Но прежде всего она отправится за г-ном де Пейраком в Консул хаус, чтобы ничтоже сумняшеся прервать это торжественное собрание с тем присущим ей неуважением к важным мужским проблемам, которое ее отец, мэтр Габриэль Берн, часто ставил ей в вину: ведь женские проблемы она считала ничуть не менее важными. Она твердо решила перехватить по дороге всех домочадцев и слуг г-жи Кранмер и напомнить им об их обязанностях, ибо, по ее мнению, все эти славные люди, одетые в голубое и черное, слуги и служанки, без устали разглагольствовавшие о святости своего труда во славу Спасителя, а также выплате долга своим хозяевам за поездку в Новый Свет, целыми днями попросту бездельничали.

Анжелика, увидев из своего окна, как Северина припустила во всю прыть, улыбнулась. Обожавшая ее юная девушка очень облегчала ей жизнь.

Отойдя от окна, она почувствовала в темном углу комнаты что-то вроде отблеска пламени, какой-то красный свет и вдруг увидела Онорину, испытавшую, по-видимому, потребность, как и она на прогулке, освободиться от шляпы, обнажившей растрепанную морским ветром рыжую копну волос.

Онорина напоминала маленького домового. Стоило Анжелике заметить ее, как она вновь куда-то исчезла. Она услышала, как Онорина возится на площадке, и пошла взглянуть, говоря себе: «Нет, я еще не готова рожать, в противном случае я чувствовала бы себя более здоровой и энергичной». Ведь известно, не правда ли, что женщина, собирающаяся рожать, испытывает прилив новых сил, помогающих ей приводить в порядок дом и вообще отдаваться всякого рода деятельности — преимущественно хозяйственной. Между тем Анжелика, напротив, чувствовала страшную усталость.

Она увидела Онорину, взобравшуюся на маленький ящик и наполнявшую водой оловянную кружку.

Анжелика подоспела в тот момент, когда ручонки не знали, как перекрыть струйку воды и при этом удержать в горизонтальном положении переполняющийся сосуд. Она подхватила кружку и закрыла кран.

— Хочешь пить, моя радость? Позвала бы меня.

— Это тебе, — сказала Онорина, протягивая ей кружку двумя руками. — Выпей воды, чтобы ангелы снизошли на тебя. Так говорил Мопунтук!

— Мопунтук?

— Мопунтук, вождь металлаков. Ты же сама знаешь! Ведь это он научил тебя пить воду на прогулке, когда ты не взяла меня с собой…

Это было смутным и уже довольно давним воспоминавшем об их первых днях жизни в Вапассу, однако Онорина, в то время почти младенец, все замечала, ничего не забывала и вообще была, по-видимому, из породы кошачьих. Время не существовало для нее… Она без труда могла воспроизвести ситуацию, поразившую ее воображение, перешагивая через месяцы и годы, как если бы все это случилось только вчера.

— Он сказал, что тяжесть воды помогает ангелам спускаться к нам.

Неужели он и вправду говорил это? Анжелика напрягла память. Мопунтук говорил, наверное, о духах, а не об ангелах, если только он не был индейцем, крещенным миссионерами Квебека. Между тем Онорина настаивала.

— Вода помогает ангелам спускаться к нам, а огонь помогает нам подниматься к ним. Так он сказал. Вот почему они сжигают мертвецов, чтобы не поднялись на небо.

Так вот что она запомнила из рассказов индейца.

— Ты права, — с улыбкой кивнула Анжелика. Онорина вынесла из Вапассу куда более обширные знания, чем она, и не было ничего удивительного в том, что девочка глубже взрослых воспринимала детской интуицией слова индейцев, их истинные намерения и верования!

— Как-нибудь воспользуюсь, — со всей серьезностью заявила Онорина.

— Чем?

— Огнем, чтобы взлететь!

Рука Анжелики, подносившая кружку к губам, замерла на полпути.

