Глава 4

Когда Энрико возвращался на берег моря, он вновь начинал титуловать своего хозяина Рескатором.

Анжелика торопливо следовала за мальтийцем; сердце ее колотилось, объятое страхом и одновременно чувством облегчения. Значит, «он» все же потребовал ее к себе.

Они вышли из форта и стали подниматься по направлению к деревьям. Когда они вышли на окраину селения, последний Дом которого стоял несколько в глубине, Анжелика услышала, как бьется о скалы прибой, и ей припомнилась похожая фраза, завлекшая ее в ловушку. То было несколько вечеров тому назад, когда незнакомый матрос, бледный, со странными глазами, пришел к ней и сказал: «Господин де Пейрак просит вас», — и заманил ее на островок Старого корабля.

Анжелика инстинктивно схватилась за пояс. Она забыла пистолеты. Какая глупость! Повернувшись к мальтийцу, она невольно воскликнула:

— Тебя действительно послал господин де Пейрак? Неужели и ты предал меня?

— Что происходит?

Граф стоял на пороге последнего деревянного дома. Его высокая фигура вырисовывалась на фоне огня, пылавшего в деревенском очаге, сложенном из валунов.

У Анжелики вырвался вздох облегчения.

— Ах, я испугалась, что опять попала в ловушку; в прошлый раз это был белый дьявол, пришедший с моря…

— Белый дьявол?!.

Пейрак посмотрел на нее, заинтригованный.

Он спустился ей навстречу и взял ее под руку, чтобы помочь переступить через каменный порог.

Жестом он отпустил мальтийца и закрыл тяжелую деревянную дверь, которая не пропускала грохота волн.

Только потрескивание огня слышалось в комнате. Анжелика подошла к очагу и протянула руки к пламени. От волнения ее била дрожь.

— Как вы нервны! — мягко сказал он.

Она обратила к нему свой прекрасный взгляд; от тревоги и муки глаза ее потемнели и приобрели оттенок морской воды, волнуемой штормом.

— И меньшего бы хватило после этих ужасных дней.

К тому же, я опасалась, вы забудете, что мы сказали друг другу сегодня утром.

— Как мог я забыть, особенно если на меня устремлены ваши прекрасные глаза!

Его родной голос с нежными модуляциями пронзил ее, она исступленно посмотрела на него, не в силах поверить в полное прощение.

Граф улыбнулся.

— Да, сердце мое, давайте объяснимся, — молвил он, — время приспело, мы слишком медлили с этим. Садитесь. Он указал ей на один из двух табуретов — кроме них да грубого стола и рыболовных снастей в хижине больше ничего не было.

Сев по другую сторону стола, Жоффрей внимательно изучал ее, и страстное чувство сверкало в его тяжелом взгляде. На ее лице, обрамленном роскошными светло-золотистыми волосами, он находил следы, оставленные скорбью, и следы удара, который он нанес ей. Воспоминание о собственной жестокости потрясло его.

— О, возлюбленная моя! — прошептал он глухо. — Да, вы правы; не дадим же нашим врагам одержать верх над нами. Никакое оскорбление не должно разрушить то, что нас связывает.

— Я не оскорбила вас, — пробормотала они… — или чуть-чуть.

— Мне нравится эта оговорка, — сказал Пейрак. И он расхохотался.

— — Дорогая, вы восхитительны. Вы всегда веселили и восхищали меня вашей непосредственностью. Садитесь же.

Она не знала, смеется ли он над ней или нет, но тепло его голоса сняло напряжение, терзавшее ее.

Она села, как он повелел. Под его влюбленным взглядом растаяли и ее страх, и ужасное ощущение, что она потеряла его и вновь осталась одна на белом свете.

— Может быть, мы слишком долго были одиноки? — заговорил он, словно отзываясь на ее тайные мысли. — Может быть, когда приговор короля разлучил нас, мы не поняли всей силы нашей любви, а встретившись вновь, не поняли всей глубины наших ран? Вы слишком долго привыкали защищаться в одиночку, никому не доверять, бояться злобной судьбы, уже однажды столь жестоко обрушившейся на вас.

