенотам, хоть они и были разных национальностей.
      А рядом — новоиспеченные колонисты: матросы с «Сердца Марии» (их соотечественники из Ла-Рошели относились к ним, и не без оснований, не слишком нежно) стояли смирно и почти что прилично под бдительным оком Колена Патюреля — оказывая в качестве губернатора Голдсборо должный прием всем прибывающим, он не упускал из виду свой недавний экипаж, а его лейтенант, Франсуа де Барсампюи, всячески помогал ему.
      Среди официальных лиц выделялись несколько вождей индейских племен. Однако напрасно Анжелика высматривала ярко-красную фигуру надменного Пиксарета. Зато она увидела Жерома и Мишеля — прогуливаясь с гордым видом, они! обменивались шуточками по поводу смугло-оливкового выходца с Карибских островов, слуги «человека со специями».
      Эти люди с теплых островов, живущие в краю пальм и ананасов, были им, индейцам, привыкшим к медвежьему жиру и маису, еще более чужды, нежели обитатель сибирских просторов — парижанину. Караиб оказался тут, потому что его хозяин, пират с Антильских островов, пожелал здесь остаться после отплытия своего корабля «Бесстрашного», хотя так и не смог толком объяснить причины такого поступка. Может, дело было в том, что он устал странствовать по белу свету, или дружба с Аристидом, оставшимся здесь, а может, стремление пополнить, наряду с другими местными товарами, свой запас трав и специй, которым он мог бы торговать.
      Когда Анжелика и герцогиня подошли к толпе, от нее отделился пестро разряженный человек и бросился навстречу им и прежде всего к Амбруазине, шедшей слегка впереди. После разнообразных, причем весьма бурных, приветственных слов и жестов, подметя несколько раз землю своей шляпой с пером, он наконец склонился перед герцогиней в глубоком поклоне. Незнакомец был низенького роста, несколько полноват, но казался чрезвычайно любезным и восторженным.
      — Наконец-то! — воскликнул он. — Наконец-то я вижу эту несравненную красоту, которая у всех на устах в Новой Франции, хотя она еще и не явила себя там. Позвольте мне представиться. Я — маркиз Виль д'Авре, представитель Его Величества короля Франции в Акадии.
      Амбруазина де Модрибур, слегка удивленная, в ответ чуть склонила голову. Говорливый маркиз продолжал:
      — Так значит, это вы вскружили голову нашему глубокомысленному д'Арребу и совратили с пути истинного нашего святого де Ломени-Шамбора?! Знаете ли вы, что вас обвиняют в том, будто вы стали причиной смерти Пон-Бриана?
      — Сударь, вы принимаете меня за кого-то другого. Я не имею чести знать этих господ, и тем более на моей совести нет ничьей смерти.
      — Значит, вы неблагодарны.
      — Да нет же, говорю вам, вы заблуждаетесь. Я не…
      — Разве вы не самая прекрасная женщина на земле!.. Услышав это, герцогиня откровенно засмеялась.
      — Примите мою благодарность, сударь. Но еще раз повторяю: я не та.., к кому обращены ваши слова. Держу пари, речь идет скорее о графине де Пейрак, хозяйке здешних мест; благодаря своему очарованию, она действительно могла стать причиной бедствий, вами упомянутых… Кружить головы людям степенным и совращать святых с пути истинного.., это по ее части. Вот она…
      Маркиз повернулся к Анжелике, на которую ему указывала Амбруазина. Сначала побледнев, затем покраснев, он забормотал:
      — Надо же так перепутать! Ах, простите, я очень близорук…
      Он судорожно рылся в карманах своего очень длинного, по версальской моде, жилета, вышитого розовыми и зелеными цветочками, который выглядывал, словно нижняя юбка, из-под фалд его камзола.
      — Где же мои очки? Ты не видел мои очки, Александр? Он обернулся к сопровождавшему его подростку — несмотря на свой юный возраст, тот казался настолько же хмурым, насколько маркиз выглядел жизнерадостным и возбужденным.
      — Очки! — ответил мальчик высокомерно. — Зачем очки?
      — Чтобы видеть, черт возьми! Ты же знаешь, что без моих стекол я практически слеп. Я совершил непоправимую оплошность. Ах, сударыни, примите мои извинения! Действительно, дорогая графиня, у вас ведь светлые волосы! Мне вас описали очень точно. Значит, это вы — Дама Серебряного озера, о которой весь Квебек рассказывает легенды.
      Виль д'Авре уже оправился от смущения, к нему вернулись его словоохотливость и улыбчивость, и он с явным удовольствием переводил взгляд с одной женщины на другую.
      — Неважно, — заявил он, — и блондинка, и брюнетка — обе прекрасны. Я был бы не прав, предаваясь сожалениям. Чем больше красивых женщин, тем больше счастья. Решительно, жизнь прекрасна!
      И, недолго думая, он подхватил обеих дам под руки.
      — Вы не сердитесь на меня? — спросил он у Анжелики.
      — Конечно нет, — едва успела та ответить, ибо он уже продолжал, обращаясь к Амбруазине:
      — И вы тоже, я надеюсь, не сердитесь. Уж такой я человек — прямой, искренний, говорю, что думаю, и если кто-то приводит меня в восторг, я совершенно не в состоянии сдерживать себя. Я питаю подлинную страсть к красоте, любому ее проявлению, красота — мое божество, и я должен говорить об этом.
      — Эту слабость, я полагаю, вам охотно простят. Герцогиня де Модрибур, казалось, повеселела. Ее прекрасное лицо, обычно столь печальное, преобразилось. Она снисходительно посмеивалась. Посмеивалась и смотрела маркизу прямо в глаза с отвагой, обычно, ей, по-видимому, не свойственной.
      — Сударь, — сказала она, — будет ли мне позволено задать вам один вопрос?
      — Конечно. Женщине столь привлекательной позволено все!..
      — Почему ваше лицо испачкано чем-то черным?
      — Что вы говорите? — воскликнул он обеспокоенно. — А, я знаю, я привез господину де Пейраку образцы каменного угля из залива Шигнекто…
      Он лихорадочно рылся в Поисках носового платка.
      — Я знаю, что подобный подарок придется ему по вкусу. Мы только что рассмотрели и вместе оценили красоту и качество сего минерала, который столь выгодно заменяет суровой зимой дрова. Я отправляю в Квебек корабль, груженный углем. К сожалению, этот товар сильно пачкает.
      Он вытер лицо, почистил одежду и вновь обрел свой апломб.