— Пожалуйста, не надо! Огонь опаснее воды.

— Тогда пей!

Анжелика опорожнила кружку под внимательным взглядом дочери. Теперь она вспомнила о преклонении Мопунтука перед родниками. Он придавал им особое значение, целый день водил ее за собой и заставлял пить из разных источников, повторяя, что благодаря этому духи будут покровительствовать ей и Вапассу.

Вода! Могущество ключевой воды! Она никогда не задумывалась над происхождением инстинкта, увлекавшего крестьян ее родного Пуату к определенным лесным источникам.

Что касается воды, хранившейся в фаянсовом чане г-жи Кранмер, то, похоже, она не обладала этими свойствами и силой, во всяком случае, она казалась отвратительной. Служанки явно не изводили себя частым мытьем внутренних стенок этого сосуда. Анжелика подавила гримасу, не ускользнувшую от внимательного взгляда Онорины.

— Схожу за водой из колодца, — решительно произнесла она, легко спрыгивая с ящичка.

Анжелика не успела остановить ее, и Онорина оказалась на лестнице. Она уже видела ее в своем воображении нагнувшейся над колодцем и поднимающей для нее ведро кристально чистой воды. Она удвоила возражения и заверения, что не нуждается ни в чем, лишь бы отвратить дочь от этого замысла.

— Ты же видишь, я напилась. И теперь ангелы непременно спустятся и помогут мне.

Растрогавшись, она обхватила ладонями круглую мордашку ребенка и внимательно посмотрела на нее.

— Милая, славная девочка, — прошептала она. — Как ты добра ко мне, как я люблю тебя!

Внизу хлопнула дверь, и кафель, которым был выложен пол вестибюля, зазвенел под ударами сапог.

На сей раз Онорина выскользнула из ее объятий. Она узнала шаги отца, графа де Пейрака. Обняв руками его шею, она зашептала ему: «Мама грустит, и я не в силах утешить ее».

— Положись на меня, — заверил ее Жоффрей де Пейрак тем же заговорщицким тоном.

— Никогда еще утро не казалось мне таким долгим, — выдохнула Анжелика, как только он вошел к ней.

— Мне тоже. Я понимаю вас. И рад, что вы вовремя удалились. Изматывающее собрание, каких мало… Я просто в восторге от того, до какой степени мужская часть рода человеческого, уверенная и самодовольная, не сомневается в своем безусловном превосходстве. В самом деле, разве можно не восхищаться тем, с каким безошибочным чутьем лучшие представители этой избранной расы, к которой, милостью Божией, имею честь принадлежать и я, великодушно пригласив на свой Совет женщину, чье мнение они хотели бы услышать, выбрали тему для обсуждения.

И на сей раз, как всегда, когда он хотел отвлечь ее от мрачных мыслей, ему удалось развеселить ее. И вот уже его присутствие умиротворяло и рассеивало тревогу.

— Не будьте слишком суровы к вашим патриархам и схоластам-пуританам, сказала она. — Ведь они не скрывали причин, побудивших их пригласить меня.

Я не только не сержусь на них, но и милостиво отпускаю им прегрешения. Я была бы признательна вам, если бы вы заверили их, что я уразумела: речь идет о новой вспышке войны на границе с индейскими племенами. И между тем прикинула, какую пользу можно было бы извлечь из Пиксарета.

— О! Оставим в покое войны и кровопролития, — сказал он непринужденно. Это такие игры, которые, увы, скоро не кончаются, тогда как здравый смысл требует от нас, уделяя им должное внимание, не забывать выкраивать из драгоценных часов, отданных повседневной суете, время, необходимое для поддержания мира и покоя в нашей семье. Поговорим лучше о том, что вас беспокоит, дорогая. Я вижу, вы осунулись, у вас под глазами тени; разумеется, и они вам к лицу, придают трогательный вид, однако…

— Шаплей почему-то не встретил меня, — пожаловалась она.

