В Анфе союзники реквизировали целый квартал и выселили куда-то их обитателей. Кроме того, вокруг их резиденции было очищено от людей большое пространство. Конференция происходила за сплошным кольцом колючей проволоки. Американские патрули дежурили снаружи и внутри и не позволяли никому ни входить, ни выходить. Бытовые услуги оказывались американскими солдатами. Словом, это было настоящее пленение. То, что американцы сами жили на положении пленников, - это их дело. Но то, что они принуждали к такому же режиму и меня, да еще на суверенной французской земле, показалось мне просто оскорбительным.
      И первые мои слова, с которыми я обратился к генералу Жиро, прозвучали не особенно приветливо: "Как же так, - сказал я ему, - четыре раза я предлагал вам увидеться, а теперь нам довелось встретиться в кольце колючей проволоки, среди иностранцев? Неужели вы не чувствуете, сколь это оскорбительно с точки зрения национальной чести?" Смущенный Жиро ответил мне, что иначе он не мог поступить. По правде говоря, я поверил ему, учитывая, в какие условия он сам поставил себя в отношении американцев.
      Обед, однако, прошел в сердечной атмосфере. Мы дружно вспоминали минувшие дни, и по моей просьбе наш хозяин рассказал о своем замечательном побеге из Кенигштейна. Но, когда мы встали из-за стола, генерал Жиро заговорил на иные темы. Он настойчиво твердил, что "думает только о военных делах"... что "не желает заниматься политикой"... что "никогда не слушает собеседника, если тот пытается изложить ему любую теорию или программу", что он "не читает газет и не слушает радио". То ли в силу этих своих убеждений, то ли вследствие взятых на себя обязательств, он заявил, что солидарен с "проконсулами", с Ногесом, "незаменимым в Марокко", с Буассоном, "который умело защищал колонию против иноземных вторжений, даже против немецкого", с Пейрутоном{40}, недавно заменившим генерал-губернатора Алжира Шателя и "у которого есть хватка", с Бержере, "у которого хорошие стратегические мозги". Он не скрыл, что независимо от своей решимости, действительно неколебимой, бороться с немцами, он ничего не имеет против режима Виши. Он подчеркнул, наконец, что стихийный, народный, революционный характер Сопротивления в стране ему непонятен, более того, он его не одобряет. После этого первого разговора мы простились с Жиро и отправились на нашу виллу.
      День клонился к закату, и, поскольку я счел за благо безвыходно оставаться у себя, ко мне с визитом явился Макмиллан{41} - английский министр, посланный в Алжир для координации дел в западном районе Средиземноморья. Макмиллан указал мне, что вместе с Мэрфи он пытается найти формулу, приемлемую одновременно и для Жиро и для меня, и что такая формула могла бы быть предложена нам Рузвельтом и Черчиллем. Это как раз и было то вмешательство, которое я предвидел. Я дал понять Макмиллану, что соглашение Жиро - де Голль может быть осуществлено лишь между французами. Однако по усиленной просьбе английского министра я отправился к Черчиллю.
      Пройдя к премьер-министру, я не без горячности заявил ему, что знай я, что мне придется жить на французской земле за колючей проволокой и под охраной американских штыков, я бы ни за что сюда не приехал. "Но это же оккупированная страна!" - воскликнул он. Затем, оба несколько смягчившись, мы приступили к самой сути дела. Премьер-министр сказал мне, что он договорился с президентом относительно проекта решения проблемы французских заморских владений. Генералы Жиро и де Голль будут сообща председательствовать в Комитете, где они равны, как и все прочие члены, которые тоже равны между собой во всех отношениях. Но Жиро будет осуществлять высшее военное командование, исходя из того соображения, что Соединенные Штаты, которые обеспечат материальную часть объединенной французской армии, желают договариваться по этому вопросу только с ним. "Без сомнения, - добавил Черчилль, - мой друг генерал Жиро тоже может войти в Комитет в качестве третьего председателя". Что касается Ногеса, Буассона, Пейрутона, Бержере, то они сохранят свои посты и войдут в Комитет. "Американцы их признали и желают, чтобы им оказывали доверие".