      — А взамен он подарил мне печь-голландку красоты необычайной! Согласитесь, какое трогательное внимание! Какой обворожительный человек! Мой дом в Квебеке будет самым красивым на всем Новом континенте.
      — Граф, — обратился Виль д'Авре к подошедшему Жоффрею де Пейраку, — решительно, это невозможно перенести! Вы собираете себе в ваш знаменитый Голдсборо редчайшие сокровища. Теперь вы владеете двумя прекраснейшими в мире женщинами.
      — Вы познакомились с герцогиней де Модрибур? — осведомился Пейрак, указывая на Амбруазину.
      — Мы только что познакомились.
      И он стал целовать кончики пальцев герцогини.
      — Она очаровательна.
      — Госпожа де Модрибур гостит у нас уже несколько дней. Ее корабль потерпел крушение поблизости от нас.
      — Кораблекрушение! Какой ужас! Не хотите же вы сказать, что этот чудесный край, это великолепное море таят в себе такие опасности!
      — Не прикидывайтесь младенцем, — сказал граф со смехом. — Вам это известно лучше, чем кому-либо, ведь вы сами только что совершили настоящий подвиг, пробившись на вашем трехмачтовом корабле через водопады в устье реки Святого Иоанна.
      — Это совершил не я, это Александр, — заявил маркиз, возгордившись.
      Жоффрей де Пейрак представил герцогине Колена Патюреля, губернатора Голдсборо, его помощника Барсампюи, начальника своей флотилии Ролана д'Урвилля, дона Хуана Альвареса, капитана своей испанской гвардии, самых уважаемых людей из тех гугенотов, что прибыли из Ла-Рошели, и, наконец, барона Сен-Кастина, чье присутствие Анжелика только что заметила; затем его будущего тестя, Матеконандо, вождя сурикезов с Пенобскота — на его длинных, заплетенных в косички волосах красовался черный флорентийский берет, подаренный ему Йерудзано.
      Герцогиня учтиво всем улыбалась.
      — Положительно, граф, вы были правы. По-видимому, на этих берегах больше знатных дворян, чем в королевской приемной.
      Она напомнила графу его суждение, высказанное им вскоре после ее появления здесь.
      — Мы все здесь дворяне риска, — вскричал лейтенант Барсампюи, — мы с честью несем гербы наших отцов, а ведь в королевской приемной остались лишь буржуа да трусы.
      Он хотел, чтобы его оценили — ему нравилась Кроткая Мария, но он опасался, что герцогиня не отнесется благосклонно к его кандидатуре. Для большей надежности он повторил ей свое имя, уже названное графом, и перечислил титулы дворян его ранга в Нанте, откуда он был родом.
      Герцогиня с интересом посмотрела на обветренное лицо молодого корсара, дышавшее чистосердечием и задором закаленного в боях воина. И вправду: ни в королевской, ни в монастырской приемной герцогиня де Модрибур не встречала дворян подобного сорта; они были внове для нее. Сдержанное любопытство блестело в глазах Амбруазины, она останавливала свой взгляд то на одном, то на другом из окружавших ее людей. Она хорошо владела собой, и было трудно догадаться, о чем она думает, но интуиция подсказывала Анжелике, что герцогиня испытывает удовольствие, очутившись в непривычном для себя обществе.
      Барсампюи пытался знаками привлечь внимание Кроткой Марии, в чем ему следовал, гораздо менее умеренно, Аристид Бомаршан, мечтавший покорить Жюльену.
      Однако королевские невесты смиренно стояли, опекаемые своей благодетельницей и Петронильей Дамур; эту команду замыкал секретарь, Арман Дако.
      Маркиз Виль д'Авре обнаружил их:
      — О, да тут еще и другие дамы, — воскликнул он. — Какое замечательное место! Пожалуйте сюда, сударыни, пожалуйте утолить вашу жажду.
      Он разорвал круг и увлек всех к столам. Анжелика услышала, как он говорил Амбруазине де Модрибур:
      — Кораблекрушение! Какой ужас! Поведайте мне обо всем, бедная девочка!
      Графиня возобновила свое знакомство с бароном де Сен-Кастином, который представил ей свою невесту Матильду, молодую индейскую принцессу, любимую им, прекрасную и утонченную, с тяжелыми черными косами, обрамляющими золотистый овал ее лица.
      — Есть ли у вас какие-нибудь новости о нашем английском мореплавателе, Джеке Мэуине? — осведомилась Анжелика у барона.
      — Об отце де Верноне? Он вновь в пути. По-моему, он попытался пробраться в Кеннебек к отцу д'Юржевалю, дабы отчитаться перед ним о своей миссии.
      — Что нового в войне с индейцами?
      — Мои племена ведут себя пока тихо, но новости, долетевшие до нас, их будоражат, и я с трудом удерживаю их. Ведь к западу от Кеннебека абенаки по-прежнему собирают обильную жатву скальпов и пленных. Говорят, они спустили , на воду свои лодки, чтобы напасть на острова в заливе Каско и выкурить англичан и оттуда. Если острова падут, Новая Англия вряд ли оправится от такого удара.
      — Славное дельце! — закричал Виль д'Авре — вкушая какое-то яство из крабов, он расслышал последние слова барона.
      — Вряд ли оно будет таким славным, если корсар Фипс возьмет в плен вашего интенданта Новой Франции, — возразил Сен-Кастин, — и если, открыв военные действия, английские корабли, которые сейчас ловят рыбу в заливе, осадят мой форт Пентагует.
      — Ничего не бойтесь, мой милый, господин де Пейрак займется англичанами, — заявил губернатор Акадии с набитым ртом. — Вы уже отведали этого краба, барон? Отменное лакомство, пища богов. А это что такое? Бьюсь об заклад, мускатный орех. Я не ошибаюсь? — спрашивал маркиз Анжелику, ткнув в нее указательным пальцем; он вконец разволновался, словно открыв тайну необычайной важности.
      Она подтвердила сделанное им открытие. «Без мускатного ореха нет вкусного краба» — гласит старая гастрономическая поговорка ларошельского побережья. А ведь в Голдсборо по неизвестной причине остались во время отплытия «Бесстрашного» торговец пряностями и его раб-караиб.
      Внезапно внимание присутствующих обратилось в две разные стороны, к двум одновременно происходящим событиям, В один и тот же миг половина голов повернулась к опушке леса, где появился монах в коричневой рясе, неся на голове индейское каноэ, другая половина — к рейду, где плыла шлюпка водоизмещением тонн этак в тридцать.