— Я повсюду разослал своих эмиссаров. Они непременно разыщут его. И доставят его к нам в Портленд, если он не сможет прибыть сюда до нашего возвращения в Голдсборо.

Он привлек ее к себе и стал нежно касаться губами ее век.

— Что вас тревожит, любовь моя, не таитесь. Доверьтесь мне. Теперь я здесь, рядом, чтобы защищать вас, оберегать от опасности.

— Увы! Речь идет об испытании, предотвратить которое не вполне в нашей власти, ибо здесь вступают в силу законы природы.

Она высказала предположение, что это не более чем ложная тревога, однако утреннее недомогание внезапно заставило ее опасаться преждевременных родов.

Разумеется, заверила Анжелика, теперь она чувствует себя вполне прилично, но убеждена, что роды, которые казались ей весьма отдаленными, не за горами. И для нее не будет ничего удивительного в том, если они начнутся значительно раньше предполагаемого срока.

Она внимала ему и находила трогательной ту доброту, с какой он весьма добросовестно подыскивал аргументы, вторгаясь в женскую сферу, казалось бы, совершенно чуждую авантюристу-дворянину, которого многие считали если и не опасным пиратом, то, во всяком случае, суровым воином, лишенным человеческих слабостей. Однако по отношению к ней он был сама нежность.

Она отстранилась от него и улыбнулась. Однако ее большие зеленые, как бы потускневшие глаза оставались широко раскрытыми, а взгляд — неподвижным.

— Есть еще одна причина, — с виноватым видом прошептала она.

И она призналась ему в том, что беспокоило ее вдвойне. Вдвойне — удачное слово. Двойня могла возвещать двойное счастье, но делала проблематичным их выживание, в том случае если ей не суждено было выносить их положенный срок.

Он понял, что она действительно была, как никогда, обеспокоена и подавлена.

И вдруг это выражение отчаяния и беспомощности напомнило ему девочку-фею, внезапно появившуюся в лесах Пуату, дивное видение, возникшее перед ним на залитой солнцем тулузской дороге, которое перевернуло всю его жизнь, знатного сеньора-либертена, испытавшего, казалось, все наслаждения мира и в страданиях, тоске и невыразимых восторгах познавшего истинную любовь.

И так как она по-прежнему жила в его сердце, он мог утверждать, что она и не покидала его, сумела уберечь тот таинственный источник очарования, столь быстро иссякающий у других женщин под всеиссушающим дуновением обыденности, а так как он воспринимал откровение вместе с ослепительной, восхитительной, изумительной, несколько экстравагантной вестью о том даре рождения двух детей, который она собиралась ему преподнести, он не без внутреннего трепета спрашивал себя, не переживает ли в настоящую минуту величайшую радость в жизни. На его глазах выступили слезы, и, чтобы скрыть их, он вновь обнял ее.

Прижимая ее к себе, лаская рукой ее волосы, тело, он стал нашептывать ей, уверяя, что все хорошо и ничего не следует бояться, что он счастливейший из мужчин, что их дети, которым предстоит появиться на свет под знаком благоприятных предзнаменований, родятся красивыми и сильными, ибо жизнь никогда не приносит столько зла, сколько могла бы, особенно тем, кто любит ее и безоглядно пользуется ее дарами, твердя ей, что она не одинока, что он рядом, что им покровительствуют боги и что в любом испытании, каким бы тяжелым оно ни было, нельзя забывать о существовании высшей силы — воли Небес.

И прибавил с улыбкой, которая, казалось, одновременно высмеивала и бросала вызов обезверившемуся и малодушному миру, что он достаточно всемогущ, чтобы ради их спасения послать своих эмиссаров даже туда — испросить помощи у Всевышнего.