      Я ответил Черчиллю, что это решение соответствует уровню - впрочем весьма почтенному - американских старших сержантов, но что я не представляю себе, как он сам, Черчилль, может принимать его всерьез. Что касается меня, я обязан считаться с тем, что осталось Франции от ее суверенитета. Я питаю - и в этом можно не сомневаться - самое глубокое уважение к нему и к Рузвельту, однако ни в коей мере не считаю их правомочными решать вопросы управления Французской империей. Союзники, не посчитавшись со мной, вопреки мне, установили систему, которая действовала в Алжире. Не получив, видимо, от нее большой радости, они теперь собираются привязать к ней еще и Сражающуюся Францию. Но это ее отнюдь не устраивает. Если ей предстоит исчезнуть, она предпочтет исчезнуть с честью.
      Черчилль, казалось, не уловил моральной стороны вопроса. "Посмотрите, - сказал он, - что представляет собой мое собственное правительство. Когда я в свое время его формировал, я указывал, что буду не покладая рук бороться против духа Мюнхена, и ввел туда всех наших явных "мюнхенцев". И что же! Они пошли в ногу, так что теперь их не отличишь от всех прочих". "Если вы так говорите, - возразил я, - вы, следовательно, упускаете из виду то, что происходит сейчас во Франции. А я лично не являюсь таким политическим деятелем, который стремится сформировать кабинет и обеспечить себе большинство в парламенте". Премьер-министр, однако, попросил меня подумать над предложенным мне проектом... "Сегодня вечером, добавил он, - вы будете беседовать с президентом Соединенных Штатов и убедитесь сами, что в этом вопросе мы с ним солидарны". Он проводил меня садом до входной калитки, и стоявший возле нее английский часовой взял на караул. "Заметьте, - сказал он мне, - что если здесь имеются американские часовые, то рядом есть и английские, причем они прекрасно ладят между собой".
      Вскоре за мной пришли от Рузвельта, чтобы условиться насчет встречи. Я отправился к президенту поздно вечером. Сидя рядом на диване, мы провели вместе целый час в большом зале отведенной для него виллы. Хотя мой собеседник старательно делал вид, что мы находимся с глазу на глаз, я заметил, как по внешней галерее скользили какие-то тени да и в углах самой комнаты подозрительно шевелились занавески. Позже я узнал, что нашу беседу скрытно слушали Гарри Гопкинс{42} и несколько секретарей и что вооруженные полицейские охраняли Рузвельта. Именно их неуловимое присутствие и создало ту странную атмосферу, в которой прошел наш первый с Рузвельтом разговор. Этим вечером, как, впрочем, и при всех дальнейших наших встречах, он старался проникнуться моим духом, расточал, желая меня убедить, не столько аргументы, сколько личное обаяние, но ни разу не отступил от заранее принятого решения.
      Самые высокие стремления владели Франклином Рузвельтом. Его ум, знания, мужество - все способствовало этому. Могучая держава, главой которой он являлся, доставляла ему для этого все средства. Война дала ему для этого подходящий случай. Если великий народ, которым он правил, неизменно предпочитал уклоняться от всяческих действий вдали от своей родины и не особенно-то доверял Европе, постоянно раздираемой битвами и революциями, то теперь душа американцев прониклась неким мессианизмом и стала вынашивать обширные замыслы. Соединенные Штаты, восхищаясь своим собственным богатством, чувствуя, что их динамизм уже не может найти себе должного применения внутри страны, горя желанием помогать сирым и угнетенным в любом уголке земного шара, - поддались склонности к вмешательству, под внешней оболочкой которого скрывалось инстинктивное желание господствовать. Вот эту-то тенденцию по преимуществу и выражал президент Рузвельт. Таким образом, он сделал все, чтобы его страна приняла участие в мировом конфликте. Он выполнял сейчас свое предназначение и торопился выполнить его, так как смерть уже подала ему тайную весть о себе.
