Глава 1

— Нянюшка, — спросила Анжелика, — для чего Жиль де Рец убивал столько детей?

— Все это козни дьявола, моя девочка. Жиль де Рец, людоед из Машкуля, хотел стать самым могущественным сеньором среди всех. В его замке было полно всяких колб, склянок и горшков с красным варевом, а над ними клубились зловонные пары. Дьявол требовал себе в жертву сердца маленьких детей. Вот почему Жиль де Рец убивал. Потрясенные матери с ужасом смотрели на черную башню Машкуля, вокруг которой всегда стаями кружилось воронье — столько трупов невинных младенцев было в подземельях замка.

— И он их всех съедал? — спросила дрожащим голосом Мадлон, маленькая сестренка Анжелики.

— Нет, всех просто не смог бы, — ответила кормилица. Склонившись над котлом, она некоторое время молча помешивала заправленный салом суп из капусты.

Ортанс, Анжелика и Мадлон, дочери барона де Сансе де Монтелу, сидя за столом, на котором уже стояли миски и лежали ложки, с замиранием сердца ждали продолжения.

— Он поступал еще хуже, — снова заговорила кормилица, и в голосе ее зазвучал гнев. — Сперва требовал, чтобы младенца — девочку или мальчика — привели к нему. Испуганный малыш кричал, звал свою мать, а сеньор, развалившись на кровати, наслаждался его ужасом. Затем приказывал подвесить дитя у стены на специальном приспособлении вроде виселицы, которое сжимало бедняжке грудь и шею, душило его, но не до смерти. Малютка бился, словно придушенный цыпленок, потом начинал хрипеть, глаза несчастного вылезали из орбит, он весь синел. И в огромном зале слышались лишь хохот жестоких мучителей да стоны их маленькой жертвы. Наконец Жиль де Рец давал знак снять ребенка, сажал его к себе на колени, прижимал лобик бедненького ангелочка к своей груди и нежно успокаивал.

«Ничего, ничего страшного, — говорил он. — Нам просто хотелось немного поразвлечься, но теперь уже все кончено. Теперь у тебя будут конфетки, чудесная пуховая постелька, шелковый костюмчик, как у маленького пажа…» Малыш затихал. Его наполненные слезами глазки начинали светиться радостью. И вот тут-то сеньор неожиданно всаживал ему в шейку свой кинжал… А когда он умыкал совсем юных девушек, то творил такие мерзости…

— А что он с ними делал? — спросила Ортанс.

Но тут вмешался старый Гийом, который сидел у очага и растирал на терке свернутые трубочкой листья табака.

— Да помолчите же вы, сумасшедшая старуха! — проворчал он в свою пожелтевшую бороду. — Я солдат, и то от ваших россказней у меня все внутри переворачивается…

Толстая Фантина Лозье с живостью обернулась к нему.

— Россказни!.. Сразу видно, Гийом Люцен, что вы чужак, совсем чужак в наших краях. А ведь стоит поехать в сторону Нанта, и сразу же наткнешься на проклятый замок Машкуль. Уже двести лет миновало с той поры, как творились эти злодеяния, а люди, проходя мимо, все еще осеняют себя крестом. Но вы не здешний, откуда вам знать о наших предках.

— Хороши же ваши предки, если все они такие, как Жиль де Рец!

— Жиль де Рец был величайшим злодеем, и кто еще, кроме нас, жителей Пуату, может похвастаться, что и. у них был такой вот страшный душегуб. А когда его в Нанте судили и приговорили, он перед смертью раскаялся и попросил прощения у бога, и все матери, чьих детей он мучил и съел, все они надели по нему траур.

— Ну и ну! — воскликнул старый Гийом.

— Вот какие мы здесь, в Пуату, люди! Великие во зле и великие в прощении!

Кормилица с суровым видом поставила миски на стол и горячо поцеловала маленького Дени.

— Я, конечно, в школу ходила недолго, — продолжала она, — но все же могу отличить сказки, которыми развлекаются на посиделках, от того, что и впрямь происходило в старину. Жиль де Рец жил на самом деле. И пусть тело его сгнило в нашей земле, но, кто знает, может, душа его и сейчас еще бродит где-нибудь неподалеку от Машкуля.

И лучше ее не трогать, это не домовые и не феи, что разгуливают среди больших камней в полях. Да и над домовыми тоже лучше не насмехаться…

— А над привидениями можно смеяться, няня? — спросила Анжелика.

— Тоже не надо, детка. Привидения не злые, но они почти все несчастные и обидчивые, зачем же насмешками заставлять их страдать еще больше?

— А почему старая дама, которая появляется в нашем замке, плачет?

— Разве узнаешь? В последний раз я повстречала ее шесть лет назад, как раз между бывшим караульным помещением и большой галереей, и мне показалось, тогда она не плакала. Может, потому, что мессир барон, ваш дедушка, велел отслужить в часовне молебен за упокой ее души.

— А я слышала, как она шла по лестнице башни, — сказала служанка Бабетта.

— Это, верно, была крыса. Старая дама из Монтелу очень скромная, она старается никого не беспокоить. А еще думают, что она была слепая. Ведь она ходит, вытянув вперед руку. Или она что-то ищет. Иногда она подходит к спящим детям и проводит рукой по их личикам.

Фантина говорит все тише и наконец заключает зловещим шепотом:

— А может, она ищет своего мертвого ребеночка…

— Вас послушать, тетушка, хуже, чем на бойне побывать, — запротестовал старый Гийом. — Пусть ваш сеньор де Рец и в самом деле был великим человеком и вы, его земляки, гордитесь им, хотя вас и разделяют двести лет, пусть дама из Монтелу — очень достойная дама, но я лично нахожу, что нехорошо так пугать наших крошек, ведь они от страха даже перестали набивать свои животики.

— А-а, полно вам прикидываться ягненком, солдафон вы эдакий, вояка чертов! Сколько животиков у таких же крошек проткнули вы своей пикой на полях Эльзаса и Пикардии, когда служили австрийскому императору? Сколько хижин подожгли, заперев двери и живьем изжарив там целые семьи? А разве вилланов вы никогда не вешали? Столько вешали, что ветки на деревьях обламывались! А сколько изнасиловали женщин и девушек, и они, не снеся позора, наложили на себя руки?..

— Как и все, как все другие, тетушка. Такова солдатская судьба. Такова война. Но в жизни этих девочек не должно быть ничего, кроме игр да веселых историй.

— До той поры, пока на страну не налетят как саранча солдатня и разбойники. А тогда жизнь маленьких девочек станет ох как похожа на солдатскую: те же война, несчастье, страх…

Горько поджав губы, кормилица подняла крышку большого глиняного горшка с заячьим паштетом, намазала бутерброды и раздала их всем по кругу, не обойдя и старого Гийома.

— Слушайте меня, детки, слушайте, что говорит вам Фантина Лозье…

Пока шла перепалка между кормилицей и Гийомом, Ортанс, Анжелика и Мадлон опустошили свои миски и теперь снова навострили уши, а их десятилетний брат Гонтран вышел из темного угла, где он сидел, надувшись, и подошел к столу. Настал час войн и грабежей, отчаянных рубак и разбойников, которые носятся в зареве пожарищ под вопли женщин и стук мечей…

— Гийом Люцен, вы ведь знаете моего сына? Он конюх нашего хозяина, барона де Сансе де Монтелу.

— Да, знаю, очень красивый парень.

— Ну так вот, о его отце я могу вам сказать только одно: он служил в армии монсеньера кардинала Ришелье, когда тот пошел на Ла-Рошель, чтобы уничтожить протестантов. Сама я не была гугеноткой и всегда молилась богородице, чтобы она помогла мне остаться девушкой до замужества. Но после того. как войска нашего христианнейшего короля Людовика XIII прошли через Пуату, я, как бы это сказать помягче, потеряла свою невинность. А в память о тех дьяволах, чьи латы, утыканные гвоздями, разорвали единственную рубашку, что у меня была тогда, мой сын носит имя Жан Латник. Ведь один из этих дьяволов — его отец. А о всяких разбойниках да грабителях, которых голод то и дело выгонял на большую дорогу, я бы столько могла порассказать — ночи не хватит. Что они вытворяли со мной на соломе в риге в то время, как их дружки палили на очаге пятки моему мужу, допытываясь, куда он спрятал деньги! А я чуяла запах, да думала, что они жарят поросенка.

Толстая Фантина рассмеялась и налила себе сидру, чтобы промочить горло, пересохшее от этой длинной тирады.

Итак, детство Анжелики де Сансе де Монтелу протекало в рассказах о людоедах, привидениях и разбойниках.

В жилах Фантины Лозье текла кровь, в которой была и доля мавританской крови — примерно в XI веке мавры дошли чуть ли не до Пуату, и Анжелике вместе с молоком кормилицы передались страстность и богатая фантазия, издавна свойственные людям этого края, края болот и лесов, открытого, словно залив, теплым океанским ветрам.

Она сжилась с этим миром, где волшебство и трагедия переплетались. Он нравился ей, и она научилась не бояться его. Она с жалостью смотрела на перепуганную маленькую Мадлон и на свою чопорную старшую сестру Ортанс, которая явно сгорала от желания спросить кормилицу, что делали с ней разбойники на соломе в риге.

А восьмилетняя Анжелика сразу же догадалась, что там произошло. Ведь сколько раз она водила на случку коров и коз! А ее приятель, пастушок Никола, объяснил ей, что мужчины и женщины занимаются тем же, чтобы у них были дети. Вот так и у кормилицы появился ее Жан Латник. Анжелику смущало только одно: почему кормилица рассказывала об этом то голосом томным и взволнованным, то с искренней ненавистью.

Впрочем, зачем допытываться, отчего кормилица вдруг задумчиво умолкает, отчего приходит в ярость. Надо просто радоваться тому, что она есть, что она всегда в хлопотах, толстая, рослая, с сильными руками, что можно уютно примоститься на ее широко расставленных под бумазейным платьем коленях и она тебя приголубит, словно птенчика, споет колыбельную песенку или расскажет о Жиле де Реце.

Старый Гийом Люцен был попроще. Говорил он медленно, с тяжелым акцентом. По слухам, он был не то швейцарец, не то немец. Вот уже скоро пятнадцать лет, как он, хромая, босой пришел сюда по старой римской дороге, которая ведет из Анже в Сен-Жан-д'Анжели. Вошел в замок Монтелу и попросил кружку молока. Да так и прижился в замке. Он был мастер на все руки — мог починить и смастерить что угодно, по поручению барона де Сансе он относил письма его друзьям, живущим по соседству, и принимал вместо него сборщика налогов, когда тот являлся в замок за деньгами. Старый Гийом терпеливо выслушивал его, потом что-то отвечал ему на своем наречии — то ли тирольском, то ли швейцарском, — и сборщик, обескураженный, уходил.

Где он сражался, на севере или на востоке? И как могло случиться, что этот чужестранный наемник пришел из Бретани, как утверждали люди, которые встретили его на дороге? О нем знали только то, что он в Люцене служил в войсках кондотьера Валленштейна и что там ему выпала честь вспороть пузо толстому славному королю Швеции Густаву-Адольфу, который во время битвы заблудился в тумане и наткнулся на австрийских копейщиков.

Когда на чердак, где жил Гийом, сквозь паутину пробивались лучи солнца, можно было видеть, как сверкают его старые доспехи и каска, из которой он до сих пор пил глинтвейн, а иногда даже хлебал суп. Когда же в лесу поспевали орехи, их сбивали его огромной — в три раза выше самого Гийома — пикой.

Больше всего Анжелика завидовала его маленькой черепаховой с инкрустацией табакерке с теркой, которую он, как и все немецкие наемники, служившие во французской армии, величал «кокоткой». Кстати, «кокотками»

называли в армии и самих наемников.

Весь вечер двери просторной кухни замка беспрерывно открывались и закрывались. Со двора из ночи входили, принося с собой крепкий запах навоза, слуги и служанки, среди них был и конюх Жан Латник, такой же смуглый, как и его мать.

Меж ног входящих проскальзывали в кухню собаки: две борзые — Марс и Маржолен — и забрызганные по самые уши грязью таксы.

Двери, ведущие во внутренние покои, пропускали ловкую Нанетту — она поступила к де Сансе Горничной в надежде научиться хорошим манерам и потом перейти от своих нищих хозяев к мессиру маркизу дю Плесси де Бельер. Маркиз жил в нескольких лье от Монтелу. Взад и вперед носились две девочки-служанки со спадающими на глаза нечесаными волосами Они таскали дрова в гостиную и разносили воду по комнатам. Появлялась в кухне и сама госпожа баронесса. У нее было доброе, обветренное от деревенского воздуха лицо, преждевременно увядшее от многочисленных родов. Она была одета в серое саржевое платье, а голову ее прикрывал платок из черной шерсти, так как и в гостиной, где она коротала время с бароном-дедушкой и старушками тетками, было более сыро, чем в кухне.

Она спросила, скоро ли будет готов липовый отвар для мессира барона, потом справилась, хорошо ли пососал грудь малыш, не капризничал ли. Мимоходом она погладила по щеке дремавшую Анжелику, длинные волосы которой цвета потемневшего золота рассыпались по столу и блестели в отсветах пламени очага.

— Пора в постель, девочки. Пюльшери сейчас проводит вас.

Всегда покорная Пюльшери, одна из старых теток, каждый вечер укладывала девочек спать. Она была бесприданницей и так и не сумела найти себе мужа или хотя бы монастырь, куда бы ее согласились принять, но, вместо того чтобы плакаться или дни напролет сидеть над вышиванием, она, желая быть полезной, охотно выполняла роль наставницы при своих племянницах, за что в замке ее немножко презирали и выказывали гораздо меньше внимания, чем другой тетушке, толстой Жанне.

Пюльшери занималась старшими племянниками. Младших детей укладывала кормилица, а Гонтран, у которого не было наставника, отправлялся спать на свой соломенный тюфяк под крышу, когда ему заблагорассудится.

Вслед за худощавой старой девой Ортанс, Анжелика и Мадлон входили в гостиную, где пламя очага и три свечи не могли до конца рассеять густую темень, веками накапливавшуюся под высокими старинными сводами. На стенах, спасая от сырости, висели гобелены, но такие уже старые, источенные молью, что невозможно было разобрать, что за сцены изображены на них, и только молчаливой укоризной глядели оттуда чьи-то мертвенно-бледные лики.

Девочки подходили к деду и делали реверанс. Старый барон сидел у огня в своем широком черном плаще, отороченном вытертым мехом. Но его белоснежные руки, лежавшие на набалдашнике палки, были поистине королевские. Голову барона покрывала широкополая черная фетровая шляпа, а его квадратная, как у короля Генриха IV, борода покоилась на стоячем гофрированном воротнике, который Ортанс втайне считала давно вышедшим из моды.

Второй реверанс девочки делали тетушке Жанне — та сидела с недовольным видом и не удостаивала их даже улыбкой, затем они поднимались по длинной каменной лестнице, где было сыро, как в склепе. В спальнях зимой было пронизывающе холодно, но зато прохладно летом. Впрочем, там только спали. Большая кровать — одна для всех трех девочек — словно саркофаг, возвышалась в углу пустой комнаты; остальная обстановка была распродана последними поколениями баронов де Сансе. Каменные плиты пола, которые зимой застилали соломой, во многих местах дали трещины. На кровать взбирались при помощи скамеечки с тремя ступеньками. Облачившись в ночные кофты и надев на головы чепчики, сестры де Сансе де Монтелу становились на колени и, возблагодарив господа бога за все его благодеяния, вскарабкивались на мягкую перину и ныряли под рваные одеяла. Анжелика тут же выискивала дыру в простыне, просовывала сквозь нее и дырку в одеяле свою розовую ножку и принималась шевелить пальцами, смеша Мадлон.

После рассказов кормилицы Мадлон дрожала от страха как осиновый лист. Ортанс тоже было страшно, но, как старшая, она не подавала виду. У одной лишь Анжелики все эти ужасы вызывали какое-то радостное возбуждение. Жизнь для нее состояла из тайн и открытий. За деревянной обшивкой стен скреблись мыши, под крышами обеих башен замка летали, пронзительно крича, совы и летучие мыши. Слышно было, как во дворе скулили борзые, а мулы, которые паслись на лугу, приходили почесать спину о стены замка.

Иногда в зимние снежные ночи слышалось завывание волков, выходивших к жилью из дремучего леса Монтелу, а с наступлением весны по вечерам из деревни в замок доносилось пение крестьян, которые при свете луны танцевали ригодон.

Одна из стен замка Монтелу выходила на болото. Здесь была самая древняя часть крепостной стены, построенная еще в далеком XIV веке сеньором Ридуэ де Сансе, соратником Бертрана дю Геклена. По концам ее находились две большие башни, опоясанные наверху крытыми дранкой мостками для дозорных. Прихватив с собой Гонтрана или Дени, Анжелика взбиралась туда, и они развлекались тем, что плевали в машикули, через которые в старину солдаты из ведер обливали противника кипящим маслом. Стена возвышалась на самом краю небольшого, но высокого известкового мыса, за ним простирались болота. Давно, еще в первобытные времена, на месте болот было море отступив, оно оставило тесное сплетение рек, ручейков, прудов, заросших впоследствии травой и ивами и превратившихся в царство лягушек и ужей, и крестьяне передвигались здесь не иначе как на лодках. Деревушки и отдельные хижины стояли на возвышавшихся над топями островках бывшего залива. Герцог де ла Тремуй, уверявший, что он любитель экзотики, и гостивший одно лето у маркиза дю Плесси, много плавал по этому водному краю и прозвал его «зеленой Венецией».

Этот огромный заливной луг, это пресноводное болото раскинулось от Ниора и Фонтене-ле-Конта до самого океана. Немного не дойдя до Марана, Шайе и даже Люсона, оно сливалось с горькими болотами, то есть с солончаками. Дальше шел берег, вдоль которого тянулись белые холмы драгоценной соли — предмета жестокой борьбы между таможенниками и контрабандистами.

И если кормилица почти никогда не рассказывала о них никаких историй — а их ходило множество в этих краях, — то лишь потому, что ее родная деревня стояла в стороне, на твердой земле, и Фантина Лозье глубоко презирала людей, которые живут «ногами в воде», да еще вдобавок все гугеноты.

Фасад самого замка Монтелу, построенного позже, всеми своими многочисленными окнами смотрел в противоположную от болот сторону. Только старый подъемный мост с ржавыми цепями, на которых любили сидеть куры и индюки, отделял главный вход в замок от луга, где паслись мулы. Справа от входа находилась принадлежавшая барону голубятня с крышей из круглой черепицы и ферма. Остальные службы были расположены по другую сторону рва. Вдали виднелась колокольня деревни Монтелу.

За деревней густым кудрявым ковром, без единой лужайки, до самого севера края Гатин и Вандейского бокажа тянулись дубовые и каштановые рощи. Если бы такая прогулка показалась вам хоть немного привлекательной и вас не испугали бы ни волки, ни бандиты, вы могли бы дойти почти до самой Луары и до провинции Анжу.

Ньельский лес, самый ближний к замку, принадлежал маркизу дю Плесси. Крестьяне Монтелу пасли там своих свиней, что служило причиной бесконечных тяжб с экономом маркиза, неким Молином, человеком очень алчным. В этом лесу жили несколько ремесленников, изготовлявших сабо, угольщиков и старая колдунья Мелюзина. Зимой колдунья иногда выходила из лесу, выменивала на лечебные травы у кого-нибудь из крестьян миску молока и тут же, стоя на пороге дома, выпивала ее.

По примеру Мелюзины Анжелика тоже собирала разные корни и цветы, высушивала их, затем одни варила, другие растирала в порошок, рассыпала по пакетикам, а затем прятала все в тайник, о существовании которого не знал никто, кроме старого Гийома. Бывало, Пюльшери часами не могла дозваться ее.

Анжелика очень огорчала Пюльшери, она даже плакала иногда, думая о девочке. По мнению Пюльшери, Анжелика олицетворяла собой крах того, что называлось традиционным воспитанием, и, более того, Анжелика была как бы живым свидетельством упадка их знатного рода из-за бедности и нищеты.

С раннего утра девочка уносилась куда-то с распущенными волосами, одетая почти как простая крестьянка в рубашку, корсажик и выгоревшую юбку, и ступни ее маленьких ножек, изящных, словно у принцессы, огрубели, потому что она не долго думая зашвыривала свои башмаки в первый попавшийся куст, чтобы легче было бегать. Если ее окликали, она едва поворачивала свое круглое загорелое личико с сияющими зелеными глазами цвета дягиля, который тоже растет на болоте и называется по-латыни «анжелика».

— Надо бы отдать ее в монастырь, — вздыхала Пюльшери.

Но молчаливый, измученный заботами барон де Сансе лишь пожимал плечами. Как мог он поместить в монастырь свою вторую дочь, если у него не было денег отдать туда старшую? Ведь его годовой доход составлял не более четырех тысяч ливров, из которых пятьсот ливров ему надо было вносить за двух старших сыновей, воспитывавшихся в монастыре у августинцев в Пуатье.

Один приятель Анжелики, сын мельника Валентин, жил на болотах.

Другой — Никола, сын крестьянина, отца шестерых детей, — жил около леса. Мальчик уже был пастухом у мессира де Сансе.

С Валентином Анжелика плавала в челноке по каналам, вдоль которых росли дягиль, незабудки и мята. Дягиль был высокий, густой, душистый, и Валентин охапками рвал его и продавал монахам Ньельского монастыря: они приготовляли из его корней и цветов целебный настой, а из стеблей — всякие сласти. В обмен Валентин получал старые монашеские наплечники и четки, которыми потом он в деревнях, где жили протестанты, бросался в ребятишек, и те убегали с такими воплями, словно это сам дьявол плевал им в лицо. Мельника, отца Валентина, огорчали странные повадки сына. Сам он был католиком, но считал, что к людям иной веры надо проявлять терпимость. Да и что за нужда его сыну торговать дягилем, если он получит от него в наследство звание мельника и добротную мельницу, построенную на сваях у воды?

Валентин, двенадцатилетний мальчик, был какой-то странный. Румяный, отлично сложенный, но с блуждающим взглядом и молчаливый, словно рыба. Завистники мельника даже поговаривали, будто Валентин просто дурачок.

С пастушком Никола, болтуном и хвастунишкой, Анжелика ходила по грибы, ежевику и чернику. Вместе собирали они и каштаны. Из веток орешника Никола мастерил для нее дудочки.

Мальчики ревновали Анжелику друг к другу, и эта ревность доходила иногда до бешенства. А она уже стала такая красивая, что крестьяне видели в ней живое воплощение фей, живущих в большом дольмене на поле Колдуньи.

У Анжелики была мания величия.

— Я — маркиза, — заявляла она каждому, кто соглашался слушать ее.

— Ах, так? Каким же образом вы стали маркизой?

— Я вышла замуж за маркиза, — отвечала она.

«Маркизом» был то Валентин, то Никола, то еще кто-нибудь из тех безобидных, как птицы, мальчишек, которые носились с нею по лугам и лесам. И еще она так забавно говорила:

— Я, Анжелика, веду на войну своих ангелочков. Отсюда и пошло ее прозвище: маленькая маркиза ангелов.

В начале лета 1648 года, когда Анжелике исполнилось одиннадцать лет, кормилица Фантина начала проявлять тревогу, опасаясь появления разбойников и солдат. Хотя в стране, казалось, все было спокойно, кормилица, которая и раньше предсказывала много событий, «чуяла» разбойников в жарком воздухе этого душного лета. Она то и дело поворачивалась лицом к северу, в сторону дороги, словно пыльный ветер мог донести до нее запах незваных гостей.

Ей достаточно было пустяка, чтобы угадать, что творится вокруг, и не только в окрестностях замка, но и по всей провинции, и даже в Париже.

Купив у разносчика-овернца немного воску и несколько лент, она могла рассказать мессиру барону о всех самых важных событиях, происходящих во французском королевстве.

Скоро введут новый налог; во Фландрии идет сражение; вдовствующая королева не знает, что ей придумать, чтобы раздобыть денег для жадных принцев. Сама королева живет стесненно, а король со светлыми кудрями носит слишком короткие штанишки, как и его юный брат, которого называют «маленьким братом короля», потому что его дядя, брат короля Людовика XIII, еще жив.

Тем не менее монсеньор кардинал Мазарини скупает изящные безделушки и итальянские картины. Королева его любит. Парламент в Париже недоволен. Из деревень до него доносятся стоны несчастных вилланов, разоренных войнами и налогами. Облачившись в великолепные мантии, подбитые горностаем, господа из парламента в роскошных экипажах отправляются в Луврский дворец, где, уцепившись одной рукой за подол черного платья своей матери-испанки, а другой — за красную мантию итальянца, кардинала Мазарини, их встречает маленький король.

Господа из парламента пытаются убедить этих великих мира сего, которые мечтают лишь о власти и богатстве, что крестьяне не в состоянии больше платить подати, горожане не в состоянии вести торговлю, что народ изнемогает от налогов, которыми облагается абсолютно все и вся. Того и гляди скоро введут налог на миску, из которой ешь! Вдовствующая королева недовольна. Монсеньор Мазарини тоже недоволен. Тогда малолетнего короля везут на заседание парламента. Звонким голосом, хотя и не совсем уверенно, словно вызубренный урок, он заявляет всем этим важным господам, что деньги нужны для армии, для мира, который скоро будет подписан. Король кончил. Парламент подчиняется его воле. Новый налог будет утвержден. Интенданты провинций разошлют по городам и весям своих чиновников. Те начнут угрожать. А что делать добрым людям? Сначала они будут умолять, плакать, потом схватятся за косы, поубивают писарей и сборщиков налогов, разбредутся по дорогам, чтобы присоединиться к беглым солдатам. И вот тогда страна наводнится разбойниками.

Слушая кормилицу, трудно было поверить, чтобы столько всего мог нарассказать ей один болван-разносчик. Говорили, что она просто фантазерка, но она и в самом деле обладала необычным чутьем. Одно слово, слабый намек, появление слишком нахального нищего или встревоженного торговца — и Фантина уже была на пути к истине. В раскаленном предгрозовом воздухе прекрасного лета 1648 Года она чуяла разбойников, и Анжелика так же, как и она, ждала их появления…

Глава 2

В тот вечер Анжелика решила половить раков с пастушком Никола.

Никому ничего не сказав, она умчалась к хижине Мерло, родителей Никола. Деревушка из четырех жалких лачуг, в которой жили Мерло, приютилась на опушке большого Ньельского леса. Однако земля, которую они возделывали, принадлежала барону де Сансе.

Увидев дочь своего сеньора, мать Никола сняла крышку со стоявшего на огне котелка и бросила туда кусок сала, чтобы суп был понаваристее.

Анжелика выложила на стол курицу, которой она открутила голову, перед уходом забежав на птичий двор. Она уже не впервые приходила в гости к крестьянам, и всегда не с пустыми руками. Согласно сеньоральному праву, голубятня и курятник были только в замке, и почти никто из крестьян не имел домашней птицы.

Глава семьи сидел у очага и ел черный хлеб. Франсина, их первенец, подошла к Анжелике и поцеловала ее. Франсина была всего на два года старше Анжелики, но на ней уже давно лежала забота о младших братьях, да, кроме того, ей приходилось работать в поле, и она не могла, как ее беспечный брат Никола, ловить раков и бегать по грибы. Это была тихая, ласковая девочка со свежим, розовым личиком, и госпожа де Сансе собиралась взять ее к себе в горничные вместо Нанетты, которая раздражала ее своей дерзостью.

Когда все поели, Никола увел Анжелику из хижины.

— Зайдем в хлев за фонарем.

Они вышли. Надвигалась гроза, и стало очень темно. Позже Анжелика вспоминала, что, когда она повернулась лицом в сторону римской дороги, проходившей в полулье от хижины, ей почудился какой-то неясный шум.

В лесу было еще темнее.

— Ты не бойся волков, — сказал Никола, — летом они сюда не заходят.

— А я и не боюсь.

Вскоре дети дошли до ручья, опустили на дно плетеные корзины-раковницы с кусочками сала. Время от времени они поднимали мокрые раковницы, облепленные гроздьями синих раков, которых притягивал свет фонаря, и вытряхивали их в корзину побольше, прихваченную специально для этой цели. Анжелика и думать позабыла о том, что их могут застигнуть здесь стражники из замка дю Плесси, и что, случись такое, разразится грандиозный скандал: одна из дочерей барона де Сансе поймана с поличным в чужих владениях, где она с фонарем ловила раков в компании юного бродяги.

Вдруг Анжелика насторожилась, Никола тоже.

— Ты ничего не слышал? — Вроде кто-то кричал…

Некоторое время дети, замерев, прислушивались, потом вернулись к раковницам. Но тревога не покидала их, и они снова прервали свое занятие.

— Теперь я хорошо слышу. Таи кто-то кричит.

— Это в деревне.

Никола торопливо собрал снасти и закинул корзину с раками за спину. Анжелика взяла фонарь. Они пошли обратно, бесшумно ступая по заросшей мхом тропинке. Приблизившись к опушке, они внезапно остановились. Сквозь деревья просачивался слабый свет, отчего стволы казались розовыми.

— Это… это ведь не заря? — прошептала Анжелика.

— Нет, это пожар!

— Боже мой, а если горит твой дом? Бежим скорей!

Но Никола удержал ее.

— Подожди. На пожаре так не орут. Это что-то другое.

Крадучись они дошли до самой опушки. За деревьями тянулся большой отлогий луг, упиравшийся в хижину Мерло. Остальные три хижины стояли примерно в полулье от нее, у дороги. Горела одна из тех, дальних. Пламя вырывалось из-под крыши, освещая суетившихся разбойников — они с криком бегали по двору, вынося из хижины добычу, выводя из хлева коров и ослов.

Разбойники темной плотной рекой текли по ложбине со стороны римской дороги. Поток, ощетинившийся палками и пиками, проплыл мимо хижины, задержался немного во дворе, а потом направился дальше, в сторону Монтелу. Никола услышал, как закричала его мать. Затем раздался выстрел — это отец, видимо, все же успел сорвать со стены и зарядить свой старый мушкет. Но немного погодя папашу Мерло выволокли, словно мешок, во двор и стали избивать палками.

Анжелика увидела, как по двору одной из хижин с криком и рыданиями промчалась в поле женщина в одной рубашке. За нею гнались бандиты. Женщина надеялась укрыться в лесу Никола и Анжелика, взявшись за руки, побежали в чащу, то и дело цепляясь за кусты.

Но пожар и монотонный вой, в который слились крики и плач, наполнившие ночь, притягивали детей помимо их воли, и, когда они вернулись на опушку, они увидели, что преследователи настигли женщину и теперь волокли ее по лугу.

— Это Полетта, — прошептал Никола.

Спрятавшись за стволом огромного дуба, они прижались друг к другу и, тяжело дыша, округлившимися глазами смотрели на это ужасное зрелище.

— Они забрали у нас и осла, и свинью, — проговорил Никола.