Графа де Пейрака, искренне желавшего помочь ей оправиться и видевшего, что она страдает не столько от усталости, сколько от тяжелых мыслей, осенила счастливая мысль предложить ей пообедать на «Радуге» — их корабле, стоящем на рейде.

Легкий морской бриз будет овевать палубу судна, во всяком случае, там легче дышится, чем на суше.

Северина и Онорина отправятся в сопровождении Куасси-Ба пообедать в город, в котором они, по-видимому, уже достаточно хорошо освоились.

Он хотел побыть с ней наедине, чтобы она отдохнула вдали от городских забот. Нет ничего лучше, размышляя о будущем и неведомом, как посмотреть на них со стороны.

Эта смена обстановки произошла как раз вовремя, придав Анжелике силу и уверенность. На палубе «Радуги», прячась от сверкающего, как раскаленная добела сталь, солнца под широким тентом, натянутым в передней части второй палубы, их обслуживал метрдотель г-н Тиссо; в его обязанности входило запасаться на стоянках свежими продуктами, которые можно было раздобыть в этих местах: вино, ром, кофе, чай и, разумеется, поскольку они находились в Салеме, бочонки сушеной трески в невообразимых количествах. Качество рыбы, поставляемой старейшей на побережье сушильней, основанной первыми поселенцами, было безупречно. Однако метрдотель поостерегся угощать ею мадам де Пейрак, догадываясь, что она не в состоянии сегодня оценить это деревенское лакомство; треска, изобилию которой многие крупные состояния были обязаны своим возникновением, называлась здесь «зеленым золотом». И тем не менее, он не уставал уверять, что из нее можно приготовить чудеса кулинарного искусства.

Внезапный приезд не застал его врасплох. Он выставил на стол свежие сочные фрукты, салаты, поджаренное на вертеле мясо.

Кроме того, будучи все время начеку, он имел в запасе богатый выбор охлажденных льдом напитков и фруктовое мороженое.

Анжелика поняла, что отправилась утром на этот злополучный Совет слишком уж натощак; ее мало вдохновила тарелка вареного овса, именуемого овсянкой, приготовленной служанками миссис Кранмер, хотя ей и предложили сдобрить ее небольшим количеством сливок и патоки.

В самом деле, стоило ей сделать несколько глотков, как она воскресла. Перед тем как выйти из дома, Жоффрей де Пейрак напомнил ей о необходимости взять с собой веер. Похоже, что она и в самом деле совершенно потерялась и забыла об аксессуарах придворных дам, не подумав заранее об этой скромной и восхитительной принадлежности женского туалета, помогающей выносить тесноту салонов и королевских апартаментов, а также духоту, нагнетаемую букетами свечей, пылающих в огромных хрустальных люстрах.

Воспрявшая, она не спеша обмахивалась веером, наслаждаясь этой минутой покоя рядом со своим мужем перед бокалом свежей воды на расстоянии протянутой руки.

С того места, где они находились, можно было видеть панораму города, контуры которого заволакивались дымкой зноя, покрывавшей на горизонте горные извилистые очертания Аппалачей; контуры напоминали изящное кружево вышитых цветов: это было нагромождение крыш, продолжающихся покатыми или обрывистыми скатами. Некоторые из них спускались почти до самой земли, что наводило на мысль о желании архитектора привнести в постройку что-то оригинальное. Над всем возвышались длинные кирпичные трубы в елизаветинском стиле, придававшем этому городу пионеров какую-то унаследованную от Старого Света элегантность.

Созерцая этот город со стороны, такой с виду умиротворенный и трогательный в своей силе и мужественной решимости выстоять, Анжелика испытала нечто вроде разочарования.