      С тех пор, как Америка вступила в войну, Рузвельт решил, что мир будет миром американским, что именно ему принадлежит право диктовать условия организации этого мира, - он хотел, чтобы страны, раздавленные испытаниями войны, признали за ним право судить, и считал, что, в частности, он станет спасителем Франции и вершителем ее судеб.
      Таким образом то обстоятельство, что в самый разгар борьбы Франция могла воспрянуть не просто в форме разрозненного и тем самым приемлемого сопротивления, но в качестве суверенной и независимой нации, противоречило его намерениям. Политически он отнюдь не испытывал ко мне склонности.
      Еще менее он был склонен испытывать ее в силу того, что непрерывно подвергался нападкам общественного мнения. Оно было источником его власти. И оно же могло отстранить его от кормила власти. В течение самой войны Рузвельту дважды пришлось выставлять свою кандидатуру на выборах. К тому же в перерывах между выборами пресса и радио не давали президенту покоя. Он был способен чаровать, но, стесняясь в глубине души своего мучительного недуга, против которого мужественно боролся, был особенно чувствителен к упрекам и насмешкам противника. А ведь как раз его политика в отношении генерала де Голля вызывала в Америке наиболее ожесточенные споры. Надо добавить, что он подобно кинозвездам, недовольно хмурился, видя, что другие тоже могут играть роль. Рузвельт не особенно благосклонно взирал на мою особу, хотя прятал свои чувства под галантным обхождением патриция.
      В этот вечер мы старались перещеголять друг друга в любезности, но, как бы по обоюдному сговору, ничего не уточняли в отношении французских дел. Набросав легчайшим пунктиком то, что в грубых чертах обрисовал мне Черчилль, президент дал мне вежливо понять, что их план будет проведен в жизнь, поскольку он это решил. Я же деликатно указал ему, что воля нации уже сделала свой выбор и что рано или поздно власть, которая установится сначала в империи, а потом и в метрополии, будет такой, какой захочет Франция. Однако оба мы всячески старались не столкнуться лбами, понимая, что это ни к чему хорошему не приведет, и зная, что в наших общих интересах щадить друг друга.
      На следующий день я принял генерала Жиро. Мы беседовали наедине, без помех. "Что же вы предлагаете?" - спросил его я. Он изложил мне свой план, который был фактически планом Рузвельта и Черчилля. Во главе будем стоять мы трое - он будет первым, я - вторым, а третьим - генерал Жорж, за которым англичане отправятся во Францию. Чтобы не нарушить равновесия, мне дадут чин генерала армии! Но Жиро полностью сохранит за собой руководство военными делами. Он будет назначен главнокомандующим французскими силами, включая войска "Свободной Франции" и вооруженные группы Сопротивления, и в этом качестве будет зависеть только от одного Эйзенхауэра. "Проконсулы" останутся на своих прежних местах. Один лишь Бержере, возможно, будет удален. Некий "имперский совет" в составе Катру, а может быть, и Эбуэ, так же как и несколько "секретарей", будет координировать управление различными территориями империи, не предпринимая, однако, никаких политических акций.