Занялся рассвет, и пламя пожара побледнело, огонь уже начал затихать. Остальные лачуги грабители поджигать не стали. Большинство разбойников прошли мимо, не задерживаясь в этой жалкой деревушке, и уже давно двинулись в сторону Монтелу. А теперь уходили и те, кто всласть потешился здесь грабежом и насилием. Анжелика и Никола ясно видели их истрепанную одежду, их ввалившиеся, покрытые темной щетиной щеки. У некоторых на голове были широкополую шляпы с перьями, а у одного даже нечто вроде каски, и это делало его похожим на солдата. Но в основном все они были в бесформенных, потерявших цвет лохмотьях. Грабители то и дело перекликались, заплутавшись в утреннем тумане, надвинувшемся с болот. Их осталось всего человек пятнадцать. Отойдя немного от дома Мерло, они остановились, чтобы показать друг другу свою добычу. По их жестам, по тому, как они начали ссориться, можно было догадаться, что они считают ее слишком скудной: несколько холстов и платков, вытащенных из сундука, горшки, большие хлебы, головки сыра. Один из разбойников впился зубами в окорок, который он крепко держал за кость. Скот угнали те, кто ушел раньше. Наконец грабители увязали жалкий наворованный скарб в два или три тюка и ушли, даже не оглянувшись.

Анжелика и Никола долго не решались выйти из леса. Солнце уже сияло на небе, и под его лучами блестели капельки росы на лугу, когда дети, набравшись наконец смелости, зашагали к деревне, где теперь царила странная тишина.

Когда они приблизились к дому Мерле, послышался плач младенца.

— Это мой младший братишка, — прошептал Никола. — Слава богу, хоть он жив.

Опасливо озираясь — а вдруг кто-нибудь из грабителей задержался в хижине,

— они бесшумно проскользнули во двор. Они шли, взявшись за руки и замирая на каждом шагу. Первым, на кого они наткнулись, был папаша Мерло. Он лежал на земле, уткнувшись лицом в навозную кучу. Никола нагнулся и попытался приподнять его голову.

— Па, папа, ты жив?

Он выпрямился.

— Похоже, что умер. Посмотри, какой он белый, а ведь всегда лицо у него такое красное.

В хижине надрывался малыш. Он сидел на развороченной кровати и отчаянно размахивал ручонками. Никола подбежал и схватил его.

— Спасибо тебе, пресвятая дева, малыш цел и невредим!

Анжелика расширенными от ужаса глазами глядела на Франсину. Девочка, бледная как смерть, лежала на полу с закрытыми глазами. Платье у нее было задрано, а по ногам струилась кровь.

— Никола, что они… что они с нею сделали? — прошептала Анжелика сдавленным голосом.

Теперь и Никола увидел сестру. Ярость исказила его лицо, оно сразу словно постарело. Бросив взгляд на дверь, он с ненавистью выкрикнул:

— Проклятые, проклятые!

Резким движением он протянул Анжелике малыша.

— Подержи его.

— Никола опустился на колени рядом с сестрой и стыдливо прикрыл ее разорванной юбкой.

— Франсина, это я, Никола. Скажи, ты жива?

Из хлева рядом с хижиной доносились стоны. Согнувшись чуть ,ли не вдвое, охая, вошла матушка Мерло.

— Это ты, сынок? Ох, бедные мои детушки, бедные детушки! Горе-то какое! Они забрали и осла, и свинью, и все наши жалкие гроши. Говорила же я вашему отцу, зарой деньги в землю.

— Мам, тебе больно?

— Да я-то ничего. Я женщина, всякое на своем веку повидала. Но Франсина, бедняжка, ведь она совсем еще ребенок, она могла умереть.

Она плакала, обняв дочь своими грубыми руками крестьянки и укачивая ее, словно маленькую.

— А где же остальные? — спросил Никола.

После долгих поисков нашли наконец и остальных детей — мальчика и двух девочек: они спрятались в ларь, когда грабители, забрав оттуда хлеб, стали насиловать их мать и сестру.

Тем временем в хижину пришел сосед, следом подошли и другие многострадальные жители деревни, чтобы поделиться своими горестями. Убитых оказалось только двое: Мерло и еще один старик, который тоже схватился за мушкет. Других мужчин просто привязали к лавкам и избили, но не до смерти. Дети все были живы, а одному крестьянину удалось даже выпустить из хлева своих коров, и они разбежались, а теперь, может, удастся отыскать их. Но сколько разграблено крепких холстов, одежды, разной утвари, посуды, украшавшей очаги, окороков, сыров, и главное — грабители забрали деньги, те скудные экю, которых у крестьян и так почти никогда не бывало!

Полетта еще продолжала причитать и плакать.

— Их было шестеро!..

— Замолчи! — грубо остановил ее отец. — Сама только и шастаешь с парнями по кустам, так что ничего, переживешь. А вот корова наша должна была телиться! Мне-то потруднее будет обзавестись коровой, чем тебе возлюбленным.

— Надо уходить отсюда, — сказала матушка Мерло, держа на руках Франсину, которая все еще была в беспамятстве. — За этими могут прийти другие.

— Укроемся вместе с уцелевшей скотиной в лесу. Как тогда, когда нагрянули войска Ришелье.

— Пошли в деревню.

— В Монтелу! Да они наверняка там!

— Лучше в замок, — предложил кто-то.

С этим все дружно согласились.

— Правильно, идемте в замок!

Многовековой инстинкт заставил их искать спасения под крышей сеньора, своего господина, в замке, под защитой крепостных стен и башен которого они трудились уже не один век.

Анжелика, которая стояла с малышом на руках, почувствовала, как у нее от горя сжимается сердце.

«Бедный наш замок, — думала она. — Он уже разваливается. Разве мы можем укрыть в нем всех этих несчастных? А если грабители уже ворвались туда? Разве старый Гийом со своей пикой сумеет преградить им путь?»

Но вслух она сказала:

— Правильно, идемте в замок! Но только не по дороге и даже не тропинками через поле. Если разбойники бродят около замка, мы не сможем подойти к воронам. Единственный путь — дойти до пересохшего болота и пробраться в замок через большой ров. Там в стене есть заброшенная дверца, но я знаю, как ее открыть.

Она умолчала о том, что много раз удирала из замка через эту дверцу, наполовину заваленную кучей мусора из подземелья, где находились «каменные мешки», о существовании которых теперешние бароны де Сансе едва ли помнили. Один из этих «мешков» и служил Анжелике убежищем, где она, как колдунья Мелюзина, растирала свои травы и приготовляла из них разные зелья.

Крестьяне отнеслись к словам Анжелики с доверием. Некоторые из них только сейчас заметили ее, но все они настолько привыкли видеть в ней добрую фею, что даже не удивились ее появлению здесь именно в тот момент, когда на них обрушилась беда.

Одна из женщин взяла из ее рук ребенка, и Анжелика под палящим солнцем повела свой маленький отряд кружным путем, через болота, затем по краю крутого мыса, который некогда возвышался над гладью залива Пуату. Лицо ее было покрыто пылью и забрызгано грязью, но она подбадривала крестьян.

Она провела их через узкую щель заброшенной потайной двери. В подземелье их окутала приятная прохлада, но дети, испугавшись темноты, заплакали.

— Не бойтесь, не бойтесь, — успокаивала их Анжелика. — Скоро мы будем уже в кухне, и няня Фантина даст нам супу.

Напоминание о Фантине всех подбодрило. Вслед за дочерью барона де Сансе, охая и спотыкаясь, крестьяне вскарабкались по полуразрушенной лестнице и прошли через захламленные залы, по которым бегали крысы. Анжелика шагала уверенно — это было ее царство.

Когда они проходили мимо большой залы, их на мгновение испугал шум голосов. Но и Анжелика и тем более крестьяне не могли даже на секунду представить себе, что в замок ворвались грабители. Чем ближе они подходили к кухне, тем ощутимее становился запах супа и глинтвейна. Судя по всему, на кухне толпилось много народу, но это были не разбойники, так как разговаривали они тихо, спокойно и даже вроде печально. Как оказалось, это испольщики, крестьяне из других деревень пришли укрыться за ветхими стенами замка.

Неожиданное появление такой толпы испугало сидящих в кухне, и они в ужасе закричали, приняв входящих за разбойников, Но кормилица увидела Анжелику, бросилась к ней и крепко обняла.

— Птичка моя, жива! Благодарю тебя, господи! И тебя, святая Радегонда! И тебя, святой Илер! Благодарю вас всех!

Впервые страстные объятия кормилицы вызвали у Анжелики чувство раздражения. Она только что провела «своих людей» через болота! Она так долго шагала впереди этих несчастных! Она уже не ребенок! И Анжелика резко, почти грубо вырвалась из объятий Фантины Лозье.

— Дай им поесть, — сказала она.

Позже, словно во сне, она увидела полные слез глаза матери, которая гладила ее по щеке.

— Дочь моя, сколько волнений вы нам доставили!

К Анжелике подошла тетушка Пюльшери, осунувшаяся, с покрасневшим от слез лицом, потом отец, дедушка…

Девочке все они представлялись просто забавными марионетками. Большая кружка глинтвейну, которую она выпила, совершенно опьянила ее, погрузила в состояние приятного дурмана. Вокруг нее люди вновь и вновь вспоминали события трагической ночи: как разбойники налетели на деревню, как загорелись первые дома, как синдика выбросили из окна со второго этажа его нового дома, которым он так гордился.

Мало того, эти безбожники, эти мародеры надругались даже над деревенской церквушкой: они украли священные сосуды, а кюре с его служанкой привязали к алтарю. Они продали душу дьяволу! Как иначе можно объяснить все это?

Рядом с Анжеликой старая женщина, баюкая, держала на руках внучку — девочку-подростка с опухшим от слез лицом. Бабушка качала головой, без конца повторяя с ужасом:

— Что они с нею вытворяли! Что они с нею вытворяли! Просто не верится!..

Только и было разговоров, что об изнасилованных женщинах, об избитых мужчинах, об угнанных коровах и козах. Вспоминали, как истошно ревел осел пономаря, когда грабители, пытаясь увести его, тянули за уши, а хозяин держал несчастную скотину за хвост.

Многим удалось убежать от разбойников. Одни спрятались в лесу, другие — на болотах, но большинство нашли приют в замке. Во дворах и в хозяйственных постройках замка места было достаточно, чтобы разместить с таким трудом спасенный скот. К несчастью, беглецы привлекли к замку внимание нескольких грабителей, и, несмотря на мушкет барона де Сансе, дело могло бы кончиться плохо, если бы старому Гийому не пришла в голову великолепная мысль. Повиснув на ржавых цепях подъемного моста, он поднял его. Словно жестокие, но трусливые волки, грабители отступили перед жалким рвом с тухлой водой.

И тут разыгралась удивительная сцена. Стоя у ворот, старый Гийом выкрикивал проклятия на своем родном языке и грозил кулаком вслед убегавшим в темноту оборванцам. Неожиданно один из грабителей остановился и ответил ему что-то. И вот в ночи, обагренной заревом пожаров, завязался странный диалог на грубом германском наречии, от которого мороз по коже пробегал.

Никто в точности не знал, что сказали друг другу Гийом и его соотечественник, но, как бы там ни было, разбойники к замку больше не подходили, а на заре и вовсе ушли из деревни. Теперь к Гийому все относились как к герою, чувствуя себя в безопасности под защитой отважного воина.

Это происшествие свидетельствовало о том, что среди грабителей, орудовавших в округе, была не только деревенская голь и городская беднота, как это показалось вначале, но и солдаты с севера Европы, из армий, распущенных после подписания Вестфальского мира. В этих армиях, сколоченных германскими князьями для службы французскому королю, можно было встретить кого угодно — и валлонцев, и итальянцев, и фламандцев, и лотарингцев, и льежцев, и испанцев, и германцев.

Миролюбивые жители Пуату раньше даже не представляли себе, что на свете существует столько разных народов. Некоторые утверждали, будто бы среди грабителей был даже поляк, один из тех диких всадников, которых кондотьер Жан де Берт привел недавно в Пикардию, чтобы они поубивали всех младенцев.

Его видели. У него было желтое лицо, высокая меховая шапка и, судя по тому, что к концу дня ни одна женщина в деревне не избежала его, неистощимая мужская сила.

На пепелищах выросли новые хижины. Строили их быстро: замешивали глину с соломой и тростником, и вот уже готово довольно прочное жилище. Потом началась жатва — разбойники не уничтожали посевов, урожай был хороший, и это утешило крестьян. Только две девочки — Франсина и другая — не оправились после надругательства и, пролежав несколько дней в горячке, умерли.

Ходили слухи, что из Ниора власти выслали конный отряд в погоню за грабителями, которые, похоже, не были связаны с другими бандами и не имели настоящего вожака.

Как бы там ни было, но набег грабителей на земли баронов де Сансе мало что изменил в привычной жизни обитателей замка. Разве только старый барон еще чаще стал поносить злодеев, на чьей совести лежало убийство славного короля Генриха IV, да непокорных протестантов.

— Эти люди воплощают собой мятежный дух, губящий королевство. Было время, когда я осуждал монсеньера Ришелье за его жестокость, но теперь вижу — он был даже слишком мягок.

В тот день единственными слушателями старого барона, перед которыми он разглагольствовал, были Анжелика и Гонтран. Они переглянулись с видом сообщников. До чего же отстал от жизни их милый дедушка! Все внуки горячо любили своего деда, но редко разделяли его старомодные суждения.

Гонтран, которому почти сравнялось двенадцать, осмелился возразить:

— Дедушка, эти разбойники вовсе не гугеноты. Они католики, но они убежали из армии, потому что там голод. И еще среди них есть чужеземные наемники, которым, говорят, не платили денег, да крестьяне из разоренных войной деревень.

— В таком случае они не должны были приходить сюда. И все равно я никогда не поверю, что протестанты им не помогают. Да, в мое время солдатам платили мало, не спорю, но платили регулярно. Уж поверь мне, все эти беспорядки подогревают чужеземцы, может быть, англичане или голландцы. Протестанты бунтуют, создают коалиции, тем более что Нантский эдикт слишком уж снисходителен к ним, он даровал им не только свободу вероисповедания, но еще и гражданские права.

— Дедушка, а что это такое — гражданские права, которые дали протестантам? — спросила вдруг Анжелика.

— Ты еще мала, внученька, и не поймешь, — ответил старый барон и, помолчав, добавил:

— Гражданские права — это нечто такое, чего нельзя отнять у людей, не обесчестив себя.

— Значит, это не деньги, — заметила девочка.

— Совершенно верно, Анжелика. Ты не по возрасту сообразительна, — похвалил ее старый барон.

Но Анжелика считала, что этот вопрос требует уточнений.

— Выходит, если разбойники ограбят нас дочиста, у нас все-таки останутся наши гражданские права?

— Правильно, деточка, — ответил ей Гонтран.

Анжелика уловила в голосе брата иронию и подумала, не смеется ли он над нею.

Гонтран был молчаливый, замкнутый мальчик. Не имея ни наставника дома, ни возможности учиться в коллеже, он вынужден был довольствоваться теми жалкими крохами познаний, которыми делились с ним деревенский учитель и кюре.

Большую часть времени он проводил в одиночестве на чердаке, где растирал красный кошениль или месил разноцветную глину для своих странных композиций, которые он называл «картинами» или «живописью».

Хотя Гонтран рос таким же заброшенным ребенком, как и все дети барона де Сансе, он часто упрекал Анжелику в том, что она дикарка и не умеет вести себя, как подобает девочке из знатной семьи.

— А ты не так глупа, как кажешься, — добавил он ей тогда в виде комплимента.

Глава 3

Беседуя с Анжеликой и Гонтраном, старый барон уже давно прислушивался, пытаясь понять, что происходит во дворе: оттуда доносилась какая-то перебранка, шум голосов смешивался с кудахтаньем вспугнутых кур. Затем кто-то протопал по подъемному мосту, крики стали еще громче, и ясно слышался голос Гийома. Дело было к вечеру, стояла великолепная осенняя погода, и обитатели замка разбрелись кто куда.

— Не бойтесь, дети, — сказал старый барон, — наверно, Гийом прогоняет какого-нибудь нищего…

Но Анжелика уже выбежала на крыльцо.

— На дядюшку Гийома напали, ему угрожают! — прокричала она оттуда.

Прихрамывая, барон заковылял за своей ржавой шпагой, Гонтран схватил арапник. Выйдя на крыльцо, они увидели старого слугу, вооруженного пикой, а рядом с ним Анжелику.

Противник был поблизости, хотя и недосягаем, поскольку находился уже по другую сторону подъемного моста, но все еще хорохорился. Это был высокий детина с изможденным от голода лицом, он задыхался от ярости. И в то же время старался держать себя в руках как представитель закона.

Увидев его, Гонтран тотчас же опустил арапник и потянул деда назад.

— Это сборщик налогов, он пришел за деньгами. Его уже много раз прогоняли…

Посрамленный чиновник — вид у него после схватки был весьма жалкий — продолжал медленно пятиться, но, заметив, что подкрепление в нерешительности, осмелел. Он остановился — правда, на почтительном расстоянии — и, вынув из кармана измятый во время сражения свиток, вздыхая, принялся любовно расправлять его. Затем с ужимками начал читать: предписывается барону де Сансе без промедления уплатить задолженность в сумме 875 ливров, 19 су и 11 денье за испольщиков, десятую часть сеньоральной ренты, королевский налог, налог на покрытых кобыл, «пыльное право» — пошлину за перегон скота по королевской дороге и пени за просрочку платежа.

Старый барон побагровел от ярости.

— Уж не думаешь ли ты, болван, что дворянин, услышав этот бред, тотчас же выложит деньги, словно простой виллан! — кричал он в бешенстве.

— Вы же знаете, что мессир барон, ваш сын, до сих пор довольно аккуратно платил ежегодные налоги, — низко кланяясь, проговорил чиновник. — Хорошо, я приеду еще раз, когда он будет дома. Но предупреждаю: если завтра в это же время я в четвертый раз не застану его и не получу денег, я немедленно подаю на взыскание в суд и ваш замок и вся мебель будут проданы, а деньги поступят в королевскую казну.

— Вон отсюда, прихвостень государственных ростовщиков!

— Мессир барон, не забывайте, что я состою на службе и могу быть также назначен судебным исполнителем.

— Чтобы быть исполнителем, нужно иметь решение суда, — вконец разгневался старый обнищавший дворянин.

— Если вы не уплатите, решение суда я вам обеспечу, это дело нехитрое, уж поверьте мне.

— Но чем, по-вашему, мы должны платить, если у нас нет денег? — прокричал Гонтран, увидев, что дедушка растерялся. — Раз уж вы судебный исполнитель, так можете сами убедиться, что грабители увели у нас жеребца, двух ослиц и четырех коров, а к тому же большая часть суммы, которую вы с нас требуете, — это подати, что должны внести испольщики моего отца. До сих пор он добровольно платил за них, потому что они бедны, но ведь он вовсе не обязан делать это. А во время последнего набега грабителей крестьяне пострадали еще больше нас, и едва ли после такого разбоя отец сможет погасить задолженность…

Рассудительные слова мальчика подействовали на чиновника больше, чем брань старого сеньора. С опаской косясь на Гийома, он сделал несколько шагов вперед и уже более мягким, почти сочувственным, но все же твердым тоном заявил, что его дело получать приказы фиска и передавать их. По его мнению, только прошение, направленное мессиром бароном через интенданта провинции в Пуату на имя генерального интенданта фиска, может задержать арест имущества.

— Между нами, — добавил чиновник, и эти слова вызвали гримасу отвращения у старого барона, — между нами, скажу вам, Что даже мое непосредственное начальство — прокурор или налоговый инспектор — не правомочно освободить вас от налогов или предоставить льготу. Но ведь вы дворянин, и у вас, должно быть, есть высокие связи, поэтому мой дружеский совет вам — используйте их!

— Я бы не счел за честь называть вас своим другом, — резко заметил старый барон де Ридуэ.

— А я говорю для того, чтобы вы передали это мессиру барону, вашему сыну. Нищета никого не щадит, так-то вот! Думаете, мне приятно, когда от меня все шарахаются, словно от призрака, да еще награждают тумаками, точно паршивую собаку? Ну, ладно, прощайте, не поминайте лихом!

Он надел шляпу и, прихрамывая, зашагал прочь, с грустью разглядывая порванный во время драки рукав своего широкого плаща.

В противоположную сторону, в замок, тоже прихрамывая, зашагал и старый барон, а за ним, молча, Анжелика и Гонтран.

Старый Гийом, проклиная воображаемых врагов, отнес свою древнюю пику к себе в логово, хранилище исторических обломков.

Вернувшись в гостиную, старый барон принялся расхаживать взад и вперед, и дети долго не решались заговорить с ним. Наконец в сумеречной тишине зала раздался голосок Анжелики.

— Скажи, дедушка… вот грабители оставили нам наши гражданские права, а этот человек в черном, не унес ли он их сейчас с собой?

— Иди к маме, девочка, — дрогнувшим голосом ответил старый барон.

Он отвернулся, сел в свое высокое кресло с вытертой обивкой и умолк.

Дети, попрощавшись, ушли.

Арман де Сансе, узнав, какой прием был оказан сборщику налогов, вздохнул и долго теребил клинышек своей седой бородки а la Людовик XIII.

Анжелика любила, хотя и несколько покровительственно, своего доброго и спокойного отца, на загорелый лоб которого повседневные заботы наложили глубокие морщины.

Чтобы поставить на ноги свей многочисленный выводок, этому потомку нищих аристократов приходилось отказываться от всех удовольствий, которым обычно предаются люди его положения. Он редко куда-нибудь выезжал и почти не охотился, в отличие от своих соседей-дворян, которые были не богаче его и находили утешение в том, что все свое время проводили за травлей зайцев и кабанов.

А барон Арман де Сансе целиком посвятил себя заботам о семье. Одет он был ненамного лучше, чем его крестьяне, и как от них, от него исходил резкий запах навоза и лошадей. Он любил своих детей. Они доставляли ему радость, и он гордился ими. В них он видел смысл своей жизни. Главное место в ней занимали дети. Второе — его мулы. Одно время он даже мечтал разводить у себя этих вьючных животных, которые были выносливее лошадей и крупнее ослов.

И вот теперь грабители угнали его лучшего жеребца и двух ослиц. Это было настоящее бедствие, и барон даже подумывал, не продать ли ему оставшихся мулов и те небольшие луга, которые он сохранял, чтобы их прокормить.

На следующий день после прихода сборщика налогов барон Арман де Сансе тщательно отточил гусиное перо и, расположившись за своим бюро, принялся сочинять челобитную на имя короля с просьбой освободить его от ежегодных налогов.

В своем послании он подробно описал, в каком бедственном положении он, дворянин, находится.

Прежде всего он просил извинить его за то, что пока может назвать только девять живых детей, но надеется, что их будет больше, так как «моя жена и я еще молоды и мы охотно увеличиваем их число».

Затем он добавил, что его немощный отец, который при Людовике XIII дослужился до полковника, не имеет пенсии и находится на его иждивении. Сам он имел чин капитана, был представлен к повышению, но ему пришлось покинуть королевскую службу ввиду того, что жалованья офицера королевской артиллерии

— 1700 ливров в год — «не хватало, чтобы жить соответственно чину». Он упомянул также, что содержит двух престарелых тетушек, которые, будучи «бесприданницами, не смогли ни найти себе мужей, ни уйти в монастырь, и упасть которых — чахнуть в смиренном труде». Далее барон писал, что у него пятеро слуг и один из них, крайне полезный в доме человек, — бывший солдат, тоже не имеющий пенсии. Старшие два сына учатся в коллеже, и их образование обходится в 500 ливров. Одну дочь надо бы поместить в монастырь, но для этого требуется еще 300 ливров. В заключение он упомянул что в течение многих лет платил налоги за своих испольщиков, чтобы удержать их на мызах, и вот теперь должен внести за них в государственную казну 875 ливров, 19 су и 11 денье только за текущий год. А его годовой доход едва достигает четырех тысяч ливров, и ему нужно кормить девятнадцать человек и в то же время поддерживать тот образ жизни, которого требует дворянское звание, а тут вдобавок ко всем несчастьям на его земли напали разбойники, разграбили и разорили дома, многих крестьян поубивали, а оставшихся в живых ввергли в еще более жестокую нужду. Заканчивая письмо, Арман де Сансе просил благосклонно уменьшить ему налог, оказать помощь в виде безвозвратной или же временной ссуды в сумме не менее тысячи ливров и молил о «королевской милости»: в случае, если будет предпринят поход в Америку или Индию, взять в качестве знаменщика его старшего сына, «юного шевалье», обучающегося логике у монахов, которым, кстати, барон задолжал за его содержание более чем за целый год.

Барон добавил, что со своей стороны он всегда готов принять любую должность, совместимую с его дворянским званием, лишь бы она дала возможность прокормить семью, так как он понимает, что его земли, даже если их продать, не спасут его…

Чтобы высушить чернила, Арман де Сансе посыпал песком свое длинное послание, на которое ушло несколько часов тяжкого труда, отдельно написал записку своему покровителю и кузену маркизу дю Плесси де Бельер, умоляя его передать прошение в руки самого короля или же вдовствующей королевы и сопроводить послание наилучшими рекомендациями, чтобы оно было принято благосклонно.

В заключение он из вежливости приписал: «Я уповаю, сударь, увидеть вас вскорости в наших краях и иметь возможность оказать вам услугу, поделиться с вами вьючными мулами, например, — у Меня есть Прекрасные мулы! — или прислать к вашему столу фрукты, каштаны, сыры или простоквашу».

Несколько недель спустя к бедам несчастного барона Армана де Сансе прибавились еще новые.

Это случилось в преддверии зимы. В один из вечеров в замке услышали, как по дороге, а затем и по старому подъемному мосту, который, как всегда, словно украшали расположившиеся на перилах индюшки, процокали лошадиные копыта.

Во дворе залаяли собаки Анжелика, благодаря стараниям тетушки Пюльшери сидевшая взаперти в комнате за рукоделием, бросилась к окну.

Она увидела, как с лошади соскочили двое длинных и тощих, одетых в черное всадников, а следом на тропинке появился нагруженный баулами мул, которого вел крестьянский мальчик.

— Тетушка! Ортанс! — позвала Анжелика. — Взгляните-ка, по-моему, это наши братья, Жослен и Раймон.

Ортанс с Анжеликой и старая дева поспешили вниз. Они появились в гостиной в тот момент, когда мальчики здоровались с дедом и тетушкой Жанной. Со всех сторон сбегались слуги. Пошли за бароном в поле и за баронессой — в сад.

Юноши отнеслись к этому радостному переполоху довольно сдержанно.

Одному из них было пятнадцать лет, другому — шестнадцать, но их часто принимали за близнецов, так как они были одного роста и похожи друг на друга. У обоих — матовый цвет лица, серые глаза, черные прямые волосы, свисавшие на помятый, грязный белый воротник их монастырского платья. Отличало их только выражение лица: у Жослена оно было более жесткое, у Раймона — более скрытное.

Пока братья односложно отвечали на вопросы старого барона, кормилица, сияя от счастья, постелила на стол красивую скатерть, принесла горшочки с паштетом, хлеб, масло и котелок с каштанами нового урожая. Глаза юношей заблестели. Не дожидаясь приглашения, они уселись за стол и принялись есть — жадно и неаккуратно, что привело в восторг Анжелику.

Она заметила, что братья худы и бледны, что их костюмы из черной саржи сильно вытерты на локтях и коленях.

Разговаривая, они опускали глаза. Ни тот, ни другой, казалось, не узнали ее, а вот она помнила, что некогда помогала Жослену доставать птиц из гнезда, так же как теперь ей самой помогает Дени.

У Раймона на поясе висел пустой рог. Анжелика спросила, для чего он.

— Для чернил, — ответил он высокомерно.

— А я свой выбросил, — сказал Жослен. Пришли со свечами отец и мать. Барон был рад встрече с сыновьями, но немного встревожен.

— Почему вы здесь, мальчики? Ведь вы даже на лето не приезжали. Начало зимы — несколько необычное время для каникул, не правда ли?

— Летом мы не приехали потому, — начал объяснять Раймон, — что нам не на что было нанять лошадь или хотя бы отправиться в почтовой карете, которая ходит между Пуатье и Ниором.

— И если мы сейчас здесь, то совсем не оттого, что разбогатели… — продолжал Жослен.

— …А потому, что монахи выставили нас вон, — закончил Раймон.

Наступило тягостное молчание.

— Ради святого Дени, скажите, что же вы натворили, судари мои, коль скоро вам нанесли такое оскорбление? — воскликнул старый барон.

— Ничего. Просто уже почти два года августинцы не получали за нас платы. Вот они и дали нам понять, что вместо нас хотят принять учеников, чьи родители щедрее… — Барон Арман принялся ходить взад и вперед по гостиной, что было у него признаком крайнего возбуждения.

— Нет, это невозможно! Если вы ни в чем не провинились, не могли же монахи так бесцеремонно выставить вас за дверь: ведь вы дворяне! И монахи это знают…

Жослен, старший из братьев, зло ответил:

— Да, они прекрасно это знают, я даже могу повторить вам слова эконома, которыми он нас напутствовал: он сказал, что дворяне — самые неаккуратные плательщики и, если у них нет денег, пусть обходятся без латыни и прочих наук. Старый барон распрямил свою сутулую спину.

— Мне просто трудно поверить в правдивость ваших слов: подумайте сами, ведь церковь и дворянство едины, и воспитанники монастырей — будущий цвет государства. И уж кому, как не августинцам, знать это!

Раймон, который готовился стать священником, упорно не подымая глаз, ответил деду:

— Монахи говорили нам, что бог сам указует на своих избранников. Может, он счел нас недостойными?..

— Оставь свои шуточки, Раймон! — прервал его брат. — Сейчас не время для этого, поверь мне. Если ты хочешь стать нищим монахом — дело твое, но я старший и я согласен с дедом: церковь должна уважать нас, дворян. Ну а если она отдает предпочтение простолюдинам, детям ремесленников и лавочников — воля ее! Она сама роет себе могилу, и ее ждет гибель!

Оба барона, старший и младший, в один голос возмущенно воскликнули:

— Жослен, не смей богохульствовать!

— А я не богохульствую, я говорю то, что есть на самом деле. В моем классе логики, где я самый младший, а по успехам второй из тридцати, двадцать пять учеников — дети богатых ремесленников или чиновников, и они аккуратно вносят плату, а дворян пятеро, и только двое вносят плату вовремя…

Эти слова Жослена подбодрили Армана де Сансе — выходит, он не одинок в своих бедах.

— Ах, значит, вместе с тобой исключили еще двоих воспитанников-дворян?

— Ничего подобного, их родители — влиятельные сеньоры, и августинцы их боятся.

— Я запрещаю тебе так отзываться о твоих воспитателях, — сказал барон Арман, а его старый отец пробурчал как бы про себя:

— Слава богу, что король умер и не может видеть, что творится!

— Да, вы правы, дедушка, слава богу, — усмехнулся Жослен. — Кстати, Генриха IV убил один удалой монах.

— Помолчи, Жослен, — вмешалась вдруг Анжелика. — Ты вообще не мастер говорить, а когда ты открываешь рот, то становишься похож на жабу. И потом, монах убил Генриха III, а не Генриха IV.

Юноша вздрогнул и с удивлением посмотрел на кудрявую девочку, которая так спокойно поучала его.

— А-а, ты здесь, лягушка, болотная принцесса! Маркиза ангелов!.. Подумать только, я даже не поздоровался с тобой, сестренка.

— А почему ты называешь меня лягушкой?

— Потому, что ты обозвала меня жабой. И потом разве ты не пропадаешь вечно в болотных зарослях, среди тростников? Или ты стала такой же послушной и чопорной, как Ортанс?

— Надеюсь, что нет, — скромно ответила Анжелика. Вмешательство Анжелики несколько разрядило атмосферу.

Братья поели, и кормилица убирала со стола. Но обстановка в гостиной по-прежнему оставалась тягостной. Каждый втайне думал о том, как устоять перед новым ударом судьбы.