      — Это брат Марк, капуцин из Сент-Обена на реке Сент-Круа, — воскликнул Виль д'Авре, указывая на монаха. — А вот Гран Фонтен, — заключил он, кивнув в сторону моря.
      За Гран Фонтеном закрепилось прозвище Большой Лес, из-за окружавшей его оброчный округ великолепной, почти бескрайней дубовой рощи, где он и проводил большую часть своей жизни. Этот великан вел убогое существование, изредка продавая немного пушнины, но главное — он был заядлым охотником и рыболовом, что вовсе не поправляло его дел.
      Бесцеремонно отпихивая, отталкивая локтями людей в переполненной шлюпке, он ступил на берег, и, узнав де Пейрака, закричал издалека:
      — Пороги в устье реки Святого Иоанна покорены, и сделали это французы, да еще в кружевах — квебекские красавчики. Но их преследовали англичане; так эти остолопы допустили, чтобы на них напали с тыла. А теперь англичане заперли вход в реку, и я не могу вернуться домой. Вот прибыл к вам за подмогой.
      Он шел впереди, а за ним двигалась разношерстная компания, которая высадилась из шлюпки. Несколько крепко сбитых акадийцев, группа женщин и детей, явно англичан или голландцев, индейцы-малеситы или мик-маки в своих вышитых островерхих колпаках; на общем фоне выделялась клетчатая юбочка шотландца Кромли, которого граф когда-то послал в иностранные поселения Французского залива, предупреждая об опасности.
      — Да, — повторил, приблизясь, Большой Лес, — этот остолоп губернатор совершил невероятное и заслужил, чтобы перед ним сняли шляпу, но из-за него мы все влипли…
      — О ком вы говорите, сударь? — спросил маркиз Виль д'Авре, выпрямляясь во весь рост, чтобы выглядеть поимпозантней.
      — А, вы здесь, — сказал, заметив его, Большой Лес. — Вам удалось пройти.., из Джемсега? И вы пошли пешком через лес?
      — Мне всегда удается пройти там, где я хочу, — вскричал фальцетом разъяренный губернатор, — и вы скоро узнаете, что мне всегда удается настичь нахалов вроде вас…
      — Не сердитесь, — попросил Большой Лес, все-таки слегка сконфуженный,
      — я же сказал: вы заслуживаете, чтобы перед вами сняли шляпу за это плавание из устья вверх по порогам.
      Он засопел и провел рукавом из буйволиной кожи под мокрым носом.
      — В конце концов, мы все и вправду очутились из-за вас в затруднительном положении — англичане вьются вокруг, как осы. Лучше бы вы убежали от них, лавируя в Заливе, чем вот так заходить в реку…
      — Это был единственный способ спасти мой ценный груз…
      — Вот-вот, — усмехнулся один из вновь прибывших. — Можно себе представить. Конечно, ценный — сколько вы мехов награбили, ободрали нас как липку.
      — Я ничего у вас не награбил, как вы изволили выразиться, господин Дефур, — возопил губернатор, — по той простой причине, что когда я явился в ваш поселок, там ни одной собаки не было…
      — Ну, собака-то как раз была.
      — А кроме нее? — прорычал Виль д'Авре, брызгая слюной от ярости. — Все четверо господ Дефур развлекались на природе вместо того, чтобы, как подобает подданным Его Величества, достойно принять его представителя, то есть МЕНЯ! А один из них, убегая, умудрился еще склонить к дезертирству шестерых солдат из форта Сент-Мари и явиться с ними к господину де Пейраку.
      — Ну, так вы должны быть довольны, поскольку господин де Пейрак сослужит вам службу. Приведя их сюда, мы пошли навстречу вашим пожеланиям. И вот благодарность…
      Оба брата Дефур удивительно походили друг на друга, только младший, который только что приплыл, был еще выше и еще шире в плечах, чем старший. Виль д'Авре мрачно посмотрел на них.
      — Ну что ж, будем надеяться, что в скором времени здесь окажутся все четыре негодяя и я смогу заковать их всех в цепи и под надежной охраной отправить в Квебек.
      Оба брата и Большой Лес разразились громким нахальным смехом, а мик-маки, все — кровные родственники или братья, оглушительно вторили им.
      Большой Лес вытащил из кармана огромный крестьянский носовой платок и стал вытирать слезы, навернувшиеся на глаза от смеха.
      — Вы, господин губернатор, здесь не на французской территории. Голдсборо — нейтральное королевство, а мы — при нем.
      — Нейтральное королевство! — повторил губернатор, выпучив глаза. — Что я слышу? Это мятеж!.. Бунт против Королевской лилии!..
      Жоффрей де Пейрак тем временем потерял к ссоре всякий интерес. Губернатор Акадии славился своими распрями с населением управляемых им территорий, распрями, которые возобновлялись в одних и тех же выражениях при каждом его ежегодном визите.
      Граф коротко переговорил с шотландцем и беженцами из английских и голландских факторий — Кромли вывез их скорее из предосторожности, чем перед реальной угрозой войны с индейцами. В конце концов выяснилось, что колонистов-иностранцев, живущих на берегах Французского залива, гораздо более волновало поведение Фипса, их соотечественника из Бостона, нежели действия французов, и они воспользовались оказией, чтобы переждать в Голдсборо, пока не поулягутся страсти в устье реки Святого Иоанна. Шлюпка с акадийцами, оказавшаяся поблизости, охотно приняла их к себе на борт.
      — Передохните пока, — сказал им Пейрак, представив их преподобному Пэтриджу, мисс Пиджон и англичанам, спасшимся из залива Массачусетс. — Через несколько дней вы сможете вернуться домой. Старый вождь Скудун держит своих индейцев в руках, и, чтобы его успокоить, я сам отправлюсь к нему.
      — Именно от его имени я пришел к вам с этой ветвью, — сообщил подошедший тем временем монах в коричневой рясе.
      Он протянул Пейраку кожаный шнурок с нанизанными на него раковинами.
      — Скудун призвал меня к себе в селение Метудик, чтобы послать к вам. Эти квебекские господа просят его повести из Джемсега индейских воинов против англичан. Он еще не принял решения и посылает вам вот это.
      — Только одна ветвь!
      Пейрак перебирал связку ракушек на ладони и размышлял. Послание было весьма скромным. Оно могло означать:
      «Что я должен делать? Я жду», равно как и «Примите это в знак моего уважения, прежде чем я начну военные действия, но я буду действовать по моему разумению».