— О да, — воскликнула, словно прорыдала, она. — Мне было восемнадцать лет. Вы были моим небом, моей жизнью, и я потеряла вас навеки. Как смогла я выжить?

— Да, бедная девочка! Я недооценил всей мощи чувства, которое вы мне внушили, и особенно силу чувства, которое вы испытывали ко мне. Я думал, что раз я исчез, вы забудете меня.

— Это устроило бы вас, чтобы вернуться к вашей первой возлюбленной, Науке… О, я знала вас… Вы способны были принять смерть, чтобы узнать, вертится ли Земля, а в разлуке со мной вы смогли выжить и вкусить от всех удовольствий вашей полной приключений жизни…

— Да, вы правы. Однако послушайте, вот что я открыл в эти последние дни, во время той бури, потрясшей нас обоих. Конечно, тогда, давно, вы очаровали меня, я был без ума от вас, однако, как вы только что сказали, я смог выжить. Но сегодня я бы уже не смог. Вот что вы сделали со мной, сударыня, и, конечно, такое признание дорого мне далось.

Граф улыбнулся, но Анжелика видела, как на его смуглом лице, отмеченном жестокой печатью жизни, грубыми шрамами, белевшими сквозь загар, с силой проступает то подлинное чувство к ней, которым он был преисполнен. Его пылающий взгляд остановился на ней, в нем читалось что-то вроде удивления.

— Странная это вещь — Любовь, — продолжал он, словно обращаясь к самому себе, — удивительное растение. Молодость полагает, будто срывает его в пору цветения, и что дальнейшая его участь — увядание. На самом же деле — это всего лишь первые ростки плода более сочного, дарованного лишь постоянству, пылкости, познанию друг друга. Не раз за эти последние дни вы вновь представали передо мной такой, какой прибыли когда-то в Тулузу — прекрасной, гордой, необычной, ребячливой и вместе с тем проницательной. Возможно, в те времена я не хотел знать, что ваша непохожесть на других пленяла меня еще более, нежели ваша красота. Кто знает, что мы любим в том первом взгляде, связывающем одно существо с другим? Часто, сами того не ведая, мы прозреваем в нем скрытые сокровища, сдерживаемую силу, и только будущее обнаруживает их… Но сильные мира сего не оставили мне времени раскрыть эти сокровища в вас… Даже в те времена я был настороже. Я думал: она переменится; став как все, она утратит эту упоительную непримиримость, эту страсть к жизни, этот тонкий ум… Но нет… И вот я вновь обрел вас, все ту же — и вместе с тем другую… Не обращайте ко мне ваш взор, любовь моя. Не знаю, где вы черпаете свою обольстительность, но она потрясает все мое естество.

Именно этот новый, незнакомый мне дотоле взгляд увидел я в Ла-Рошели, когда вы пришли просить помощи для ваших друзей гугенотов — беда идет оттуда, именно этот взгляд сделал из меня человека, которого я больше не узнаю. О, боюсь, я слишком привязался к вам. Вы делаете меня слабым, не похожим на себя самого… Да, именно там родилась моя беда — ваш незнакомый взгляд, чью тайну мне доселе не удалось разгадать. Знаете ли вы, сердце мое, что случилось, когда вы пришли за мной той ночью в Ла-Рошели, знаете ли вы, что случилось?.. Так вот, я влюбился в вас. Влюбился безумно, до беспамятства, тем более, что, зная, кто вы, я не захотел понять суть происходящего. Это привело меня в замешательство, но часто становилось пыткой.

Действительно, странное чувство! Когда я видел вас на «Голдсборо» с вашей рыжеволосой дочуркой на руках, среди ваших друзей гугенотов, я забывал, что вы и есть моя супруга, которую я некогда вел к алтарю. Вы превратились в почти чужую мне женщину, случайно встреченную на живленном пути — она завораживала меня, пленяла душу и тело, терзала своей красотой и грустью, прелестью своей редкой улыбки, таинственная, ускользающая от меня женщина, которую я должен был завоевать любой ценой.

