Глава 5

Они пришли в мир ночью. Они приветствовали тот мир, который были призваны завоевать криком, странно не соответствовавшим тщедушию этих существ, едва превосходивших своими размерами мужскую ладонь.

Анжелика сделала для них все, что могла, все, что было в ее силах. Родить их, вызвать к свету с максимальным умением и быстротой, щадя их слабость.

Подавляя в себе все волнения, все тревоги, она думала лишь о том, чтобы с честью исполнить свой долг женщины. Волнения и тревоги начнутся позже, когда, отделившись от нее, их жизни уже больше не будут зависеть только от ее усилий.

Ирландская матрона, папистка, которую наконец-то удалось найти и убедить оказать ей помощь, осмотрев ее, не скрыла, что ей предстоит родить двойню.

Анжелика трезво оценила последствия этого вердикта уже в самом начале родов. Тяжелая борьба! Но, как и во всякой борьбе, нужно было отдаться ей, не мешкая, без колебаний бросить в бой все лучшее в ней самой.

Она почти не слышала их первого крика. Измученную, слегка потерянную, ее отвлек от смертной тоски этого мгновения жест Жоффрея де Пейрака, силуэт которого она различала у своего изголовья. Он поднял руки, снимая через кудрявую черную голову южанина белую рубашку из тонкого полотна, в которую он облачился по случаю торжественного момента. Он расстелил ее на ладонях, и славная женщина положила в них два смутных и вздрагивающих тельца. С бесконечными предосторожностями он обернул их в эту материю, хранящую еще тепло его тела, и нежно прижал к своей смуглой сильной груди, точно так же, как двадцать лет назад он поступил со своим первенцем Флоримоном.

Таков был позабытый Анжеликой обычай аквитанцев — отцовская рубашка!

Для ребенка, только что покинувшего надежное материнское лоно, отцовская рубашка — символ его теплоты, доброжелательности и поддержки.

Это было едва ли не последнее видение, сохранившееся в ее сознании.

Не выйдя окончательно из состояния потрясения, явившегося следствием родовых усилий, она находилась как бы в параллельном измерении, когда слышала отдельные слова, фразы, видела одних людей и не замечала других.

Где Жоффрей? Она не находила его, искала взглядом, думая о нем как о внезапно исчезнувшей опоре. То ей казалось, что она видит его, то вновь теряет из вида, ищет, ищет повсюду. Ее помутившееся сознание было не в состоянии связать двух мыслей, хотя она отчетливо, со всей ясностью воспринимала происходящее. Слабый крик, возносившийся неподалеку от нее к центру комнаты, невыразимой тоской разрывал ей душу. Ее взгляд задержался на неясных контурах колыбели.

Миссис Кранмер, незадачливая хозяйка, беспрестанно сетуя, распорядилась снять с чердака висячую люльку, разновидность плетеной корзины, на дне которой был постелен матрац, набитый овсяной мякиной; эта люлька переходила от поколения к поколению.

Ее водрузили на стол и уложили туда двух малюток, чувствовавших себя там как нельзя лучше.

В несколько часов, менее чем в два дня, несмотря на свою хрупкость, они заполонили собой салемский мир, все привели в движение, сосредоточив вокруг дома с коньком миссис Кранмер мысли целого города и порта.

Рождение двойни, всегда заключавшее в себе массу примет… интерпретировалось неодинаково, тем более что в данном случае речь шла о появлении близняшек у этой особы — католички и француженки.

Покоясь в колыбели, принявшей в свое лоно еще первое поколение североамериканских пуритан, новорожденные пребывали в центре мира, отнюдь не участвуя в его делах. Крайняя хрупкость изолировала их, помещала по другую сторону бытия. Никто не осмеливался ни обсуждать, ни комментировать их существование, и вследствие этого умалчивания Анжелика понимала, что окружавшие ее люди инстинктивно не решались причислить их к живым.

Могла ли она питать какие-то иллюзии относительно выживания детей, родившихся недоношенными и такими слабыми? Пытаясь ухватиться за малейший благоприятный признак, она говорила себе, что удушливая жара, нависшая над бухтой и разморившая ее, обливающуюся потом в своей кровати, явится, возможно, для них спасением.