      — Вы видели послание, отец мой, что вы об этом думаете? — поинтересовался Пейрак, обернувшись к капуцину.
      — Он не двинется с места, не узнав вашего мнения. Однако же он повелел начать некоторые военные приготовления, чтобы угодить тем господам, чьим кораблям угрожают англичане.
      В речах капуцина сквозило безразличие. Чувствовалось, что исход переговоров его мало волновал. Он был молод, безбород; лицо его, энергичное и привлекательное, сильно загорело; ветер растрепал его волосы, рясу он подоткнул за веревочный пояс, обувью ему служили мокасины. Было в нем что-то — хотя он и принял сан и мог служить обедню — отчего его звали братом Марком, словно послушника.
      — Вам на редкость повезло, что именно вас Скудун послал продираться сквозь лесную чащу, — резко бросил ему Виль д'Авре, — вам же это нравится гораздо больше, чем читать «Отче наш». А так вы смогли вытворять бог весть что на стремнинах реки Святого Иоанна, Сент-Круа и даже Медукснакеаг. Сколько раз ваша лодка переворачивалась вам на голову? Сколько раз вы пускали пузыри в водоворотах и бурунах у скал?.. У этой молодежи на уме только безумные подвиги в пучинах, эта страна их сводит с ума, — воззвал он к Анжелике. — Посмотрите на этого монаха. Он поражает даже индейцев той отвагой, с какой покоряет все реки, считающиеся непроходимыми и опасными. Вы полагаете, он думает о служении Господу, ради чего он и был послан сюда?.. Ничего подобного… А мой Александр? Мои родственники доверили мне его, чтобы я сделал из него настоящего дворянина, а не дикаря, который только и мечтает, как бы ему проплыть по реке против течения со скоростью десяти рысаков, как в прошлом году на Малом Кодиаке. А в этом году ему уже понадобилось устье реки Святого Иоанна…
      — Так значит, вы признаете, что впутали всех нас в эту историю, чтобы угодить вашему любимчику? — закричал Бертран Дефур.
      — Я не вызывал Фипса, — прорычал Виль д'Авре, выведенный из себя.
      — А все-таки невероятное свершение остается, — примирительно сказал брат Марк. — Заметьте, от них бывают не только убытки. Именно воспоминание о прошлогоднем плавании вверх по реке и вот об этом, недавнем, привело Скудуна в такой восторг, что он задумался — а не придти ли ему на помощь французам, доказав тем самым, что он надежный союзник.
      Лицо маркиза засияло, и он улыбнулся той юношеской улыбкой, которая молодила его лет на двадцать.
      — Говорил я вам! — воскликнул он. — Александр не напрасно рисковал своей жизнью.., и моей. Это необыкновенный молодой человек. Видите ли, граф, если бы не мой Александр, мы бы погибли.
      — Осторожно, мы еще не спасены, — поправил его Пейрак, улыбаясь. — Я как раз не хотел бы, чтобы Скудун оставался слишком верен французам. В данном случае я предпочел бы, чтобы его высокомерный нрав одержал верх. Теперь моя очередь найти что-то такое, что могло бы произвести на него должное впечатление.
      Он огляделся и пошел к группе англичан — большая их часть сидела на песке, неподалеку от кромки водорослей, за скромной трапезой, попивая пиво.
      — Мистер Кемптон, разносчик, есть среди вас? Он был тут и деятельно снимал мерки со всех имеющихся ног, обещая всем поставить назавтра же, самое позднее — на следующей неделе пару башмаков, по-лондонски элегантных и невообразимо прочных. А есть ли у него кожа для такого количества заказов? Конечно, есть, да к тому же отменного качества. В крайнем случае, он раздобудет ее дня через два. Он знает остров, где…
      Услышав слова Пейрака, маленький разносчик из Коннектикута — вокруг шеи у него было намотано несколько локтей лент, что делало его похожим на заклинателя змей, — засвидетельствовал свое почтение важной персоне, высоко задрав свой острый нос.
      — Мистер Кемптон, — сказал ему граф, — мне был бы нужен ваш медведь.
      — Мой медведь! Что вы от него хотите? — воспротивился недоверчивый Илай Кемптон.
      — Сделать из него союзника. Или, вернее, доверить ему миссию чрезвычайной важности. Столь умный медведь не может не ощущать в себе потребности поступить на дипломатическую службу на благо Англии. Я хочу взять его с собой в Метудик; он должен покорить Скудуна, вождя малеситов, от которого я жду важных услуг, среди прочего — не выступать в войне на стороне французов.
      Илай Кемптон отрицательно покачал головой.
      — Это невозможно, мистер Уилаби не может ввязываться в столь рискованные затеи. И в любом случае, я не могу расстаться со своим медведем.
      — Но вы можете поехать вместе с ним.
      — A! Yes. Да. Есть ли там европейские женщины? — подозрительно спросил разносчик.
      — Конечно! Они совершенно заброшены и с радостью; встретят вас.
      — A! I see. Понятно. Это все меняет, — Илай Кемптон пришел к восторг, глаза его заблестели.
      — Эти англичане такие похотливые, — с отвращением заметил Виль д'Авре. — Он достаточно знал английский, чтобы следить за диалогом, продолжая смаковать пирог с черникой и откусывая от него маленькие кусочки.
      — Да нет, это совсем не то, что вы думаете, — со смехом уточнила Анжелика. — Этот славный человек — разносчик из Новой Англии, и он ищет покупателей. Его котомка поистине бездонна. У него всегда есть что-нибудь на продажу. Именно ему мы обязаны этим чудом — появлению на наших берегах бесчисленных кружевных манжеток и атласного шнура. И, конечно, все женщины бывают рады его приезду.
      Кемптон принял решение.
      — Хорошо. Я уведомлю мистера Уилаби и передам его ответ завтра, — заключил он. Торопясь вернуться к своим делам, он ушел, выкрикивая: «Прекрасные туфельки! Прекрасные новые туфельки!»
      — Какая необычная личность, — восхитилась герцогиня де Модрибур, — до чего же все они живые и уморительные…
      Я никогда так не забавлялась, — воскликнула она, глядя на Анжелику с восторгом девочки, выехавшей на свой первый бал.