— Вы же должны меня понять, не правда ли, — обратилась она к Жоффрею. Когда я выражала нежелание, чтобы наш ребенок или наши дети родились в Новой Англии, это отнюдь не означало, что я испытываю враждебные чувства к соседям-англичанам, с которыми, как я знаю, вы уже многие годы поддерживаете серьезные деловые связи и ваше уважение к которым я полностью разделяю. Но, как мне кажется, нашему ребенку могло бы повредить то, что ему предстоит родиться среди людей, придавших добродетели столь суровый образ, в стране, где на два часа выставляют мужчину у позорного столба только за то, что, возвратившись после трехлетнего отсутствия, он позволил себе обнять на людях свою жену в день шабаша note 2 . Это случилось, как мне рассказывали, с капитаном Кемблом.

Правда, в Бостоне. Но, на мой взгляд, эти два города. Бостон и Салем, соревнуются друг с другом в непреклонной верности Священному Писанию, следуя ему с той ревностной одержимостью, какую они привносят в усовершенствование судостроения и рыболовного промысла.

Жоффрей рассмеялся и признал справедливость ее наблюдений.

Он считал, что сотрудничество с жителями Новой Англии в вопросах, касавшихся судостроительства, оплаты золотой или серебряной монетой прав на невозделанные или спорные земельные участки, а также основания коммерческих ассоциаций, торговые отношения которых могли простираться вплоть до Китая и Индии, заключало для него одни только положительные стороны. Ибо в этой сфере лучше было иметь дело с людьми, верными своему слову, для которых работа и прибыль составляли смысл жизни, что гарантировало их рвение, стремление довести начатое до конца, уважение к заключенным соглашениям.

Вместе с тем он не раз благословлял судьбу за то, что не живет под их юрисдикцией, поскольку мотивы, побуждавшие их отправиться в сторону Нового Света, не имели ничего общего с его собственными.

Все это было негласно признано в самом начале их отношений, ибо в противном случае ни одна деловая сделка не могла бы быть заключена между теми, кто устремлялся к Атлантическому побережью, и теми, кто начал его осваивать.

Анжелика заметила, что она не была в той же мере, что и он, чужда известной потребности в общении и взаимопонимании с теми, кто по воле случая встречался им на пути.

Разве не обнаруживали они в этих маленьких густонаселенных и процветающих городках, где слышалась разноязыкая речь, таких, как Нью-Йорк, или более близких, находившихся в штате Род-Айленд, образ жизни и характер мышления, вполне совладавшие с теми, которые исповедовали они и которые не предвещали никаких крайностей в религиозных проявлениях, наблюдаемых у их соседей по Бостону или Салему и в среде первых основателей Pilgrim Fathers, вспомнить хотя бы старого Иешуа, приказчика голландского коммерсанта на реке Кеннебек.

Жоффрей объяснил ей, что Салем не был созданием тех отцов-паломников Mayflower, которых иные считали безобидными ясновидящими и которых упрекали в том, что в 1620 году они по ошибке высадились на мысе Код, но маленькой сплоченной группой пуритан-конгрегационалистов, девять лет спустя обосновавшихся в этих краях. Предводительствовал ими некто Эндикот, не давший компасу обвести себя вокруг пальца и привезший с собою в сундуках достоверную и вполне авторитетную Шеффилдскую хартию; он-то и решил основать колонию у северного мыса Массачусетской бухты.

Он выбрал для поселения Номбеаг — местное название территории, по его сведениям, «приветливой и плодоносной», и заложил Салем, своим авторитетом учредив здесь также «Кампанию Массачусетской бухты».

Он, не колеблясь, заселил его прежде жившими здесь плантаторами, часть которых получила при нем высокие должности. Однако новые колонисты были кальвинистами, партия которых, находившаяся в Англии, настойчиво призывала к «очищению» обряда богослужения, извращенного папизмом.

Укрепление религиозной дисциплины превратилось со временем в прямую обязанность городских властей, что, естественно, повлекло за собой ограничение избирательного права по отношению к членам церковной общины, посколькузаконодательнаядеятельность, закладывающаяосновы добродетельного общества, не могла быть доверена безответственным, невежественным людям, а также рабам — «вольнонаемным», обремененным долгом за переезд. Эти буржуа, расставшиеся с легкой жизнью в Англии во имя сохранения чистоты религиозного учения, не были расположены терпимо относиться к малейшему ослаблению их нравственной позиции.