Она пережила , даже помимо своей воли, хотя и знала, насколько обманчивы у недоношенных первые проявления активности, короткие мгновения надежды, видя, с какой силой, жадностью и храбростью они припадают к ее груди. Затем их силы стали убывать.

Тишина, воцарившаяся теперь в колыбели, наполняла ее сердце тоской еще более мучительной, чем их первые крики.

Тот, кто подносил ей их для кормления, отводил глаза. И она понимала, что сон, внезапно нападавший на них у ее груди, был сном не сытости, а бессилия. Они засыпали и сразу же оставляли ее, удалялись, покидали этот мир.

Зашла речь о том, чтобы подыскать им кормилицу. Но кто в этом городе согласится выкармливать детей католиков? Проблема заключалась даже не в этом. У их матери было достаточно молока. Много молока. Больше, чем требовалось для восстановления их слабых сил. Подумали и о том, чтобы кормить их из рожка молоком ослицы, но не смогли раздобыть его в это время года.

Остановились на козьем молоке. Но они срыгнули то, что успели проглотить, а затем отказались принимать его, и молоко текло мимо их губ.

Анжелика до сих пор не уяснила, какого пола ее дети, и даже подумала о том, чтобы установить это. Она отчетливо слышала раздававшиеся вокруг счастливые возгласы: «Королевский выбор!», означавшие, что у нее родились мальчик и девочка. Но все это не вполне достигало ее сознания, да и мало ее беспокоило. Для нее они оставались двумя маленькими тельцами, двумя живыми существами из плоти и крови, нисходящими к могиле. Ей подносили их, как два белых кокона. Она захотела, чтобы их распеленали, и даже потребовала этого.

Она хотела вновь обрести их, прижать к себе, голеньких, — такими, какими они были, когда жили в ней.

Поток энергии, связывавший их троих, пронизывал их наподобие волшебного света. Однако свет затухал. Анжелика чувствовала, как он бледнел над ней или ее головой, лишая ее самое последних сил. К исходу второго дня ей пришлось пережить мгновение, когда она решила, что мальчик умрет.

Был вечер. Только что зажгли свечи в роскошных позолоченных подсвечниках, а за окном при закате дня бесстрашно разворачивалось великолепное действо.

Поначалу, окрашенные бледным золотом, бесконечно длились сумерки, затем на море опустилась фиолетовая ночь.

Анжелика сидела на кровати, опустошенная, вне времени и пространства.

Она держала перед собой голенького младенца в выемке одеяла, согнув ноги в коленях, глядя на него, следя за угасанием жизни на неопределенных, как бы стершихся чертах его личика, заострившегося, ставшего восковым. У него была маленькая круглая головка, лысая, цвета слоновой кости.

Темнота проникала теперь сквозь окно, которое пришлось открыть, чтобы было чем дышать, принося с собой ритмичный шум прибоя и призывные крики тюленей.

Когда взойдет луна, тюлени, приветствуя ее появление, закричат еще громче.

Но в час, когда звезда прочертит на горизонте срою стальную линию, ребенок умрет.

А ведь мальчику еще не дали имени. Может быть, ему суждено умереть безымянным?

Где же Жоффрей? Она сделала над собой усилие, чтобы вспомнить. Его имя жило в ней громким криком, однако ее отчаяние сметало все, ее призыв утопал в удушливых волнах.

Слова библейского псалма, который некогда читали при ней нараспев гугеноты в оврагах Вандеи или Гатино непроглядными ночами, стучали у нее в висках набатом колокола:

Короток век У смертного, рожденного женщиной…

Слова возвращались к ней, как стенание:

Короток век! Короток век!

Каким коротким оказался век этого маленького человечка, рожденного ею!

Драгоценного сокровища!

Такой крошечный, он завладел всей ее жизнью, ограничив ее, затеряв, отменив, уничтожив, ибо он погубит ее, если лишит своего присутствия.

— Не умирай! Не умирай, мой маленький, моя любовь!

Она попыталась позвать на помощь, вспомнить, но комната опустела, мир обезлюдел.

Они были одиноки, мать и сын, плывущие в духоте угрюмой ночи на борту неведомой лодки в безвестности, населенной мерцаниями, зеркалами и маленькими бревенчатыми колоннами, шелковыми складками балдахина и парчовых занавесок.

— Не умирай, мой маленький, моя любовь! Умоляю тебя! Не умирай! Если умрешь, я тоже умру!