      Предложение Жиро было для меня неприемлемо. "То, что вы здесь нарисовали, - сказал ему я, - реально имеет в виду присвоить вам власть под покровительством Рузвельта и в окружении более или менее импозантных статистов. В сущности это то же Консульство, только отдавшее себя на милость иностранцев. Но Бонапарт, первый консул, в вопросах войны и независимости получал почти единодушную поддержку народа. А какой плебисцит можете провести вы? Если, допустим, вам все-таки удастся его провести, будет ли он благоприятствовать вам? Бонапарт к тому же являлся тем человеком, который, будучи вождем, принес Франции победы и завоевал ей огромные территории. Хочу от всей души надеяться, что вы добьетесь того же, но где они сейчас, ваши триумфы? Добавлю, что первый консул блистал также в сфере законодательной и административной. Обладаете ли вы такими же способностями? Кроме того, вы не можете не знать, что общественное мнение Франции отныне осуждает Виши. А ведь вы-то получили бразды правления сначала от Дарлана, затем от Ногеса, Буассона, Шателя, Бержере. Вы получили власть от имени маршала. Всем известно ваше письмо Петену, в котором вы даете ему слово никогда ничего не делать, что шло бы вразрез с его политикой. Неужели вы думаете, что в этих условиях сумеете добиться от французского народа сочувствия, без которого любое правительство будет лишь фикцией, если только оно не станет мишенью революции? Наконец, в условиях зависимости от англо-американцев, на которую вас обрекает искусственный характер ваших полномочий, как сможете вы сохранить суверенитет Франции?"
      Генерал Жиро - в который раз! - заявил, что все это "политика", что он не желает в нее вмешиваться; что его интересует лишь воссоздание французской армии; что он полностью доверяет нашим американским союзникам. "Я только что заключил с президентом Рузвельтом соглашение, - сказал он, по которому Соединенные Штаты обязуются оснастить всем необходимым столько военных соединений, сколько я смогу сформировать. Я рассчитываю, что через полгода буду располагать примерно двенадцатью дивизиями. А вы за тот же самый срок, будете ли вы иметь хоть половину? И кто даст вам оружие?"
      "Тут речь идет не о конкуренции между нами в отношении вооруженных сил, - возразил я. - Войска, которые в данный момент находятся в Северной Африке, принадлежат Франции. Они не ваша собственность. И если мы не договоримся с вами, то вы почувствуете это очень скоро. Главное - это единение французов в метрополии и заморских владениях, что потребует установления центральной власти, отвечающей этой задаче. Тогда можно будет без труда объединить разрозненные силы, используя их на благо родины. Сами события привели к тому, что Сражающаяся Франция стала символом сопротивления врагу, поддержкой республики, национального обновления. Совершенно естественно, что именно к ней обращаются чувства всех в момент, когда рассеиваются иллюзии относительно Виши. С другой стороны, многие относятся к вам с огромным уважением как к военному руководителю. Я сам дорожу вами в этом отношении как частью французского достояния, об утрате которой я горько сожалел бы. Поэтому разумное решение таково: пусть де Голль образует в Алжире правительство военного времени, которое в нужный момент станет правительством республики. Пусть Жиро получит от этого правительства пост командующего освободительной армией. На худой конец, если необходимы какие-то формы перехода, давайте образуем вместе центральную власть. Но пусть она с первых же своих шагов осудит Виши, объявит перемирие недействительным и несостоявшимся, свяжет свою судьбу с республикой и послужит в глазах всего мира олицетворением независимости Франции!"
      Генерал Жиро по-прежнему стоял на своем. Однако, видя, что он действует так скорее из упрямства, нежели по убеждению, я понадеялся, что в один прекрасный день сам ход событий заставит его переменить мнение. А пока что вопросы национальных интересов требовали согласованных решений. Речь шла о военных действиях, о финансах, о связи и обмене, о валюте, о судьбе Туниса, судьбе Индокитая, о присоединении Антильских островов, Гвианы, о флоте в Александрии. И мы решили установить между собою связь. Я сказал генералу Жиро, что намерен послать в Северную Африку миссию под началом генерала Катру, на что он немедленно согласился. После этого я пригласил к завтраку Жиро и его спутников. Катру, д'Аржанлье, Палевский, Буаламбер, так же как и Линарес, Бофр{43}, Понятовски{44}, успевшие получить информацию со стороны, узнали без удивления, но не без горечи, что соглашение не состоялось. Завтрак прошел невесело.