Анжелика слушала и восхищалась его обширными познаниями и умением ориентироваться в тончайших нюансах, разделявших представителей различных группировок, с которыми они встречались во время морского путешествия, оказавшегося куда более поучительным и впечатляющим, чем она ожидала.

«Предстояла поездка к англичанам, — думала она, — только и всего». Но все оказалось намного сложнее.

Ей открылась не только бурная история авантюристов Нового Света, но и важная сторона жизни Жоффрея де Пейрака, доселе неведомая ей и заставившая ее еще выше оценить любимого ею человека. Он был одарен тем знанием людей, которое в сочетании с множеством других достоинств, а также благодаря его страстному интересу ко всему и умению слушать привлекало к себе множество друзей-союзников.

Жоффрей предложил ей остаться на борту и переночевать, однако она отклонила это предложение. Судно готово было в любую минуту сняться с якоря, для чего всей команде надо было буквально сбиться с ног; с другой стороны, она не хотела своим пренебрежением оскорбить хозяев, приютивших их в своем доме.

Ярость солнца ослабевала, и было уже около четырех часов пополудни, когда они вступили на твердую землю в сопровождении небольшой группы испанских солдат, составлявших по обыкновению личную охрану графа, вызывавшую любопытство и восхищение повсюду, где бы они ни проходили. Их положение наемников на службе у знатного французского дворянина свидетельствовало прежде всего о независимости графа де Пейрака, но также и о том, что свое состояние он приобрел собственным трудом, а не получил в Дар от некоего могущественного монарха. Все это не могло не импонировать new-englangers, которые, в какой бы колонии ни жили, были одержимы демоном независимости по отношению к метрономии, особенно с той поры, как Карл II издал указ о навигации (Staple Act). «Несправедливо!» — с одинаковой горячностью утверждал как пуританин Массачусетса, так и католик Мэриленда.

Они хорошо понимали друг друга. Анжелика чувствовала, что весь оставшийся день Жоффрей не спустит с нее глаз. Если бы не удовольствие, которое доставляло ей его внимание, она непременно упрекнула бы себя за то, что поделилась с ним своими волнениями, как оказалось, напрасными, до такой степени она ощущала себя теперь отдохнувшей.

И все же ее устраивало, что вследствие ее внезапного недомогания было принято решение незамедлительно покинуть берега Новой Англии и, не заходя в другие порты, взять курс на Голдсборо. Хотя он и не заговаривал об этом, она не сомневалась, что он организовал самый настоящий розыск Шаплея и на крайний случай навел справки о местонахождении компетентных врачей.

Однако Анжелика не слишком доверяла каким бы то ни было врачам, за исключением корабельных хирургов, нередко искусных, но, как правило, нечистоплотных. Непритязательному народу Новой Англии приходилось один на один вступать в схватку с болезнью, как с Дьяволом.

С первых же шагов они столкнулись, то ли случайно, то ли намеренно, с весьма уважаемым Джоном Кноксом Маттером, который приблизился к ним, придав своему строгому лицу максимально приветливое выражение. Они видели его на утреннем заседании совета, на который он специально прибыл из Бостона.