      Казалось, она была заворожена и даже позабыла о своей ответственности «благодетельницы», так что те из новых поселенцев, кто считали себя «нареченными» королевских невест, воспользовались этим, чтобы попытать удачи. Они увлекли девушек к столам, дабы, поднося им блюда и напитки, постараться побеседовать наедине с избранницей своего сердца. Барсампюи стремился обезоружить своей обходительностью скромность Кроткой Марии; Ванно принялся рассказывать Дельфине Барбье дю Розуа о своих военных кампаниях во всех концах света. Аристид Бомаршан конечно же, из кожи вон лез, чтобы понравиться Жюльене, а та временами не могла сдержать оглушительный взрыв смеха, который она тут же подавляла, прикрыв рот ладонью и встревоженно поглядывая на герцогиню и Петронилыб Дамур. Но даже тучная компаньонка ослабила бдительность. Прибытие Кромли совершенно перевернуло воззрения этой честной женщины на сильный пол. Сей представитель мужского племени, носящий юбку и рыжие, растрепанные, словно веник, бакенбарды, явно поразил ее воображение. Видя такой интерес к своей особе, шотландец начал с привычной самоуверенностью рассказывать ей всякие жуткие истории о привидениях, являющихся в Заливе, о кораблях-призраках и морских чудищах.
      Анжелика заметила, что только мавританка, хотя и весьма любезная и миловидная, осталась словно позабытая всеми. Матросы Колена Патюреля, настроившись на благопристойный лад, вовсе не хотели, ухаживая за метиской, напоминать о былом пристрастии, — во время своих странствий — к островитянкам.
      Анжелика вознамерилась было подойти к ней, чтобы развлечь ее и поручить заботам молодых девиц Голдсборо, но Жан ле Куеннек опередил графиню и, заметив одиночество мавританки, заговорил с ней.
      — Умеете ли вы говорить по-французски, сударыня?
      — Конечно же! — воскликнула та. — Я была воспитана в монастыре урсулинок в Нейи неподалеку от Парижа, я умею читать и вести беседу в обществе.
      — Вы наполнили мое сердце радостью, — заверил ее славный парень. — Желаете ли вы выпить пива, лимонада или же немного испанского вина для увеселения души?
      — Испанского вина, — сказала девушка, вновь обретая свою улыбку.
      Герцогиня, стоявшая рядом с Анжеликой, наблюдала за этой уловкой.
      — Молодой человек очень добр, обратив внимание на это дитя, — вздохнув, заметила она. — Моя бедная мавританка! Мне не хотелось брать на себя заботу о ее судьбе, но моя подруга, маркиза де Роканкур, всячески настаивала, чтобы я» занялась ею. Не знаю, найдутся ли на нее желающие в Квебеке; мне ее жаль, ибо я привязалась к ней. На худой конец, она всегда сможет уйти в монастырь и стать там монашкой, которая занята на грубой работе. Она выше всяких похвал.
      Как вспышка молнии, пронзила Анжелику мысль о незаконных детях знатных дам, погрязших в разврате. Прижитых ими от мавров-лакеев младенцев упрятывали за монастырские стены или же слуги продавали их в корзинах во Дворе чудес.
      — О чем вы задумались? — спросила герцогиня, положив руку ей на запястье.
      — Ни о чем определенном, — ответила Анжелика, встряхнув головой, чтобы отогнать эти воспоминания.
      Париж и его порочные нравы были далеко. Амбруазина внимательно вглядывалась в нее своими огромными янтарными глазами.
      — На вашем лице иногда появляется что-то такое, что озаряет его поразительной красотой… Это говорит, должно быть, о напряженной духовной жизни?
      — Не знаю, — проговорила Анжелика. — У меня совсем нет времени размышлять.
      Она спрашивала себя, уместно ли будет прямо сейчас рассказать герцогине о планах, касающихся поселения королевских невест в Голдсборо, — казалось, момент был удачным.
      Но к ним вновь подошел Жоффрей де Пейрак.
      — Не сообщали ли вы мне, что сегодня утром в Голдсборо появился Пиксарет?
      — Да, он действительно приходил и потребовал, как он выразился, выкуп за меня; он, хотел видеть вас немедля. Но здесь его не видно.
      — Что это за история с выкупом? — заинтересовалась герцогиня, Широко открывая глаза от удивления. — Бы о ней уже упоминали сегодня утром.
      Анжелика коротко объяснила ей, что в одном из сражений в Новой Англии была захвачена в плен знаменитым Пиксаретом. Он оставил ее на воле, но по военным законам, принятым у индейцев, господин де Пейрак должен заплатить выкуп ему, а также двум другим воинам абенакам — за англичан, захваченных ими в плен и отпущенных на свободу.
      — Это так поразительно, — сказала госпожа де Модрибур, с удивлением глядя на Анжелику. — Почему вы не избавитесь от этих нахальных индейцев?
      — Надо соблюдать их обычаи…
      Послали за двумя воинами, Жеромом и Мишелем — они лакомились косулей у одного из костров. Вытерев руки о мокасины и о волосы, они пришли.
      — Где Пиксарет? — спросила их Анжелика на языке абенаков.
      Оба патсуикета посмотрели друг на друга; они, видимо, колебались.
      — Он сбежал, — ответил Жером.
      Подобное слово звучало странно, особенно применительно к неколебимому Пиксарету. Пейрак заставил их повторить его, затем обратился за советом к Кастину. Но не было никакой возможности перевести фразу как-то иначе. Пиксарет «сбежал». Почему? От какой опасности? Никто, по-видимому, этого не знал. Анжелика и граф переглянулись.
      — Мне жаль, что его нет, — проговорил граф. — Я хотел попросить его отправиться вместе со мной в экспедицию. Скудун весьма печется о союзах с другими племенами абенаков, и появление Крещеного Великана, чья слава весьма велика, и о котором он говорил мне с большим интересом, конечно, привело бы его в восторг. Они бы поговорили о религии, покурили бы моего лучшего виргинского табаку, а я бы тем временем успел разрядить обстановку.
      — Возьмите Матеконандо, моего будущего тестя, — предложил молодой гасконский барон. — Он тоже чрезвычайно красноречив, когда дело касается религии.
      В этот момент Жером и Мишель принялись обсуждать участь своих пленников-англичан, захваченных в Брансуик — Фолсе, — с тех пор индейцы все никак не могли получить выкуп. Пора было наконец выяснить: уведут ли они англичан с собой или же добьются своего. Надо было обсудить этот вопрос, ибо до сих пор оба приятеля проявляли похвальное терпение.
      — Эти дикари великолепны, не правда ли? — восхитился маркиз Виль д'Авре. Тем временем послали за юным Сэмюэлем Коруэном и двумя виновниками всех событий, захваченных, по словам индейцев, в плен, — за преподобным Пэтриджем и мисс Пиджон.