В тишине до них донесся отчаянный плач младенца. Мать, обе тетушки и даже Гонтран, воспользовавшись этим, пошли «взглянуть, что случилось». Но Анжелика осталась с дедом, отцом и старшими братьями, которые возвратились домой с таким позором.

Ей не давала покоя одна мысль: не утратила ли на сей раз их семья свои гражданские права? Ее так и подмывало спросить об этом, но она не решалась. Однако к братьям она испытывала какую-то презрительную жалость.

Вошел старый Гийом — его не было, когда юноши приехали, — и принес в честь прибывших еще один канделябр. Он неуклюже поцеловал старшего, капнув при этом на него воском. Младший почти надменно уклонился от неловких объятий старика.

Но это не обескуражило старого солдата, и он без колебаний высказал свое мнение:

— Давно уже пора было возвратиться. Да и на что вам зубрить латынь, если вы на родном-то языке едва пишете? Когда Фантина сказала мне, что молодые хозяева воротились насовсем, я сразу же подумал: вот теперь-то мессир Жослен сможет отправиться в плавание.

— Сержант Люцен, неужели я должен напоминать тебе о дисциплине? — неожиданно сухо оборвал его старый барон.

Гийом замолчал. Анжелику поразил высокомерный тон деда, в котором она к тому же уловила тревогу. А старый барон обратился к старшему внуку:

— Надеюсь, Жослен, ты уже выкинул из головы свои детские мечты стать моряком?

— А почему я должен их выкинуть, дедушка? Мне даже кажется, что теперь у меня просто нет иного выхода.

— Пока я жив, ты не будешь моряком! Все, что угодно, но только не это! — И старик стукнул своей палкой по выщербленным плитам пола.

Жослена, казалось, сразило неожиданное вмешательство деда в его планы на будущее, которые он давно уже лелеял в душе. Именно они-то и помогли ему без особого огорчения отнестись к изгнанию из монастыря.

«Кончились все эти молитвы и зубрежка латыни, — думал он. — Теперь я мужчина и смогу отправиться в плавание на королевском судне…»

Арман де Сансе попытался вступиться за сына.

— Помилуйте, отец, почему такая непримиримость? Эта служба не хуже любой другой. Кстати, должен вам сказать, что в прошении, которое я недавно послал на имя короля, я среди прочего писал, что мой старший сын, возможно, пожелает поступить на капер или военный корабль, и просил помочь ему в этом.

Но старый барон в гневе замахал руками. Анжелика никогда не видела деда таким сердитым, даже в день его стычки со сборщиком налогов.

— Не люблю я людей, которым земля предков жжет пятки! Что они найдут там, за морями? Чудеса из чудес? Нет! Голых дикарей с татуированными руками! Старший сын дворянина должен служить в королевской армии! Вот и все!

— А я и не мечтаю о лучшей доле, чем служить королю, но только на море, — заметил юноша.

— Жослену шестнадцать лет. Ему уже пора определить свою судьбу, — неуверенно вставил его отец.

На морщинистом лице старого барона, обрамленном небольшой седой бородкой, отразилось страдание. Он поднял руку.

— Да, некоторые члены нашей семьи до него определяли свою судьбу сами. Дитя мое, неужели и вы обманете мои надежды! — с невыразимой горечью воскликнул он.

— Простите, отец, я вовсе не хотел воскрешать в вашей душе тягостные воспоминания, — виновато проговорил барон Арман. — Ведь сам я никогда не помышлял об иных землях, я даже выразить не в силах, как привязан я к нашему родному Монтелу. Но я и сейчас еще помню, каким тяжелым и ненадежным было мое положение в армии. Когда нет денег, даже знатность рода не поможет достичь высоких чинов. Я погряз в долгах, и, чтобы прокормиться, мне случалось продавать всю свою экипировку — коня, палатку, оружие — и даже отдавать внаймы своего слугу. Вспомните, сколько отличных земель вам пришлось превратить в деньги, чтобы обеспечить мое содержание в армии…

Анжелика с большим интересом следила за разговором. Она никогда не видела моряков, но жила в краю, куда по долинам Севра и Вандеи доносилось призывное дыхание океана. Она знала, что со всего побережья от Ла-Рошели до Нанта через Сабль д'Олонн уходили рыбацкие суда в дальние страны, где живут красные, как огонь, и полосатые, как кабаны, люди. Рассказывали даже, что один бретонский матрос из Сен-Мало привез во Францию дикарей, у которых на голове вместо волос росли перья, как у птиц.

О, если бы она была мужчиной, она бы не стала спрашивать разрешения у деда!.. Уж она-то давно уехала бы и увезла с собой в Новый Свет всех своих ангелочков.

На следующее утро Анжелика бродила по двору, когда крестьянский мальчик принес барону Арману какой-то измятый клочок бумаги.

— Это от эконома Молина, он просит меня заехать к нему, — сказал барон, давая знак конюху седлать его лошадь. — Я вряд ли вернусь к обеду.

Баронесса де Сансе в соломенной шляпке, надетой поверх косынки, — она собиралась идти в сад — поджала губы.

— Нет, это просто неслыханно! — вздохнула она. — В какие времена мы живем! Допустить, чтобы какой-то простолюдин-гугенот позволял себе так вот запросто вызывать к себе вас, прямого потомка Филиппа-Августа? Не представляю себе, какие достойные вашего звания дела может иметь дворянин с экономом соседнего замка? Опять, должно быть, эти мулы…

Барон ничего не ответил жене, и она ушла, покачивая головой.

Во время этой сценки Анжелика проскользнула в кухню, где лежали ее башмаки и накидка.

Потом она направилась в конюшню к отцу.

— Отец, можно я поеду с вами? — попросила она с самой обворожительной гримаской.

Он не мог отказать и посадил ее к себе в седло. Анжелика была его любимицей. Он находил ее очень красивой и иногда в мечтах представлял себе, что она выйдет замуж за герцога.

Глава 4

Был ясный осенний день, и на голубом небе вырисовывалась багряная листва не потерявшего еще своего пышного убора леса.

Когда они проезжали мимо главных ворот усадьбы маркиза дю Плесси, Анжелика пригнулась, чтобы увидеть стоящий в конце каштановой аллеи очаровательный белый замок Плесси-Бельер, который отражался в пруду, словно фантастическое облако. Вокруг царила тишина, и построенный в стиле Ренессанс замок, покинутый хозяевами ради жизни при дворе, казалось, дремал, окутанный тайнами своего парка и сада. По пустынным аллеям бродили лани, забредшие сюда из Ньельского леса.

Эконом Молин жил в двух лье от замка, у одного из въездов в парк. Его добротный, крепкий дом из красного кирпича под голубой крышей казался бдительным стражем легкого палаццо, итальянское изящество которого все еще поражало местных жителей, привыкших к мрачным феодальным твердыням.

Молин выглядел под стать своему дому. Суровый, богатый, уверенный в своих правах и в своей власти, он фактически являлся хозяином огромной усадьбы Плесси-Бельер, владелец которой постоянно отсутствовал. Лишь иногда, раз в два года, в охотничий сезон осенью или во время цветения ландышей, кавалькада сеньоров и дам со своими каретами, лошадьми, борзыми и музыкантами заполняла Плесси. Несколько дней проходили в сплошном празднике. Развлечения этого блестящего общества немного ужасали мелких дворян-соседей, которых приглашали в замок, чтобы посмеяться над ними. Затем все возвращались в Париж, а замок под неусыпным оком эконома вновь погружался в тишину.

Заслышав цокот копыт, Молин вышел во двор и несколько раз низко склонился перед гостями в привычном поклоне, что при его лакейской должности не составляло для него особого труда. Анжелика, знавшая, каким жестоким и спесивым может быть Молин, не поддалась на эту лесть, но барону Арману она явно доставила удовольствие.

— У меня сегодня выдалось свободное утро, дорогой Молин, и я подумал, что незачем откладывать наше свидание…

— Премного вам благодарен, мессир барон. Я боялся, не сочтете ли вы дерзостью с моей стороны, что я послал вам приглашение со слугой.

— Меня это ничуть не оскорбило. Я знаю, что вы избегаете появляться в нашем доме из-за моего отца, который упорно видит в вас опасного гугенота.

— О, вы так проницательны, мессир барон! Действительно, мне бы не хотелось вызвать недовольство мессира де Ридуэ и госпожи баронессы, ведь она очень набожна. Поэтому я предпочитаю принимать вас у себя и надеюсь, что вы и ваша маленькая барышня окажете мне честь разделить с нами трапезу.

— Я уже не маленькая, — живо возразила Анжелика. — Мне десять с половиной лет, и у нас есть еще моложе меня: Мадлон, Дени, Мари-Аньес и братик, который недавно родился.

— Прошу мадемуазель Анжелику извинить меня. И впрямь, когда в семье столько малышей, от старших требуется и рассудительность, и зрелость мысли. Я был бы счастлив, если б моя дочь Бертиль подружилась с вами, ведь монахини из монастыря, где она воспитывается, твердят мне, что у нее — увы! — куриные мозги и от нее многого ждать не приходится.

— Вы преувеличиваете, Молин, — из вежливости запротестовал барон Арман.

«На этот раз я согласна с Молином», — подумала Анжелика. Она ненавидела его лицемерную смуглянку дочь.

Чувства, которые она испытывала к Молину, было трудно определить. С одной стороны, он вызывал у нее неприязнь, с другой — даже некоторое уважение, что объяснялось, скорее всего, благополучием, которым веяло от него и от его дома. Он носил темные костюмы из добротной ткани, и, наверно, их отдавали или, вернее, продавали до того, как они начинали терять вид. На ногах у него были туфли с пряжками, на довольно высоком каблуке, по последней моде.

И ели они вкусно. Маленький носик Анжелики сразу уловил приятный аромат, едва они вошли в сверкающую чистотой залу с выложенным плитками полом, дверь из которой вела в кухню. Жена Молина в глубоком реверансе погрузилась в свои юбки и тут же снова занялась стряпней.

Эконом провел гостей в небольшой кабинет и приказал принести туда свежей воды и графин вина.

— Мне нравится это вино, — сказал он, подняв стакан, — оно из винограда, растущего на косогоре, который долгое время был заброшен. Хороший уход — и вот в прошлом году я уже собрал там урожай. Конечно, вина Пуату уступают винам Луары, но они весьма тонкие. Помолчав, он добавил:

— Я не могу даже выразить, мессир барон, как я счастлив, что вы откликнулись на мое приглашение и приехали сюда. Это для меня счастливый знак, и я надеюсь, что задуманное мною дело закончится благополучно.

— Вы как будто подвергаете меня своего рода испытанию?

— Не гневайтесь на меня за это, мессир барон. Я не могу похвастаться образованием, я обучался всего-навсего у деревенского кюре. Но скажу вам, чванство некоторых дворян никогда не казалось мне доказательством их большого ума. А чтобы говорить о делах, даже самых незначительных, требуется ум.

Барон откинулся на спинку мягкого стула и с любопытством посмотрел на своего собеседника. Его слегка беспокоило, о чем собирается говорить с ним этот человек, чья репутация была отнюдь не безупречной.

Ходили слухи, что он очень богат. В первые годы своей службы он был жесток с крестьянами и испольщиками, но в последнее время старался держаться мягче даже с самыми неимущими крестьянами.

Никто толком не знал причины этих перемен и его столь неожиданной доброты. Крестьяне не доверяли ему, но так как с некоторых пор он стал сговорчивее в вопросах об оброке и других повинностях, налагаемых королем и маркизом, то к нему относились с уважением.

Злые языки болтали, будто он делал это, чтобы ввести в долги своего вечно отсутствующего хозяина. Тем более что маркиза и ее сын Филипп интересовались своей усадьбой не больше, чем сам маркиз.

— Если верить людям, то вы скоро сможете приобрести все замки дю Плесси,

— пожалуй, слишком прямолинейно сказал Арман де Сансе.

— Все это наговоры, мессир барон. У меня не только нет иных помыслов, кроме как оставаться преданным слугой своего хозяина маркиза, но я и не вижу для себя особой выгоды в этом приобретении. А чтобы окончательно рассеять ваши сомнения, скажу вам — и это не будет нарушением долга с моей стороны, — что поместье уже заложено!

— Только не предлагайте мне купить его, у меня нет на это средств…

— Я далек от этой мысли, мессир барон… Еще немного вина?..

Анжелике наскучил разговор мужчин, и она, незаметно выскользнув из кабинета, направилась в большую залу, где госпожа Молин раскатывала тесто для огромного сладкого пирога. Она улыбнулась девочке и протянула ей коробку, от которой исходил восхитительный запах.

— Возьмите, деточка, покушайте. Это засахаренный дягиль. Видите, он ваш тезка. Я его приготовляю сама на хорошем белом сахаре, и он у меня получается вкуснее, чем у монахов в монастыре, они-то берут неочищенный сахар. И уж конечно, парижские кондитеры не очень-то ценят их варево, ведь оно теряет всякий аромат, потому что монахи готовят его в тех же котлах, что суп и кровяную колбасу, и даже не вымоют их как следует.

Слушая госпожу Молин, Анжелика с наслаждением откусывала кусочки липких зеленых стебельков. Так вот во что превращаются после варки эти большие и крепкие болотные растения, в запахе которых ей всегда чудилась горечь.

Анжелика восхищенно оглядывалась по сторонам. Мебель блестела. В углу, у двери в кабинет, стояли часы. Ее дед говорил, что часы — это изобретение дьявола. Девочке захотелось получше рассмотреть их и послушать, о чем они шепчут, и она подошла к кабинету, где продолжали беседовать мужчины. Она услышала, как ее отец говорил:

— Клянусь святым Дени, Молин, вы меня поражаете! О вас всякое говорят, но, в общем, все сходятся на том, что вы человек самобытный и у вас есть чутье… Однако то, что я услышал от вас сейчас, — абсолютная утопия!

— Что же в моем предложении, мессир барон, кажется вам таким безрассудным?

— Ну подумайте сами! Зная, что я занимаюсь разведением мулов и мне путем скрещивания удалось вывести довольно хорошую породу, вы предлагаете расширить это дело и берете на себя труд сбывать моих мулов. Все это прекрасно. Но я перестаю вас понимать, когда вы говорите о заключении долгосрочного контракта с… Испанией. Дорогой мой, мы же воюем с Испанией!

— Война не будет продолжаться вечно, мессир барон.

— Мы тоже уповаем на это. Но можно ли начинать серьезное коммерческое дело, основываясь на столь шаткой надежде?

На губах Молина промелькнула снисходительная усмешка, но разорившийся дворянин не заметил этого и пылко продолжал:

— Как же вы собираетесь вести торговлю со страной, которая находится в состоянии войны с нами? Во-первых, это совершенно справедливо запрещено, коль скоро Испания — наш враг. Кроме того, границы закрыты, дороги и мосты охраняются. Ну хорошо, я согласен, поставлять врагу мулов — это совсем не то, что поставлять оружие, тем более что война идет уже не на нашей земле, а на чужой. И вообще у меня слишком мало мулов, чтобы ими торговать! На это требуется много денег и долгие годы Труда, чтобы все наладить. Нет, мои финансовые дела не позволяют мне пойти на такой риск.

Из самолюбия он умолчал, что именно по этой причине ему, возможно, придется просто продать всех своих мулов.

— Но мессир барон не откажется признать, что у него имеются четыре превосходных производителя, и что ему будет гораздо легче, чем мне, купить и других хороших производителей у окрестных дворян. Ну а несколько сотен ослиц можно приобрести по десять — двадцать ливров за голову. Небольшие дополнительные работы по осушению болот помогут улучшить пастбища, хотя ваши тягловые мулы и не избалованы. Мне кажется, если вложить в это дело двадцать тысяч ливров, можно наладить его как следует, и года через три-четыре оно будет процветать.

У бедного барона перехватило дыхание.

— Черт возьми, ну и размах у вас! Двадцать тысяч ливров! Неужели вы воображаете, что столько стоят мои злосчастные мулы, над которыми все здесь открыто насмехаются! Двадцать тысяч ливров! Уж не вы ли ссудите их мне!

— А почему бы и не ссудить? — спокойно сказал эконом.

Барон посмотрел на него с некоторым испугом.

— Но это было бы безумием с вашей стороны, Молин! Считаю нужным поставить вас в известность, что у меня нет ни одного поручителя.

— Меня удовлетворил бы простой контракт, по которому я получаю половину прибылей и ипотечное право на наше дело, но контракт мы должны заключить в Париже, не предавая его огласке.

— Боюсь, я не скоро получу возможность поехать в Париж. Кроме того, ваше предложение представляется мне настолько необычным и даже рискованным, что мне бы хотелось предварительно посоветоваться кое с кем из друзей…

— В таком случае, мессир барон, оставим эту затею, ибо залог нашего успеха — в полной тайне. Иначе не стоит и начинать.

— Но я не могу один решиться на такое дело, которое к тому же, по моему глубокому убеждению, противно интересам моей родины!

— Она также и моя родина, мессир барон…

— Что-то сомнительно, Молин!

— Тогда прекратим этот разговор, мессир барон. Будем считать, что я ошибся. Хотя я полагал, зная об исключительных успехах, достигнутых вами, что только вы способны создать в нашем краю крупное скотоводческое хозяйство. И оно должно быть под вашим именем.

Барон был польщен.

— Не в этом моя главная забота…

— Может быть, тогда мессир барон разрешит мне подсказать ему, какое касательство имеет это дело непосредственно к тому, что беспокоит его, а именно — к достойному устройству его многочисленного семейства…

— Вы суете нос не в свои дела, Молин, и заслуживаете того, чтобы я отстегал вас хлыстом…

— Как вам будет угодно, мессир барон. Однако, хотя мои средства куда скромнее, чем некоторые здесь воображают, я намеревался в качестве аванса — в счет будущих доходов от нашего дела, естественно, — прямо сейчас одолжить вам именно такую сумму, то есть двадцать тысяч ливров, чтобы вы могли целиком посвятить себя делам, не тревожась о судьбе детей. Я по собственному опыту знаю, что работа не клеится, когда человека снедают заботы.

— И не дает покоя фиск, — добавил барон, и легкая краска залила его загорелое лицо.

— А чтобы деньги, которые я вам ссужу, не вызвали кривотолков, в наших общих интересах, как мне кажется, молчать о нашем контракте. И поэтому, каково бы ни было ваше решение, я настоятельно прошу, чтобы этот разговор остался между нами.

— Я понимаю вас. Но вы тоже должны понять меня: я не могу не рассказать о предложении, которое вы мне сделали, своей жене. Ведь речь идет о будущем наших девятерых детей.

— Извините, мессир барон, за нескромный вопрос, но умеет ли госпожа баронесса молчать? До сих пор мне не приходилось слышать о женщине, которая могла бы хранить тайну.

— У моей жены репутация отнюдь не болтуньи. К тому же мы ни с кем не встречаемся. Нет, если я попрошу ее, она будет молчать.

В этот момент Молин заметил, что Анжелика стоит, прислонившись к дверному косяку, и, не таясь, слушает их разговор. Барон обернулся, тоже увидел ее и нахмурил брови.

— Анжелика, подойдите сюда, — сухо сказал он. — Мне кажется, что у вас появилась дурная привычка подслушивать у дверей. Вы неслышно появляетесь и всегда в самый неподходящий момент. Ваше поведение весьма прискорбно.

Молин пристально смотрел на девочку, но он, казалось, не был так раздосадован, как барон.

— Крестьяне говорят, что она фея, — сказал он, и на лице его появилась тень улыбки.

Анжелика, ничуть не смутясь, вошла в комнату.

— Вы слышали наш разговор? — спросил ее барон.

— Да, отец. Молин сказал, что Жослен сможет поступить в армию, а Ортанс — в монастырь, если вы разведете много мулов.

— Странные ты делаешь выводы. Ну а теперь послушай меня. Обещай, что никому ничего не расскажешь. Анжелика подняла на него свои зеленые глаза.

— Пожалуйста… Но что я получу за это?

Молин хмыкнул — Анжелика! — с удивлением и недовольством воскликнул барон.

Ответил девочке Молин:

— Вы сперва докажите нам, мадемуазель Анжелика, что умеете держать язык за зубами. Если, как я надеюсь, наше соглашение с мессиром бароном, вашим отцом, будет заключено, то все равно дело начнет процветать не сразу, а до той поры наши планы должны оставаться в глубокой тайне. А потом в награду от нас вы получите мужа…

Анжелика скорчила гримаску, подумала и сказала:

— Хорошо, обещаю.

И она вышла из кабинета. В кухне госпожа Молин, отстранив прислугу, сама ставила в печь украшенный кремом и вишнями пирог.

— Госпожа Молин, мы скоро будем обедать? — спросила Анжелика.

— Нет еще, деточка, но, если вы очень голодны, я сделаю вам бутерброд.

— Я не голодна, просто мне хотелось знать, успею ли я сбегать к замку.

— Ну конечно. Когда накроют на стол, мы пошлем за вами мальчика.

Анжелика умчалась и, сбросив за первым же поворотом аллеи свои башмаки, спрятала их под камень, чтобы обуться на обратном пути. А потом легче лани понеслась вперед. В подлеске пахло мохом и грибами, после недавнего дождя не просохли лужицы, и она с разбегу перепрыгивала через них. Она была счастлива. Молин обещал ей мужа. Правда, она не была убеждена, что это такой уж замечательный подарок. На что ей нужен муж? Впрочем, если он окажется таким же милым, как Никола, у нее будет постоянный товарищ для походов за раками.

Но вот в конце аллеи на голубой эмали неба вырисовался белоснежный замок Плесси-Бельер. Это, конечно, был сказочный замок фей, второго подобного ему не сыскать в их краях. Все соседние жилища феодалов похожи на Монтелу — серые, замшелые, подслеповатые. А этот, построенный в прошлом веке итальянским зодчим, — ее множеством окон, портиков, слуховых окошек. Через ров, заросший кувшинками, перекинут миниатюрный подъемный мост. Стоящие по углам башенки служат лишь украшением. Архитектура здания простая и легкая. В его соединительных арках, воздушных сводах нет ничего лишнего, в них все так же естественно и изящно, как в сплетении ветвей или цветочных гирлянд.

И лишь герб над главным входом, где была изображена химера с высунутым огненным языком, напоминал тяжеловесные украшения неспокойной старины.

Анжелика с поразительной ловкостью вскарабкалась на террасу, а оттуда, цепляясь за лепные украшения окон и балконов, забралась на второй этаж, где водослив послужил ей удобной опорой. Она прильнула лицом к оконному стеклу. Она уже не в первый раз залезала сюда, и ей не надоедало любоваться этой таинственной, всегда закрытой комнатой, разглядывать поблескивающие в полумраке на Инкрустированных столиках безделушки из серебра и слоновой кости, яркие, рыжие с синим, новые гобелены, висевшие на стенах картины.

В глубине комнаты находился альков, где стояла кровать, покрытая стеганым камчатым одеялом. Полог из той же тяжелой материи отливал золотом. Висевшая над камином огромная картина притягивала взгляд и особенно восхищала Анжелику. Она с трудом могла представить себе изображенный там легкомысленный мир обитателей Олимпа, очаровательных и свободных язычников. Бородатый фавн взирал на державших друг друга в объятиях бога и богиню, и их великолепные тела, как и весь этот замок, казались олицетворением античной красоты и грации здесь, в самом сердце девственного леса.

Это зрелище волновало и даже немного угнетало Анжелику.

«Вот бы мне потрогать все, — думала она, — погладить, подержать в руках. О, если бы когда-нибудь все это стало моим!..»

Глава 5

В мае юноши Пуату, воткнув в шляпу зеленый колосок, и девушки, украсив себя цветами льна, отправляются танцевать вокруг дольменов — огромных каменных столов, которые были воздвигнуты среди полей еще в доисторические времена.

На обратном пути все постепенно парочками разбредаются по лугам и по перелеску, наполненному ароматом ландышей.

В июне папаша Солье выдавал замуж дочь и устроил по этому случаю грандиозный праздник. Солье был единственный из арендаторов барона де Сансе, у которого, как и у самого барона, на поле работали только испольщики.

Солье был зажиточный арендатор, и. к тому же он еще держал в деревне кабачок.

Маленькая романская церквушка была убрана цветами, восковые свечи были толщиной в кулак. Сам барон повел невесту к алтарю.

Свадебный пир продолжался несколько часов. Стол ломился от угощений: белой и черной кровяной колбасы и от всяких прочих колбас, от сыров. Вдоволь было и вина.

После трапезы, согласно обычаю, деревенские дамы преподносили новобрачной свадебные подарки.

Молодая сидела в своем новом доме на скамье у большого стола, уже загроможденного всевозможной посудой, медными и лужеными котлами, постельным бельем. Голову ее украшал пышный венок из маргариток, ее круглое, немного тяжеловатое лицо сияло от удовольствия.

Госпожа де Сансе была, пожалуй, даже смущена своим скромным подарком: всего-навсего несколько тарелочек, правда из прекрасного фаянса, которые она хранила специально для подобных случаев. Анжелика вдруг подумала о том, что дома семья де Сансе всегда ест из простых крестьянских мисок. Эта нелепость возмутила и ранила ее: как все-таки странно устроены люди! Можно не сомневаться, что и эта крестьянка тоже не станет пользоваться тарелками, а тщательно запрячет их в сундук и будет, как прежде, есть из своей миски. И вот в Плесси тоже, сколько там всяких чудесных вещей, которые заперты, словно в склепе!..

Анжелика насупилась и едва коснулась губами щеки новобрачной.

Окружив супружеское ложе, мужчины изощрялись в остроумии.

— Эй, красавица, — крикнул один из них, — глядя на тебя и на твоего муженька, не скажешь, что на заре вам потребуется горячительный напиток для подкрепления сил.

— Мама, что это за напиток, о котором всегда толкуют на свадьбах? — спросила Анжелика, когда они выходили из дома.

— Есть такой обычай у вилланов, так же как, например, обычай делать подарки или танцевать, — уклончиво ответила баронесса.

Но это объяснение не удовлетворило девочку, и она дала себе слово дождаться, когда молодым понесут горячительный напиток.

На деревенской площади под большим вязом, где обычно танцевали, пока еще было тихо. Мужчины сидели вокруг столов, установленных под открытым небом.

Анжелика вдруг услышала рыдания старшей сестры:

Ортанс просила, чтобы ей разрешили уйти домой, — она стыдилась своего скромного, заштопанного платья.

— Вот еще глупости! — воскликнула Анжелика. — Вечно ты что-то придумываешь, дуреха. Разве я жалуюсь на свое платье, хотя оно вон какое узкое и короткое. Вот только туфли очень жмут. Но я принесла сабо и надену их, чтобы легче было танцевать. Уж я-то повеселюсь на славу!

Но Ортанс не успокаивалась), уверяла, что ей жарко, что она плохо себя чувствует и хочет вернуться домой. Госпожа де Сансе подошла к мужу — он сидел среди почетных гостей — и предупредила, что уходит и оставляет Анжелику на него. Девочка присела на минутку рядом с отцом. За ужином она плотно поела, и теперь ее клонило ко сну.

Вокруг них собралась вся деревенская аристократия — кюре, синдик, школьный учитель, который в случае надобности становился и певчим, и хирургом, и цирюльником, и звонарем, а также несколько крестьян, которых называли землепашцами, так как они были владельцами плугов с волами, хотя пахарей для работы они нанимали. Здесь же сидел и Артем Калло, землемер из соседнего городка, присланный на время в эту деревню, чтобы помочь осушить близлежащее болото. Он казался каким-то ученым чужестранцем, хотя родом был из Лимузена. Тут же сидел и отец новобрачной, сам Поль Солье, скотовод, занимающийся разведением рогатого скота, лошадей и ослов.

По правде говоря, этот дородный мужчина был самым зажиточным из крестьян барона Армана де Сансе и уж наверняка богаче своего господина.

Анжелика, глядя на нахмуренное лицо отца, без труда разгадала его мысли.

«Вот еще одно доказательство, что дворянство приходит в упадок», — должно быть, с грустью думал он.

Тем временем на площади у большого вяза началась какая-то суматоха, и двое мужчин, держа под мышками какие-то белые, сильно надутые мешки, взобрались на бочки. Это были волынщики. К ним присоединился музыкант со свирелью.

— Сейчас начнутся танцы! — закричала Анжелика и кинулась в дом синдика, где она спрятала свои сабо.

Барон Арман видел, как Анжелика вернулась вприпрыжку, прихлопывая руками, словно уже слышала музыку, которая вот-вот должна была зазвучать. Ее золотистые волосы рассыпались по плечам. И барон неожиданно — может, из-за ее ставшего слишком коротким и узким платьица — увидел, как она развилась за последние месяцы. Прежде совсем девочка, она выглядела сейчас старше своих лет — у нее стали шире плечи, а под поношенным лифом саржевого платьица угадывались груди. Молодая кровь ярким румянцем пробивалась сквозь золотистый загар ее щек, а, когда она смеялась, ее влажные губы открывали чудесные ровные зубки.

Как и большинство деревенских девушек, она украсила лиф своего платья букетиком желтых и лиловых примул.

Сидевших рядом с бароном мужчин тоже поразила эта перемена, происшедшая в девочке, — от нее веяло страстью и какой-то необыкновенной свежестью.

— Ваша барышня становится красавицей, — подмигнув мужчинам, с угодливой улыбкой заметил барону папаша Солье.

К гордости барона примешалось чувство беспокойства.

«Девочка уже большая, не следует ей торчать среди этих вилланов, — внезапно подумал он. — Пожалуй, не Ортанс, а ее нужно поскорее отдать в монастырь..»

Анжелика, не подозревая ни об устремленных на нее взглядах, ни о тревожных мыслях отца, раскрасневшаяся, возбужденная, смешалась с толпой юношей и девушек, которые группками или парочками сбегались со всех сторон.

Она чуть не наскочила на подростка, которого даже не сразу узнала, так нарядно он был одет.

— Ба! Валентин! До чего же ты красив, дорогой мой! — воскликнула она на местном диалекте, которым хорошо владела.

Сын мельника был в костюме, сшитом наверняка в городе, из такого добротного серого сукна, что полы кафтана казались накрахмаленными Кафтан и безрукавка были украшены несколькими рядами блестящих золотых пуговиц, туфли и мягкая шляпа — металлическими пряжками и бантами небесно-голубого атласа, такого же цвета были и подвязки. Этот нелепый наряд сидел на нем мешковато, словно с чужого плеча, но красное лицо четырнадцатилетнего мальчика сияло от удовольствия. Анжелика не видела Валентина несколько месяцев, так как он уезжал с отцом в город, и теперь она с удивлением обнаружила, что едва доходит ему до плеча, и от этого даже немножко оробела. Чтобы скрыть смущение, она схватила Валентина за руку.

— Пошли танцевать.

— Нет! Нет! — отказался он. — Я боюсь испортить свой красивый костюм. Лучше я пойду выпью с мужчинами, — самодовольно добавил он и направился к столу, где сидела вся местная аристократия, к которой присоединился и его отец.

— Потанцуем! — крикнул один из мальчиков, схватив Анжелику за талию.

Это был Никола. Его темно-карие, как зрелые каштаны, глаза искрились весельем.

Они стали друг к другу лицом и под пронзительные и однообразные звуки волынок и свирели принялись притоптывать ногами. Врожденное чувство ритма вносило в эти вроде бы монотонные и тяжеловесные крестьянские танцы какую-то удивительную гармонию. Глухой стук сабо, в такт музыки ударяющих по земле, сливался со звуками волынок и свирели, а сложные фигуры, которые все танцующие выполняли очень слаженно, придавали этому сельскому балету изящество.