Внезапно мальчик откинул назад головку, подобно птице, которой перерезали горло. Руки его опали и скользнули вниз.

Анжелика, в последней безумной мольбе воздев глаза к Небу, увидела двух ангелов. Очень ясно увидела, как они переступают порог комнаты.

Они были разного роста, но их объединяла неземная красота: бледные и сияющие лица, исполненная кроткой доброты улыбка озаряла их чистые черты вечной молодостью. Их длинные волосы — светло-русые у одного, золотистые у другого — ниспадали на плечи, однако они были облачены в черное.

И она поняла. Она не удивилась, различив на их груди, на том месте, где находится сердце, красное пятно, пятно крови, пролитой пронзенным горем материнским сердцем.

Это были ангелы смерти.

Они пришли за ребенком.

Она прижала его к себе, поддерживая ладонью отяжелевшую маленькую головку.

Его редкое дыхание становилось все более слабым.

Анжелика смотрела на приближающихся ангелов, однако кротость их улыбок и безмятежность облика парализовали поднимавшийся в ней душераздирающий, замерший на губах крик.

Она безропотно отдала им дорогое дитя.

Смирившаяся, сломленная горем, она смотрела, как они положили его на стеганое одеяло, набросив на него простыню. Вероятно, саван… Младший из ангелов наложил руки на неподвижное тело и начал поглаживать его, охватывая своими ладонями. Другой также склонился, и из прозрачной голубизны его глаз на ребенка упал властный луч. Их тяжелые ниспадающие волосы, как балдахином, накрыли агонизирующего ребенка.

Внезапно младенец вздрогнул, затем опал в последней судороге со сведенными ножками и беспорядочно разбрасываемыми маленькими кулачками.

Спящее лицо ребенка исказила гримаса, оно сморщилось, казалось, совсем стерлось, превратившись в широко открытый рот, из которого вырвался пронзительный крик. В тот же миг из него забил фонтанчик — источник жизни, струйкапрозрачной жидкости, невинной,изумительно чистой.

— Не is safed! note 3 — воскликнул один из ангелов. А другой, повернувшись к Анжелике:

— Он голоден. Сестра, есть ли у тебя молоко, чтобы накормить его?

О, разумеется, оно у нее было.

Под требовательным ртом новорожденного Анжелика почувствовала, как стихает боль ее отяжелевшей груди, боль, усугублявшая страдания ее измученного тела все те долгие часы, во время которых она как бы утратила ощущение реальности.

Внезапно комната наполнилась людьми, движущимися фигурами, шумными, сталкивающимися друг с другом, в основном женщинами, подносящими к глазам огромные носовые платки, всхлипывающими, а может быть, смеющимися, мужчинами, на лицах которых застыли страх и напряжение, и еще юбками и платьями, сновавшими взад и вперед.

И вот наконец в этой суматохе она увидела его! Его, высокого, смуглого, она не могла вспомнить его имени, но он был здесь, он вернулся, и все устроилось. Ободренная, она уже начала было погружаться в сон, но вдруг вздрогнула от страха, что все это ей приснилось.

Куда подевались ангелы?

— Расступитесь, — властно проговорила она.

Чья-то рука поддерживала ее. И вновь она увидела их, склонившись над колыбелькой, не перестававшей быть объектом ее пристального внимания в течение всего этого казавшегося ей бесконечным времени. Вдруг единым порывом, слишком упорядоченным, как в балете, чуть не вызвавшим у нее тошноту, — она не могла понять, почему — обезумевшая масса юбок, замерев, распалась надвое и отпрянула с двух сторон от ангелов и колыбели, торжественно и неумолимо, подобно водам Красного моря, отступившим перед древнееврейским народом.

В открывшемся пространстве оставались лишь ангелы и колыбель, и по трепету, а может, и страху, сковывавшему собравшихся здесь людей, Анжелика догадалась, что не одна она видит их — небесных посланцев.

Все такие же безмятежные, добрые и лучезарные, в траурных одеяниях с яркими пятнами крови у сердца, они вновь приблизились к постели Анжелики. Старший нежно и осторожно нес нечто, почти не занимавшее места, не казавшееся ни объемным, ни тяжелым.

— Все время забывают о девочке, — заметил, смеясь, младший. — Но мы позаботимся о ней.