      — Посмотрите на эту мускулатуру. Ни единой унции жира. При каждом их движении кожа блестит, словно золото. Но от них очень дурно пахнет. Какая жалость! Знаете ли вы, что они могут бежать быстрее лани? Я сам это видел в Булонском лесу, когда вместе с господином де Романи привез во Францию несколько экземпляров, дабы позабавить короля. Одному молодому ирокезу, Уттаке, устроили тогда испытание — он бежал за оленем, догнал и ухватил его за рога.
      Король только диву давался. Уттаке стал теперь вождем Пяти племен и злейшим врагом Новой Франции. Стоило отправлять его в такое прекрасное путешествие! Подите поймите этих скотов!
      — Я получила от него ожерелье вампум, — вставила Анжелика, очень гордая таким подарком вождя ирокезов.
      — Ну вы, моя дорогая, способны на все, — резко прервал маркиз, принимаясь за тарелку со сладостями из орехов с сахаром. — Но, — заключил он, набив рот, — ирокезы — это чудовища, и Новая Франция только тогда вздохнет свободно, когда все они будут истреблены.
      — О, как я об этом не подумал, — воскликнул он, перескакивая с пятого на десятое, — Пейрак, дорогой мой, если вы хотите произвести впечатление на вождя малеситов, возьмите с собой моего Александра. Вы слышали, что сейчас сказал брат Марк? Не премините воздать должное юному герою за его свершения.
      — А все-таки это было свинство, — бесцеремонно гнул свое Большой Лес.
      — Кабы дело шло о приливной волне на Малом Кодиаке, так еще было бы понятно, тут хоть какой-то толк есть. Ежели только себе там шею не сломишь, за час покроешь расстояние, какое обычным путем вверх по реке за день не пройдешь. А этот буйный водопад в устье реки Святого Иоанна…
      — Но слава подвига… Грубые натуры вроде вас не могут понять…
      Они вновь начали неистово спорить, и самым пламенным спорщиком оказался брат Марк. Его слушали внимательно, ибо он был очень искушен в подобных делах, и поговаривали даже, что ни один дикарь не знал так хорошо, как он, любой водопад на бесчисленных реках, ручейках и речушках, будь то Лу на реке Святого Лаврентия, Кеннебек, Сент-Круа, Пенобскот или река Святого Иоанна.
      — Эта тема их явно задевает за живое, — заметила Анжелика графу д'Урвиллю, стоявшему рядом с ней.
      — Если бы вы знали те края, вам это было бы понятно, — сказал молодой нормандский дворянин. — Кажется, что вся жизнь там зависит от движения воды. Она — вокруг вас, и вы — в центре этого кипящего котла. В лесу стоит гул водопадов…
      — Если бы по крайней мере не приливы в одиннадцать туазов, — говорил Дефур.
      — Но ведь есть приливы в одиннадцать туазов, — торжествующе возражал Виль д'Авре, — а то и в двенадцать, как мне говорили, а в Средиземном море они не достигают и туазы. Отсюда можно лишь заключить: мы находимся в стране удивительных феноменов, и потому нам зачастую приходится и в поведении нашем выходить за рамки привычного.
      — В Бретани, на ее восточной оконечности, случаются приливы в восемь туазов, но бретонцы же не становятся от этого сумасшедшими.
      — Они хуже, чем сумасшедшие. Люди в один голос признают, что бретонцы не такие, как все, во всяком случае, это публика особая. Но вернемся к нашему Французскому заливу. А что же может здесь вызывать такие мощные приливы?
      — А я знаю, — сообщил один из матросов с «Сердца Марии» — он как раз был бретонцем. — Мне это приятели из Сен-Мало объяснили. Они с незапамятных времен каждый год отправляются туда рыбачить, а до них — их отцы, еще до того, как там Колумб появился. То есть они все секреты побережья знают.
      — Ну и что?
      — Они говорят, что когда-то, давным-давно, таких приливов не было, но явилось морское чудовище, огромное, длиной в несколько миль, оно забилось в подводную расселину и лежит там. И с тех пор, когда оно переворачивается, море выходит из берегов.
      — Замолчи ты, нечего чепуху молоть, — воскликнул Колен, услышав смешки со всех сторон. — В наше время такие истории уже не рассказывают.
      — А почему это вдруг? — возмутился оскорбленный матрос. — Мне люди из Сен-Мало даже рассказывали, что со стороны пяти островов, напротив Парсборо, бывает видно, как под водой блестят глаза чудовища. И полморды вроде бы у него в Зеленом заливе, а полморды — в Шигнекто, прямо у входа в Малый Кодиак. Оттого-то там все так бурлит, когда он пытается закрыть пасть.
      — Помолчи, помолчи, милейший, — снисходительно увещевал Виль д'Авре,
      — если бы господин де Пейрак тебя слышал — он ведь человек ученый! — тебе бы не поздоровилось.
      Но на моряков объяснение бретонца произвело большое впечатление.
      — А почему же это не объяснение, даже если оно, по-вашему, и не такое ученое, господин маркиз, — выпалил другой бретонец, пожелавший вступиться за земляка. — Вот ведь У нас, в Бретани, не так давно возле Пон-Бриека земля стала ходуном ходить. Тогда волшебник Мерлин землю приказал разрыть, а там — два огромных дракона, один белый, другой красный… А здешние края на наши очень похожи. И из Сен-Мало всю жизнь во Французский залив ходят, так конечно, они про здешние места много чего знают. Это ж все-таки ненормально, что море вдруг ни с того ни с сего подымается, а позже обратно возвращается, как будто его что-то из глубины толкает и потом обратно зовет. Мы-то, морские жители, на морском берегу родились и выросли, так мы к этому привычные и о том не размышляем, но все ж таки какая-то причина быть должна.
      Виль д'Авре вынужден был признаться, что и для него это явление оставалось загадкой.
      — А может быть, тому причиной скопища рыб, когда они плывут, обгоняя друг друга, на нерест, — высказал свое соображение брат Марк. — Что касается Французского залива, то это объяснило бы его отличие от других мест, ведь здесь несметное количество рыбы, а есть еще и тюлени, и киты…
      Колен с сомнением покачал головой, маркиз поморщился.
      — Нет, ваше рассуждение меня не удовлетворяет… А, вот и граф возвращается, кто знает, может, он и сможет нас рассудить.