Наступил вечер. Его освежающая прохлада приятно овевала разгоряченные лица танцоров. Вся отдавшись танцу, забыв обо всем на свете, Анжелика чувствовала себя счастливой. Ее кавалеры сменялись один за другим, и в их блестящих, смеющихся глазах она читала что-то такое, что вызывало в ней смутное волнение.

Пыль легкой дымкой поднималась над землей, заходящее солнце окрашивало ее в розовый цвет. У крестьянина, игравшего на свирели, надутые щеки напоминали два мяча, а глаза были выпучены от натуги.

Сделали перерыв, и все устремились утолить жажду к столам, уставленным кувшинами.

— Отец, о чем вы задумались? — спросила Анжелика, садясь рядом с бароном, который все еще пребывал в мрачном настроении.

Она раскраснелась и тяжело дышала. Барон почти рассердился на нее, видя, что она так счастлива и беспечна, в то время как его гложут заботы и он уже не может, как некогда, веселиться на сельском празднике.

— О налогах, — ответил он дочери, хмуро глядя на сидевшего напротив него сборщика налогов Корна, которого столько раз выставляли из замка барона.

— Нехорошо думать о таких вещах, когда все радуются, — проговорила девочка. — Разве наши крестьяне думают об этом сейчас, хотя им платить еще тяжелее, чем нам? Не так ли, господин Корн? — весело крикнула она через стол. — Верно ведь, что в такой день никто не должен думать о налогах, даже вы?..

Сидящие за столом дружно расхохотались. Потом начали петь, и папаша Солье затянул песенку «Сборщик по зернышку клюет…», которую Корн выслушал с добродушной улыбкой. Но барон знал, что скоро придет время для менее невинных песенок, которые обычно поют на свадьбах, к тому же его беспокоило поведение дочери — девочка пила вино рюмку за рюмкой, — и он решил, что пора уходить.

Он сказал Анжелике, чтобы она шла за ним: сейчас они откланяются и вдвоем вернутся в замок. Раймон, не говоря уже о малышах с кормилицей, давно дома. На свадьбе оставался только старший сын Жослен: в этот момент он обнимал за талию очень миленькую деревенскую девушку. Барон не стал читать ему нравоучений. Он был доволен, что тщедушный и бледный подросток, держа в своих объятиях самое Природу, обретает хороший цвет лица и вполне здоровые желания. Сам барон был куда моложе, когда впервые затащил на сено цветущую пастушку из соседней деревни. Кто знает, может, эта девушка удержит Жослена в родном краю?

Уверенный, что Анжелика следует за ним, барон шел не оглядываясь и раскланивался направо и налево.

Но у его дочери были совсем иные планы. Она весь вечер обдумывала, как бы ей остаться здесь до зари, чтобы присутствовать при церемонии «горячительного напитка», и теперь, воспользовавшись толчеей, выскользнула из толпы. Взяв в руки сабо, она побежала к последним домам деревни, где было тихо и пустынно, потому что все, даже старухи, ушли на праздник. Анжелика увидела прислоненную к сараю лестницу, быстро вскарабкалась по ней и очутилась на мягком душистом сене.

Выпитое вино и усталость после танцев давали себя знать, Анжелика зевнула.

«Я посплю, — подумала она, — а потом пораньше проснусь и как раз попаду на церемонию „горячительного напитка“.

Веки ее сомкнулись, и она погрузилась в глубокий сон.

Анжелика проснулась с восхитительным чувством какого-то блаженства. В сарае было по-прежнему темно и жарко. Ночь еще не кончилась, издалека доносился шум праздника.

Анжелика не могла понять, что с ней происходит. Она была охвачена какой-то истомой, ей хотелось потянуться и застонать. Вдруг она почувствовала, как чья-то рука тихо скользнула по ее груди, потом спустилась вдоль тела и коснулась ног. Кто-то горячо и прерывисто дышал ей в лицо. Она протянула руку и ощутила под пальцами жесткую материю.

— Это ты, Валентин? — прошептала Анжелика.

Он не ответил и придвинулся ближе.

Винные пары и одурманивающая темнота несколько оглушили Анжелику. Она не испугалась. Да, это Валентин, она узнала его по тяжелому дыханию, по запаху, даже по рукам, всегда изрезанным тростником и болотной травой. Они были такие шершавые, что от их прикосновения она вздрогнула.

— Ты уже не боишься больше испортить свой красивый костюм? — прошептала она наивно, но с невольным лукавством.

Он что-то пробормотал и прижался лбом к тоненькой шейке Анжелики.

— От тебя хорошо пахнет, — вздохнул Валентин, — ты пахнешь, как цветок дягиля.

Он попытался ее поцеловать, но ей было неприятно прикосновение его влажных губ, и она оттолкнула его. Он схватил ее крепче и прижал к себе. Эта неожиданная грубость окончательно пробудила Анжелику от сонного дурмана, сознание ее прояснились. Она пробовала вырваться, встать, но Валентин, задыхаясь, крепко держал ее обеими руками. Тогда она в ярости принялась бить его кулаками по лицу.

— Пусти меня, деревенщина, пусти! — кричала она.

Валентин наконец разжал руки, и она, соскользнув с сена, спустилась по лестнице во двор. Она была в бешенстве и в то же время испытывала какую-то непонятную тоску… Веселые крики, огни факелов прорезали ночь, они приближались к ней.

Фарандола!

Девушки и юноши, держась за руки, проносились мимо нее. Анжелику увлек за собой стремительный поток. В предрассветном сумраке фарандола текла по улочкам, перепрыгивала через ограды, перекатывала через поля. Опьянев от вина и сидра, танцующие то и дело спотыкались, падали друг на друга и хохотали. Фарандола вернулась на деревенскую площадь, перескочила через опрокинутые столы и скамьи. Наконец факелы погасли.

— Напиток! Горячительный напиток! — вдруг раздались требовательные голоса, и все принялись колотить в дверь дома синдика, который уже лег спать.

— Эй, хозяин, проснись! Надо подкрепить силы молодых!

Анжелике удалось наконец вырваться из цепочки танцующих, и она увидела странное шествие.

Впереди, разодетые, словно королевские шуты, что в старину живали при дворе, шли два комичных персонажа в расшитых мишурой костюмах, увешанных колокольчиками. Следом двое мужчин несли на плечах палку, на которой был подвешен за дужку огромный котел. Их окружали дружки с кувшинами для вина и кружками. За ними шествовали все жители деревни, которые еще держались на ногах; процессия получилась довольно внушительная.

Толпа бесцеремонно ввалилась в дом молодых.

Анжелика нашла, что они очень мило лежали рядышком на большой кровати. У молодой лицо было пунцовое. Однако оба охотно выпили горячее вино с пряностями, которое им преподнесли. Но тут один из мужчин, попьянее других, попытался сдернуть простыню, которой стыдливо прикрывались юные супруги. Молодой муж ударил его кулаком. Завязалась драка. Бедняжка новобрачная, вцепившись в свои простыни, истошно кричала. Анжелику со всех сторон толкали разгоряченные дракой парни, она задыхалась от тяжелого запаха вина и потных тел и, наверно, не устояла бы на ногах и ее затоптали бы, не окажись рядом Никола, который вытащил ее из этой свалки и помог выбраться из дома.

— Уф! — вздохнула она, очутившись на свежем воздухе. — Нет, не нравится мне эта ваша церемония. Скажи, Никола, а зачем молодоженам приносят горячее вино?

— Черт побери! Так надо же их подкрепить после брачной ночи!

— Разве это так утомительно?

— Говорят…

Он почему-то вдруг рассмеялся. Глаза у него блестели, черные кудри спадали на загорелый лоб. Она увидела, что он тоже пьяный, как и все остальные. Он вдруг протянул к ней руки и, пошатываясь, подошел совсем близко:

— Анжелика, знаешь, ты такая миленькая, когда говоришь об этих вещах… Ты такая миленькая, Анжелика…

Он обнял ее за шею. Она молча высвободилась и ушла.

Над опустевшей площадью поднималось солнце. Праздник кончился. Анжелика нетвердым шагом брела по дороге в замок, и ее одолевали горькие мысли.

Ну вот, сначала Валентин, а потом и Никола, оба они вели себя так странно. Сегодня она потеряла сразу обоих друзей. Анжелике казалось, что детство ее кончилось, и при мысли, что ей уже больше не бродить со своими приятелями по болотам и лесам, ей захотелось плакать.

Тут ее и встретили барон де Сансе и старый Гийом, которые отправились на розыски. Анжелика шла им навстречу неуверенной походкой, в разорванном платье, с соломинками в растрепанных волосах.

— Mein Gott!

— воскликнул потрясенный Гийом и остановился.

— Где вы были, Анжелика? — строго спросил барон.

Но старый солдат, увидев, что девочка не в силах отвечать, поднял ее на руки и понес в замок.

Расстроенный этим событием, Арман де Сансе твердо решил, что он должен во что бы то ни стало найти деньги и поскорее поместить Анжелику в монастырь.

Глава 6

Однажды в дождливый зимний день Анжелика, сидя у окна, вдруг с изумлением увидела на дороге, ведущей к подъемному мосту, утопающую в грязи многочисленную кавалькаду и подпрыгивающие на ухабах экипажи. Впереди ехали лакеи в расшитых желтым ливреях, за ними — кареты и повозка, судя по всему, с багажом, горничными и слугами.

На землю спрыгнули форейторы, чтобы провести упряжку лошадей через узкие ворота. Лакеи, стоявшие на запятках первого экипажа, тоже спрыгнули на землю и открыли лакированные дверцы, на которых красовался красный с золотом герб.

Анжелика стремглав сбежала по башенной лестнице и очутилась на пороге как раз в тот момент, когда во дворе какой-то разодетый сеньор, поскользнувшись на навозе, уронил на землю свою шляпу с пером. Изо всех сил огрев лакея палкой по спине, сеньор разразился проклятиями.

Перепрыгивая с одного камня на другой на носках своих элегантных ботфортов, он наконец добрался до входа, где на него с любопытством уставились Анжелика и кто-то из ее младших братьев и сестер.

Вслед за этим вельможей вошел подросток лет пятнадцати, одетый столь же изысканно.

— Но ради святого Дени, где же мой кузен? — воскликнул приезжий, оглядываясь с недовольным видом.

Увидев Анжелику, он закричал:

— Клянусь святым Илером, вылитый портрет моей кузины де Сансе! Точно такой я видел ее в Пуатье во время ее свадьбы. Вы не возражаете, детка, если вас поцелует ваш старый дядюшка?

Он приподнял ее и нежно поцеловал. Когда он снова поставил ее на пол, девочка два раза чихнула, настолько резок был аромат духов, который исходил от одежды сеньора.

Она потерла рукавом кончик носа и тут же мельком додумала, что сейчас ей досталось бы от Пюльшери, но не покраснела, так как ей не знакомы были чувство стыда или смущения.

С приветливой улыбкой она сделала реверанс гостю, догадавшись наконец, что это маркиз дю Плесси де Бельер, потом подошла поцеловать своего кузена Филиппа.

Юноша отпрянул и в ужасе взглянул на маркиза:

— Отец, неужели я обязан поцеловать эту… хм… эту юную особу?..

— Конечно же, молокосос, пользуйтесь случаем, пока не поздно! — воскликнул знатный сеньор и расхохотался.

Подросток осторожно коснулся губами круглых щечек Анжелики, а потом, достав из кармана своего камзола надушенный кружевной платочек, помахал им перед собой, словно отгоняя мух.

До колен в грязи, вбежал барон Арман.

— Маркиз дю Плесси, какая приятная неожиданность! Почему же вы не послали гонца предупредить о вашем приезде?

— По правде говоря, дорогой кузен, я рассчитывал проехать прямо в Плесси, но нам не повезло — у нас под Нешо сломалась ось. Мы потеряли много времени. Приближается ночь, и мы продрогли. А ваша усадьба совсем рядом, вот я и решил без церемоний попросить у вас приюта. У нас с собой есть и кровати, и гардеробы, только укажите нашим слугам, в каких покоях нам разместиться. А мы тем временем поболтаем в свое удовольствие. Филипп, поздоровайтесь же с вашим дядюшкой де Сансе и со всем очаровательным выводком его наследников.

Не смея перечить отцу, юный щеголь покорно подошел к барону и низко, с нарочитой церемонностью, поскольку его приветствие было предназначено человеку в простой деревенской одежде, склонил свою белокурую голову. Затем он смиренно поцеловал пухлые и грязные щечки своих кузин и кузенов. После этого снова вынул кружевной платочек и с надменным видом понюхал его.

— Мой сын придворный комедиант, он так далек от деревни! — заявил маркиз.

— Только на одно и способен — бренчать на гитаре. Я определил его пажом к монсеньору Мазарини, но боюсь, как бы он его не научил там любви по-итальянски. Юнец и без того похож на смазливую девушку, не правда ли?.. Вы, конечно, знаете, что такое любовь по-итальянски?

— Нет, — простодушно признался барон.

— Я вам как-нибудь расскажу, когда нас не будут слышать эти невинные уши. Но в вашей прихожей можно умереть от холода, дорогой мой. К тому же я хотел бы поздороваться с моей очаровательной кузиной…

Барон сказал, что, вероятно, дамы при виде экипажей поспешили в свои комнаты переодеться, что же до его отца, то старый барон будет счастлив видеть маркиза.

От Анжелики не ускользнул презрительный взгляд светло-голубых, холодных как сталь глаз ее юного кузена, которым он окинул запущенную, темную гостиную. Оглядев с одинаковым пренебрежением вытертые гобелены, жалкую кучку дров, тлевших в камине, и даже старого барона с его вышедшим из моды воротником, Филипп дю Плесси перевел глаза на дверь, и его светлые брови удивленно поползли вверх, а губы искривила насмешливая улыбка.

В гостиную вошла госпожа де Сансе в сопровождении Ортанс и обеих тетушек. Они, разумеется, надели свои лучшие наряды, которые, должно быть, показались молодому щеголю смешными, так как он фыркнул в платок.

Анжелика не спускала с него глаз, сгорая от желания вцепиться ногтями в его физиономию. Уж скорее он сам смешон со своими кружевами, пышными лентами на плечах и разрезами на рукавах камзола от подмышек до манжет, чтобы все могли видеть, из какой тончайшей материи сшита его рубашка.

Его отец, который держался проще, поклонился вошедшим дамам, подметая плиты пола красивым завитым пером своей шляпы.

— Простите меня за скромный туалет, кузина. Мне неожиданно пришлось просить вас о приюте на ночь. А вот мой шевалье Филипп. С тех пор как вы его видели в последний раз, он подрос, но не стал от этого более любезным. Скоро я куплю ему чин полковника, служба в армии пойдет ему на пользу. В наши дни придворные пажи понятия не имеют о галантности.

Гостеприимная тетушка Пюльшери предложила:

— Не желаете ли чего-нибудь выпить? Сидра или простокваши? Ведь, я вижу, вы приехали издалека.

— Спасибо. Охотно выпьем капельку вина, разбавленного водой.

— Вина у нас не осталось, — сказал барон Арман, — но мы сейчас пошлем слугу к кюре.

Тем временем маркиз сел и, поигрывая тростью черного дерева, украшенной атласным бантом, принялся рассказывать, что он приехал прямо из Сен-Жермена, что дороги отвратительны и что он еще раз просит извинить его за скромный наряд.

«Интересно, как бы они выглядели, если бы надели свои праздничные костюмы?» — подумала Анжелика.

Старый барон, которого раздражали эти бесконечные извинения, тронул концом своей палки отвороты на ботфортах гостя.

— Судя по кружевам на ваших ботфортах и вашему воротнику, эдикт, изданный монсеньером кардиналом в 1633 году, запрещающий всякие бантики-финтифлюшки, совсем забыт, — сказал он.

— Увы, — вздохнул маркиз, — еще не совсем. Регентша бедна и ведет аскетический образ жизни. И вот нам, нескольким вельможам, приходится буквально разоряться, чтобы придать хоть немного блеска этому благочестивому двору. Монсеньор Мазарини любит роскошь, но он носит сутану. У него все пальцы унизаны бриллиантами, а вот если кто-нибудь из принцев украсит свой камзол жалкими бантиками, он, как и его предшественник, кардинал Ришелье, мечет громы и молнии. Кружева на отворотах ботфортов… да…

Маркиз скрестил ноги, вытянув их перед собой, и принялся разглядывать их так внимательно, как барон Арман обычно разглядывал своих мулов.

— …Мне кажется, эта мода скоро кончится, — проговорил он. — Некоторые молодые щеголи стали носить ботфорты с такими широкими отворотами, что их уже не закрепишь, и они болтаются, так что приходится ходить, расставив ноги. Когда мода становится неразумной, она проходит сама по себе. Вы согласны со мной, дорогая племянница? — спросил он, повернувшись к Ортанс.

Девочка даже покраснела от удовольствия, но ответила с непосредственностью и смелостью, которых трудно было ожидать от подростка.

— О, мне кажется, дядюшка, что мода, пока она существует, всегда разумна. Но в данном случае я, право, не могу судить, ведь я впервые вижу такие сапоги, как ваши. Вы наверняка самый модный из всех наших родственников.

— Мне приятно отметить, мадемуазель, что отдаленность вашей провинции от столицы не помешала вам идти в ногу со временем и в образе мыслей, и в вопросах этикета, да, да, этикета, потому что, знайте, в мое время девушка не позволила бы себе первой сделать комплимент мужчине. А нынешнее поколение считает, что можно… и, пожалуй, в этом нет ничего плохого, скорее наоборот. Как вас зовут?

— Ортанс.

— Вам надо приехать в Париж, Ортанс, и побывать в салонах наших «ученых женщин» и «жеманниц». Филипп, сын мой, берегитесь, похоже, что здесь, в нашем славном краю Пуату, вам придется сразиться с сильным противником.

— Клянусь шпагой Беарнца

, маркиз, — воскликнул старый барон, — хотя я и знаю немного английский, с грехом пополам говорю на немецком и основательно изучил свой родной французский язык, я абсолютно ничего не понял из того, что вы сейчас сказали нашим дамам.

— Но дамы поняли, а это главное, когда речь идет о кружевах, — весело ответил маркиз. — А что вы скажете о самих ботфортах?

— А почему у них носы такие длинные и квадратные? — спросила Мадлон.

— Почему? На этот вопрос вам никто не сможет ответить, маленькая моя племянница, но это последний крик моды. Кстати, и мода может оказаться полезной! Недавно мессир де Рошфор, воспользовавшись тем, что принц Конде был весьма увлечен разговором, вбил по гвоздю в носки его ботфортов. Когда принц попытался сделать шаг, оказалось, что он пришпилен к полу. А будь носки короче, у принца оказались бы пробитыми ступни.

— Сапоги придумали совсем не для того, чтобы доставить кому-то удовольствие всаживать гвозди в чужие ноги, — проворчал старый барон. — Все это просто смешно.

— Вы знаете, что король в Сен-Жермене? — спросил маркиз.

— Нет, — ответил Арман де Саясе, — А что в этой новости необыкновенного?

— А то, что туда его загнала Фронда, дорогой мой.

Дамы и дети находили болтовню маркиза забавной, но оба барона, привыкшие к степенным разговорам крестьян, начали подумывать, уж не издевается ли над ними по своему обыкновению их словоохотливый родственник.

— Фронда? Да это же детская забава

!

— Хороша детская забава! Да вы что, кузен, шутите? То, что мы при дворе называем Фрондой, не что иное, как бунт парижского парламента против короля. Вы когда-нибудь слышали что-либо подобное? Вот уже несколько месяцев, как господа в квадратных шапочках препираются с регентшей и ее итальянцем-кардиналом… Речь идет о налогах, и, хотя интересы этих господ никак не затронуты, они возомнили себя защитниками народа. И в адрес регентши сыплется упрек за упреком. Она, конечно, в ярости. Ну, а о волнениях, которые произошли в апреле, вы слышали?

— Кое-что.

— Они были вызваны арестом советника Брусселя. Однажды утром по приказу регентши его арестовали как раз в тот момент, когда он принял слабительное. Крики служанки всполошили чернь, и Коменж, полковник королевской гвардии, не стал дожидаться, пока старик оденется, а поволок его прямо в халате, по дороге то и дело меняя кареты. Не без труда удалось ему выполнить приказ королевы. Позже он мне признался, что эта скачка сквозь толпы бунтовщиков была бы даже забавной, если бы он умыкал какую-нибудь хорошенькую девицу, а не заплаканного старика, который не понимал, что происходит. И вот чернь, которую полковник сумел обвести вокруг пальца, начала перегораживать улицы баррикадами. Народ обожает эту игру, она помогает ему излить свой гнев.

— А как же королева и маленький король? — встревожено спросила чувствительная тетушка Пюльшери.

— Что вам сказать? Сначала она весьма высокомерно встретила этих господ из парламента, но потом пошла на уступки. С тех пор они уже много раз ссорились и мерились. Право, эти последние месяцы Париж бурлит страстями, словно ведьмин котел. Париж — прелестный город, ничего не скажешь, но его заполонили всякие оборванцы и прочий сброд, от которых избавиться можно только одним способом: собрать всех в кучу и сжечь, как отбросы.

Я уж не говорю о всяких там памфлетистах и голодранцах-рифмоплетах, чьи перья жалят посильнее пчелы. Париж наводнен пасквилями в стихах и в прозе, и все они кричат одно и то же: «Долой Мазарини! Долой Мазарини!» Их так и называют — «мазаринады». Королева обнаруживает «мазаринады» даже у себя в постели, а ведь ничто так не способствует бессоннице и не портит цвет лица, как эти невинные на вид бумажки.

Короче говоря, разразилась драма. Господа из парламента это давно предчувствовали; они все время опасались, как бы королева не увезла маленького короля из Парижа, и по три раза за вечер приходили большой толпой якобы полюбоваться, как спит прелестное дитя, а на самом деле желая удостовериться, что он на месте. Но испанка и итальянец всех перехитрили. В день богоявления мы весело пировали при дворе, ни о чем не подозревая, съели традиционную лепешку. Примерно в середине ночи, когда я с несколькими друзьями собирался продолжить праздник в тавернах, мне был дан приказ собрать своих людей, экипажи и направиться к одной из застав Парижа. А оттуда — в Сен-Жермен. Там я обнаружил прибывших до меня королеву с обоими сыновьями, фрейлин и пажей — все это испанское общество спало на соломе в старом замке, где гуляли сквозняки. Пожаловал туда и монсеньор Мазарини. С тех самых пор Париж осажден принцем Конде, который встал во главе королевской армии. Парламент в столице продолжает потрясать знаменем мятежа, но он в большом смятении. Коадъютор Парижа Поль де Гонди, кардинал де Рец, не прочь занять место Мазарини, и он присоединился к бунтовщикам. Я тоже последовал за принцем Конде.

— Вы меня очень утешили этой новостью, — вздохнул старый барон. — При Генрихе IV подобного безобразия никогда бы не случилось. Подумать только, члены парламента и принцы поднимают бунт против короля Франции! Вот оно — влияние идей, вывезенных из-за Ла-Манша. Ведь ходят слухи, что английский парламент тоже поднял мятеж против своего короля и даже посмел бросить его в тюрьму.

— И даже положить его голову на плаху. Месяц назад его величество Карл I был казнен в Лондоне.

— Какой ужас! — в один голос воскликнули все, потрясенные услышанным.

— Как вы догадываетесь, в Сен-Жермене это известие никому не придало бодрости, тем более что убитая горем вдова короля Англии находится там с обоими своими детьми. И тогда было решено: с Парижем надо держаться сурово и непримиримо. Я послан сюда как помощник мессира де Сен-Мора, чтобы набрать в Пуату войско и передать его в распоряжение мессира де Тюренна, самого отважного из королевских военачальников.

— Было бы чертовски странно, если бы я не набрал в своих и ваших владениях, дорогой кузен, хотя бы полк для моего сына. Итак, барон, отправляйте к моим сержантам всех лентяев и неугодных вам людей. Мы сделаем из них драгунов.

— Неужели снова будет война? — медленно проговорил барон. — Казалось, все уже наладилось. Ведь только что был подписан в Вестфалии договор, подтверждающий поражение Австрии и Германии… А мы думали, что наконец-то сможем свободно вздохнуть. Конечно, нам здесь еще трех жаловаться, но каково крестьянам Пикардии и Фланрии, где испанцы торчат вот уж тридцать лет…

— Ничего, они свыклись с этим, — беспечно сказал маркиз. — Война, дорогой мой, неизбежное зло, и это просто наивно — требовать мира, в котором бог отказывает нам, бедным грешникам. Но вот что важно — так это оказаться в числе тех, кто ведет войну, а не тех, кто от нее страдает. Лично я всегда в первом лагере, ибо мое положение дает мне на это право. Одно только меня тревожит — моя жена осталась в Париже… да, да, с ними… она на стороне парламента. Не думаю, впрочем, чтобы у нее был любовник среди этих важных ученых мужей, ведь их не назовешь блестящими кавалерами. Но представьте себе, придворные дамы обожают всякие заговоры, и они в восторге от Фронды. Они приверженцы дочери Гастона Орлеанского, брата короля Людовика XIII, они носят через плечо голубые шарфы и даже маленькие шпаги в кружевных портупеях. Все это очень мило, но меня не оставляет тревога за маркизу…

— Она подвергает себя такой опасности!.. — простонала тетушка Пюльшери.

— О нет. Насколько я ее знаю, она женщина хоть и экзальтированная, но осторожная. Меня беспокоит совсем другое: боюсь, что если кто и пострадает, так это, пожалуй, я. Вы понимаете, что я хочу сказать? Подобные разлуки весьма огорчительны для супруга, который не желает ни с кем делиться. Лично я…

Сильный кашель не дал маркизу закончить, так как срочно произведенный в камердинеры конюх, чтобы поддержать огонь в камине, бросил туда огромную охапку сырой соломы. Несколько минут в окутанной дымом гостиной слышался только надрывный кашель.

— Проклятье, кузен! — воскликнул маркиз, обретя наконец дар речи. — Теперь я понимаю, почему вам хочется свободно вздохнуть. Ваш дурень заслуживает хорошей порки.

Маркиз отнесся к происшествию юмористически, и Анжелика нашла, что он довольно симпатичный, несмотря на этот снисходительный тон. Его болтовня приводила ее в восторг. Старый, сонный замок, казалось, вдруг проснулся и распахнул свои тяжелые ворота в иной мир, полный жизни.

Зато сын маркиза, напротив, становился все более мрачным. Он застыл на своем стуле в напряженной позе, его белокурые кудри рассыпались по широкому кружевному воротнику. Время от времени он в ужасе бросал взгляд то на Жослена, то на Гонтрана, а те, понимая, какое впечатление производит их неопрятный вид, нарочно подливали масла в огонь и то ковыряли пальцем в носу, то скребли голову. Их поведение огорчало Анжелику, вызывало у нее какое-то неприятное чувство, почти тошноту. В последнее время ее вообще томила какая-то тоска: у нее побаливал живот, и Пюльшери запретила ей есть сырую морковь, которую она так любила. Но в этот вечер, принесший столько переживаний и впечатлений, связанных с приездом необычных гостей, Анжелике казалось, что она заболевает. Поэтому она не вступала в разговор и тихонько сидела на своем стуле. Но стоило ей взглянуть на своего кузена Филиппа дю Плесси, как у нее сжималось горло, и она не могла понять, отчего это — от ненависти к нему или от восхищения. Никогда еще она не видела такого красивого мальчика.

Его лоб прикрывали мягкие как шелк золотистые волосы, по сравнению с которыми ее собственные кудри казались темными. Черты лица у него были безукоризненные. Костюм из тонкого серого сукна, отделанный кружевами и голубыми лентами, подчеркивал нежность его бледного, с легким румянцем лица. Да, Филиппа дю Плесси можно было бы принять за девочку, если бы не жесткий взгляд, в котором не было ничего женственного.

Из-за Филиппа ужин, да и весь вечер, превратился для Анжелики в сплошную пытку. Малейшая оплошность слуг, малейшая неловкость, и подросток тут же бросал на них презрительный взгляд или криво усмехался.

Жан Латник, теперь уже исполняющий обязанности дворецкого, внес блюда, перекинув салфетку через плечо. Маркиз расхохотался и сказал, что салфетку перекидывают через плечо тогда, когда подают королю или принцу крови; конечно, он польщен оказанной ему честью, но его вполне удовлетворило бы, если б слуга просто обернул салфетку вокруг руки. Конюх с готовностью принялся оборачивать свою волосатую руку сомнительной чистоты салфеткой, но его неуклюжие движения и вздохи вызвали еще больший хохот маркиза, к которому вскоре присоединился и его сын.

— Нет, из этого парня получится хороший драгун, но никак не лакей, — сказал маркиз, глядя на Жана Латника. — А ты сам что думаешь об этом, дружок?

Оробевший конюх ответил каким-то медвежьим рычанием. От скатерти, которую ради гостей достали из сырого шкафа, из-под горячих тарелок с супом шел пар. Один из слуг, желая проявить усердие, без конца снимал нагар со свечей, освещавших гостиную, и они у него то и дело гасли.

И в довершение ко всем бедам мальчишка, которого послали за вином к кюре, вернулся и, почесывая затылок, сказал, что кюре ушел в соседнюю деревушку изгонять крыс, а Мари-Жанна, его служанка, отказалась дать хотя бы маленький бочонок.

— Пусть вас не тревожит этот пустяк, кузина, — любезно проговорил маркиз дю Плесси, — мы будем пить сидр, и если мессиру Филиппу он не по душе, пусть не пьет ничего. А вместо хорошего вина вы дадите мне некоторые разъяснения по поводу того, что я сейчас услышал. Я немножко знаю местный диалект — в раннем детстве неплохо через плечо голубые шарфы и даже маленькие шпаги в кружевных портупеях. Все это очень мило, но меня не оставляет тревога за маркизу…

— Она подвергает себя такой опасности!.. — простонала тетушка Пюльшери.

— О нет. Насколько я ее знаю, она женщина хоть и экзальтированная, но осторожная. Меня беспокоит совсем другое: боюсь, что если кто и пострадает, так это, пожалуй, я. Вы понимаете, что я хочу сказать? Подобные разлуки весьма огорчительны для супруга, который не желает ни с кем делиться. Лично я…

Сильный кашель не дал маркизу закончить, так как срочно произведенный в камердинеры конюх, чтобы поддержать огонь в камине, бросил туда огромную охапку сырой соломы. Несколько минут в окутанной дымом гостиной слышался только надрывный кашель.

— Проклятье, кузен! — воскликнул маркиз, обретя наконец дар речи. — Теперь я понимаю, почему вам хочется свободно вздохнуть. Ваш дурень заслуживает хорошей порки.

Маркиз отнесся к происшествию юмористически, и Анжелика нашла, что он довольно симпатичный, несмотря на этот снисходительный тон. Его болтовня приводила ее в восторг. Старый, сонный замок, казалось, вдруг проснулся и распахнул свои тяжелые ворота в иной мир, полный жизни.