Малышка, проснувшись, жалобно плакала. Более крепкая, чем ее братец, она еще сопротивлялась, но и ее вряд ли ожидало земное будущее. Под лаской ангельских ладоней, длинных и полупрозрачных, она распустилась как цветок, открыла большие темно-голубые выразительные глаза и, казалось, благодарно улыбнулась. Она вежливо приняла грудь, сосредоточенно пососала, терпеливая, смышленая, хваткая. Ее братец-близнец, вновь очутившийся на руках у ангелов, спал сном праведника. И отнюдь не обманчивому отблеску свечей обязан он был появлению на своих еще совсем недавно мертвенно-бледных щеках живого румянца.

— They Live! They suck! note 4 — слышалось отовсюду. И эти возгласы, подобно всплескам ликования, изумления, ужаса, взлетали, опадали, кружа над кроватью.

— Я что-нибудь выпила? — спрашивала себя Анжелика.

В самом деле, она ощущала себя во власти какого-то странного опьянения.

Полог над кроватью качался, лица кривились, звуки то пропадали, то вдруг с резким шумом вновь возникали. Да, она была пьяна радостью возвращенного счастья, торжеством жизни над смертью, чудесным эликсиром.

Жар начал усиливаться. Она узнавала симптомы этой лихорадки, которая, с тех пор как она побывала на Средиземном море, порой трепала ее. Сейчас она запылает, затем ее пронижет ледяной холод. Пока что это головокружение в сочетании с безмерной радостью было довольно приятно.

Она почувствовала, как двое ангелов склонились над ней, и тогда вдруг увидела, что пятно у сердца было не пятном крови, а неровно вырезанной из ткани заглавной буквы А, грубыми стежками пришитой к черной ткани их одежд.

«Их одеяние из обыкновенной саржи», — решила она. Затем, помедлив, спросила:

— Я что-нибудь выпила?

Однако на восхитительных лицах серафимов отразилось замешательство. Она услышала долетающий до нее как бы из темной глубины мужской голос, его голос, переводивший ее вопрос на английский язык. Два светлых ангела отрицательно замотали головами. Нет, ей ничего не давали пить.

«Впрочем, давно уже пора позаботиться и о тебе, бедная сестра», — сказал младший ангел с таким нежным сочувствием, что Анжелика ощутила внезапный упадок сил, почувствовав себя еще более слабой и ошеломленной, чем прежде.

Под спину ей подложили перьевую подушку, обтянутую наволочкой из тонкого свежевыбеленного полотна. Она откинулась на нее, и над ней сомкнулись океанские волны покоя и блаженства. Скоро она отправится в путь и наконец встретится с «ними», посланцами своего детства, предсказавшими ей некогда на земле «прекраснейшую из жизней».

Однако, вспомнив в последнее мгновение о том, что она значила на земле и для любящих ее близких, и для всех знакомых и незнакомых, живших ее жизнью, она нашла в себе силы прошептать как обещание:

— Я вернусь…

Окружавшие ее взволнованные люди, решив, что она умерла, заметались, а затем успокоились, отметив вздымавшее ее грудь учащенное дыхание, а также яркие красные пятна на скулах, являвшиеся признаками жизни. Один за другим, как бы нехотя, они удалились.

Глубокой ночью луна всходила над Массачусетской бухтой и, раскручивая свой магический круг, натягивала над горизонтом серебряную нить, отделявшую небо от земли, и Диана, со звездой на лбу, древняя богиня плодородия и изобилия, разбрасывала горстями в барашки прибрежных волн тысячи сверкающих золотых песчинок.

Тюлени приплыли поразвлечься в этих волнах, целая стая морских волков с бронзовым отливом, самозабвенно играющих среди искрящихся скал, свободных от страха перед близостью человека и этим черным покачивающимся частоколом корабельных мачт и рей, вырисовывавшихся в порту на фоне лунного неба.

Временами их торжественная песнь широко неслась над морем, когда они вдруг все вместе поднимали свои круглые морды с покатыми лбами и головами без ушей и голосили, устремившись к окаймленным светом облакам, плывущим по небосклону.

Их слышали жители Салема.