***

      Дело с английскими пленниками уладилось довольно быстро, или, по крайней мере, были заложены основы соглашения, к вящему удовлетворению оскорбленных абенаков. Речь не шла о детях белых людей, что упрощало задачу, и Уауенуруе-Жером не слишком настаивал на своем желании увезти с собой в рабство своего вспыльчивого пленника, преподобного Пэтриджа, и согласился, как ему предлагал Пейрак, на груду синих и пунцовых лимбургских одеял. Одеял этих было как раз столько, чтобы кипа их оказалась высотой с вышеозначенного пленника, что явилось неплохой добычей.
      Этот торг вывел пастора из себя, и он, призвав на помощь Священное писание, громогласно проклинал индейцев, те же покатывались со смеху.
      Теуенан-Мишель, напротив, весьма сожалел, что не может взять с собой мисс Пиджон в миссию Святого Франциска под Квебеком. Она была немного старовата, но добрая, деятельная и не робкого десятка. Французы охотно выкупили бы ее, чтобы окрестить. Но за пригоршню раковин из южных морей он согласился оставить англичанку ее единоверцам.
      — Граф, рассудите нас, — сказал Виль д'Авре, крайне возбужденный. — Я полагаю, вы-то сможете ответить на вопрос, или, скорее, на вопросы, которыми мы тут задаемся. По порядку. Во-первых, что за феномен вызывает чередование приливов и отливов. Во-вторых, откуда, в частности, в нашем Французском заливе эти огромные приливы, по воле коих за несколько часов пейзаж так преображается и становится почти неузнаваемым? Вы высаживаетесь на берег у опушки леса, а через шесть часов на том же самом месте оказываетесь у подножия скалы. Есть ведь над чем задуматься?
      Жоффрей де Пейрак обвел собравшихся дружеским взглядом и улыбнулся.
      В тот день граф был одет в простой камзол темно-зеленого бархата, очень любимый Анжеликой: в нем Пейрак был в тот день, когда она встретила его в Ла-Рошели. Он охотно надевал его, когда напряжение спадало, и он знал, что не должен держать в руках сложную ситуацию или же повелевать ею. Сегодня Анжелика ощущала, что он словно успокоился и теперь безо всяких задних мыслей, с удовольствием идет к этому обществу, куда влечет его интерес к людям самым разным. Все они были преданы ему или же к нему расположены, косвенно признавая его присутствие здесь и необходимость этого присутствия среди них. В этом было что-то новое. Анжелика смотрела на Пейрака. Он стоял в нескольких шагах от нее, приветливо глядя на окружающих, и во взгляде его, который подчас приобретал испепеляющую силу, но — она знала это — мог быть и страстным, и веселым — читалось сейчас столько добросердечия, что и сама она почувствовала себя умиротворенной.
      Ей показалось, что серебряные нити на висках мужа стали заметнее, и сердце ее сжалось от нежности.
      Анжелика ощущала, что души их еще истерзаны, однако в эту летнюю пору надо было слишком многое успеть сделать. Ну что ж, все несущественное мало-помалу отступит, и позже то незабываемое, что возникло в их любви в эти бурные дни, придет к ним во всем своем богатстве, во всех своих красках, неразличимых сегодня, в повседневной сутолоке. А сейчас они должны держаться стойко, не сгибаясь, ибо несут груз ответственности слишком тяжелый, чтобы позволить себе столь необходимую им передышку. Еще совсем немного — и они вернутся в Вапассу, «домой», — поправилась она, чтобы придать себе твердости. Лишь бы Жоффрей отказался от мысли, казавшейся ей столь опасной, — отправиться в Квебек, — Я охотно отвечу на первый вопрос, — сказал Пейрак, — но мне бы хотелось, чтобы это сделал вместо меня кто-нибудь из вас. Я обещаю награду тому, кто доберется до истины, призвав на помощь рассуждение и наблюдательность. , — Итак, господа, все вы сроднились с морем и за время ваших странствий почерпнули немало сведений. Поройтесь же в памяти, сделайте выводы из вашего опыта, и вы незамедлительно, я в этом уверен, подойдете к научному и математически выверенному ответу на вопрос — что же вызывает приливы на нашем земном шаре. В ответ кто-то переглянулся, кто-то стал шептаться в сторонке, кто-то погрузился в глубокие размышления.
      — Я вижу, Жан поднимает глаза к небу, — заметил граф. — Горячо, мой мальчик.
      — Следует ли искать тайну приливов в звездах? — спросил Жан.
      — Конечно же. Во всяком случае, в светилах, — послышался вдруг голос.
      — Ибо приливы вызваны притяжением Луны.

      Это был женский голос. Все взоры обратились в сторону, откуда он прозвучал.
      Герцогиня де Модрибур, стоявшая рядом с Анжеликой, мужественно выдержала взгляды, в которых смешались удивление, может быть, даже ирония, и неодобрение. Она подняла свою грациозную головку, и в ее легкой улыбке, обращенной ко всем мужчинам, пристально смотревшим на нее, читался вызов.
      На секунду воцарилось изумленное и даже, пожалуй, возмущенное молчание. Все ждали приговора.
      Пейрак сделал несколько шагов по направлению к герцогине.
      — Вы выиграли, сударыня, — Пейрак поклонился ей, — и знайте же, что Голдсборо почитает за честь принимать в своих стенах, если мне будет позволено так выразиться, одну из учениц великого астронома Гассенди, француза, который впервые в мире вычислил во Французской Гвиане длину земного меридиана.
      — Луна, да при чем тут Луна? — воскликнул губернатор Акадии.
      Похожий на оторопевшего Пьеро, он добавил:
      — Во-первых, приливы бывают и днем, и ночью.
      — Вы поражаете меня, мой друг, — отвечал ему Пейрак. — Подумайте: ведь наша Земля — такая же планета, как и все другие, и для нее Луна, равно как и Солнце, впрочем, остается на своем месте и днем, и ночью.
      — А что это значит — притяжение? — заинтересовался квартирмейстер Ванно.
      — Видели ли вы когда-нибудь, как магнит притягивает иголки? — пояснила госпожа де Модрибур. — В определенные часы Луна производит то же самое с нами.
      Каждый понял этот простой образ, и вновь наступило удивленное молчание, на сей раз менее недоверчивое.
      Многие смотрели вверх. Виль д'Авре как раз увидел в наступающих сумерках бледный полумесяц на перламутровом, уже слегка окрашенном золотом небе.
      — А, так вот что ты с нами делаешь, плутовка, — обратился он к Луне.