Зато сын маркиза, напротив, становился все более мрачным. Он застыл на своем стуле в напряженной позе, его белокурые кудри рассыпались по широкому кружевному воротнику. Время от времени он в ужасе бросал взгляд то на Жослена, то на Гонтрана, а те, понимая, какое впечатление производит их неопрятный вид, нарочно подливали масла в огонь и то ковыряли пальцем в носу, то скребли голову. Их поведение огорчало Анжелику, вызывало у нее какое-то неприятное чувство, почти тошноту. В последнее время ее вообще томила какая-то тоска: у нее побаливал живот, и Пюльшери запретила ей есть сырую морковь, которую она так любила. Но в этот вечер, принесший столько переживаний и впечатлений, связанных с приездом необычных гостей, Анжелике казалось, что она заболевает. Поэтому она не вступала в разговор и тихонько сидела на своем стуле. Но стоило ей взглянуть на своего кузена Филиппа дю Плесси, как у нее сжималось горло, и она не могла понять, отчего это — от ненависти к нему или от восхищения. Никогда еще она не видела такого красивого мальчика.

Его лоб прикрывали мягкие как шелк золотистые волосы, по сравнению с которыми ее собственные кудри казались темными. Черты лица у него были безукоризненные. Костюм из тонкого серого сукна, отделанный кружевами и голубыми лентами, подчеркивал нежность его бледного, с легким румянцем лица. Да, Филиппа дю Плесси можно было бы принять за девочку, если бы не жесткий взгляд, в котором не было ничего женственного.

Из-за Филиппа ужин, да и весь вечер, превратился для Анжелики в сплошную пытку. Малейшая оплошность слуг, малейшая неловкость, и подросток тут же бросал на них презрительный взгляд или криво усмехался.

Жан Латник, теперь уже исполняющий обязанности дворецкого, внес блюда, перекинув салфетку через плечо. Маркиз расхохотался и сказал, что салфетку перекидывают через плечо тогда, когда подают королю или принцу крови; конечно, он польщен оказанной ему честью, но его вполне удовлетворило бы, если б слуга просто обернул салфетку вокруг руки. Конюх с готовностью принялся оборачивать свою волосатую руку сомнительной чистоты салфеткой, но его неуклюжие движения и вздохи вызвали еще больший хохот маркиза, к которому вскоре присоединился и его сын.

— Нет, из этого парня получится хороший драгун, но никак не лакей, — сказал маркиз, глядя на Жана Латника. — А ты сам что думаешь об этом, дружок?

Оробевший конюх ответил каким-то медвежьим рычанием. От скатерти, которую ради гостей достали из сырого шкафа, из-под горячих тарелок с супом шел пар. Один из слуг, желая проявить усердие, без конца снимал нагар со свечей, освещавших гостиную, и они у него то и дело гасли.

И в довершение ко всем бедам мальчишка, которого послали за вином к кюре, вернулся и, почесывая затылок, сказал, что кюре ушел в соседнюю деревушку изгонять крыс, а Мари-Жанна, его служанка, отказалась дать хотя бы маленький бочонок.

— Пусть вас не тревожит этот пустяк, кузина, — любезно проговорил маркиз дю Плесси, — мы будем пить сидр, и если мессиру Филиппу он не по душе, пусть не пьет ничего. А вместо хорошего вина вы дадите мне некоторые разъяснения по поводу того, что я сейчас услышал. Я немножко знаю местный диалект — в раннем детстве неплохо болтал на нем, — и я понял, о чем говорил этот бездельник. Кюре ушел изгонять крыс?.. Что это значит?

— Значит, ничего странного, дорогой кузен. Действительно, крестьяне соседней деревушки с некоторых пор жалуются на нашествие крыс, которые пожирают все запасы зерна. И вот кюре, видимо, отправился туда со святой водой, чтобы прочесть соответствующие молитвы, которые изгонят злых духов из крыс, после чего они перестанут приносить вред.

Маркиз с изумлением посмотрел на Армана де Сансе и, откинувшись на спинку стула, тихо засмеялся.

— Никогда не слышал ничего более забавного. Надо будет написать об этом госпоже де Бофор. Значит, Чтобы истребить крыс, их кропят святой водой?

— А что в этом смешного? — возразил барон, начиная терять терпение. — Всякое зло исходит от злых духов, которые вселяются в животных, чтобы вредить людям, В прошлом году, например, мои поля были сплошь покрыты гусеницами. Я попросил изгнать их.

— И они исчезли?

— Да. Через каких-нибудь два-три дня.

— Когда им нечего стало есть в поле.

Госпожа де Сансе, которая обычно считала, что женщина должна скромно молчать, нарушила свой принцип, чтобы защитить веру, которая, по ее мнению, подверглась нападкам.

— А почему вас удивляет, дорогой кузен, что святые молитвы помогают изгонять вредных тварей? Разве сам господь бог, как мы знаем из Евангелия, не повелел нечистой силе проникнуть в стадо свиней? Наш кюре считает, что в таких делах молитвы приносят большую пользу.

— И сколько же вы платите ему за изгнание злых духов?

— Он довольствуется малым и всегда готов прийти по первому зову.

На этот раз Анжелика заметила, как маркиз дю Плесси переглянулся с сыном: эти жалкие люди, казалось, говорил его взгляд, поистине наивны до глупости.

— Надо будет рассказать об этих сельских обычаях его преподобию Венсану,

— проговорил маркиз. — Беднягу просто удар хватит. Господин Венсан основал орден, цель которого — распространение евангельского учения среди сельского духовенства. Его миссионеры находятся под покровительством святого Лазаря. Их называют лазаристами. Они по трое ходят по деревням и проповедуют Евангелие и учат кюре, чтобы те не начинали мессу с «Отче наш» и не спали со своими служанками. Довольно необычное занятие, но его преподобие Венсан — борец за реформу церкви руками самой церкви.

— До чего же я не люблю этого слова — реформа! — воскликнул старый барон.

— Реформа и опять реформа! Вы рассуждаете почти как гугенот, кузен! Боюсь, еще немного, и вы предадите короля. Что же касается вашего преподобного Венсана, то хотя он и духовное лицо, но, судя по тому, что я о нем слышал, я понял, что он действует как еретик и Риму следует опасаться его.

— Тем не менее его величество король Людовик XIII, выражая перед смертью свою последнюю волю, поставил его во главе Совета совести.

— А это еще что такое?

Маркиз дю Плесси легким щелчком взбил кружева своих манжет.

— Как бы вам объяснить… Это нечто грандиозное… Совесть королевства! Да, да, Венсан де Поль является совестью королевства! Он почти ежедневно видится с регентшей, он принят всеми принцами. И при всем том он самый простой и веселый человек на свете. Он считает, что нужда излечима и сильные мира сего должны помочь побороть ее.

— Бредни! — раздраженно проговорила тетя Жанна. — Нужда — то же самое, что и война, которая, как вы только что сказали, является злом, коим бог пожелал наказать людей за первородный грех. И восставать против возложенного на нас бремени — значит восставать против божественного миропорядка!

— Милая мадемуазель, его преподобие Венсан ответил бы вам на это, что и вы тоже несете ответственность за окружающее нас зло, и без долгих слов послал бы вас лечить и кормить самых бедных из ваших землепашцев, добавив при этом, что если они кажутся вам «слишком грубыми и земными» — это его выражение, — то взгляните на них другими глазами, и тогда вы увидите лицо страдающего Христа. И вот этот удивительный человек умудрился таким образом завербовать в свои благотворительные когорты почти всю знать королевства; Я сам, — добавил маркиз с жалобной гримасой, — когда был в Париже, по два раза в неделю ходил в городскую больницу разливать и разносить суп больным.

— Вы все больше поражаете меня! — взволнованно воскликнул старый барон — Вот уж воистину, такие дворяне, как вы, словно нарочно придумывают, как бы опозорить свой герб. Нет, я вижу, мир сошел с ума посылают священников, чтобы они проповедовали среди священников, а вы, человек безнравственный, я бы сказал, почти вольнодумец, читаете нравоучения такой честной и добродетельной семье, как наша! Нет, я не в силах больше выносить это!

Старик вне себя встал из-за стола, а так как ужин был уже закончен, все последовали его примеру. Анжелика — она так ни к чему и не притронулась — выскользнула из гостиной. Ей почему-то было холодно, ее знобило. Все, о чем говорили за столом в гостиной, смешалось в ее голове: спящий на соломе король, взбунтовавшийся парламент, разливающие суп знатные сеньоры, Париж, манящий, полный жизни мир. И рядом с этими бурлящими страстями она, Анжелика, была словно заживо похоронена в склепе.

По коридору шел ее кузен Филипп, и она торопливо спряталась под лестницей. Он прошел совсем рядом, не заметив ее. Она слышала, как он поднялся на второй этаж и кликнул слуг, которые при тусклом свете нескольких свечей готовили спальни для своих господ. Визгливый голос подростка звенел от ярости.

— Черт знает что, никто даже не подумал на последнем перегоне запастись свечами! Могли бы догадаться, что в этой глуши так называемые дворяне ничем не отличаются от своих голодранцев-вилланов. Вы хоть согрели мне воды для ванны?

Слуга что-то ответил, однако Анжелика не расслышала его слов. Филипп проворчал уже более мирным тоном:

— Час от часу не легче. Мыться в тазу! К счастью, отец говорил, что у нас в Плесси есть две флорентийские ванные комнаты. Скорее бы уж добраться до них. Мне кажется, что вонь этого племени де Сансе теперь будет преследовать меня вечно.

«Ну, за это он у меня поплатится!» — подумала Анжелика.

При свете фонаря, стоявшего в передней на столике с выгнутыми ножками, Анжелика увидела, что Филипп снова идет вниз.

Когда он приблизился, она вышла из своего убежища в тени винтовой лестницы.

— Как смеете вы говорить о нас так оскорбительно при лакеях? — раздался под сводами замка ее голос. — Неужели вы понятия не имеете о дворянской чести? Это, верно, оттого, что вы ведете свой род от незаконнорожденного сына короля! А вот у нас — чистая кровь!

— Такая же чистая, как ваша грязная физиономия, — ледяным тоном отпарировал Филипп дю Плесси.

Неожиданно для себя Анжелика кинулась к нему, чтобы расцарапать его лицо. Но Филипп крепко, по-мужски схватил ее за запястье и с силой отшвырнул к стене. И ушел, даже не ускорив шага.

Оглушенная, Анжелика слышала, как бешено колотилось ее сердце. Неведомое ей дотоле чувство стыда и отчаяния охватило девочку.

«Я ненавижу его, — думала она. — Придет день, и я ему отомщу. Я заставлю его склониться передо мной, просить у меня прощения».

Но сейчас она была всего-навсего несчастной маленькой девочкой, такой одинокой в темноте старого замшелого замка.

Скрипнула дверь, и Анжелика увидела плотную фигуру старого Гийома — он нес для юного сеньора два ведра горячей воды, над которыми поднимался пар. Почувствовав, что в темноте кто-то прячется, старик остановился.

— Кто там?

— Это я, — ответила Анжелика по-немецки.

Когда они были вдвоем с Гийомом, она всегда разговаривала с ним на его родном языке, которому он обучил ее.

— Что вы здесь делаете? — спросил Гийом, тоже переходя на немецкий. — Тут холодно. Идите лучше в гостиную, послушайте, какие истории рассказывает там ваш дядюшка маркиз. Потом на целый год хватит вспоминать их.

— Я ненавижу этих людей, — мрачно сказала Анжелика. — Они злые, противные. Приехали, посмеялись над всем, а потом уедут в свои прекрасные замки, там столько всяких красивых вещей, а мы останемся здесь…

— Что с вами, доченька? — медленно проговорил старый Люцен. — Да полно вам, не обращайте вы внимания на их насмешки!

Анжелика чувствовала себя все хуже. По вискам ее струился холодный пот.

— Гийом, вот ты простой солдат, так скажи мне: как надо поступить, если встретишь человека алого, трусливого?

— Странный вопрос для ребенка! Но коли уж вы спрашиваете, я вам отвечу: злого надо убить, а трусу — дать убежать.

Немного подумав, он добавил, снова поднимая свои ведра:

— Но ваш кузен Филипп не злой и не трусливый. Просто он еще молод, вот и все…

— Значит, ты тоже его защищаешь! — пронзительным голосом закричала Анжелика. — Ты тоже! Потому что он красивый… потому что он богатый!..

Она вдруг почувствовала во рту какую-то горечь, покачнулась и, скользнув вдоль стены, упала без чувств.

Недомогание Анжелики объяснялось вполне естественными причинами. Госпожа де Сансе успокоила девочку, растолковав ей, что теперь она стала девушкой и эти явления, так взволновавшие ее, отныне будут повторяться каждый месяц до тех пор, пока она не достигнет старости.

— И каждый месяц я буду терять сознание? — спросила Анжелика, удивленная, что до сих пор не замечала этих обязательных обмороков у женщин, которые ее окружали.

— Нет, ваш обморок — просто случайность. Вы поправитесь и очень скоро привыкнете к этому.

— Все равно плохо! До старости еще так далеко! — вздохнула Анжелика. — А когда я состарюсь, уже нельзя будет снова лазать по деревьям.

— Вы сможете великолепно продолжать это занятие, — заверила ее госпожа де Сансе, которая всегда проявляла большую чуткость в воспитании своих детей и, по-видимому, вполне понимала огорчение дочери. — Но как вы сами догадываетесь, это действительно подходящий случай для того, чтобы расстаться с манерами, не соответствующими ни вашему возрасту, ни положению девушки из знатной семьи.

Она произнесла также небольшую речь о том, как радостно производить на свет детей, и о наказании за первородный грех, который несут все женщины по вине нашей праматери Евы.

«Вдобавок к нищете и войнам еще и это!» — подумала Анжелика.

Она лежала, вытянувшись под простыней, слушала, как за окном шумит дождь, и ей было даже уютно. Она чувствовала себя слабой, но в то же время повзрослевшей. Ей казалось, что она лежит на палубе судна, которое отчалило от знакомого берега и плывет неведомо куда, неведомо к какой судьбе. Временами ее мысли возвращались к Филиппу, и тогда она стискивала зубы.

После того как она упала в обморок, ее уложили в постель, и ухаживала за ней Пюльшери. О том, что маркиз с сыном уехали, Анжелика не знала.

Позже ей рассказали, что они не стали задерживаться в Монтелу. Филипп жаловался, что клопы ему не давали спать.

— А как с моим прошением? — спросил барон де Сансе своего именитого родственника, когда тот садился в экипаж. — Удалось вам передать его королю?

— Мой бедный друг, прошение я передал, но, по-моему, вам не следует возлагать на него большие надежды, король еще совсем дитя, и сейчас он более нищ, чем вы, ему даже негде, если можно так выразиться, преклонить свою голову.

И он добавил с высокомерием:

— Я слышал, вы развлекаетесь разведением прекрасных мулов. Так продайте несколько штук.

— Я обдумаю ваше предложение, — ответил Арман де Сансе, на сей раз не скрывая иронии. — В наше время дворянину, бесспорно, надо проявлять трудолюбие, а не рассчитывать на щедрость себе равных.

— Трудолюбие! Фи, какое низменное слово, — проговорил маркиз, грациозно взмахнув рукой. — Итак, прощайте, кузен. Отправьте своих сыновей в армию, а в полк моего сына пошлите самых крепких из ваших голодранцев. Прощайте. Целую вас тысячу раз.

Карета, удаляясь, затряслась по ухабам, а пухлая ручка маркиза, высунутая в оконце, махала оставшимся.

Больше сеньоры из замка дю Плесси в Монтелу не появлялись. Было известно, что они устраивали пышные празднества, потом прошел слух, что они намереваются вернуться в Иль-де-Франс с набранным полком. В Монтелу тоже побывали вербовщики.

Из людей барона Армана де Сансе соблазнились славным будущим, которое сулили королевским драгунам, только двое — Жан Латник да еще один бедняк. Кормилица Фантина горько оплакивала отъезд своего сына.

— Был неплохой парень, а теперь станет таким же грубым солдатом, как вы,

— говорила она Гийому Люцену.

— Все дело в наследственности, кумушка. Ведь его предполагаемый отец тоже был солдатом, не так ли?

С тех пор, вспоминая о каких-либо событиях в замке, обычно говорили: «это было до» или «Это было после визита маркиза дю Плесси».

Глава 7

А потом приехал «черный гость».

Это событие оставило более глубокий след в памяти Анжелики. «Черный гость» не только не поколебал никаких устоев и не ранил ничьей души, как предыдущие гости, но своими необычными речами вселил в Анжелику надежду, непоколебимую и твердую надежду, которую она пронесла через всю свою жизнь; и в минуты самых тяжелых испытаний, что в дальнейшем выпали на ее долю, стоило ей закрыть глаза, как она снова видела этот весенний вечер, слышала бормотание дождя, под шум которого появился «черный гость».

Анжелика, как обычно, была на кухне. Дени, Мари-Агнесс и маленький Альберт играли рядом с ней. Самый младший братишка лежал в колыбели у очага. По мнению детей, кухня была самым прекрасным местом в замке. В большом очаге с высоким колпаком, благодаря которому в кухне почти не было дыма, всегда пылал огонь. Языки пламени плясали, отражаясь в днищах кастрюль и тяжелых медных тазов, развешанных по стенам. Диковатый мечтатель Гонтран мог часами наблюдать за мерцанием этих бликов, и его воображение рисовало какие-то фантастические видения, Анжелике же виделись добрые духи замка Монтелу.

В тот вечер Анжелика готовила пирог с зайчатиной. Она уже раскатала тесто, придав ему круглую форму, и рубила мясо. Неожиданно снаружи донесся глухой стук лошадиных копыт.

— Вот и ваш отец возвращается, — сказала тетушка Пюльшери. — Анжелика, я думаю, нам приличнее пройти в гостиную.

Но после минутной тишины — вероятно, всадник спешивался — зазвонил колокольчик у входной двери.

— Я открою! — крикнула Анжелика.

Она помчалась к двери, не обращая внимания на засученные рукава и выпачканные мукой руки.

Сквозь пелену дождя и вечернего тумана она увидела высокого худощавого человека, с плаща которого стекала вода.

— А вы поставили свою лошадь под навес? — спросила Анжелика. — Здесь животные легко простужаются. У нас из-за болот очень сильные туманы.

— Благодарю вас, мадемуазель, — ответил незнакомец, снимая свою широкополую шляпу и кланяясь. — Я позволил себе по праву путешественника сразу же поставить лошадь в вашу конюшню и туда же положил свои вещи. Я понял, что мне сегодня не добраться до цели моего пути, и, проезжая мимо замка Монтелу, решил попросить мессира барона оказать мне гостеприимство на одну ночь.

По его костюму из грубой черной материи, единственным украшением которого был белый воротник, незнакомца можно было принять за мелкого торговца или принарядившегося крестьянина, но Анжелику смутило его произношение, совсем не похожее на местный говор и даже будто с каким-то чужестранным акцентом, а также его изысканная манера выражать свои мысли.

— Мой отец еще не возвратился, пройдите пока на кухню, там тепло. Мы пошлем слугу обтереть вашу лошадь соломой.

Как раз в тот момент, когда Анжелика вела гостя в кухню, ее брат Жослен вошел туда через заднюю дверь. Он был весь в грязи, с красным, перепачканным лицом. За ним слуги втащили кабана, которого он только что убил рогатиной.

— Удачно поохотились, сударь? — вежливо поинтересовался незнакомец.

Жослен бросил на него недружелюбный взгляд и что-то буркнул себе под нос. Потом он сел на табурет и протянул ноги к огню. Гость скромно устроился сбоку и взял миску супу, которую предложила ему Фантина.

Он рассказал, что родом из этих мест, из-под Секондиньи, но он столько лет провел в странствиях, что в конце концов стал говорить на родном языке с акцентом.

— Но это скоро пройдет, — сказал он. — Ведь я всего неделю назад приплыл в Ла-Рошель.

При этих словах Жослен поднял голову, посмотрел на незнакомца, и глаза его загорелись. Младшие дети окружили гостя, засыпая его вопросами.

— А из какой страны вы приплыли?

— А это далеко?

— А кто вы такой?

— У меня нет определенного занятия, — ответил незнакомец. — Пока что я думаю просто поездить по Франции и рассказывать тем, кто захочет меня слушать, о своих странствиях и приключениях.

— Как в давние времена — трубадуры? — спросила Анжелика, которая все же усвоила кое-что из уроков тетушки Пюльшери.

— Да, вроде того, хотя я не умею ни петь, ни слагать стихи. Но я мог бы рассказать много интересного о прекрасных странах, где нет нужды разводить виноградники, потому что они сами по себе растут в лесах и их тяжелые от гроздьев лозы обвивают деревья, но жители там не умеют делать вино. Впрочем, так оно и лучше, ведь вы помните, что было, когда Ной напился; видно, господь бог не захотел, чтобы все люди превратились в свиней. На земле до сих пор еще существуют простодушные племена. Еще я мог бы рассказать вам о бескрайних равнинах, где, спрятавшись за камень, можно подкараулить стадо диких лошадей, которые скачут с развевающимися по ветру гривами, и поймать себе коня. Забросишь длинную веревку с петлей на конце — и конь твой.

— И его легко приручить?

— Не всегда, — с улыбкой ответил гость.

Анжелика вдруг поняла, что этому человеку, должно быть, редко приходилось улыбаться. На вид ему было лет сорок, в его взгляде чувствовалась какая-то непреклонность и страстность.

— А чтобы попасть в эту страну, нужно хотя бы переплыть море? — недоверчиво спросил молчаливый Жослен.

— Нужно переплыть весь океан. Да и в самой стране много рек и озер. Люди там красные, как медь. Они украшают свои головы перьями и плавают на челнах, сшитых из звериных шкур. Был я и на островах, где люди совсем черные. Они питаются тростником толщиной с руку, который называется сахарным. Из него действительно делают сахар. А еще из его сладкого сиропа делают ром — напиток, пожалуй, покрепче, чем пшеничная водка. Он меньше пьянит, но зато веселит и придает силы.

— А вы привезли этот чудесный напиток? — спросил Жослен.

— У меня в седельной кобуре есть фляга. Но несколько бочонков я оставил своему кузену, который живет в Ла-Рошели, и он уверен, что неплохо заработает на этом. Пусть, это его дело. А я не торговец. Я путешественник, мне интересно повидать новые земли, узнать такие страны, где нет ни голода, ни жажды, где человек чувствует себя свободным. Именно там я понял, что все зло исходит от людей белой расы, потому что они не прислушались к слову божьему, извратили его. Ведь господь бог повелел нам не убивать, не разрушать, а любить друг друга.

Наступило молчание. Дети не привыкли к таким дерзким речам.

— Значит, в Америках жизнь более совершенна, чем в наших странах, принявших власть божию с давних пор? — неожиданно раздался спокойный голос Раймона.

Он тоже подсел к остальным. Анжелика увидела в его взгляде такую же непреклонность, что и во взгляде пришельца. Гость внимательно посмотрел на юношу.

— Трудно, сын мой, взвесить на весах совершенства Старого и Нового Света. Что вам сказать? В Америках живут совсем иначе. В доме белого человека белому всегда окажут гостеприимство. И без всяких денег… Впрочем, там и деньги-то не везде существуют, вместо них в ходу шкуры и бусы, а люди живут только охотой и рыбной ловлей.

— А землю они обрабатывают? — вдруг вмешалась в разговор Фантина Лозье, чего она никогда не посмела бы сделать в присутствии своих взрослых хозяев. Она не меньше детей сгорала от любопытства.

— Землю? На Антильских островах этим кое-где занимаются чернокожие. А в Америках краснокожие землю не возделывают, но собирают фрукты и растения. В некоторых местах выращивают картофель — в Европе его называют земляным яблоком и пока еще не умеют выращивать. Но особенно много там плодов, похожих на груши, но очень маслянистых. И еще там растут хлебные деревья.

— Хлебные деревья? Значит, и мельник не нужен? — воскликнула Фантина.

— Конечно, нет. Тем более что там хорошо растет маис. В других местах люди питаются корой некоторых деревьев и орехами колы. И после этих орехов целый день не хочется ни есть, ни пить. Еще они употребляют в пищу нечто вроде миндального теста — какао, смешанное с сахаром. А пьют они напиток из бобов, который называется кофе. В странах, где земли менее плодородны, пьют пальмовый сок и сок агавы. Много там и всевозможных животных…

— А туда плавали купеческие суда? — прервал его Жослен.

— Несколько купцов из Дьеппа уже торгуют с ними, да и из наших краев тоже попадаются. Взять хотя бы моего кузена, он связан с одним судовладельцем, который время от времени снаряжает корабли к Францисканскому берегу, как называли его во времена Франциска I.

— Знаю, знаю, — снова нетерпеливо прервал гостя Жослен. — Из Сабль д'Олонна корабли тоже иногда плавают в Новые земли, а с севера — даже в Новую Францию

. Но говорят, это холодные страны, и меня они не привлекают.

— Правильно, в 1603 году в Новую Францию был послан Шамплен

, и теперь там много французских поселенцев. Но это действительно суровый край, и жить там нелегко.

— Почему же?

— Мне трудно объяснить вам… Может, оттого, что туда уже проникли французские иезуиты.

— А вы гугенот, не так ли? — живо отозвался Раймон.

— Да. Я даже пастор, хотя и не имею прихода. Но прежде всего я путешественник.

— Вам не повезло, сударь, — усмехнулся Жослен. — Я подозреваю, что моего брата привлекает строгость устава и требования нравственного самосовершенствования иезуитского ордена, который вы обвиняете.

— Я далек от мысли осуждать его за это, — возразил гугенот, протестующе подняв руку. — Я встречал в Новой Франции немало отцов-иезуитов, которые мужественно, с подлинно христианской самоотверженностью проникали в самые отдаленные уголки страны. Для некоторых племен там величайшим героем стал знаменитый отец Жог, павший жертвой ирокезов. Но я признаю за каждым свободу совести и свободу убеждений.

— По правде сказать, — воскликнул Жослен, — мне трудно обсуждать с вами эту тему, потому что я уже начинаю забывать латынь. Но мой брат красноречивее, когда говорит на латыни, чем по-французски, и…

— Вот в этом и состоит одно из наибольших зол, которые губят нашу Францию! — вскричал пастор. — Мы не можем молиться нашему богу, да что я говорю — всеобщему богу! — на своем родном языке, вложить в молитву свое сердце, а должны прибегать к магическим латинским заклинаниям!..

Анжелика жалела, что больше не было рассказов о бурях и морских приливах, о невольничьих судах, о необыкновенных животных вроде гигантских змей и ящеров с щучьими зубами, которые способны убить быка, или о китах величиной с корабль.

Она не сразу заметила, что кормилица вышла из кухни. Дверь осталась приоткрытой, и до девочки неожиданно донесся какой-то шепот и голос матери, которая не подозревала, что ее могут слышать.

— Гугенот он или нет, милая моя, но он наш гость и пробудет здесь столько, сколь пожелает.

Немного погодя в кухню вошли баронесса и Ортанс. Гость весьма учтиво поклонился, но не стал ни целовать руку, ни расшаркиваться. Анжелика решила, что он, конечно, из простолюдинов, но все же человек симпатичный, хотя и гугенот, да к тому же немного восторженный.

— Пастор Рошфор, — представился он. — Я направляюсь в родные места, в Секондиньи, но дорога дальняя, и я позволил себе передохнуть под вашим гостеприимным кровом, сударыня.

Баронесса заверила его, что он желанный гость в их доме и хотя они все правоверные католики, это не мешает им проявлять терпимость, потому что к терпимости призывал славный король Генрих IV.

— Именно на это я и имел смелость надеяться, входя в ваш дом, сударыня, — ответил пастор, отвешивая еще более глубокий поклон, — и признаюсь вам, мои друзья поведали мне, что у вас уже много лет находится в услужении старый гугенот. Когда я приехал, я с ним повидался, и Гийом Люцен заверил меня, что вы дадите мне приют на ночь.

— Вы можете не сомневаться в этом, сударь. Не только на ночь, но и на все то время, что вы пожелаете.

— Мое единственное желание — служить господу богу в меру своих сил. И вот он-то и вдохновил меня, скажу по чести, согласиться повидать вашего супруга…

— У вас есть дело к моему мужу? — удивилась госпожа де Сансе.

— Пожалуй, даже не дело, а поручение. Не обессудьте, сударыня, но об этом я могу говорить только с мессиром бароном наедине.

— Да, да! конечно, сударь. Кстати, я слышу топот его лошади.

Вскоре в кухне появился барон Арман. Видимо, ему сообщили о неожиданном госте, но он не выказал по отношению к нему своего обычного радушия.

Он был сдержан и как будто даже встревожен.

— Это правда, господин пастор, что вы прибыли из Америк? — поинтересовался он после обычного обмена любезностями.

— Да, мессир барон. И мне хотелось бы побеседовать с вами несколько минут наедине об известном вам человеке…

— Тсс! — повелительно остановил его барон Арман де Сансе, с беспокойством оглядываясь на дверь.

И он добавил, пожалуй, с некоторой поспешностью, что его дом в распоряжении господина Рошфора и пусть гость соблаговолит требовать от прислуги все, что ему необходимо. Ужин будет через час. Пастор поблагодарил и попросил позволения пройти в отведенную ему комнату, чтобы «немного помыться».

«Неужели его недостаточно намочил ливень? — подумала Анжелика. — Странные люди эти гугеноты. Правильно говорят, что они не такие, как все. Обязательно спрошу у Гийома, разве он тоже моется по любому поводу? Наверно, у них такой обычай. Может, поэтому они все такие невеселые и обидчивые, как Люцен. Они так яростно дерут себе кожу, что она становится чувствительной и им больно. Вот и кузен дю Плесси хочет без конца мыться. Он так заботится о своем теле, что, пожалуй, скоро тоже станет еретиком. Может быть, его даже сожгут на костре. Так ему и надо!»

В тот момент, когда гость направился к двери, чтобы госпожа де Сансе показала ему предназначенную для него комнату, Жослен С обычной своей бесцеремонностью схватил его за руку.

— Еще один вопрос, пастор. Чтобы найти себе занятие в Америках, наверно, надо быть богатым или купить чин знаменщика на корабле, или, по крайней мере, право заниматься ремеслом?

— Сын мой, Америки — свободные земли. Там не требуются никакие бумаги, хотя трудиться приходится много и тяжело, да и нужно уметь защищать себя.

— Кто вы такой, чужестранец, и как смеете называть этого юношу своим сыном, да еще в присутствии его родного отца и меня, его деда? — раздался вдруг раздраженный голос старого барона.

— К вашим услугам, мессир барон, я Рошфор, пастор, хотя и не имею епархии, я возвращаюсь в родные края…

— Гугенот! — буркнул старик. — Да еще приехал из этих проклятых стран…

Он стоял на пороге, опершись на палку, гневно откинув назад голову. На этот раз он был без своего широкого черного плаща, который он носил зимой. Лицо его показалось Анжелике сейчас таким же белым, как его седая бородка. Она сама не знала, почему это так напугало ее, но поспешила вмешаться.

— Дедушка, господин пастор насквозь промок, и мы пригласили его обсохнуть у очага. Он рассказал нам так много интересных историй…

— Ладно. Не скрою, мужество мне по душе, и если враг приходит с открытым забралом, я согласен, он имеет право на уважение.

— Мессир барон, я пришел к вам не как враг…

— Избавьте нас от своих еретических проповедей. Я старый солдат и никогда не принимал участия в религиозных спорах. Это не мое дело. Но предупреждаю вас, в этом доме вы не обратите в свою веру ни единую душу.

Пастор чуть заметно вздохнул.

— Клянусь вам, я приехал из Америк не как проповедниц желающий кого-то обратить в свою веру. В лоно нашей церкви верующие и те, кого привлекает наша религия, приходят по доброй воле. Я хорошо знаю, что члены вашей семьи

— ревностные католики и очень трудно обратить в новую веру людей, религия которых зиждется на древнейших предрассудках, людей, которые одних себя считают непогрешимыми.