И потому в моем двусмысленном положении мужа, без памяти влюбившегося в собственную жену, я пытался уцепиться за то, что мне было известно о вашем прошлом; я должен был вернуть вас, потребовать, чтобы вы стали ближе ко мне; желая приковать вас к себе, я порой испытывал неловкость, размахивая титулом супруга, но я хотел полностью подчинить вас себе, хотел видеть вас рядом с собой — любовницей, предметом страсти, вас, мою жену, вновь, уже вторично, новым, нежданным искусством склонившую меня под свою власть. И тогда во мне появился страх, ожидание горького открытия, что вы охладели ко мне, забыли меня, страх различить в вашем сердце безразличие к супругу, столь давно ставшему изгнанником; боязнь всего того неведомого, что я прозревал в вас — о, как вы были неуловимы и неукротимы, милейшая матушка настоятельница! — эта боязнь, возможно, и помешала мне одержать над вами победу. Я начинал понимать, что в своей жизни слишком легко относился ко всему, что касалось женщин и в частности вас, возлюбленная моя супруга. Каким драгоценным благом я пренебрег!

Анжелика слушала его жадно, не дыша, и каждое слово возвращало ее к жизни. Она ощущала себя рядом с ним пойманной птицей в руках птицелова, который употребляет свою власть, чтобы чарами или силой чувства удержать хрупкое существо, готовое вырваться на волю. Нет, она не хотела вырываться. Нежность в его глуховатом голосе, в его пылком взгляде, в самом его облике стоили, по ее мнению, того, чтобы принести в жертву свою свободу. Что значил преисполненный опасности одинокий полет в пустынном мироздании рядом с его теплом, с уверенностью в том, что она рядом с ним и наконец достигла своей гавани. Она всегда чувствовала это, ей лишь оставалось осознать свои ощущения, и монолог, на который он осмелился сейчас, — своего рода исповедь, размышление одновременно тонкое и искреннее — открыло ей силу его любви и то, какую власть она имеет над его сердцем. Он ни на минуту не переставал думать о ней, пытаясь лучше понять ее, дабы обретение ее было надежным и вечным.

— Ваша буйная независимость причиняла мне тысячу терзаний; я не знал, какая мысль взбредет вам в голову, и потому страх опять потерять вас постоянно владел мной. В этой независимости я также видел знак, что вы принадлежите лишь самой себе. Рассудок подсказывал мне, что невозможно быстро излечиться от тех глубоких ран, которые вы получили вдали от меня, что мне надо запастись терпением, но этот гнетущий страх жил во мне, и произошел взрыв, когда вдруг… Анжелика, любовь моя, скажите, почему вы уехали из Хоуснока в английскую деревню, не предупредив меня?

— Но.., ведь вы же сами мне это приказали! — воскликнула она.

Он нахмурился.

— То есть как?

Анжелика провела рукой по лбу.

— Я уже не помню в точности, как все произошло, но в одном я уверена: именно по вашему приказу я пустилась в путь, чтобы отвезти Роз-Анн к ее дедушке и бабушке. Я была весьма раздосадована, что не могла совершить это путешествие в вашем обществе.

Он погрузился в размышления, и Анжелика видела, как у него сжались кулаки. Он пробормотал:

— Значит, это опять «они», опять их козни…

— Что вы хотите сказать?

— Ничего.., а вернее, я многое начинаю понимать. Сегодня утром вы открыли мне глаза, сказав: «Наши враги хотят нас разлучить. Неужели мы дозволим им торжествовать?» Вот еще один ваш дар, привязывающий меня к вам с такой неодолимой силой: ваша способность приходить мне на выручку в тех трудностях и ловушках, что подстерегают нас, со свойственными лишь вам сноровкой и находчивостью — но и с точным предвидением, приводящим меня в восторг. Помните тот кусочек сахара, вы дали его маленькому канадцу перед Катарунком, что и спасло всех нас от резни… Мне пришлось по вкусу это новое ощущение: женщина рядом со мной сопричастна всей моей жизни.

И вдруг ваше отсутствие, ваше исчезновение, возможно, ваша неверность!.. Теперь это казалось невыносимым! Я скорее согласился бы вновь оказаться на дыбе палача. Простите мне, любовь моя, меня охватил гнев.