      — И ведь правда, Бержерак, тот ученый, что сочинял стихи и протыкал шпагой всякого, кто смеялся над его слишком длинным носом, действительно говорил нечто подобное в прошлом веке, но я считал, что этот гасконец — сумасшедший, как и все гасконцы, — продолжал он жизнерадостно, подхватывая под руки де Пейрака и Сен-Кастина. — А теперь мне хотелось бы знать, почему в некоторые часы, к тому же в разные, эта кокетка нас притягивает, а в другие — оставляет нас в покое.
      Жоффрей де Пейрак поклонился Амбруазине де Модрибур.
      — Предоставляю честь ответа вам, сударыня.
      — Вы могли бы объяснить это не хуже меня, граф, — улыбнулась она чуть кокетливо, — или это экзамен?
      Он отрицательно качнул головой. Его темный, внимательный взгляд впился в лицо Амбруазины де Модрибур.
      И тут Анжелика ощутила неизъяснимую муку, показавшуюся ей почти физической, словно сердце ее внезапно сжалось, сдавленное чьим-то мощным кулаком.
      Это была глубокая, скрытая, пугающая боль, и исток ее был ей неведом; Анжелика на миг словно окаменела, прежде чем смогла осмыслить, откуда исходит удар. То был взгляд Пейрака. Тогда она поняла: его взгляд, который она видела сейчас, принадлежал лишь ей, ей, Анжелике, его любимой, его супруге.
      И вот он устремил его на это лицо, обретшее в перламутровом свете угасающего дня прозрачность алебастра, на лицо, где блестел в огромных темных глазах яркий пламень ума. Жоффрей по-прежнему слегка улыбался, но никто бы не смог прочесть в этой полуулыбке его настоящих мыслей.
      — Экзамен? О нет, сударыня, — заверил он. — Но мне слишком часто доводится читать проповеди. Я бы с удовольствием побыл несколько мгновений вашим учеником.
      Герцогиня расхохоталась почти по-детски, и в знак несогласия тряхнула головой, отчего всколыхнулись ее пышные, лежащие по плечам черные волосы.
      — Глупости! Я уверена, что ВАС мне учить нечему.
      «Но.., они же кокетничают друг с другом!» — подумала Анжелика в ужасе. И действительно, какой-то панический страх пригвоздил ее к месту — а они продолжали обмениваться репликами, и она различала, словно издали, как в каком-то кошмаре, глухой голос мужа и колдовской голос Амбруазины, ее грудной смех. — Граф, вы расставляете мне ловушки!.. Не станете же вы меня уверять, что такой прославленный ученый, как вы, не знает причину, по которой прилив происходит не совсем в тот час, когда луна находится в зените, но с некоторым сдвигом во времени…
      — Это, к несчастью, правда. Я еще не мог исчислить математическую причину этого явления.
      — Вы смеетесь надо мной…
      — Да нет же! Скорее уж вы будете вправе смеяться… Но это пустяковое унижение… Легко простить себе незнание, когда обладаешь привилегией быть учеником столь красивой женщины… Итак, мы слушаем магистра наук…
      — Постойте!
      Постойте! — закричал Виль д'Авре. — Я тоже хочу понять! Начнем с самого начала. Каким образом лунное притяжение, если допустить, что таковое имеется, вызывает приливы?.. Слушай хорошенько, Александр!
      — Да я знаю все это, — проворчал юноша. Амбруазина живо повернулась к подростку с выражением лица одновременно вопрошающим и повелительным. У того хватило ума пойти на попятную.
      — Я хочу сказать, что отец де Мобеж, в Квебеке, мне об этом уже говорил, но я не обратил внимания.
      — Отец де Мобеж?
      Амбруазину, по-видимому, это сильно заинтересовало.
      — Он ведь бывал в Китае, не правда ли? И содействовал созданию Обсерватории в Пекине? Как мне не терпится побеседовать с ним!
      — Так что же там происходит с Луной? — потерял терпение Виль д'Авре.
      — Так вот, маркиз. Если желаете, задавайте мне вопросы, — обратилась она на сей раз к губернатору Акадии.
      — Итак, — начал он с ученым видом, — гм! если Луна, как вы говорите, оказывает свое влияние на весь земной шар в почти равной пропорции, как же получается, что в одних местах приливы крайне незначительны, а в других огромны?
      — Справедливое наблюдение. О нем долгое время, действительно, велись споры. В наши дни установлено, что подобная разница в масштабах этого феномена объясняется вязкостью воды, неодинаковой в разных морях. Так, Средиземное море — море замкнутое и потому очень соленое, вследствие чего лунное притяжение не может создать кривизны, достаточной, чтобы выровнять вязкость поверхности, напротив…
      — Что вы называете «вязкостью поверхности»? — спросил кто-то.
      — Толщину того слоя, что составляет морскую «шкуру».
      — Морская «шкура», — прыснул Виль д'Авре.
      — Да, мой друг.
      Анжелика приходила в себя. С тех пор, как в эту сцену вмешался маркиз и диалог уже шел не только между де Пейраком и герцогиней, ей стало лучше, прошло и головокружение, вдруг налетевшее на нее. По тому теплу, которое графиня внезапно ощутила у висков, она поняла, что мгновение назад была смертельно бледна. Слова по-прежнему гудели в ее ушах, она принуждала себя их слушать, стараясь понять их смысл, пытаясь осознать:
      «Что же произошло? Что же стряслось? Да ничего! Что со мной вдруг приключилось?.. Ничего не случилось… Все в порядке вещей, все вполне естественно…» Она слышала, как голос Амбруазины де Модрибур очень ясно объясняет: пуля, выпущенная из ружья, от поверхности моря отскакивает рикошетом. Что доказывает: море сопротивляется проникновению в него, и сопротивление это оказывает «шкура». В замкнутом море, вроде Средиземного, эта «шкура» неизбежно сжимается и, следовательно, становится толще, что препятствует притяжению ночного светила. И наоборот, чем больше поверхность, чем более она вытянута, как здесь, во Французском заливе или в бретонском «мешке» Мон Сен-Мишель, куда упираются два щупальца безбрежного океана, тем легче море повинуется притягательной силе Луны. Кроме того, в этих двух местах географы выявили присутствие ледниковой платформы, а это дополнительная причина, ввиду малой глубины моря, для чрезвычайного утончения сопротивляющейся поверхности воды. Потому-то в наших краях Луна может играть ею, словно легкой вуалью, подвластной всем ее капризам. Как вам кажется, граф, не слишком ли далеко отстоит мое объяснение от ученой точности?
      — Оно верно и доступно всем, — признал граф.