— Тем самым вы признаетесь, что вербуете своих приверженцев не среди порядочных людей, а среди сомневающихся, неудачливых честолюбцев и монахов, изгнанных из монастырей, которые, несомненно, придут в восторг от того, что их безнравственное поведение будет освящено церковью?

— Вы слишком поспешны в своих суждениях, мессир барон. — Голос пастора стал более жестким. — Некоторые вельможи и прелаты-католики уже приняли нашу веру.

— Не думайте, что вы открыли мне что-то новое. Гордыня может сбить с пути и достойнейших. Но в нашу пользу, в пользу католиков, говорит то, что мы находим опору своей вере в молитвах всей церкви, в наших святых и наших усопших, вы же в своей гордыне отвергаете этих посредников и возомнили, что общаетесь непосредственно с самим господом богом.

— Паписты обвиняют нас в гордыне, а себя считают непогрешимыми и убеждены, что вправе применять силу. В 1629 году, когда я покинул Францию, — продолжал пастор глухим голосом, — я был совсем молод и бежал от орд кардинала Ришелье, подвергших жестокой осаде Ла-Рошель. В Алесе был подписан мир, по которому гугенотам запрещалось владеть крепостями.

— О, это было сделано как раз вовремя. Вы становились государством в государстве. Ведь ваша цель была — признайтесь! — вырвать из-под власти короля все западные и центральные провинции Франции.

— Этого я не знаю. Я тогда был слишком молод, чтобы вынашивать столь обширные замыслы. Я понял только одно: эти новые законы противоречат Нантскому эдикту, изданному королем Генрихом IV.

Вернувшись на родину, я с горечью убедился, что все статьи этого эдикта продолжают оспариваться и извращаться с неукоснительностью, достойной лишь недобросовестных казуистов и судей. Это называется «минимальным соблюдением» эдикта. Я видел, что гугеноты вынуждены хоронить своих покойников ночью. Почему? Да потому, что в эдикте ничего не сказано о том, что похороны гугенота могут производиться днем. А коли так — пусть хоронят по ночам!

— Это должно быть вам по вкусу, ведь вы проповедуете смирение, — ухмыльнулся старый барон.

— Или взять хотя бы двадцать восьмую статью, разрешающую гугенотам открывать свои школы в тех местах, где дозволено отправление протестантской религии. Как ее истолковали? В эдикте не говорится ни о предметах преподавания, ни о числе наставников, ни о том, сколько классов должно быть в школе в зависимости от величины общины, а раз так, то решили, что вполне достаточно одного учителя-гугенота на школу и на весь город. В Маренне, например, — я это точно знаю — на шестьсот гугенотских детей полагается лишь один учитель. Вот к какому мошенничеству привела хитроумная диалектика старой церкви! — с яростью воскликнул пастор.

Ошеломленные словами пастора, все молчали. Анжелика заметила, что ее дед, человек по натуре справедливый и честный, несколько смущен этими примерами, хотя они и были ему известны. И вдруг в тишине послышался спокойный голос Раймона.

— Господин пастор, к сожалению, я не могу судить о достоверности изложенных вами фактов некоторых злоупотреблений, которые допустили в тех местах непримиримые ревнители нашей веры. Я признателен вам за то, что вы даже не упомянули о случаях, когда гугенотов — взрослых и детей — подкупали, чтобы обратить в католическую веру. Но да будет вам известно, что его святейшество папа, зная о подобных нарушениях, много раз лично беседовал по этому поводу с высший духовенством Франции и с королем. По всей стране усердно трудятся официальные и тайные комиссии, цель которых — устранить несправедливости. Я даже убежден, что если бы вы сами отправились в Рим и вручили святейшему отцу письмо с изложением приведенных вами фактов, большая часть нарушений была бы пресечена.

— Это не моя забота, молодой человек, искать пути к улучшению вашей церкви, — ядовито заметил пастор.

— В таком случае, господин пастор, мы сделаем это сами, и, нравится вам это или нет, — с неожиданным жаром воскликнул юноша, — но бог поможет нам!

Анжелика удивленно посмотрела на брата. Она даже не подозревала, что в этом бесцветном и несколько лицемерном подростке таится столько страсти.

Теперь уже растерялся пастор. А барон Арман, чтобы разрядить атмосферу, засмеялся и простодушно сказал:

— Ваши споры напомнили мне, что с некоторых пор я частенько с сожалением думаю, почему я не гугенот. Ведь, говорят, каждому дворянину, который переходит в католичество, выдают чуть ли не по три тысячи ливров.

Старый барон даже подскочил от возмущения:

— Избавьте меня, сын мой, от ваших тяжеловесных шуток. В присутствии противника они неуместны.

Пастор взял со стула свой мокрый плащ.

— Я приехал сюда не как противник. У меня было поручение в замок де Сансе. Я привез вам послание из далеких стран. Я намеревался поговорить об этом с бароном Арманом наедине, но, как я понял, в вашей семье привыкли обсуждать все дела сообща. Что ж, мне это нравится. Так было принято у патриархов и у апостолов.

Анжелика заметила, что лицо деда сделалось вдруг мертвенно бледным, и старый барон прислонился к дверному косяку.

Она почувствовала острую жалость к деду. Ей хотелось остановить пастора, не дать вырваться тем словам, которые он собирался сказать, но пастор продолжал:

— Ваш сын, мессир Антуан де Ридуэ де Сансе, которого я имел удовольствие встретить во Флориде, просил меня заехать в замок, где он родился, и узнать, как поживает его семья, с тем, чтобы, вернувшись, я рассказал обо всем ему… Теперь я выполнил поручение…

Старый барон мелкими шажками подошел к пастору.

— Вон отсюда! — задыхаясь, глухим голосам крикнул он. — Пока я жив, никогда имя моего сына, нарушившего верность своему богу, своему королю, своей родине, не будет произнесено в моем доме! Вон отсюда, повторяю вам! Гугеноту не место под моей крышей!

— Я ухожу, — очень спокойно проговорил пастор.

— Нет! — Это снова раздался голос Раймона. — Подождите, господин пастор. Вы не можете остаться без крова в такую дождливую ночь. В Монтелу ни один житель не приютит вас, а до ближайшей гугенотской деревни далеко. Прошу вас, переночуйте в моей комнате.

— Оставайтесь, — сказал Жослен своим хриплым голосом. — Вы должны еще рассказать мне об Америках и о море.

У старого барона тряслась борода.

— Арман! — воскликнул он с отчаянием, от которого у Анжелики сжалось сердце. — Вот в кого переселился мятежный дух вашего брата Антуана! В этих мальчиков, которых я так любил! Нет, бог не желает пощадить меня! Право, я слишком зажился на этом свете.

Он пошатнулся. Гийом Люцен подхватил его. Поддерживаемый старым солдатом, барон вышел, повторяя дрожащим голосом:

— Антуан… Антуан…

Через несколько дней старый барон умер. От какой болезни — неизвестно. Вернее, он просто постепенно угас. Это произошло как раз тогда, когда все думали, что он оправился от волнений, вызванных посещением пастора.

Но бог все-таки пощадил его. Он не дал ему дожить еще до одного горя — отъезда Жослена…

Однажды утром, вскоре после похорон деда, Анжелика услышала сквозь сон, как кто-то тихонько зовет ее:

— Анжелика! Анжелика!

Открыв глаза, Анжелика с удивлением увидела у своего изголовья Жослена. Она знаком показала, чтобы он не разбудил Мадлон, и вышла за ним в коридор.

— Я уезжаю, — прошептал ей Жослен. — Постарайся, чтобы они это поняли.

— Куда ты уезжаешь?

— Сперва в Ла-Рошель, а оттуда поплыву в Америки. Пастор Рошфор рассказал мне обо всех этих странах: об Антильских островах, о Новой Англии и о колониях — Виргинии, Мериленде, Каролине, о Новом Йоркском герцогстве, о Пенсильвании. В конце концов найду место, где я буду нужен, там и высажусь.

— Здесь ты тоже нужен, — жалобно сказала Анжелика, дрожа от холода в старенькой тонкой ночной кофте.

— Нет, в этом мире для меня нет места. Мне невыносима мысль, что каста, к которой я принадлежу, имеет привилегии, но сама не приносит никакой пользы. Все дворяне, богатые они или бедные, не знают больше, ради чего они живут. Посмотри на отца. Он так нерешителен. Он опустился до унизительного для себя занятия, до разведения мулов, но не осмеливается придать делу размах, чтобы разбогатеть и тем самым занять в обществе положение, подобающее нашему дворянскому роду. И он терпит поражение и тут и там. На него показывают пальцем, потому что он ведет хозяйство, как барышник, а на нас — потому что мы так и остаемся знатными нищими. К счастью, дядя Антуан де Сансе, старший брат отца, указал мне путь. Он стал гугенотом и покинул Европу.

— Но ты хотя бы не отречешься от веры? — с ужасом и мольбой воскликнула Анжелика.

— Нет. Все эти ханжеские штучки меня не интересуют. Я хочу просто жить.

Он быстро поцеловал ее, спустился на несколько ступенек, обернулся и пристально взглянул на свою полураздетую сестру взглядом искушенного мужчины.

— Ты становишься красивой и стройной, Анжелика. Будь осторожна. Тебе тоже надо бы уехать. Иначе в один прекрасный день ты или окажешься в риге на сене с каким-нибудь конюхом, или же станешь собственностью одного из разжиревших соседей-дворянчиков.

И с неожиданной нежностью он добавил:

— Конечно, я порядочный шалопай, но поверь моему опыту, дорогая сестренка, здесь тебя ждет ужасная жизнь. Беги, беги из этого старого замка. А я ухожу в море.

Перепрыгивая через ступеньки, он ринулся вниз по лестнице и исчез.

Глава 8

Смерть деда, отъезд Жослена и его слова: «Тебе тоже надо бы уехать» — глубоко потрясли Анжелику, тем более что она была в том неустойчивом возрасте, когда человек способен на самые сумасбродные поступки.

И вот в самом начале лета Анжелика де Сансе де Монтелу, собрав ватагу босоногих мальчишек и пообещав им вольную жизнь, отправилась в Америки. В их краю долго потом вспоминали об этом, и люди видели в поступке Анжелики лишнее доказательство тому, что она — фея.

По правде говоря, ребятишки даже не одолели Ньельского леса. Лишь с наступлением вечера, когда лучи заходящего солнца багрянцем осветили огромные стволы вековых деревьев, Анжелика вдруг опомнилась. Последние дни она жила, словно в бреду. Мысленно она видела, как добралась до Ла-Рошели, как нанимается юнгой на готовое к отплытию судно, как высаживается на незнакомый берег и местные жители приветливо встречают ее, протягивая ей гроздья винограда. Никола не пришлось долго уговаривать. «Мореходом быть лучше, чем пасти скот. Я давно хотел повидать дальние страны». Нашлись еще другие сорванцы, которым всегда больше нравилось бегать по лесу, чем работать в поле, и они упросили взять их с собой. И Дени, конечно, тоже. Всего набралось семь мальчишек. Анжелика, единственная девочка среди них, была вожаком. Мальчишки настолько верили в нее, что ничуть не беспокоились, когда стали сгущаться сумерки. Они шли по лесу с охапками цветов, с перемазанными ежевикой лицами и считали, что путешествие началось весьма приятно. Они шли с самого утра и только в середине дня сделали привал у небольшого ручейка и подкрепились каштанами и серым хлебом, захваченным из дому.

И вот, когда начало темнеть, Анжелику вдруг охватила дрожь и она с такой ясностью поняла, какую глупость совершила, что у нее даже пересохло во рту.

«В лесу нельзя оставаться на ночь, ведь здесь волки», — подумала она.

— Никола, — сказала она вслух, — тебе не кажется странным, что мы до сих пор не дошли до деревни Нейе?

— Уж не заблудились ли мы? — озабоченно ответил мальчик. — Я ходил туда с отцом, когда он еще был жив… Тогда мы дошли быстрее…

Чья-то липкая ручонка сжала руку Анжелики. Это был самый маленький из путешественников, шестилетний малыш.

— Скоро ночь будет. Мы, наверно, потерялись, — захныкал он.

— Да нет, — успокоила его Анжелика, — деревня совсем недалеко. Надо только еще чуть пройти.

Они снова зашагали молча. Сквозь ветви деревьев было видно, как бледнел закат.

— Даже если мы к ночи не доберемся до деревни, не нужно пугаться, — сказала Анжелика. — Мы залезем на дубы и там поспим. Тогда волки нас не заметят.

Она говорила беззаботным тоном, но на самом деле была сильно встревожена. Вдруг до ее слуха донесся серебристый звон колокола, и она с облегчением вздохнула.

— Слышите! Там деревня, это звонят к молитве! — воскликнула она.

Они припустились бежать. Тропинка начала спускаться вниз, лес становился все реже. Неожиданно он кончился, и дети как зачарованные остановились на опушке.

Вот оно, молчаливое чудо, притаившееся в зеленой ложбине, окруженной лесом, — Ньельский монастырь.

Заходящее солнце золотило его многочисленные крыши из розовой черепицы, колоколенки, белые стены с темнеющими на них бойницами, внутренние садики, окруженные крытыми галереями, обширные пустынные дворы. Колокол продолжал звонить. К колодцу с ведрами шел монах.

Охваченные каким-то религиозным трепетом, дети молча подошли к большим главным воротам. Деревянная калитка была приоткрыта, и они вошли внутрь. Старый монах в сутане из грубого коричневого сукна дремал, сидя на скамье; ровный белоснежный венчик седых волос обрамлял его голый череп.

Теперь, когда все страхи были позади, вдруг наступила разрядка, маленькие бродяги, глядя на спящего монаха, громко расхохотались. На шум в одну из дверей выглянул толстый веселый монах.

— Эй, ребята, — с порога крикнул он им на местном диалекте, — что за непочтительность!

— Мне кажется, это брат Ансельм, — прошептал Никола.

Брат Ансельм время от времени разъезжал на муле по окрестным деревням, где выменивал четки и флакончики с целебной настойкой из цветов дягиля на хлеб и сало. Это казалось странным, так как монастырь не принадлежал к нищенствующему ордену и, по слухам, был довольно богат, получая от своих владений значительные доходы.

Анжелика, а за ней и ее верное войско, подошли к монаху. Она не решилась доверить ему их тайные планы удрать в Америки, тем более что брат Ансельм, верно, и не слышал о существовании этих далеких стран. Она сказала, что они из Монтелу, пошли в лес по ягоды и заблудились.

— Бедные цыплятки, — сочувственно вздохнул добрый монах, — вот что значит быть лакомками. Ваши матери в слезах ищут вас повсюду, но, когда вы вернетесь, вам зададут взбучку. Но все же придется вам переночевать здесь. Я дам вам по миске молока и серого хлебца. Поспите в сарае до утра, а там я запрягу в повозку мула и отвезу вас домой. Я как раз собирался в ваши края за пожертвованиями.

Предложение было вполне разумным. Анжелика и ее приятели шли целый день. Даже если бы они сейчас отправились в обратный путь на муле, они добрались бы до Монтелу лишь глубокой ночью. Через лес нет проезжей дороги, только тропинки, по которым они прошли днем. Надо ехать кругом, через деревни Нейе и Варру, а это большой крюк.

«Лес — как море, — подумала Анжелика. — Жослен прав, в лесу надо ориентироваться по часам, иначе идешь вслепую».

Анжелика немного приуныла. Она и представить себе не могла, как бы она отправилась в путь, неся под мышкой тяжелые часы, вроде тех, что стоят у Молина в гостиной. К тому же, кажется, у ее «мужчин» уже пропала охота путешествовать. Девочка молча стояла в стороне, а они, примостившись у монастырской стены, ели и наслаждались прохладой сумерек, которые сгущались над просторными монастырскими дворами.

Колокол продолжал звонить. В розоватом небе с пронзительным криком носились ласточки, на кучах навоза и соломы кудахтали куры.

Брат Ансельм прошел мимо детей, на ходу натягивая на голову капюшон.

— Я иду к всенощной, — сказал он. — Будьте умниками, не то я прикажу сварить вас в котле.

Под сводами одной из галерей мелькали фигуры в коричневых сутанах. Старый монах у ворот по-прежнему спал. Наверно, он был освобожден от молитв…

Анжелике хотелось остаться одной, подумать, и она пошла бродить по монастырю.

В одном из дворов, упираясь оглоблями в землю, стояла великолепная карета с гербами. В конюшне породистые лошади жевали сено. Это заинтересовало Анжелику, хотя она и сама не знала, почему. Зачарованная этой тихой обителью, окруженной со всех сторон лесом, она неторопливо продолжала свой путь. В лесу скоро совсем стемнеет, там будут бродить волки, а здесь, в монастыре, защищенном толстыми стенами, идет своя жизнь, отгороженная от мира, скрытая от посторонних глаз, жизнь, которую Анжелика даже не могла себе представить. Издали доносилось тихое, протяжное церковное пение. Анжелика пошла на эти звуки и поднялась на несколько ступенек по каменной лестнице. Никогда еще она не слышала такого сладостного мелодичного хора, потому что гимны, которые горланили кюре и школьный учитель в церкви Монтелу, ничем не напоминали небесные песнопения.

Вдруг Анжелика услышала за своей спиной шелест юбок и, обернувшись, увидела в полумраке галереи очень красивую, роскошно одетую даму. Во всяком случае, так показалось Анжелике. Ни у матери, ни у тетушек она никогда не видела такого великолепного платья из черного бархата, украшенного аппликациями в виде серых цветов. Откуда девочке было знать, что это всего лишь скромнейший наряд, предназначенный для благоговейного уединения в тиши монастыря? На каштановые волосы дамы был накинут черный кружевной шарф, в руке она держала пухлый молитвенник. Проходя мимо Анжелики, она удивленно взглянула на нее:

— Девочка, что ты здесь делаешь? Сейчас не время просить милостыню.

Анжелика отпрянула, стараясь придать своему лицу глупое выражение оробевшей крестьяночки.

В полумраке галереи грудь прекрасной дамы показалась Анжелике удивительно белой и пышной. Едва прикрытая тонкими кружевами, она покоилась на вышитом корсаже, как плоды в роге изобилия.

«Пусть, когда я вырасту, у меня тоже будет такая прекрасная грудь», — подумала Анжелика, спускаясь по винтовой лестнице.

Она коснулась рукой своей груди, которая, по ее мнению, была еще слишком плоской, и ее охватило смутное волнение. Послышалось шлепанье сандалий — кто-то поднимался по лестнице, — и она торопливо спряталась в угол. Монах, проходя мимо, задел ее своей коричневой сутаной. Анжелика мельком увидела только его красивое, тщательно выбритое лицо да сверкнувшие под темным клобуком умные голубые глаза. Монах скрылся за поворотом, но вскоре до нее донесся его голос — мужественный и в то же время нежный.

— Сударыня, меня только сейчас известили о вашем прибытии. Я изучал в монастырской библиотеке старинные рукописи греческих философов. Но библиотека далеко, а мои братья — народ, скорбный телом, особенно в жару. И вот, хотя я и настоятель монастыря, мне сказали о вашем приезде лишь в час всенощной.

— Не извиняйтесь, отец мой. Я не первый раз в монастыре и уже устроилась. Ах, до чего же легко здесь дышится! Я только вчера приехала в свой Ришвиль, но мне не терпелось поскорее сюда, в Ньель. С тех пор как двор перебрался в Сен-Жермен, я просто задыхаюсь там. Все такое неприглядное, мрачное, жалкое. По правде говоря, мне хорошо только в Париже… и еще в Ньеле. К тому же монсеньор Мазарини не любит меня. Я скажу даже больше, этот кардинал…

Дальнейших слов Анжелика не услышала. Собеседники ушли слишком далеко.

Девочка нашла своих дружков в просторной кухне, где брат Ансельм, повязав белый фартук, колдовал у плиты; ему помогали двое мальчишек, облаченных в длинные не по росту сутаны. Это были монастырские послушники.

— Сегодня вечером у нас изысканная трапеза, — говорил брат Ансельм. — К нам пожаловала графиня де Ришвиль. Мне приказали принести из погреба самые тонкие вина, зажарить шесть каплунов и хоть из-под земли раздобыть и подать к столу рыбу. И все это как следует сдобрить пряностями, — добавил он, многозначительно взглянув на одного из братьев, который сидел в конце грубого деревянного стола и потягивал наливку.

— Служанки этой дамы весьма приветливы, — отозвался сидевший в кухне краснолицый и до того толстый монах, что живот его нависал над узловатой веревкой с четками, которой он был перепоясан. — Я помог этим трем очаровательным девицам поднять в келью, отведенную их госпоже, кровать, сундуки и гардероб.

— Так-так! — воскликнул брат Ансельм. — Представляю себе, брат Тома тащит на себе сундуки и гардероб! Да вы не в силах носить даже собственное брюхо!

— Я помогал им советами, — с достоинством ответил брат Тома.

Налитыми кровью глазами он оглядел кухню, где в очаге под вертелами и огромными котлами играло пламя и потрескивали дрова.

— Что это за шайку голодранцев вы приютили, брат Ансельм?

— Это ребятишки из Монтелу, они заблудились а лесу.

— Неплохо бы их сварить в вашем отваре для рыбы, — сказал брат Тома, вращая своими страшными глазами.

Двое малышей, испугавшись, заплакали.

— Ладно, ладно, — сказал брат Ансельм, открывая дверь. — Идите по галерее, там увидите сарай. В нем и располагайтесь на ночь. Сегодня вечером мне некогда возиться с вами. Счастье еще, что один рыбак принес мне большую щуку, а то наш отец-настоятель в гневе своем заставил бы меня, чего доброго, отстоять в наказание три часа, раскинув руки крестом. А я уже стал стар для подобных упражнений…

Когда Анжелика, лежа на душистом сене, убедилась, что ее маленькие спутники спокойно заснули, на ее глаза навернулись слезы.

— Никола, — прошептала она, — мы, верно, так никогда и не доберемся до Америк. Я все обдумала. Нам нужны часы.

— Не огорчайся, — ответил подросток, зевая. — На этот раз ничего не вышло, ну и пусть, но зато было так весело.

— Конечно, — разозлилась Анжелика, — ты, как белка, прыгаешь с ветки на ветку. Ни одного настоящего дела не можешь довести до конца. Тебе наплевать, что мы вернемся в Монтелу посрамленными. Твой отец умер, и некому задать тебе трепку, а вот остальным достанется!

— Не беспокойся за них, — сонно пробормотал Никола. — У них кожа толстая.

И он тут же захрапел.

Анжелика думала, что невеселые мысли не дадут ей уснуть, но постепенно доносившийся издалека голос брата Ансельма, который подгонял своих маленьких помощников, стал звучать все приглушеннее, и наконец она погрузилась в сон.

Проснулась она от того, что ей стало душно. Дети крепко спали, и их ровное дыхание наполняло сарай.

«Надо выйти во двор подышать», — подумала Анжелика.

Она нащупала дверь в узком коридоре, который вел на кухню. Едва она открыла ее, на нее обрушился шум голосов и раскаты хохота. В кухне в очаге все так же плясали языки пламени. Общество во владениях брата Ансельма стало более многочисленным.

Анжелика остановилась у порога.

За большим столом, уставленным тарелками и медными кувшинами, сидело с десяток монахов. На блюдах валялись обглоданные кости каплунов. Запах вина и жареной рыбы смешивался с более тонким ароматом наливки, она была в стаканах пирующих и в открытой бутыли, стоящей на столе. В кутеже принимали участие и три женщины со свежими лицами крестьянок, но одетые, как горничные. Две казались уже совершенно пьяными и без конца хохотали. Третья, с виду более скромная, отбивалась от похотливых рук брата Тома, который пытался прижать ее к себе.

— Ну-ну, крошка, — уговаривал ее толстяк, — не прикидывайся большей недотрогой, чем твоя знатная госпожа. Будь уверена, сейчас она уже вряд ли беседует с нашим настоятелем о греческой философии. Во всем монастыре сегодня ночью не развлекаешься одна ты.

Служанка с растерянным и разочарованным! видом оглядывалась по сторонам. Без сомнения, она вовсе не была такой скромницей, какой хотела казаться, но ее не привлекала красная физиономия брата Тома.

Один из монахов, видимо, понял это и, вскочив из-за стола, властно схватил девицу за талию.

— Клянусь святым Бернаром, покровителем нашего монастыря, — вскричал он,

— девочка слишком хрупка для вас, жирная свинья. А ты как считаешь? — спросил он, приподнимая пальцем подбородок строптивой гостьи. — Разве мои прекрасные глаза не восполняют отсутствие волос? И потом, ты знаешь, ведь я был солдатом и умею развлекать девушек.

У него и впрямь были веселые черные глаза, да и выглядел он изрядным плутом. Служанка снизошла до улыбки. Отвергнутый брат Тома почувствовал себя уязвленным и с кулаками накинулся на соперника. Один из медных кувшинов опрокинулся, женщины протестующе зашумели. Вдруг кто-то крикнул:

— Посмотрите! Там… ангел!

Все повернулись к двери, где стояла Анжелика. Она была не из робких и не убежала. Она не раз бывала на сельских праздниках, и ее не испугали ни крики, ни чрезмерное оживление — неизбежные спутники обильных возлияний. Но все же что-то в этой сцене возмутило ее. Ей казалось, что она разрушает то ощущение мира и покоя, которое излучал озаренный заходящим солнцем монастырь в тот момент, когда они смотрели на него с опушки леса.

— Эта девочка, что заблудилась в лесу, — объяснил брат Ансельм.

— Единственная девчонка среди ватаги мальчишек, — добавил брат Тома. — Задатки недурны. Может, она тоже не прочь повеселиться с нами? Иди-ка сюда, выпей наливки, — сказал он, протягивая Анжелике стакан. — Она сладкая и вкусная. Мы сами приготовляем ее из болотного дягиля. И название у нее — Angelica sylvestris

.

Анжелика послушно взяла стакан не потому, что была лакомкой, а, скорее, из любопытства. Ей хотелось узнать, что это за золотисто-зеленоватый напиток, носящий ее имя, который так расхваливают… Она нашла его восхитительным, крепким и в то же время бархатистым, и, когда она осушила стакан, почувствовала, как по всему ее телу разлилось приятное тепло.

— Браво! — заорал брат Тома. — Да ты не дура выпить!

Он посадил ее к себе на колени. От него разило винным перегаром, а его засаленная сутана пахла потом, он вызывал у Анжелики отвращение, но ликер одурманил ее. Брат Тома как бы по-отечески похлопал ее по коленкам.

— До чего же она милашка!

— Брат мой, — послышался вдруг голос от двери, — оставьте девочку в покое.

На пороге, словно привидение, возник монах в капюшоне, в сутане с длинными, широкими рукавами, скрывающими кисти рук.

— Ага, вот и он, пришел смутить наше веселье — проворчал брат Тома. — Мы вас не приглашали в свою компанию, брат Жан, вы ведь не любитель вкусно поесть, но уж другим-то не мешайте веселиться. Вы еще не настоятель аббатства.

— Не о том речь, — ответил монах дрогнувшим голосом — Я только советую вам оставить в покое девочку. Это дочь барона де Сансе, и будет весьма прискорбно, если она, вместо того чтобы похвалить ваше гостеприимство, пожалуется отцу на ваши нравы.

Пораженные, все в смущении смолкли.

— Идемте со мной, дитя мое, — решительным тоном сказал монах.

Анжелика машинально последовала за ним. Они прошли через двор.

Анжелика подняла вверх глаза и увидела над головой поразительно чистое небо, усеянное звездами.

— Входите, — сказал брат Жан, отворяя узенькую дверь с маленьким окошечком. — Это моя келья. В ней вы сможете спокойно отдохнуть до утра.

Это была небольшая комнатка, на голых стенах которой висели только деревянное распятие и лик богородицы. В углу находилось низкое ложе с плоским, как доска, тюфяком, застеленное одеялом и грубыми простынями. Под распятием стояла деревянная скамеечка, на которой лежали молитвенники. В келье веяло приятной прохладой, но зимой, наверно, здесь был ужасный холод. Полукруглое окно закрывалось одностворчатой ставней. Сейчас оно было распахнуто, и влажные запахи ночного леса, мха и грибов проникали в келью. Слева от двери приступка вела в крохотную каморку, где горел ночничок. Почти всю ее занимал стол, на котором лежали листы пергамента и стояли чашечки для разведения красок.

Монах указал Анжелике на свою кровать.

— Ложитесь и спите, ничего не опасаясь, дитя мое. А я вернусь к своим трудам.

Он ушел в каморку, сел на табурет и склонился над рукописями.

Анжелика присела на край жесткого тюфяка. Спать ей совсем не хотелось. Все тут казалось ей таким необычным. Она встала и подошла к окну. Внизу она разглядела узкие участки земли, отделенные один от другого высокой оградой. У каждого монаха был свой огород, и они ежедневно трудились там, выращивая овощи и копая себе могилы.

Девочка крадучись подошла к каморке, где работал брат Жан. Ночник освещал в профиль молодое лицо монаха с надвинутым на лоб капюшоном. Он старательно срисовывал старинную цветную иллюстрацию. Обмакивая кисти в чашечки, где были разведены красная, золотая или голубая краски, он искусно воспроизводил орнамент из цветов и чудовищ, которыми в старину любили украшать молитвенники.

Почувствовав, что девочка стоит рядом, монах поднял голову и улыбнулся:

— Вы не спите?

— Нет.

— Как вас зовут?

— Анжелика.

На его изможденном лишениями и аскетической жизнью лице отразилось глубокое волнение.

— Анжелика! Дочь ангелов! Ну, конечно же… — прошептал он.

— Я очень рада, отец мой, что вы пришли. Этот толстый монах был такой противный.

— Во мне вдруг заговорил какой-то голос, — сказал брат Жан, и его глаза как-то странно заблестели. — «Встань, — сказал он, — брось свою мирную работу. Оберегай моих заблудших овец…» Я вышел из кельи, влекомый какой-то неведомой силой… Дитя мое, почему вы не сидите благоразумно под кровом своих родителей, как подобает девочке вашего возраста и вашего положения?

— Не знаю, — прошептала Анжелика, смущенно потупившись.

Монах отложил в сторону свои кисти и встал. Руки его снова исчезли, скрытые широкими рукавами. Он подошел к окну и долго смотрел на небо, усыпанное звездами.

— Смотрите, — проговорил он вполголоса, — над землей еще царит ночь. Вилланы спят в своих хижинах, а сеньоры — в своих замках. Они спят, забыв о всех людских горестях. Но монастырь никогда не спит… Есть места, где незримо присутствует Дух. Даже здесь, в борьбе, которая никогда не прекращается, витают Дух божий и Дух сатанинский… Я ушел в монастырь совсем юным. Я похоронил себя в этих стенах, дабы молитвой и постом служить богу. Я встретил здесь высочайшую культуру и возвышенный религиозный порыв и вместе с тем — бесстыдные нравы, глубокую развращенность. Солдаты-дезертиры и инвалиды, нерадивые крестьяне идут в монастырь, чтобы, прикрывшись сутаной, вести беспечную и беззаботную жизнь, и с ними за монастырские стены проникает порок.

Монастырь, словно большой корабль, качается на волнах бурного моря и трещит по всем швам. Но он не пойдет ко дну до тех пор, пока в его стенах есть благочестивые души. Нас здесь несколько истинно верующих, и мы хотим, чтобы наша жизнь проходила в покаянии и молитвах, ведь именно для этого мы предназначали себя.