Многие полагали, не решаясь говорить открыто, что морские волки, последнее время враждебные и чуравшиеся человека, с такой смелостью приплывали к побережью этой ночью, чтобы отметить мистическое событие, ареной действия которого уже не впервые стал дом миссис Кранмер, а что еще от нее можно было ожидать! Космические отголоски этого события, столь же непредсказуемые, сколь и катастрофические, значительно превзойдут по своему значению, чего они как раз и опасались, в общем-то вполне естественное, хотя и досадное рождение двойни от родителей папистов и французов в их городе Новой Англии, избранных Спасителем.

«О Господи! Прости нечистые помыслы тому, чей порог обагрен кровью агнца!»

Глава 6

Свет становился ярче.

Подобно утренней росе, испаряющейся в солнечных лучах, она чувствовала, как ее возносит к этому все более яркому свету, все более беспредельному — как свод или дорога без конца. Подобно утренней росе, она растворялась, улетучивалась, ощущала себя сущностью и сверхсущностью, благоуханием, ускользающим и зыбким, одновременно видимым и невидимым. Возносясь, она уплывала и уплывала. Туда, где нет ни страданий, ни забот.

Вдруг ее ожгло воспоминание об обещании, остановило ее непрерывное восхождение, заставило спросить:

— Он уходит со мной?

Она была по-прежнему невесомой, распростертой, раздираемой безмерной тоской мучительней любой земной пытки.

— Нет. Слишком рано! Он должен остаться в этом мире.

Она услышала свой крик.

— Тогда я не хочу! Я не могу! Я не могу… бросить его одного.

Свет померк. Тяжесть охватила ее, еще совсем недавно такую невесомую, удушающе навалилась, и пылающая кровь влила в ее вены огонь жестокой лихорадки, заставлявшей ее дрожать и стучать зубами.

Рыцарь Мальтийского ордена в красной тунике погибал, побиваемый камнями.

Мощный удар в самую грудь сразил его, и вот видна уже только одна рука со сжатыми пальцами, торчащая над грудой камней.

Зачем, повернувшись к Анжелике, прокричал он ей перед тем, как стать добычей яростной толпы: «Я тот мужчина, который первый поцеловал вас?»

Все это было лишь безумием, бредом. Горькое разочарование овладело ею.

Итак, она была в Алжире, ей лишь почудилось, что она обрела его, того, кого искала, свою потерянную любовь: Жоффрей, Жоффрей!

Значит, напрасно она так долго шла, напрасно пересекала пустыни и моря. Она оказалась пленницей. Пленницей Османа Ферраджи, черная рука которого сжимала ее руку, в то время как лихорадка пылала в ней расплавленным металлом. Она слышала собственное дыхание, учащенное, прерывистое, со свистом вырывающееся из пересохших губ. Она умирала. «Нет, — повторяла она себе. — Нет. Борись и преодолевай. Это твой долг перед ним. Ибо раз я не нашла его, я не могу… не могу оставить его одного. Я нужна ему, я должна выжить ради него. Ради него, самого сильного и свободного. Он увидел меня.

Я живу в его сердце, он сам сказал мне об этом. Я не могу нанести ему такого удара. Слишком много ударов получил он от других. И все же как бы хотелось уйти туда, где стихает всякая боль. Но нельзя умирать. Надо бежать из гарема…»

«Скоро придет Колен, он устранит Османа Ферраджи. Так оно и случилось. Он поведет меня дорогами свободы, в Сеуту, где господин де Бертей уже ждет меня по приказу короля. Прости меня, Колен, прости».

«Итак, он просчитался. Их будет семь, а не шесть. И ла Вуазен, колдунья, сказала: шесть. Он даже не разобрался в моей судьбе. Пустота. Дуновение.

Стоп, молчок! Это секрет. «Ибо, — шептала мужеподобная женщина, склоняясь над ее изголовьем с прядями волос, торчащими из-под грязноватого чепца… дамочки, верьте мне, не стоит жалеть ни о чем… Дети лишь осложняют жизнь.

Бели их не любишь, они докучают. Если любишь, становишься уязвимой…»

«Колен, Колен, прости меня! Уведи меня с собой. Поспешим! Я не хочу, чтобы он отплыл, думая, что я покидаю его на этом берегу».

«Где же он?»

Несмотря на ее зов, он не появлялся. Странные силуэты, склонившись над ней, старались ее усмирить, парализовать. Она отбивалась, пытаясь выскользнуть и убежать.