      Вслед за тем ко мне с визитом явился Роберт Мэрфи. Он считал или делал вид, что считает, будто все будет улажено в соответствии с проектом, автором которого являлся он сам. Когда же я указал ему на свои сомнения и спросил, какова будет, на его взгляд, реакция общественного мнения Марокко и Алжира, когда станет известно, что соглашение в Анфе не состоялось, он мне ответил, что многие будут удовлетворены и вздохнут с облегчением. "В Северной Африке, - добавил он, - на каждые сто человек приходится не больше десяти "голлистов". Он сообщил мне, что президент Рузвельт и Черчилль только что заключили с генералом Жиро соглашение относительно поставок вооружения и продовольствия для Северной Африки, что я и одобрил безоговорочно, но, с другой стороны, это была форма признания главнокомандующего гражданского и военного, что до сих пор ни разу не было сформулировано в Соединенных Штатах и одобрено Великобританией.
      "В интересах французского народа, - уточнялось в соглашении, - и чтобы оградить прошлое, настоящее и будущее Франции, президент Соединенных Штатов и английский премьер-министр признают за французским главнокомандующим, чей штаб находится в Алжире, право и обязанность действовать в качестве представителя французских интересов, военных, экономических и финансовых, связанных ныне или в будущем с освободительным движением, начавшимся в Северной Африке и Французской Западной Африке. Они обязуются помогать ему в выполнении его задачи всеми имеющимися в их распоряжении средствами". Таким образом, Америка и Англия, выступая в качестве вершителей судеб французского народа, договаривались с одним только Жиро, который под предлогом, что он-де не занимается политикой, соглашался признать их власть. Я знал, что накануне Черчилль, беседуя с Жиро, собственноручно написал на уголке стола, что фунт стерлингов в Северной Африке будет стоить 250 французских франков. По соглашению, которое мы заключили в Лондоне, фунт стоил только 176 франков. Я узнал также, что президент Рузвельт пригласил на обед султана Марокко и говорил с ним не совсем так, как полагалось бы говорить, учитывая французский протекторат, а Жиро этому не перечил. Вечером Гарольд Макмиллан заставил меня выслушать тираду на тему о беспокойстве по поводу будущего Сражающейся Франции. Наконец, генерал Уилбер объявил, что конференция закончится в течение суток, и вручил мне послание, которое просили передать французские офицеры, находящиеся на службе в Касабланке. Я поручил ему довести до сведения его руководителей, насколько я удивлен тем обстоятельством, что в разгар боев за Северную Африку, в которых французская армия, включая также французские свободные силы, принимала самое активное участие, никто из союзных военных властей, прибывших на конференцию в Анфу, не счел необходимым хоть словом обмолвиться со мной ни о своих планах, ни о ходе операций.
      На следующий день рано утром Макмиллан и Мэрфи вручили мне сообщение, составленное ночью Рузвельтом и Черчиллем, и передали их просьбу генералам де Голлю и Жиро опубликовать его совместно от своего имени. Жиро уже принял их предложение. Согласно англо-американскому тексту, который таким образом становился текстом французским, оба генерала объявляли, что они согласны "с принципами Объединенных Наций", и доводили до всеобщего сведения свое намерение сформировать совместно Комитет для управления французскими заморскими владениями во время войны. Без сомнения, формула была туманной и не могла обязать нас к слишком многому. Но она имела три порока: она исходила от союзников, она давала понять, что я отказываюсь от всего, что выходит за рамки управления заморскими владениями, и, наконец, она заставляла считать, что согласие достигнуто, между тем как оно достигнуто не было. Опросив своих четырех коллег - причем все они единодушно высказывались против, - я ответил посланцам, что создание национальной власти Франции никогда не будет результатом иностранного вмешательства, каким бы дружественным оно ни было и от кого бы ни исходило. Тем не менее я согласился вновь встретиться с президентом и премьер-министром перед закрытием конференции, намеченным на послеобеденное время.