О, это нелегко! Чего только не придумывает дьявол, чтобы совратить нас с пути истинного… Тот, кто не жил в монастыре, никогда не видел вблизи лица сатаны.

О, как бы хотелось ему властвовать над божьей обителью!.. Ему словно мало искушать нас отчаянием, вводить нас в соблазн женщинами, которые вхожи в наш монастырь, он сам приходит к нам по ночам, стучится в наши двери, будит нас, нещадно избивает…

Монах отвернул рукав сутаны и показал Анжелике кровоподтеки на руке.

— Взгляните, — сказал он жалобно, — взгляните только, что сделал со мною сатана!

Анжелика слушала его со все возрастающим ужасом.

«Он сумасшедший», — подумала она.

Но еще больше она боялась — вдруг он не сумасшедший, вдруг он говорит правду, и у нее от страха волосы шевелились на голове. Когда же наконец кончится эта тягостная, мучительная ночь?..

Монах упал коленями на холодный каменный пол.

— Господи, помоги мне! — молил он. — Будь снисходителен к моей слабости! Пусть демон оставит меня в покое?

Анжелика села на край его постели, от непонятного ей самой страха у нее пересохло во рту. Ей на память пришли слова, которые не раз встречались в рассказах кормильцы, — ночь наваждений. Вот она, ночь наваждении! Казалось, что-то давящее, невыносимое было разлито в самом воздухе, это душило ее, наводило на нее ужас.

Наконец, разорвав глубокую тишину монастыря, в ночи раздался тонкий звон колокола.

До создания Людовиком XIV Дома инвалидов старым солдатам некуда было деваться, и они находили пристанище в монастырях, которые служили им как бы богадельней. Вот откуда падение нравов.

Брат Жан поднялся с пола. По вискам у него текли струйки пота, словно он только что выдержал изнуряющую рукопашную схватку.

— Вот и к заутрене звонят, — сказал он. — Заря еще не занялась, но я должен идти с братьями в часовню. Если хотите, оставайтесь здесь. Когда рассветет, я приду за вами.

— Нет, мне страшно, — проговорила Анжелика, с трудом удерживаясь, чтобы, не вцепиться в сутану своего покровителя. — А я могу пойти с вами в часовню? Я тоже помолюсь.

— Пожалуйста, дитя мое.

И он добавил с печальной улыбкой:

— В былые времена никому бы в голову не пришло отправиться к заутрене с девочкой, но теперь в этих стенах можно встретить столь необычные лица, что уже ничему не удивляешься. Поэтому-то я привел вас к себе, у меня вы были в большей безопасности, чем в сарае.

Помолчав, он сказал очень серьезно:

— Анжелика, могу ли я вас просить, чтобы, когда вы вернетесь домой, вы никому не рассказывали о том, что видели здесь?

— Обещаю вам, — сказала она, подняв на него свои ясные глаза.

Они вышли в коридор, где с приближением рассвета на стенах из древних камней, казалось, выступила холодная роса.

— А для чего в вашей двери окошко? — спросила Анжелика.

— Когда-то мы были орденом отшельников. Монахи выходили из своих келий только для богослужения, а во время поста даже это запрещалось. Послушники ставили еду в эти оконца. А теперь, дитя мое, помолчите, старайтесь держаться как можно незаметнее. Я буду вам весьма благодарен.

Мимо них проходили монахи в капюшонах, постукивая четками и бормоча молитвы.

Анжелика забилась в угол часовни и попыталась молиться, но монотонное пение и запах горящих свечей усыпили ее.

Когда она проснулась, часовня была уже пуста, и лишь легкие струйки дыма от погашенных свечей поднимались к темным сводам.

Анжелика вышла на улицу. Вставало солнце. В его золотистых лучах черепичные крыши стали цвета желто-фиоли. В саду около каменной статуи святого ворковали голуби. Анжелика лениво потянулась и зевнула. И подумала, не приснилось ли ей все это…

Брат Ансельм, человек добрый, но удивительно медлительный, запряг своего мула лишь после обеда.

— Не волнуйтесь, ребятки, — весело успокаивал он детей, — я просто отодвигаю порку, которая вас ждет. Мы доберемся до вашей деревни только к ночи, все родители будут спать…

«Если только они не бегают по полям в поисках своих отпрысков», — подумала Анжелика. Она была недовольна собой. Ей казалось, что за последние несколько часов она вдруг повзрослела.

«Никогда больше я не буду выкидывать подобных глупостей», — твердо, но с какой-то грустью сказала она себе.

Брат Ансельм из уважения к благородному происхождению Анжелики посадил ее на козлы рядом с собой, а мальчишки забрались в повозку.

— Ну-у-у, пошел, красавец! Побыстрей, хороший мой! — распевал монах, потряхивая вожжами.

Но мул не торопился. Наступил уже вечер, а они все еще ползли по римской дороге.

— Я поеду самым коротким путем, — сказал монах. — Плохо, конечно, что придется ехать мимо Волу и Шайе, ведь это гугенотские деревни, но, бог даст, будет темно, и еретики нас не заметят. Мою сутану там здорово недолюбливают.

Брат Ансельм слез с козел и перевел мула на тропинку, которая вилась вверх. Анжелике захотелось немного размяться, и она пошла рядом с ним. Она с удивлением смотрела по сторонам: она никогда не бывала здесь, хотя они находились в нескольких лье от Монтелу. Тропинка вела по склону какой-то осыпи, напоминавшей заброшенный карьер.

Приглядевшись внимательнее, Анжелика действительно заметила развалины, каких-то строений.

Она была босиком и то и дело спотыкалась о куски почерневшего шлака.

— Какая странная пемза, — сказала она, подобрав тяжелый пористый камень, о который ушибла ногу.

— Здесь был свинцовый рудник римлян, — объяснил монах. — В старинных рукописях он упоминается под названием Аржантьер, потому что там будто бы добывали и серебро. В XIII веке пробовали было возобновить разработку, остатки нескольких печей и свидетельствуют об этой попытке.

Девочка слушала с интересом.

— И этот тяжелый пористый камень и есть та руда, из которой добывали свинец?

Брат Ансельм заговорил с видом знатока:

— Да что вы! Руда — это большие рыжие глыбы. Говорят, что из нее получают еще мышьяковые яды. Не трогайте руками эти камни! Лучше я сейчас найду вам серебристые кубики, они, правда, очень хрупкие, но зато вы можете их потрогать.

Монах несколько минут что-то искал вокруг, потом подозвал Анжелику и показал ей в расщелине скалы черные кристаллы. Когда он поцарапал один из них, поверхность кристалла заблестела, как серебро.

— Так это же чистое серебро! — воскликнула Анжелика, и проявляя практический ум, спросила:

— А почему никто его не собирает? Ведь серебро, должно быть, стоит больших денег, и можно будет хотя бы уплатить налоги?

— Все это не так просто, как кажется, дорогая барышня. Во-первых, не все то серебро, что блестит, и то, что вы видите, — это всего-навсего вид свинцовой руды. Но и она содержит серебро, хотя извлечь его из руды очень сложно: только испанцы и саксонцы знают, как это делается. Говорят, будто к этой руде примешивают уголь и смолу, делают из этой смеси нечто вроде лепешек, которые расплавляют в горне на очень сильном огне. И получают в конце концов слиток свинца. Некогда расплавленным свинцом из машикулей вашего замка поливали врагов. А уж добыча серебра — дело ученых алхимиков, я в этом не очень-то разбираюсь.

— Вы сказали, брат Ансельм, из «вашего замка». Почему именно из нашего?

— Вот тебе и раз! Да просто потому, что этот заброшенный участок земли принадлежит вам, хотя и отделен от основных ваших земель владениями маркиза дю Плесси.

— Мой отец никогда не говорил о нем…

— Участок маленький, узкий, ничего на нем не растет. На что он вашему отцу?

— А свинец, а серебро?

— Ерунда! Можно не сомневаться, рудник давно истощен. Да и вообще, все, что я вам рассказал, я узнал от одного монаха-саксонца, помешанного на разных камешках и старинных книгах по черной магии. Я подозреваю, он был немножко не в своем уме.

Предоставленный самому себе мул, таща повозку, ушел вперед и, спустившись с горки, поплелся по плато. Анжелика с монахом нагнали его и сели на козлы. Вскоре совсем стемнело.

— Я не буду зажигать фонарь, чтобы не привлекать к нам внимания, — тихо сказал брат Ансельм. — Честное слово, я предпочел бы проезжать мимо этих деревень совсем голым, чем в своей сутане, да еще с четками на поясе. А что это там… уж не факелы ли? — вдруг спросил он, натягивая вожжи.

Действительно, примерно в лье от своей повозки они увидели множество движущихся светящихся точек, которых становилось все больше. Ночной ветерок доносил необычное печальное пение.

— Пресвятая дева, защити нас! — воскликнул брат Ансельм, спрыгивая на землю. — Это гугеноты из Волу хоронят своих покойников! Они идут нам навстречу! Нужно поворачивать назад!

Он схватил мула под уздцы и попытался круто повернуть его назад на узкой тропинке. Но мул заупрямился. Охваченный страхом монах чертыхался, и «красавец» превратился в «проклятую скотину». Анжелика и Никола бросились на помощь монаху, в свою очередь пытаясь переубедить животное. Процессия приближалась. Все громче становилось пение. «Господь — наша опора во всех наших несчастьях…»

— Беда! Беда! — стонал монах.

Из-за поворота дороги показались первые факельщики. Неожиданно яркий свет озарил повозку, застрявшую попе-рек тропинки.

— Кто это там?

— Пособник дьявола, монах…

— Он загородил нам дорогу.

— Неужто им мало, что мы вынуждены хоронить наших покойников ночью, как собак…

— Он еще оскверняет их своим присутствием!

— Бандит! Распутник! Папистский пес! Толстый боров!

О деревянные борта повозки звонко застучали камни. Дети испуганно заплакали.

Анжелика, раскинув руки, выбежала вперед:

— Остановитесь! Остановитесь! Это же дети! При появлении девочки с развевающимися волосами страсти разгорелись еще сильнее.

— Ясно, девка! Их потаскуха!

— А в повозке ублюдки, окропленные святой водицей…

— Небось тоже зачаты непорочно!

— С помощью святого духа!

— Да нет, это наши дети, они украли их, чтобы принести в жертву своим идолам!

— Смерть ублюдкам дьявола!

— Спасем наших детей!

Одетые в черное крестьяне со свирепыми лицами окружили повозку. А шедшие сзади, не подозревая о происходящем, продолжали петь. «Всевышний — наша крепость…» Но постепенно толпа вокруг детей становилась все плотнее.

Осыпаемый руганью и тумаками, брат Ансельм с неожиданным для такого толстяка проворством выскользнул из толпы и помчался через поле. Никола, не обращая внимания на то, что его колотили палками, старался повернуть обезумевшего от страха мула. Чьи-то пальцы с длинными ногтями вцепились в Анжелику. Извиваясь, словно уж, она вырвалась и бросилась наутек в поле. Один из гугенотов кинулся следом и нагнал ее. Это был совсем еще мальчишка, примерно одного с ней возраста, и юношеский пыл еще больше разжигал его сектантский фанатизм.

Сцепившись, они покатились по траве. Анжеликой внезапно овладело исступление. Она царапалась, кусалась, яростно впиваясь зубами в своего врага, ощущая во рту солоноватый вкус его крови. Наконец, почувствовав, что он слабеет, она вырвалась и снова помчалась прочь.

В это время к повозке подбежал какой-то высокий мужчина.

— Остановитесь! Остановитесь, несчастные! — кричал он, повторяя слова Анжелики. — Это же дети!

— Дети дьявола! Да, да, дьявола! А что они делали с нашими детьми? В ночь святого Варфоломея их выбрасывали из окон на острия копий!

— Но это уже прошлое, дети мои! Удержите свою карающую длань. Мы нуждаемся в мире. Образумьтесь, дети мои, послушайте вашего пастора.

Анжелика услышала, как скрипнула и покатилась повозка. Значит, Никола все-таки удалось повернуть мула.

Прячась за изгородью, Анжелика добралась до следующего поворота и присоединилась к своим товарищам.

— Если бы не их пастор, нас, наверно, уже не было бы в живых, — прошептал Никола, стуча зубами.

Анжелика была вся в царапинах. Она одернула свое изодранное, перепачканное платье. Во время стычки ее так сильно дергали за волосы, что теперь ей казалось, будто с нее сняли скальп, до того у нее болела голова.

Когда они проехали еще немного, кто-то окликнул их приглушенным голосом, и из-за кустов появился брат Ансельм.

Пришлось спускаться обратно к римской дороге. К счастью, ночь выдалась лунная. В Монтелу дети попали только под утро. Они узнали, что со вчерашнего дня крестьяне прочесывают Ньельский лес, но нашли лишь колдунью, которая на поляне собирала целебные травы, обвинили ее в том, что это она украла их детей, и без долгих слов вздернули на ветке дуба.

— Ты понимаешь или нет, — говорил барон Арман Анжелике, — сколько беспокойства и хлопот причинили мне все вы, и ты в особенности?..

Разговор этот происходил через несколько дней после их побега. Анжелика, прогуливаясь, шла по тропинке через овраг и повстречала своего отца. Он сидел на пне, а неподалеку щипал траву его конь.

— Что же с мулами, ничего не получается, отец?

— Нет, дело идет на лад. Я как раз возвращаюсь от Молина. Видишь ли, Анжелика, после твоего безрассудного бегства в лес тетя Пюльшери убедила нас, меня и твою мать, что дальше воспитывать тебя здесь, в замке, невозможно. Тебя надо поместить в монастырь. И вот я решился на шаг, весьма унизительный для меня, шаг, которого раньше я хотел избежать любой ценой. Я поехал к Молину и попросил его дать вперед некоторую сумму денег, благо он предлагал мне их для устройства наших семейных дел.

Он говорил тихим, печальным голосом, словно что-то надломилось в нем, словно случилась беда куда горше, чем смерть отца или отъезд старшего сына.

— Бедный папа, — прошептала Анжелика.

— Но все это не так-то просто, — продолжал барон. — Просить милостыню у простолюдина тяжело уже само по себе. Но меня беспокоит другое: я никак не могу понять, что у этого Молина на уме. Давая ссуду, он поставил мне весьма странные условия.

— Какие же, отец?

Барон задумчиво посмотрел на дочь и провел своей мозолистой ладонью по ее чудесным темно-золотистым кудрям.

— Как странно… Мне легче довериться тебе, чем твоей матери. Ты сумасбродка, дикарка, но мне кажется, что уже сейчас ты способна все понять. Конечно, я подозревал, что Молин рассчитывает как следует нажиться на этой затее с мулами, но я не совсем понимал, почему он обратился именно ко мне, а не к кому-нибудь из местных барышников. Теперь же я понял: для него важно, что я дворянин. Он сам сегодня сказал мне: он рассчитывает, что я при помощи своих связей или родственников добьюсь от суперинтенданта финансов освобождения от таможенной пошлины, городской ввозной пошлины и «пыльной пошлины» за прогон скота для четвертой части всех мулов, предназначенных к продаже, а также гарантированного права сбывать эту четверть в Англию или, когда кончится война, в Испанию.

— Да это же великолепно! — восторженно воскликнула Анжелика. — Как хитро все задумано! С одной стороны Молин — простолюдин, но человек ловкий, с другой — вы, дворянин…

— И не ловкий, — улыбнулся отец.

— Нет, просто вы не привыкли заниматься такими делами. Зато у вас связи и титулы. Вы добьетесь успеха. Вы же сами говорили, что невозможно вывозить мулов за границу из-за очень высоких городских и дорожных пошлин. Но уж коли речь пойдет всего лишь о четвертой части мулов, суперинтендант сочтет вашу просьбу умеренной. А что вы будете делать с остальными?

— Их получит право закупать в Пуатье по рыночным ценам военное интендантство.

— Выходит, все предусмотрено. Молин — человек дальновидный. Может, вам следует повидаться с маркизом дю Плесси и даже написать герцогу Ла Тремулю? Хотя я слышала, что все эти сеньоры скоро приедут в наши края, они ведь снова занялись своей Фрондой.

— Да, действительно, об этом поговаривают, — недовольно пробормотал барон. — Во всяком случае, поздравлять меня еще рано. Приедут ли эти вельможи или нет, еще не известно, как, впрочем, и то, захотят ли они мне помочь. Да, я еще не рассказал тебе самого удивительного.

— Чего?

— Молин настаивает, чтобы я возобновил добычу свинца на нашем заброшенном руднике около Волу, — задумчиво вздохнул барон. — Иногда мне кажется, что Молин просто не в своем уме, хотя, надо признаться, я не вполне разбираюсь в этих мудреных делах… если, впрочем, это настоящие дела. Короче говоря, он попросил меня ходатайствовать перед королем о восстановлении привилегии моих предков добывать свинец и серебро на этом руднике. Помнишь заброшенный рудник около Волу? — спросил барон, увидев, что Анжелика унеслась куда-то мыслями.

Анжелика молча кивнула.

— Интересно бы знать, что этот чертов Молин собирается извлечь из наших старых камней?.. По-видимому, оборудование рудника будет заказано от моего имени, но на деньги Молина. Мы заключим с ним тайное соглашение, по которому он получает рудник в аренду на десять лет и берет на себя все-расходы, связанные с моей земельной собственностью и разработкой рудника. Я же в свою очередь должен добиться от суперинтенданта, чтобы четверть добываемого металла тоже освободили от обложения налогом и дали те же гарантии на вывоз его за границу. Все это представляется мне несколько сложным, — заключил барон и встал.

Когда он поднимался, в его кошельке звякнули золотые экю, которые он только что получил от Молина, и приятный этот звон подбодрил его.

Он подозвал коня и, придав своему взгляду суровость, посмотрел на задумавшуюся Анжелику.

— Постарайся забыть все, что я рассказал тебе, и займись своим гардеробом. На сей раз, дочь моя, решено: ты отправляешься в монастырь.

Итак, Анжелика начала собираться в дорогу. Ортанс и Мадлон тоже уезжали. Ранмон и Гонтран должны были в Пуатье завезти своих сестер к урсулинкам, а сами отправиться к монахам-иезуитам, которые слыли отличными воспитателями.

Намеревались было включить в этот список отъезжающих и девятилетнего Дени, но тут уж взбунтовалась кормилица. Сначала на нее навалили девятерых детей, а теперь хотят забрать сразу всех! Нет, так нельзя бросаться из одной крайности в другую! И Дени остался. Остался вместе с Мари-Агнесс, Альбером и младшим в семье, которого называли просто Бебе, заполнять «досуги» Фантины Лозье.

Однако за несколько дней до отъезда одно происшествие чуть не изменило судьбу Анжелики.

Сентябрьским утром барон де Сансе вернулся из замка Плесси крайне возбужденный.

— Анжелика! — крикнул он, входя в гостиную, где, поджидая его, собралась уже вся семья, чтобы сесть за стол. — Анжелика, ты здесь?

— Да, отец.

Он критически осмотрел свою дочь, которая за последние месяцы сильно вытянулась и теперь ходила с чистыми руками, аккуратно причесанная. По всеобщему мнению, Анжелика наконец-то образумилась.

— Ну что ж, ничего, — словно про себя пробормотал барон и, обратившись к жене, сказал:

— Представьте себе, маркиз дю Плесси только что прибыл в замок со всеми чадами и домочадцами — с маркизой, сыном, пажами, слугами и псарней. У них — именитый гость, принц Конде со своей свитой. Я столкнулся там с ними, и это меня даже несколько огорчило. Но мой кузен проявил по отношению ко мне крайнюю любезность. Подозвал меня, справился о вас, и знаете, о чем попросил? Привезти к нему Анжелику, чтобы она заменила одну из фрейлин маркизы. Маркизе пришлось оставить в Париже почти всех девушек, которые ее причесывают, развлекают и играют ей на лютне. Она очень взбудоражена приездом принца Конде, и ей, она уверяет, просто необходимы в помощь миловидные девушки.

— А почему Анжелику, а не меня? — с вызовом воскликнула Ортанс.

— Потому что он сказал «миловидные», — без обиняков отрезал отец.

— Однако ведь маркиз нашел, что у меня тонкий ум.

— А маркиза желает видеть вокруг себя хорошенькие мордочки.

— Это уж слишком! — воскликнула Ортанс и бросилась к сестре с явным намерением исцарапать ей лицо.

Но Анжелика, предвидя маневр сестры, проворно увернулась. С бьющимся сердцем поднялась она в большую комнату, где жила теперь только вдвоем с Мадлон. В окно она кликнула мальчика-слугу и приказала ему принести ведро воды и таз.

Она тщательно вымылась и долго расчесывала щеткой свои прекрасные волосы, которые ниспадали ей на плечи шелковистой пелериной. Тетушка Пюльшери поднялась к ней и принесла самое лучшее платье из тех, что Анжелике сшили для монастыря. Анжелика восторгалась им, хотя было оно довольно тусклого, серого цвета. Но зато оно сшито из новой материи, специально купленной у известного суконщика в Ниоре, и его оживляет белый воротник! Это было ее первое длинное платье. Надевая его, она даже пританцовывала от радости. Тетушка Пюльшери в умилении сложила ладони.

— Маленькая моя Анжелика, да тебя там примут за взрослую девушку. Может, тебе сделать настоящую прическу?

Но Анжелика отказалась. Женское чутье подсказало ей, что не следует скрывать под пудрой свое единственное украшение.

Она села на гнедого красавца мула, которого отец приказал оседлать для нее, и вместе с бароном отправилась в замок дю Плесси.

Замок пробудился от своего зачарованного сна. Когда барон с дочерью, оставив мула и коня у Молина, шли по главной аллее, навстречу им неслась музыка. На лужайках резвились длинноногие борзые и маленькие грифоны. Сеньоры в локонах и дамы в переливающихся всеми цветами радуги платьях прогуливались по аллеям. Некоторые из них с удивлением поглядывали на жалкого дворянчика в темной одежде из грубого сукна и девочку-подростка в платье монастырской воспитанницы.

— Одета нелепо, но хорошенькая, — заметила одна из дам, обмахиваясь веером.

«Уж не обо мне ли они говорят? — подумала Анжелика. — Но чем же нелепо она одета?» — Анжелика внимательнее оглядела яркие, роскошные туалеты, украшенные кружевами, и ее серое платье вдруг показалось ей неуместным здесь.

Барон Арман не разделял смущения дочери. Все его мысли были поглощены предстоящим разговором, о котором он собирался просить маркиза дю Плесси. Добиться отмены налога на четверть будущего табуна мулов и четверть добытого свинца для такого знатного родом дворянина, как барон де Ридуэ де Сансе де Монтелу, наверняка не составит труда. Но обнищавший дворянин понимал лишь одно: живя вдали от двора, он стал похож на простого виллана, и сейчас все эти господа в напудренных локонах, с благовонным дыханием, с их жеманной болтовней ошеломили его. Да, помнится, при Людовике XIII всячески подчеркивались простота и суровость нравов. Разве не сам король, шокированный слишком большим декольте у юной красавицы из Пуатье, без всяких церемоний плюнул в этот нескромный… и соблазнительный вырез?

Арман де Сансе лично был свидетелем знаменитого королевского плевка и теперь, пробираясь с Анжеликой сквозь эту разряженную толпу, с грустью вспоминал о былых временах.

С невысокого помоста доносились нежные, пленительные звуки — там сидели музыканты с рылями, лютнями, гобоями и флейтами. В большой зеркальной зале танцевала молодежь. Анжелика подумала, что, может, среди танцующих находится и ее кузен Филипп.

Тем временем барон де Сансе добрался до последней валы и, сняв видавшую виды шляпу с жалким пером, склонился в почтительном поклоне. Это больно кольнуло Анжелику. «При нашей бедности было бы уместнее вести себя надменно», — подумала она. И вместо того чтобы присесть в глубоком реверансе, который тетушка Пюльшери заставила ее повторить трижды, она застыла, как деревянная кукла, устремив взгляд в пространство. Она почти не различала лиц окружающих, их словно окутывал туман, но она знала, что глядя на нее, каждый с трудом сдерживается, чтобы не хихикнуть. И когда лакей объявил: «Мессир барон де Ридуэ де Сансе де Монтелу!» — наступило внезапное молчание, прерываемое лишь приглушенными смешками.

Прикрытое веером лицо маркизы дю Плесси стало пунцовым, а в глазах заискрилось сдержанное веселье. Маркиз дю Плесси спас положение, приветливо поспешив к барону.

— Дорогой кузен, — вскричал он, — как любезно с вашей стороны, что вы столь быстро откликнулись на наше приглашение и привели с собой вашу очаровательную дочь. Анжелика, вы еще больше похорошели с тех пор, как я видел вас. Разве не так? — И, повернувшись к своей жене, он спросил:

— Не правда ли, она похожа на ангела?

— Сущий ангел! — согласилась маркиза, которой уже удалось взять себя в руки. — Если ее приодеть, она будет просто божественна. Душенька, сядьте на этот табурет, чтобы мы могли налюбоваться вами в свое удовольствие.

— Дорогой кузен, — сказал Арман де Сансе, и его хрипловатый голос странно прозвучал в этом жеманном салоне, — я хотел бы неотлагательно побеседовать с вами о важных делах.

Маркиз изумленно поднял брови.

— Вот как? Я вас слушаю.

— Простите, но это сугубо приватный разговор. Маркиз дю Плесси бросил на присутствующих покорный взгляд, в котором, однако, сквозила насмешка.

— Прекрасно! Прекрасно, дорогой кузен. Коли так, пройдемте ко мне в кабинет. Сударыни, извините нас… Мы скоро вернемся.

Анжелика осталась одна на своем табурете под перекрестными взглядами окружавших ее дам. Она постепенно справилась с овладевшим ею поначалу мучительным волнением. Теперь она уже ясно различала лица вокруг. Большинство дам были ей незнакомы, до рядом с маркизой она увидела очень красивую женщину, которую узнала по белоснежной, с перламутровым отливом шее.

«Графиня де Ришвиль», — вспомнила Анжелика.

Глядя на расшитое золотом с усеянной бриллиантами шемизеткой платье графини, Анжелика особенно ясно почувствовала, насколько уродливо ее серое платье. Все дамы сверкали с ног до головы. На поясе у них болтались разные безделушки: зеркальца, черепаховые гребни, бонбоньерки, часики. Нет, она, Анжелика, никогда не будет одета так роскошно. Никогда не сумеет так высокомерно смотреть, разговаривать таким тоненьким и кокетливым голоском, точно во рту у тебя леденец.

— Дорогая, — пропищала одна из дам, — у нее же прелестные волосы, но они не знали настоящего ухода.

— А грудь для пятнадцати лет чересчур мала.

— Но, милая моя, ей только-только тринадцать.

— Если вы желаете знать мое мнение, Анриетта, то прямо скажу вам: ее уже не обтесать!

«Что я мул, выставленный на продажу, что ли?» — думала Анжелика. Она была так поражена, что даже не слишком оскорбилась.

— Как хотите, но у нее зеленые глаза, — воскликнула графиня де Ришвиль, — а зеленые глаза, как и изумруд, приносят несчастье!

— Это же такой необычный цвет, — возразила другая дама.

— Но они лишены обаяния. Посмотрите, какой холодный взгляд у этой девочки. Нет, право, я не терплю зеленые глаза.

«Неужели они обесценят единственное мое богатство — волосы и глаза?» — думала девочка.

— Конечно, сударыня, — неожиданно сказала она вслух, — спору нет, голубые глаза настоятеля Ньельского аббатства нежнее… и приносят вам счастье, — тише добавила она.

Наступила мертвая тишина. Несколько дам прыснули со смеху, но тут же замолкли. Все растерянно переглядывались, словно не веря, что такие слова смогла произнести эта сидевшая с невозмутимым видом девочка.

Краска залила лицо и даже шею графини де Ришвиль.

— Да я же ее знаю! — воскликнула она, но тут же от досады прикусила губу.

Все в изумлении уставились на Анжелику. Маркиза дю Плесси, славившаяся своим злоязычием, снова прикрыла лицо веером, скрывая насмешливую улыбку. Но теперь уже она прятала ее от соседки.

— Филипп! Филипп! — позвала она, чтобы выйти из неловкого положения. — Где мой сын? Мессир де Бар, будьте так добры, пригласите сюда полковника.

И когда шестнадцатилетний полковник явился, маркиза сказала:

— Филипп, эта твоя кузина де Сансе. Проводи ее к танцам. В обществе молодых людей ей будет веселее, чем с нами.

Не дожидаясь приглашения кузена, Анжелика встала. Сердце ее отчаянно заколотилось, и она обозлилась на себя за это. Юный сеньор смотрел на мать с нескрываемым возмущением. «Как, — казалось, говорил он, — как осмеливаетесь вы навязывать мне так дурно одетую девчонку!»

Но, видимо, по выражению лиц находящихся в гостиной дам он понял, что здесь произошла какая-то неловкость, и, протянув Анжелике руку, процедил сквозь зубы:

— Идемте, кузина.

Она вложила в его открытую ладонь свои маленькие пальчики, о красоте которых она даже не подозревала. Филипп молча довел ее до входа в галерею, где пажам и молодым сеньорам его возраста было разрешено резвиться в свое удовольствие.

— Расступитесь! Расступитесь! — неожиданно крикнул юный маркиз. — Друзья, представляю вам мою кузину, баронессу Унылого платья!

Раздался дружный хохот, их окружили молодые люди. Пажи были в туфлях на высоких каблуках, в коротких до колен штанах с буфами, из-под которых смешно торчали длинные и тощие ноги, и все они показались Анжелике похожими на цапель.

«В общем-то, я в своем унылом платье выгляжу не смешнее, чем они с этими тыквами вокруг бедер», — подумала Анжелика.

Она бы, пожалуй, охотно поступилась своим самолюбием, лишь бы побыть еще рядом с Филиппом, но один из подростков спросил ее:

— Вы умеете танцевать, мадемуазель?

— Немного.

— Правда? А какие танцы?

— Бурре, ригодон, умею водить хоровод…

Ее слова вызвали новый взрыв хохота.

— Ха-ха-ха! Филипп, что за птицу ты нам привел? А ну-ка, мессиры, давайте тянуть жребий! Кто будет танцевать с этой пастушкой? Есть любители бурре? Уф!.. Уф!.. Уф!..

Анжелика выдернула свою руку из руки Филиппа и бросилась прочь.

Она прошла через большие залы, где сновали слуги и толпились сеньоры, через холл с мозаичным полом, где на бархатных подстилках спали собаки. Она искала отца, изо всех сил удерживая слезы. Все это пустяки! Надо забыть об этом, как о нелепом, кошмарном сне. Перепелке не следует вылетать из своей чащи. Вспомнив наставления тети Пюльшери, к которым она все же прислушивалась, Анжелика твердила про себя, что наказана поделом, что незачем было из пустого тщеславия соблазняться лестным, на первый взгляд, предложением маркизы дю Плесси.

Наконец она услышала пронзительный голос маркиза, доносившийся из маленькой комнаты, расположенной в стороне от других.

— Ничего подобного! Ничего подобного! Мой бедный друг, вы совершенно не в курсе дела, — сокрушенным тоном говорил маркиз. — Вы напрасно воображаете, что нам, дворянам, — а у нас столько расходов! — легко получить льготы. К тому же ни я, ни принц Конде не в состоянии освободить вас от налогов.