Посудите сами, сердце мое, в какую пучину низвергла меня страсть, которую вы мне внушаете. Среди многотрудных моих обязанностей я стараюсь стоять па страже справедливости, но страсть вынудила меня забыть о ней. Вы ввергли меня в гнев не праведный, я был несправедлив даже к вам в своем желании обрести вас, заставив вас страдать, вас, мою единственную любовь, жену мою… Конечно, нелегко открывать истину, которую вряд ли так просто постиг бы прежний граф де Пейрак: боль любви. Но вы преподали мне эту истину властью ваших чар над всем моим существом. Смотрите же: то, что не пробудила во мне прежняя Анжелика, сколь бы несравненна и бессознательно-обольстительна она ни была, то удалось женщине, встреченной мною в Ла-Рошели, с ее неизведанной душой, с ее знанием жизни, с ее контрастами — где искать мне защиты от нежности и неистовства, борющихся в вас? — удалось почти чужой для меня Анжелике, пришедшей воззвать к Рескатору о помощи людям, коим угрожает опасность.

Он умолк на мгновение, погрузившись в задумчивость. Может быть, перед ним вновь предстала сцена, разыгравшаяся в ту бурную ночь, когда его пиратский корабль «Голдсборо», бросивший якорь в потаенной бухточке в окрестностях Ла-Рошели, покачивался на волнах.

— Помните? Все было странно, неожиданно, таинственно в ту ночь. Судьба толкала нас навстречу друг другу, хоть мы и не подозревали о том.

Я был один в своей каюте и думал о вас, строил планы, говоря себе: «Я у стен Ла-Рошели, но как мне найти ее?» Единственный след, который у меня был — несколько слов, оброненных Роша в испанском порту: «Та француженка.., ну, знаете.., вы купили ее в Кандии, а она сбежала, так вот, я ее встретил в Ла-Рошели!» И вдруг входит Язон, мой помощник, и говорит с обычным для него холодным видом — бедный Язон — «французская женщина, которую вы купили в Кандии, здесь и хочет говорить с вами!» Мне показалось, что я схожу с ума — от радости, восторга, но и.., от страха.

Человек глуп! Счастье пугает его больше, нежели боль я битва. Опасается ли он, что радость — это ловушка, и одолеет его вернее, чем все бедствия?.. Не знаю!

В данном случае я не стал исключением из общего правила. Я шел навстречу этому волшебному мгновению, выставив вперед, как щит, мои сомнения, опасения, горечь, злопамятство, недоверие…

На лице Анжелики появилась улыбка.

— Правда, и я совсем не была обольстительной женщиной, встреча с которой может взволновать, — признала она. — Вы сохранили обо мне иные воспоминания. В каком виде предстала я перед вами той ночью! Промокшая, растрепанная, вся в грязи — я упала, когда бежала в ландах…

— Вы были… Ах, что говорить, — пробормотал он. — Сердце мое разбилось… Я словно воочию увидел, какие Удары нанесла вам несправедливая судьба, что жестокость людская — и моя тоже, неосознанная, быть может, — сделала с вами… Все во мне застыло, я чувствовал, что неспособен восстановить словами ту связь, которая объединяла нас за гранью произошедшей с нами катастрофы. В Кандии это было бы легче… Но в Ла-Рошели я почувствовал, что вы уже не принадлежите нашему общему прошлому, вы стали другой. И одновременно случилось то, о чем я сейчас вам говорил.

Безумная страсть к этой другой женщине, столь отличной от прежней, столь волнующей, несмотря на свой жалкий вид, — кровь и струи ледяной воды стекали с нее, пока она объясняла мне, что надо спасать ее друзей, — к женщине, уже непохожей и еще похожей на вас, — охватывала меня. Любовь с первого взгляда, где все смешалось: восхищение, пристрастие, неизъяснимые чары, жалость, нежность, желание защитить, страх потерять, упустить такое сокровище, неуверенность в себе…

— Должна ли я вам верить? Не вы ли цинично заявили мне: «Каким образом пленница, за которую я уплатил целое состояние, превратилась в женщину, за которую я сегодня не дам и ста пиастров!..»