      Наша беседа с Черчиллем велась в крайне резких тонах. Пожалуй, за всю войну у нас не было такой тягостной встречи. Во время бурной сцены премьер-министр осыпал меня горькими упреками, но для меня было ясно, что они лишь ширма, прикрывающая его собственное замешательство. Он заявил мне, что по возвращении в Лондон публично обвинит меня в срыве соглашения, подымет против меня общественное мнение Англии, а также будет взывать к общественному мнению Франции. Я ограничился замечанием, что испытываю лично к нему самые дружеские чувства и, высоко ценя союз с Англией, могу только сожалеть о его теперешней позиции. Желая любой ценой пойти навстречу Америке, он поддерживает неприемлемое для Франции дело, которое к тому же чревато тревогами для всей Европы и не отвечает интересам самой Англии.
      Затем я отправился к Рузвельту. Здесь мне был оказан более искусный прием, другими словами, меня встретили дружественно, но с явно выраженной скорбью. Президент сказал мне, что он испытывает сожаление, видя, что согласие между французами не достигнуто и что ему не удалось заставить меня принять даже текст коммюнике. "В делах человеческих, - сказал он, - публике нужно преподносить драматические ситуации. Весть о вашей встрече с генералом Жиро на конференции, на которой присутствую я, а также и Черчилль, если бы эта весть к тому же сопровождалась совместной декларацией французских руководителей, даже если речь шла бы лишь о чисто теоретическом согласии, - произвела бы желаемый драматический эффект". - "Будьте спокойны, - возразил я, - коммюнике появится, хотя оно будет не Вашим".
      Вслед за тем я представил президенту своих сотрудников. Он назвал мне своих. Тут вошли Черчилль и генерал Жиро, оба со свитой - целой группой союзных военачальников и чиновников. В то время как вошедшие толпились вокруг президента, Черчилль громогласно повторил свою филиппику против меня и все свои угрозы с явным намерением хоть отчасти польстить уязвленному самолюбию Рузвельта. Однако Рузвельт сделал вид, что ничего не замечает, для контраста заговорил со мной сверхлюбезным тоном и попросил исполнить его последнюю просьбу, которой он придает большое значение: "Не согласитесь ли вы, - сказал он мне, - хотя бы сфотографироваться рядом со мной и с английским премьер-министром и вместе с генералом Жиро?" - "Охотно, ответил я, - ибо я питаю величайшее уважение к этому великому солдату". "А пойдете ли вы на то, - вскричал президент, - чтобы пожать руку генералу Жиро в нашем присутствии и перед объективом фотоаппарата?" Мой ответ был: "I shall do that for you"{45}. Тогда Рузвельт пришел в восторг и приказал вывести себя в сад, где заранее были поставлены четыре стула; мы увидели бессчетное количество фотокамер, направленных в нашу сторону, и целую плеяду репортеров, выстроившихся в несколько рядов с авторучками наготове. Четверка актеров мило заулыбалась. Обусловленное рукопожатие было продемонстрировано. Все складывалось как нельзя лучше. Америка будет удовлетворена, увидев на фотографии, что французский вопрос разрешен с помощью deus ex machina{46} в лице самого президента.
      Прежде чем покинуть Анфу, я составил краткое коммюнике и предложил Жиро подписать его - само собой разумеется, не доводя об этом до сведения союзников. "Мы увиделись. Мы беседовали... Мы подтвердили нашу веру в победу Франции, в торжество свобод человека". Мы объявляли, что между нами установлена постоянная взаимная связь. Жиро подписал. По его просьбе слова "демократические принципы", включенные сначала мною, были заменены в тексте словами "свободы человека".