— Я вас прошу лишь замолвить за меня словечко перед суперинтендантом финансов мессиром де Треманом, ведь вы лично знакомы с ним. А дело не лишено интереса и для него. Я прошу освободить меня от налогов и всех подорожных пошлин только при перевозке товара от Пуату до побережья. И прошу, кстати, сделать это исключение только для четверти своих мулов и добытого свинца. В возмещение военное интендантство короля оставляет за собой право купить остальных мулов по рыночной цене, а королевская казна получит возможность приобретать свинец и серебро по официальному курсу. А ведь государству выгоднее иметь нескольких надежных поставщиков различных товаров у себя в стране, чем ввозить эти товары из-за границы. У меня, к примеру, для тяги пушек есть великолепные мулы, крепкие и сильные…

— От ваших слов разит навозом и потом, — возмущенно воскликнул маркиз, брезгливым жестом поднося руку к носу. — И знаете, я не поручусь, что, занимаясь такого рода делами, которые — простите мою откровенность — сильно смахивают на торговлю, вы не унижаете своего звания дворянина.

— Торговля это или нет, но мне надо жить, — отрезал Арман де Сансе твердым голосом, что весьма обрадовало Анжелику.

— А мне, — воскликнул маркиз, вздымая руки к небу, — вы думаете, мне легко жить! И все же, смею вас заверить, никогда не опорочу я своего дворянского звания никаким низменным занятием.

— Ваши доходы несравнимы с моими, кузен. Собственно говоря, я нищий и для короля, который отказывает мне в помощи, и для ростовщиков из Ниора, которые заживо сжирают меня.

— Знаю, знаю, дорогой Арман. Но вы когда-нибудь задумывались над тем, как я, будучи придворным, занимая две важные должности при короле, свожу концы с концами? Убежден, что нет. А между тем, да будет вам известно, мои расходы неизменно превышают доходы. Я отношу сюда, естественно, и доходы от моего имения Плесси, и доходы от имения моей жены в Турени, а также те примерно сорок тысяч ливров, которые мне приносит Моя должность камергера короля и полковника Пуатевенской бригады, что в среднем составляет тысяч сто шестьдесят в год…

— Я бы довольствовался и десятой частью, — вставил барон.

— Терпение, мой деревенский кузен. Да, у меня сто шестьдесят тысяч ливров дохода. Но поймите, что расходы моей жены, полк моего сына, особняк в Париже, дом, который я снимаю в Фонтенбло, переезды вместе с двором в его скитаниях, проценты, которые надо погашать по различным займам, приемы, гардероб, экипажи, прислуга и прочее — все это обходится мне в триста тысяч ливров.

— Иными словами, у вас ежегодно не хватает примерно ста пятидесяти тысяч?

— Вы только что сами убедились в этом, дорогой кузен. И если я позволил себе изложить вам все эти утомительные подробности, то лишь затем, чтобы вы поняли меня, почему в данный момент я не могу обратиться к суперинтенданту финансов мессиру де Треману.

— Но вы же знакомы с ним лично.

— Знаком, но больше с ним не встречаюсь. Я уже устал повторять вам, что мессир де Треман остался верен королю, регентше и даже готов посвятить себя Мазарини…

— Ну что ж, как раз…

— Как раз по этой-то причине мы с ним больше и не встречаемся. Разве вы не знаете, что принц Конде, которому я предан до конца, в ссоре с двором?..

— Откуда же мне знать это? — ответил ошеломленный Арман де Сансе. — Ведь когда мы виделись с вами несколько месяцев назад, у регентши не было более верного слуги, чем принц Конде.

— Да, но с тех пор много воды утекло, — с досадой вздохнул маркиз дю Плесси. — Я не стану пересказывать вам здесь всю историю в подробностях. Но знайте только одно: если королева, оба ее сына и этот дьявол в красной мантии смогли вернуться в Лувр, в Париж, то лишь благодаря принцу Конде. Но вместо благодарности с этим великим человеком обращаются самым недостойным образом. Вот уже несколько недель, как между ними произошел полный разрыв. А сейчас Испания сделала принцу весьма заманчивые предложения, и он приехал ко мне, чтобы разобраться, имеют ли они под собой реальную почву.

— Предложения со стороны Испании? — переспросил барон Арман.

— Да. И представьте себе — только дайте слово дворянина, что это останется между нами, — король Филипп IV идет даже на такой шаг: предлагает нашему прославленному полководцу, а также и мессиру де Тюренну по десятитысячной армии каждому.

— Но для чего?

— Да для того, чтобы ограничить власть регентши и главным образом власть этого вора кардинала! Принц Конде во главе испанских армий войдет в Париж, и Гастон Орлеанский, брат короля, брат покойного Людовика XIII, взойдет на престол. Монархия будет спасена и наконец избавлена от женщин, детей и чужестранца, который бесчестит ее. А что в свете этих прекрасных перспектив, по-вашему, должен делать я? Чтобы вести такой образ жизни, о каком я вам говорил сейчас, я не могу делать ставку на того, кто обречен на поражение. Народ, парламент, двор — все ненавидят Мазарини. А королева продолжает за него цепляться и никогда от него не откажется. Просто Невозможно описать, какое жалкое существование влачат последние два года двор и малолетний король. Они живут как цыгане: бесконечные бегства, возвращения, ссоры, войны

— и так без конца…

Все имеет свои пределы! Дело малолетнего короля Людовика XIV проиграно. И добавлю еще, что дочь Гастона Орлеанского, герцогиня де Монпансье — вы знаете эту высокую шумную девицу, — ярая сторонница Фронды. Год назад она уже сражалась на стороне бунтовщиков. И теперь снова рвется в бой. Моя жена обожает ее, и та платит ей тем же. Но на сей раз я не допущу, чтобы мы с Алисой оказались в разных лагерях. Перепоясаться голубым шарфом и воткнуть в шляпу колос вроде бы не так уж страшно, если подобные разногласия не приведут к другим разногласиям между супругами. Вообще Алиса просто в силу своего характера вечно восстает против чего-нибудь, за что-нибудь борется. Против лент на чулках и за ленты на портупеях, против челки и за открытый лоб и тому подобное. Словом, оригиналка. Сейчас она против регентши Анны Австрийской, ибо та сказала, что пастилки, которые употребляет моя жена, чтобы освежить рот, напоминают слабительные таблетки. Ничто не заставит Алису вернуться ко двору, где, как она уверяет, всем опостылели набожность королевы и выходки малолетних принцев. Короче говоря, если моя жена не желает следовать за мной, придется мне последовать за ней. У меня есть маленькая слабость я нахожу, что моя жена весьма пикантна, обладает даром любви, и это мне по душе… А в общем, Фронда — премилая игра…

— Но… но неужели хотите сказать, что и мессир де Тюренн… тоже? — растерянно пробормотал Арман де Сансе.

— Подумаешь, мессир де Тюренн! Мессир де Тюренн! Он такой же, как и все. Тоже не любит, когда недооценивают его заслуги. Он просил, чтобы ему пожаловали Седан. Ему отказали. Как и следовало ожидать, он разгневался. Даже ходят слухи, что он уже принял предложения испанского короля. Принц Конде — тот более осмотрителен. Он не сделает такого шага, пока не получит известий от своей сестры герцогини де Лонгвиль, которая отправилась вместе с принцессой Конде поднимать на борьбу Нормандию. Надо вам сказать, что здесь находится герцогиня де Бофор, к чарам которой неравнодушен наш великий герой… Поэтому на сей раз он не так уж рвется в бой. И вы его, конечно, извините, когда увидите эту богиню… у нее такая нежная кожа, дорогой мой…

Анжелика, которая стояла, прислонясь к стене, заметила издали, как отец достал огромный платок и вытер влажный лоб.

«Ничего он не добьется, — подумала она, и у нее сжалось сердце. — Что им до наших мулов и нашего свинца с серебром?»

Сердце ее разрывалось от жалости к отцу. Не в силах больше слушать, она выбежала в окутанный голубыми сумерками парк. Из окон гостиных, словно перекликаясь, доносились звуки скрипок и гитар, цепочка лакеев пронесла канделябры, другие слуги, взобравшись на табуреты, зажигали свечи в бра, висящих у зеркал, в которых дрожало пламя.

«Подумать только, — размышляла Анжелика, медленно бредя по аллеям парка,

— подумать только, бедный папа потерял покой из-за того, что Молин собирается продать Испании, с которой мы воюем, нескольких мулов. Он считает это предательством. А вот принцам все безразлично, хотя они-то и пользуются милостями двора. Неужели они и правда собираются воевать против короля?..»

Анжелика обошла замок и оказалась у той стены, на которую она когда-то не раз залезала, чтобы полюбоваться сокровищами волшебной комнаты. Здесь было пустынно, потому что даже парочки, не боявшиеся вечернего тумана, какого-то особенно промозглого в этот осенний день, предпочитали прогуливаться по лужайкам перед замком.

Привычным движением Анжелика скинула туфли и, несмотря на свое длинное платье, проворно залезла на карниз второго этажа. Уже совсем стемнело, и вряд ли кто-нибудь, проходя мимо, мог заметить девочку, тем более что она укрылась в тени башенки, украшавшей правое крыло замка.

Окно комнаты оказалось открытым. Анжелика заглянула туда. В комнате золотистым огоньком горел ночник, и Анжелика поняла, что наконец-то здесь кто-то живет. Сейчас, при свете ночника, прекрасная мебель и ковры казались еще таинственнее. Словно снежинки, поблескивали перламутровые инкрустации на шифоньерке красного дерева.

Анжелика взглянула в ту сторону, где стояла высокая кровать, покрытая камчатым одеялом, и вдруг ей почудилось, будто картина, изображавшая богов, ожила.

На кровати, среди скомканных простынь со свисавшими на пол кружевами, белели два обнаженных тела. Они так крепко сжимали друг друга в объятиях, что сначала Анжелика подумала, что это борются подростки, два бесстыдных драчливых пажа, и только потом она сообразила, что перед нею мужчина и женщина.

Темные локоны мужчины закрывали лицо женщины, а своим длинным телом он, казалось, хотел совсем расплющить ее. Однако мужчина двигался медленно и ритмично, с каким-то сладострастным упорством, и в колеблющемся свете ночника видно было, как напрягались все его великолепные мускулы.

Полумрак скрывал женщину — Анжелика различила лишь согнутую тонкую ногу, прижатую к бедру мужчины, грудь под мужской ладонью да белую руку, которая порхала легко, словно бабочка, почти машинально лаская мужское тело, а потом вдруг, расслабленная, падала, свисая с постели, и до Анжелики доносился глубокий стон.

В те мгновения, когда наступала тишина, Анжелика слышала их слившееся воедино дыхание, оно становилось все чаще, напоминая порывы знойного ветра. Потом вдруг снова наступало затишье, и снова среди ночи раздавался жалобный стон женщины, а ее рука, словно срезанный цветок, бессильно падала на белую простыню.

Анжелика была до боли потрясена и в то же время словно околдована этим зрелищем… Она столько раз любовалась картиной, изображавшей Олимп, столько раз упивалась красотой открывшегося ей мира, исполненного какого-то страстного, величественного порыва, что в конце концов сцена, которую она сейчас наблюдала и смысл которой ей был ясен, как всякой девочке, выросшей на лоне природы, показалась ей прекрасной.

«Так вот она какая — любовь!» — думала Анжелика, и по ее телу пробегала дрожь ужаса и восторга.

Наконец любовники разжали объятия. Теперь они отдыхали, лежа рядом, бледные, словно мертвецы, погребенные в темном склепе. В блаженном предчувствии приближающегося сна их дыхание становилось все спокойнее. Оба они молчали. Первой шевельнулась женщина. Протянув белоснежную руку, она достала с консоли у кровати графин, где поблескивало темно-красное вино, и виновато улыбнулась.

— О, дорогой мой, я изнемогаю, — прошептала она. — Давайте выпьем русильонского вина, право, ваш лакей оказался весьма предусмотрителен. Налить вам бокал?

Мужчина что-то пробормотал из глубины алькова, выражая, видимо, свое согласие.

Дама, к которой, казалось, уже вернулись силы, наполнила вином два бокала и, протянув один мужчине, осушила свой с явным наслаждением. И вдруг Анжелика подумала, что и она бы не прочь сейчас лежать там, на этой постели, и смаковать жгучее вино Юга.

«Это горячительный напиток принцев», — мелькнула у нее догадка.

Сидеть на карнизе было очень неудобно, но Анжелика, поглощенная созерцанием этой сцены, ничего не замечала. Теперь она видела женщину всю, любовалась ее безукоризненно округлой грудью с лиловатыми сосками, изящной линией живота, длинными скрещенными ногами.

На подносе лежали фрукты. Женщина выбрала персик и вонзила в него свои зубки.

— Черт побери, кто смеет мешать нам? — вскричал вдруг мужчина и, легко перепрыгнув через свою любовницу, соскочил на пол.

Анжелика не слышала стука в дверь и, решив, что ее обнаружили, в смертельном страхе прижалась к башенке.

Когда она снова осмелилась заглянуть в окно, она увидела, что бог облачился в широкий коричневый халат и перепоясался серебряным шнурком. Ему было лет тридцать. Лицо у него оказалось не такое красивое, как тело, потому что длинный нос и жесткий, хотя и пламенный взгляд делали его похожим на хищную птицу.

— Я здесь с герцогиней де Бофор, — крикнул он, повернувшись к двери.

Глава 9

Невзирая на грозное предупреждение, в дверях появился лакей.

— Да простит меня его высочество! В замок только что пришел монах и настоятельно просит свидания с его высочеством принцем Конде. Маркиз дю Плесси счел необходимым незамедлительно направить монаха к его светлости.

— Пусть войдет! — помолчав, буркнул принц.

Он подошел к секретеру черного дерева, который стоял у окна, и открыл его.

Лакей ввел в комнату новое действующее лицо — монаха в сутане с капюшоном. С поразительной гибкостью отвесив на ходу несколько поклонов, монах подошел к принцу.

Он поднял голову, открыв свое смуглое лицо, и устремил на принца томный взгляд черных удлиненных глаз.

Появление духовного лица, казалось, ничуть не смутило женщину, лежавшую на постели. Она продолжала беспечно есть персики и только накинула на бедра шаль.

Принц, склонившись к секретеру, доставал из него большие конверты, запечатанные красным сургучом.

— Отец мой, — сказал он, не оборачиваясь, — вас прислал мессир Фуке?

— Да, лично он, ваше высочество.

Монах добавил еще какую-то фразу на непонятном певучем языке, Анжелика решила, что на итальянском. По-французски он говорил с легким акцентом, как-то по-детски пришепетывая, что, впрочем, придавало его речи некоторое очарование.

— Можно вполне обойтись и без пароля, синьор Экзили, — сказал принц Конде, — я и так узнал вас по приметам и по синему пятнышку в уголке глаза. Значит, вы и есть самый искусный в Европе специалист в столь трудной и тонкой науке, как яды?

— Ваше высочество мне льстит. Я лишь улучшил кое-какие рецепты, доставшиеся мне в наследство от флорентийских предков.

— О, итальянцы — мастера на все руки, — воскликнул принц Конде.

Он разразился смехом, который скорее напоминал ржание, но тут же его лицо снова приняло жесткое выражение.

— Эта вещь у вас с собой?

— Вот она.

Капуцин вынул из своего широкого рукава резной ларец ценного дерева и приложил палец к какой-то завитушке.

— Вот, смотрите, ваше высочество, надо только ногтем поддеть шею этого славного человечка с голубкой на ладони.

Крышка ларца отскочила. На атласной подушечке поблескивал стеклянный пузырек, наполненный жидкостью изумрудного цвета. Принц Конде осторожно взял его в руки и посмотрел на свет.

— Римский купорос, — тихо сказал отец Экзили. — Действует медленно, но наверняка. Я предпочел его сулеме, которая приводит к скорой смерти, всего через несколько часов. Из слов мессира Фуке я понял, что вы лично, ваше высочество, как и ваши друзья, сочли бы нежелательным, чтобы у близких той особы возникли слишком определенные подозрения. А этот состав вызовет у интересующего нас лица недомогание, которое может продолжаться целую неделю, и смерть будет выглядеть вполне естественной, ну, скажем, от воспаления желудка из-за залежавшейся дичи или любой другой несвежей пищи. Недурно было бы подать этой особе к столу мидии, устрицы или еще какие-нибудь ракушки. Они иногда вызывают опасные для жизни отравления. Свалить на них внезапную смерть — это уже проще простого.

— Благодарю вас, отец мой, за весьма ценные советы.

Принц Конде не сводил глаз с бледно-зеленого пузырька, и взгляд его горел ненавистью. Анжелика почувствовала мучительное разочарование: бог любви, спустившись на землю, утратил свою красоту и сейчас внушал ей страх.

— Будьте осмотрительны, ваше высочество, — продолжал отец Экзили, — с этим ядом надо обращаться с крайней осторожностью. Когда я изготовляю его, я надеваю стеклянную маску. Достаточно одной капле попасть на кожу, к примеру на руку, и она будет разъедать ее до тех пор, пока не изгложет совсем. Если вам не представится случай лично накапать это снадобье в еду интересующей вас особы, то внушите слуге, которому это будет поручено, что он должен действовать аккуратно и умело.

— Мой лакей, который ввел вас сюда, заслуживает полного доверия. Мне удалось сделать так — и это большая удача для меня, — что особа, о которой идет речь, его не знает. И я думаю, мне не составит труда приставить к ней этого слугу.

Принц бросил насмешливый взгляд на низкорослого монаха.

— Я полагаю, синьор Экзили, что, посвятив жизнь такого рода искусству, вы не слишком щепетильны. И тем не менее, что вы скажете, если я признаюсь вам, что яд предназначается одному из ваших соотечественников, итальянцу из Абруцц?

Тонкие губы Экзили растянулись в улыбке. Он снова поклонился.

— Я считаю своими соотечественниками только тех, кто умеет оценивать мои услуги по их действительной стоимости, ваше высочество. Пока что мессир Фуке из парижского парламента более щедр ко мне, нежели некий итальянец из Абруцц, которого я тоже знаю.

По комнате снова разнеслось ржание принца Конде.

— Браво, брависсимо, синьор! Люблю иметь дело с такими людьми, как вы.

Он осторожно положил пузырек на атласную подушечку. Наступило молчание. Синьор Экзили с удовлетворением и даже, пожалуй, с известной долей тщеславия любовался своим творением.

— Хочу добавить, ваше высочество, что эта настойка хороша еще тем, то она не имеет запаха и почти безвкусна. Она не придает пище, в которую ее добавляют, никакого привкуса, и если даже данная персона будет особенно придирчива к еде, то она сможет лишь упрекнуть повара за избыток специй.

— Да, вы ценнейший человек, — задумчиво проговорил принц.

Немного нервозным жестом он взял с доски секретера запечатанные конверты.

— А вот что я должен передать вам в обмен для мессира Фуке. В этом конверте находится письмо маркиза д'Окенкура, вот письмо мессира де Шаро, маркиза дю Плесси, маркизы дю Плесси, графини де Ришвиль, герцогини де Бофор, герцогини де Лонгвиль. Как видите, дамы менее ленивы… или менее щепетильны, чем мужчины.

У меня пока еще нет писем мессира де Money, маркиза де Креки и еще кое-кого…

— И вашего.

— Совершенно справедливо. Вот оно. Я только что его закончил и еще не поставил своей подписи.

— Не соблаговолит ли ваше высочество оказать мне любезность и прочитать письмо; чтобы я мог проверить, правильно ли оно составлено. Мессир Фуке настаивает, чтобы письма были написаны согласно форме.

— Ну что ж… — еле заметно пожав плечами, сказал принц.

Он взял в руки листок и начал читать вслух:

«Я, нижеподписавшийся, Людовик II, принц Конде, заверяю мессира Фуке, что всегда буду верен только ему и никому другому, буду подчиняться только ему и никому другому, не делая ни для кого исключения, и обязуюсь предоставлять в его распоряжение мои города, укрепления и все прочее по первому его требованию.

Залогом чему служит это письмо, которое написано и подписано собственноручно мной, по моей собственной воле, даже без каких-либо пожеланий с его стороны, ибо он с доверием отнесся к моему слову, которое я ему дал.

Писано в Плесси-Бельер, 20 сентября 1649 года».

— Подпишите, ваше высочество, — сказал отец Экзили, и из-под капюшона блеснули его глаза.

Конде поспешно, словно торопясь покончить с неприятным делом, схватил с секретера гусиное перо, отточил его и поставил свою подпись под письмом. Монах тем временем зажег светильник из позолоченного серебра. Принц растопил на огне красный воск и запечатал послание.

— Все остальные письма составлены по тому же образцу и подписаны, — заключил он. — Думаю, ваш господин будет удовлетворен и докажет нам это на деле.

— Можете не сомневаться, ваше высочество. Однако я не могу покинуть замок прежде, чем получу в собственные руки остальные письма, на которые вы мне подали надежду.

— Ручаюсь вам, они будут у меня до полудня завтрашнего дня.

— В таком случае до тех пор я остаюсь под этой кровлей.

— Наш друг маркиза дю Плесси распорядится, чтобы вас устроили на ночь, синьор. Я просил предупредить ее о вашем прибытии.

— Но пока, я думаю, было бы благоразумнее запереть письма в ларец с секретом, который я вам вручил. Замочек хорошо скрыт, и для них нет более надежного убежища от нескромных глаз.

— Вы правы, синьор Экзили. Чем больше я слушаю вас тем больше убеждаюсь, что заговоры — своего рода искусство, требующее опыта и практики. А я всего-навсего воин и не скрываю этого.

— Прославленный воин! — воскликнул итальянец, отвешивая поклон.

— Вы мне льстите, отец мой. Но признаюсь, я был бы не прочь, чтобы монсеньор Мазарини и ее величество королева разделяли ваше мнение. Но как бы то ни было, мне думается, что военная тактика, пусть она грубее и поле ее действия обширнее, все же чем-то напоминает эти изощренные приемы интриги. И там и тут важно разгадать замыслы противника.

— Ваше высочество говорит так, словно его учителем был сам Макиавелли.

— Вы мне льстите, — повторил принц. Однако лицо его просветлело.

Экзили приподнял в ларце шелковую подушечку и показал принцу, как подсунуть под нее компрометирующие письма. Затем ларец был убран в секретер.

Как только итальянец ушел, принц Конде достал ларец и с любопытством ребенка снова раскрыл его.

— Покажи, — шепотом попросила лежавшая на кровати женщина и протянула руку.

Она ни разу не вмешалась в разговор и, казалось, целиком была поглощена тем, что одно за другим нанизывала на пальцы свои кольца. Но, судя по всему, она не пропустила ни единого слова.

Принц подошел к кровати, и они вдвоем стали разглядывать пузырек с изумрудной жидкостью.

— Ты думаешь, этот яд на самом деле такой страшный, как он сказал? — прошептала герцогиня.

— Фуке утверждает, что нет на свете более искусного аптекаря, чем этот флорентиец. Все равно без Фуке нам не обойтись. Ведь это по его почину парижский парламент снесся в апреле с испанцами. Испанское вмешательство, хотя оно никому не по душе, помогло, однако, Фуке связаться с его католическим величеством. Я не смогу содержать свою армию без его помощи.

Дама откинулась на подушки.

— Итак, кардинала Мазарини уже можно считать мертвым, — медленно проговорила она.

— Пожалуй, да, ведь сейчас я держу в руках его смерть.

— А ведь говорят, будто королева-мать иногда обедает вместе с тем, кого она так обожает?

— Говорят, — помолчав, согласился принц Конде. — Но нет, ваш план не годится, душенька. Мне пришел в голову другой ход, более ловкий и более верный. Кем станет королева-мать, лишившись своих сыновей?.. Испанке не останется ничего другого, кроме как удалиться в монастырь и там оплакивать своих детей.

— Отравить короля? — вздрогнув, спросила графиня.

Принц весело заржал и, подойдя к секретеру, спрятал в него ларец.

— Вот они, женщины! — воскликнул он. — Подумаешь, король! Красивый мальчик, полный юношеского смятения, который, кстати, в последнее время, встречаясь с вами при дворе, смотрит на вас по-собачьи, преданными глазами. Вот кто король для вас. А для нас он — опасное препятствие, стоящее на пути к выполнению всех наших планов. Что же касается младшего брата короля, этого испорченного юнца, которому уже сейчас доставляет удовольствие переодеваться девчонкой и липнуть к мужчинам, то его еще труднее представить себе на троне, чем вашего августейшего девственника… Нет, поверьте мне, в лице принца Орлеанского, который столь же безнравствен, сколь его брат Людовик XIII был добродетелен, мы получим именно такого короля, какой нам нужен. Он богат и бесхарактерен. Что нам еще надо? Душенька, — продолжал Конде, заперев секретер и сунув ключик от него в карман халата, — мне кажется, нам пора выйти к гостям. Скоро подадут ужин. Хотите, я прикажу позвать Манону, вашу горничную?

— Я была бы вам очень благодарна, мой дорогой.

Все тело Анжелики затекло от неудобной позы, и она отступила по карнизу немного назад. У нее мелькнула мысль, что отец, пожалуй, ищет ее, но она не решалась покинуть свой насест. В спальне при помощи слуг принц и его любовница облачались в свои пышные наряды. Слышен был лишь шелест шелка да время от времени проклятия его высочества — принц Конде не отличался терпеливостью.

Отведя глаза от светлого четырехугольника раскрытого окна, Анжелика не могла ничего разглядеть вокруг — ее окружала густая ночь, наполненная шепотом близкого леса, по которому гулял осенний ветер.

Она опять обернулась к окну и вдруг поняла, что комната пуста. Там по-прежнему горел ночник, но теперь, как некогда, все вновь дышало в ней тайной.

Девочка осторожно подобралась к окну и скользнула в комнату. Аромат румян и духов здесь как-то странно смешивался с благоуханием ночи — запахом лесной сырости, мха и спелых каштанов.

Анжелика сама еще не вполне осознавала, что собирается сделать. Ее могли застать здесь, но это не пугало ее. Это был всего лишь сон, сказка. Такая же, как бегство в Америки, безумная дама из Монтелу, преступления Жиля де Реца…

Проворно вытащив из кармана халата, небрежно брошенного на спинку стула, ключик, она отперла секретер и достала ларец. Он оказался из сандалового дерева, и от него исходил резкий аромат. Заперев секретер и положив ключик на место, Анжелика, крепко прижимая к себе ларец, снова вылезла на карниз. Ее вдруг охватило безудержное веселье. Она представила себе, какое лицо будет у принца Конде, когда он обнаружит исчезновение яда и компрометирующих писем.

«Это же не воровство, — успокоила себя Анжелика, — просто надо предотвратить преступление».

Она уже знала, где спрячет свою добычу. Четыре башенки, которые итальянский зодчий возвел по углам изящного замка дю Плесси, служили лишь украшением, но у них, на манер старинных крепостей, тоже были миниатюрные бойницы и машикули. Внутри башенки были полые, и в каждой имелось крохотное слуховое окошко.

Анжелика засунула ларец в ближайшую к ней башенку. Кому придет в голову искать его там!

Затем она ловко проскользнула вдоль стены замка и спрыгнула на землю. И только тут почувствовала, как заледенели ее босые ноги.

Она надела свои потрепанные туфли и вернулась в замок.

В парке уже не было ни души. Видимо, темная и сырая ночь всех загнала в дом.

Едва Анжелика вошла в прихожую, как у нее в носу защекотало от аппетитнейших запахов всевозможных яств. Мимо нее вереницей шествовали мальчики в ливреях, и каждый с важным видом нес в руках огромное серебряное блюдо. Перед Анжеликой проплыли фазаны и бекасы, украшенные собственными перьями, молочный поросенок, словно невеста с венком из цветов, великолепное филе косули в обрамлении артишоков и укропа.

Стук фаянсовых тарелок и звон хрусталя доносился из зал и галерей, где гости уже расселись за красиво расставленными столами, покрытыми кружевными скатертями. За каждым из столов собралось человек по десять.

Анжелика остановилась на пороге самой большой залы и увидела принца Конде в окружении маркизы дю Плесси, герцогини де Бофор и графини де Ришвиль. Кроме них, трапезу принца разделяли маркиз дю Плесси с сыном и несколько дам и молодых сеньоров. Грубая коричневая сутана монаха Экзили казалась неуместной в этом море кружев, лент и роскошных материй, расшитых золотом и серебром. Будь здесь барон де Сансе, его костюм тоже выглядел бы по-монашески суровым. Но сколько Анжелика ни вглядывалась, отца она не видела нигде.

Один из пажей, проходя мимо Анжелики с кувшином из позолоченного серебра, узнал ее. Это был тот самый юнец, который грубо высмеял ее, когда она сказала, что умеет танцевать бурре.

— О, вот и наша баронесса Унылого платья! — язвительно заметил он. — Что вы желаете выпить, Нанон? Сидру или кружку доброй простокваши?

Анжелика, пробираясь к столу принца, на ходу быстро показала дерзкому пажу язык, отчего тот немного опешил.

— Боже, кто это к нам идет? — воскликнула герцогиня де Бофор.

Маркиза дю Плесси обернулась, увидела Анжелику и опять поспешила призвать на помощь своего сына:

— Филипп! Филипп! Будьте так милы, дружок, проводите вашу кузину де Сансе к столу фрейлин.

Молодой человек угрюмо покосился на Анжелику — Вот табурет, — указал он ей на свободное место рядом с собой.

— Да не сюда, не сюда, Филипп. Ведь вы оставили это место для мадемуазель де Санли.

Мадемуазель де Санли могла бы поторопиться.

— Когда пожалует сюда, то увидит, что ей нашлась замена… и недурная, — насмешливо ответил Филипп.

Сидящие за столом засмеялись.

Анжелика все же села. Она зашла слишком далеко, чтобы отступать. Она не решалась спросить, где ее отец, у нее кружилась голова от ослепительной игры света на брильянтах всех этих дам, на гранях бокалов, графинов, на столовом серебре. Словно бросая всем вызов, она сидела очень прямо, откинув назад голову с тяжелой шапкой золотых волос. Ей показалось, что некоторые сеньоры поглядывают на нее с интересом. Сидевший почти напротив принц Конде внимательно и нагло посмотрел на нее глазами хищной птицы.

— Черт побери, что за странные у вас родственники, маркиз! Кто эта дикая серая утка? — обратился он к дю Плесси.

— Наша юная провинциальная кузина, ваше высочество. Ах, можете меня пожалеть: даже нынче вечером, вместо того чтобы слушать музыкантов и очаровательную беседу наших дам, я битых два часа выдерживал натиск барона, ее отца, до сих пор меня преследует запах, который исходит у него изо рта. Поистине к нему можно было бы отнести слов нашего поэта циника Аржантея:

Я скажу без обмана, что смрад мертвеца И зловонье клозета не столь велики.

Все вокруг услужливо захихикали.

— Знаете, чего он от меня требовал? — продолжал маркиз, жеманно смахивая с век слезинку, набежавшую от смеха. — Держу пари, ни за что не угадаете! Я, видите ли, должен добиться, чтобы его освободили от налогов на каких-то там его мулов и на производство — одно слово чего стоит! — на производство свинца, который, по его утверждению, лежит прямо в слитках под грядками баронского огорода. Таких глупостей мне еще не приходилось слышать!

— Пропади они пропадом, все эти голодранцы! — проворчал принц. — Своими деревенскими повадками они позорят наши вербы.

Дамы давились от смеха.

— А вы видели, какое у него перо на шляпе?

— А башмаки? На каблуках солома налипла.

У Анжелики так сильно колотилось сердце, что, казалось ей, сидящий рядом Филипп должен был слышать его удары. Она бросила на него взгляд и встретилась с холодными голубыми глазами этого красавчика. Он смотрел на нее как-то странно.