Анжелика познакомилась с ним как со своим гостем два года назад в Голдсборо во время памятного банкета на морском пляже, где он чокался с собравшимися — упрямыми посланцами Массачусетса и скромными набожными францисканцами в рясах из грубой серой шерсти, французскими гугенотами и бретонскими кюре, пиратами с Карибского моря, легкомысленными офицерами-англиканцами королевского британского флота, а также джентльменами и акадскими арендаторами, шотландцами и даже индейцами — за столом в виде длинной доски на козлах, покрытой белой скатертью, пребывая в состоянии французской эйфории, пробужденной хмельными винами этой нации…

То же веселое воспоминание теплилось, по-видимому, за бесстрастным ликом преподобного Маттера, ответившего на улыбку узнавшей его Анжелики такой мимикой, которая вполне могла бы сойти за подмигивание и подтверждавшая, что он прекрасно помнит те незабываемые мгновения. Однако сегодня, находясь в своем профессорском и пасторском обличье, он не может позволить себе ссылки на такие излишества, которые имели право на существование лишь постольку, поскольку совершались под эгидой французов на нейтральной территории вне какого бы то ни было контроля и, если так можно выразиться, вне времени, как во сне.

Он представил им своего внука, сопровождавшего его пятнадцатилетнего подростка, скованного и угловатого, глаза которого, однако, горели таким мистическим огнем, как если бы он был выходцем из семьи, патриархи которой непрерывно заседали в совете старейшин своей общины и дед которого пожелал оставить ему отчество шотландского реформатора Джона Кнокса, друга Кальвина, преобразовавшего пресвитерианскую церковь, — брата пуританства и конгрегационализма.

Глядя на этого подростка, можно было не сомневаться, что он свободно говорит и пишет по-гречески, латыни и немного по-древнееврейски, как и подобает ученику Кембриджского (Массачусетского) университета, который уже фамильярно называли Гарвардским по имени того мецената, который тридцать лет тому назад выделил часть своего состояния на возведение храма науки в этой унылой стране, продуваемой морскими ветрами, окруженной болотами, непроходимыми лесами и воинственными индейцами, но в которой стали, как грибы, прорастать деревянные дома с островерхими крышами.

Джон Кнокс Маттер заметил, что, присутствуя сегодняшним утром на совете, он видел г-на де Пейрака.

— Принято считать, что только француз может управлять французами, — заявил он. — Мы в тенетах тайных заговоров, замышляемых против нас Новой Францией.

Он попросил своего внука передать ему сумку с кипой бумаг, часть которых была свернута в свитки, скрепленные вощеной печатью.

— Только между нами, — сказал он, озираясь и извлекая из сумки страницу донесения, которую держал перед собою так, словно она в любую минуту могла взорваться, подобно неумело запаленному пороховому заряду. — Вы первым заговорили об иезуитах, и я не счел нужным поддержать вас, дабы еще больше не будоражить умы, но здесь у меня имеется секретное досье, подтверждающее ваше подозрение. Я веду его уже многие годы. Тот церковник, которого мы оба имели в виду, — он взглянул в документ, уточняя имя, которое произнес с чудовищным акцентом, — Оржеваль, иезуит, долгое время отправлял свою почту через наши поселения с неслыханной дерзостью, поручая ее шпионам, а порой и переодетым монахам. Так он намного быстрее сносился с Европой, Францией и штаб-квартирой своего ордена, папистской вотчиной наших злейших врагов. Нам удалось арестовать кое-кого из его курьеров и перехватить несколько депеш.

— Волосы встают дыбом, когда знакомишься с их содержанием. От него, как и от его корреспондентов, недвусмысленно выражающих замысел вашего короля или королевских министров, исходит призыв к войне с нами, войне на уничтожение, и это несмотря на то, что «наши страны находятся в состоянии мира». Вот взгляните! Здесь и здесь!