Пронзительный детский плач сверлил ей виски, прорываясь сквозь назойливую и изнуряющую суету привидений, плач испуганной девочки, зовущей мать, знакомый плач, — Онорины. Онорины, о которой она забыла, которую покинула, Онорины, которую королевские драгуны вот-вот бросят в огонь или на копья.

Она увидела ее, пытавшуюся вырваться из их рук, с ореолом волос, таких же огненно-рыжих, как у безобразного Монтадура, таких же красных, как жуткие островерхие шлемы королевских драгун. Их длинные концы непристойными языками извивались вокруг их мерзких харь рейтаров, одержимых жестоким и порочным желанием погубить ребенка, выброшенного из окна охваченного пламенем замка.

Из ее уст вырвался нечеловеческий крик — крик агонии.

И в тот же миг воцарилась тишина, и она увидела себя в доме миссис Кранмер.

Она была в Салеме, маленьком американском городе, и хотя название его означало «мир», его жители никогда не ведали покоя.

Она узнавала спальню, и ей было странно видеть ее в таком необычном ракурсе, скорее забавном. Ибо она воспринимала все, как если бы обозревала расположение комнат, находясь на балконе верхнего этажа.

Кровать в нише, сундук, небольшой стол, кресло, зеркало, «квадраты», и все это смещенное, сдвинутое со своих мест водоворотом людей, которые входили, устремлялись куда-то, заламывали руки, затем вдруг выходили, казалось, звали кого-то, кричали. Однако эта нелепая пантомима, воспринимавшаяся через призму умиротворяющей Тишины, не раздражала ее, желавшую постичь смысл происходящего; наконец она заметила, что эта пантомима и повторяющейся закономерностью разыгрывается вокруг двух точек: кровати в глубине алькова, на которой она различала лежащую женщину, и столом, на котором стояло что-то вроде корзины с видневшимися в ней двумя маленькими головками.

Две розы в птичьем гнезде.

Она знала, что некое чувство ответственности притягивало ее к этим бутонам, розовым пятнышкам, зыбким, приникшим друг к другу, таким нежным, таким разумным, таким одиноким, таким далеким.

«Бедные маленькие существа, — думала она, — я не в силах покинуть вас».

И усилием, которое она предприняла, чтобы приблизиться к ним, она разорвала тишину, вторглась в какофонию оглушительного шума и грохота, вспышек молнии и раскатов грома, рассекая темноту, испещренную потоками проливного дождя.

Ее сердце едва не разорвалось от радости. Она увидела его, широко шагнувшего в шквал ветра, разметавшего полы его плаща. Значит, ей это не пригрезилось! Она была уверена, что нашла его, и они вдвоем направляются теперь к Вапассу в ливневых потоках дождя. Она прокричала ему сквозь бурю:

«Я здесь! Я здесь!»

Казалось, он не слышал ее, продолжая путь, и вблизи она увидела его ввалившиеся щеки и изможденное лицо, которое дождь залил слезами. Это была галлюцинация, совершенно бессвязная, поскольку сквозь дождь, стремившийся загасить потрескивающие факелы, скорее дымившие, чем освещавшие, она различила множество людей: индейцев с наброшенными на них накидками, испанцев Жоффрея в блестящих латах и знакомую остроконечную шляпу, болтавшуюся на ремне, перекинутом через плечо, — Шаплея, которого она так ждала. Но кто такой Шаплей?

«Наверно, я больна или грежу». Ей стало не по себе. В слишком густой темноте было что-то ненормальное. Но это не сон, потому что она продолжала все слышать. Она слышала, как дождь барабанил по крыше. Дождь, храп, шепот… Жирная нога, очень белая, с толстой ляжкой, переходившей в круглую коленную чашечку, за которой следовала дородная икра, завершавшаяся короткой, усеченной ступней, елозила рядом с ней в черноте, подобно толстому червяку, бледному и неприличному.

«На сей раз я в аду», — сказала она себе, настолько конвульсивные движения непонятных существ, барахтавшихся в темноте, напомнили ей картины яростных совокуплений демонов с окаянными, которые мать Сент-Юбер из монастыря в Пуатье показывала ей в толстой книге под названием «Божественная комедия» поэта Данте Алигьери; гравюры, иллюстрировавшие круги ада, вызывали кошмарные сновидения у «старших», которых она хотела «предостеречь».