— Я пытался спрятать за иронией непривычные для меня чувства. Да! Человек глуп. Истина? Вот она: в тот вечер вы испепелили меня. Однако я в какой-то мере утратил привычку к чувству, умение выражать его. Мне необходимо было разобраться в себе самом, но вся ситуация, то, чего вы с таким пылом потребовали от меня, не оставляли мне, согласитесь, времени.

Размышляя об этом, я ясно понял: вы остались во мне воспоминанием мучительным, спору нет, но теряющим постепенно свою четкость, ибо в той жизни авантюриста, носимого по всем океанам, что выпала мне на долю, я не видел рядом с собой, даже мысленно, очаровательную молоденькую графиню, бывшую когда-то моей женой.

Вы были также той, воспоминание о ком я пытался изгнать из своей памяти, когда узнал о вашем втором браке с маркизом дю Плесси-Белльер, той, кого я почему-то обвинял в отказе от моих сыновей, в необдуманных поступках во время ваших шальных странствий по Средиземноморью.

И хотя я искал вас, не в силах порвать связь, которая соединяла нас обоих, ваш образ потускнел в моем сердце. И вот я вас нашел. То была другая женщина — и то были вы. Вы застали врасплох мое окаменевшее сердце, пробудили его ото сна. Оно ожило, обретая вместе с новой любовью наслаждение муками и надеждами. Нелегко было вновь завоевать вас в том противостоянии, что судьба определила вам и мне на борту «Голдсборо». В Вапассу я, ревнивец, смог наконец удерживать вас при себе, но иногда, даже этой зимой, страх, как бы испытание не оказалось превыше ваших сил, как бы мне, по неведению, не оскорбить вас, оставлял во мне сомнения на ваш счет. Ибо в вашем молчании и самоотречении таилась сила, которая повергала меня в ужас. Я не знал, как разбить приобретенную вами привычку молча сносить все испытания и муки, понимая, что об этот риф может разбиться наше согласие, что пока вы столь непреклонно запрещаете себе искать защиты у меня, какая-то часть вас останется по-прежнему привязанной к жизни, прожитой вдали от графа де Пейрака, к жизни, еще держащей вас в своей власти. От таких мыслей меня подчас бросало в дрожь… И я не видел других лекарств, нежели терпение и всесилие времени…

Так, мне кажется, мы жили, когда отправились, несколько недель тому назад, в Хоуснок на Кеннебеке… И вдруг вы исчезли…

Он помолчал, чуть заметно поморщился, взглянул на нее с язвительной улыбкой, но улыбка эта не могла скрыть горячую страсть, сверкающую в его темных глазах.

— Конечно, положение не из приятных — оказаться вдруг рогатым при всем честном народе, но не от этого я так жестоко страдал… Хотя, конечно, и следовало что-то предпринять, чтобы это происшествие не сбило с толку наших людей… Но тут вы мне помогли… Да, в этой ситуации, при этой буре, вы меня не разочаровали… Вы были именно такой, какой должны быть, и даже несмотря на мою ярость, вы преисполнили меня восторгом и страстью… О, какое страшное чувство! Ибо я страдал как ревнующий мужчина. Ревнующий — то ли это слово? Скорее, как влюбленный мужчина, который, еще не доведя до конца свою победу, вдруг обнаруживает, что она ускользает от него прежде, чем ему удалось дойти до недостижимой точки на карте Любви: уверенности. Взаимной уверенности. Пока человек испытывает страх, в любой момент могут вновь вспыхнуть боль, и сомнение, и боязнь, что все закончится, прежде.., прежде чем произойдет обретение друг друга для неописуемой встречи, дарующей радость, силу, постоянство.

Сидя по ту сторону грубого деревянного стола, Анжелика не сводила с де Пейрака пылающих глаз. Мир вокруг перестал существовать для нее. Только он оставался на земле — и их жизнь. Он говорил, а перед ней вставали образы, воспоминания, даже о тех временах, когда они были в разлуке.

Граф превратно истолковал ее молчание.

— Вы все еще сердитесь на меня! — произнес он. — За все происшедшее в последние дни… Я сделал вам больно!.. Ну, скажите же мне, что вас оскорбило особенно мучительно в моем безобразном поведении. Пожалуйтесь чуточку, дорогая моя, чтобы я узнал вас получше…