Он поднес к их глазам листки; некоторые были выделаны из тонкой бересты, служившей бумагой одиноким французским миссионерам, на которых можно было прочесть написанные нервным почерком отдельные фразы:

«Наши абенаки в восторге от сознания того, что их спасение зависит от количества скальпов, которые они снимут с головы еретиков. Это больше соответствует их нравам, чем самоотречение, и мы спасаем души для Неба, ослабляя противника, ненависть которого к Богу и нашему государю не утихнет никогда…»

В другом конверте, прибывшем на сей раз из Франции, который министр Кольбер направил верховному иезуиту из Парижа, приводились выражения, в которых отец д'Оржеваль и его деятельность в Новой Франции рекомендовались королю:

«Выдающийся священник, совершенствующийся в разжигании войны против англичан, с которыми у нас подписан мир, что осложняет разведывательную деятельность, но он найдет для нее какой-нибудь повод… Сведения о его преданности Божьему делу и королю укрепили нас в наших намерениях. Если он и дальше будет действовать в том же направлении, его величество не испытает никаких чувств, кроме признательности, и найдет способы возвысить его, не скупясь на поддержку осуществляемой им миссии. Ему (отцу д'Оржевалю) предстоит воспрепятствовать любому согласию с англичанами…»

Анжелика видела, как Жоффрей краем глаза следил за ее реакцией, и незаметно дала понять, что ему не о чем беспокоиться. В сравнении с пережитыми ею утром потрясениями откровения помощника губернатора Массачусетса не только не произвели на нее впечатления, но даже вызвали желание рассмеяться. Ибо он был настолько поражен этим макиавеллизмом и злобой, поведением, абсолютно ему непонятным, что вызывал чувство жалости. Для них же в этом не заключалось ничего нового, и они «заплатили за свое знание»: иезуит начал войну против них с того дня, как они ступили на землю Нового Света.

Продолжая говорить, Джон Кнокс Маттер маленькими шажками увлекал их за собой в другую сторону. Он сложил свои конверты и пергаменты и спрятал их в сумку, заявив, что эти вопросы заслуживают того, чтобы их обсуждали а другом месте, а не на набережной под палящим солнцем. Он извинился перед Анжеликой и выразил сожаление, что так долго продержал ее на ногах, сославшись в свое оправдание на неизъяснимый страх и самые мрачные предчувствия, которые охватили его, когда он понял, ознакомившись с этими документами, что адепт опасной римской религии притаился в глубине лесов среди краснокожих язычников, одержимый единственным желанием погубить добрых поселенцев, прибывших в Америку с одной мыслью, одной целью — мирно жить, трудиться и молиться Богу. Ибо эти мужчины и женщины вынуждены были бежать из родной страны и заточить себя на этом диком континенте только ради того, чтобы спастись от преследований английских правящих партий роялистов и республиканцев. Первые — прислужники Дьявола, вторые — чересчур слабые, чтобы утвердить истинную религиозность.

Увы! Где бы ни скрывался праведник, ему неизбежно придется столкнуться с испытанием, которое потребует от него подтверждения его праведности. Здесь, в Америке, это испытание предстало в облике иезуита.

Он процитировал заунывным голосом: «Опаснее волка, свирепого индейца, темного леса этот враг рода человеческого — краснокожий дикарь, направляемый иезуитом!»

Чтобы переменить тему разговора и отвлечь его от тяжелых мыслей, Жоффрей де Пейрак поинтересовался успехами его внука. Голос Джона Кнокса Маттера, подобно голосам всех любящих дедов, помягчел, и он с гордостью признал, что юный Коттон удовлетворял всем его честолюбивым ожиданиям, получив в Гарвардском университете степень бакалавра, присуждаемую тем, кто может перевести на латинский язык отрывок из Ветхого и Нового Заветов, а также свидетельство, признающее за ним способности в сочинении трактатов по логике, философии, арифметике и астрономии.

Вспомнив о том, что Флоримон и Кантор два года проучились в Гарварде под опекой пуритан, Анжелика почувствовала неподдельную гордость за своих старших сыновей.

Незаметно для себя преподобный Джон Кнокс Маттер продолжал увлекать их за собой, как оказалось, к таверне «Голубой якорь», той самой, хозяином которой был француз. Неожиданно осознав, что завел их в сомнительное место, он заговорил о своем намерении обучить внука держать в надлежащем виде заведение подобного рода, а также умению вразумлять разбушевавшихся пьяниц.