      Последующие недели были для меня мучительны. После Анфы я рассчитывал отправиться в Ливию, где сражались наши войска. Но союзники воспротивились. Ссылаясь на технические трудности, они предоставили нам единственный способ покинуть пределы Анфы - на английском самолете, отправлявшемся непосредственно в Лондон. Мы возвратились в Лондон 26 января. На пресс-конференции, состоявшейся 9 февраля, я рассказал о том, что в действительности произошло в Анфе и что никак не соответствовало сведениям, распространенным англо-американскими источниками. Я без всяких церемоний раскрыл задние мысли официальных и официозных американских лиц, которые упрекали Сражающихся французов за их стремление "заниматься политикой" и рассчитывали таким образом помешать Франции вообще иметь свою политику. Поэтому, когда я снова заявил о своем намерении посетить Восток, английское правительство в марте дало мне знать, на этот раз в письменной форме, что оно отказывается предоставить мне для этого технические средства.
      Состязание между Вашингтоном и Лондоном в неблагожелательности к нам нашло свое более чем широкое отражение в прессе и радиовещании. За редкими и благородными исключениями, газеты и комментаторы в Америке и даже в самой Великобритании, казалось, не сомневались в том, что французское единение должно произойти вокруг Жиро. Почти во всех газетах и выступлениях по радио в отношении меня выносились самые суровые суждения. Некоторые говорили: "жалкая гордыня" или "несбывшиеся притязания", но большинство заявляло, что я кандидат в диктаторы, что мое окружение, кишащее фашистами и кагулярами, толкает меня на установление во Франции после освобождения личной абсолютной власти; что в противоположность мне генерал Жиро, простой солдат без всяких политических притязаний и намерений, является опорой демократии; что французский народ может довериться Рузвельту и Черчиллю, которые помешают мне поработить французов.
      Само собой разумеется, что некоторые французские эмигранты, не присоединившиеся ко мне и по этой самой причине зависевшие от иностранцев, всячески распространяли и старались внушить эти тезисы. В Америке газета "Пур ла виктуар", в Англии ежедневная газета "Франс", телеграфное агентство "Ажанс Франсез Эндепандант", журнал "Ла Франс либр" и большая часть коллектива "Французы говорят французам", вещавшего через Би-Би-Си, открыто встали на сторону Жиро. Зато органы "голлистского" толка, такие как "Вуа де ла Франс" Анри Тореса в Нью-Йрке, "Ла Марсейез" Франсуа Киллиси в Лондоне, передачи Мориса Шумана по английскому радио, крупная радиостанция Сражающейся Франции в Браззавиле, поддерживали нашу позицию.
      Надо сказать, что если союзники преподносили нам неприятности, то во Французской Африке непрерывно множились примеры дружественного к нам отношения. Движение "Комбат", объединившее "голлистов", непрестанно пополнялось их сторонниками. Рене Капитан приехал в Лондон сообщить мне об этом. Те части Леклерка, которые вошли у Гадамеса в соприкосновение с войсками Сахары, встречали у них восторженный прием, и многие заявили о своем желании вступить в ряды армии. В Нигерии, в Дагомее, в Того, в Гвинее, на Береге Слоновой Кости, в Верхней Вольте наши эмиссары теперь налаживали контакты. Но народный выбор особенно явно проявлялся в среде моряков. Большая часть экипажей военных и коммерческих судов, которые следовали из Марокко, из Западной Африки, из Алжира через американские и английские порты, воспользовались этим случаем, чтобы явиться на вербовочные пункты Сражающейся Франции. Так, борт "Ришелье", направлявшегося из Дакара в Нью-Йорк для ремонта, покинуло триста моряков, желавших служить в свободном французском флоте. Эскадренный миноносец "Фантаск", транспортное судно "Иоминг", грузовое судно "Лот", следовавшее в Америку, также не досчитались многих матросов. В шотландском порту Гринок экипажи транспортных судов "Эридан", "Вилль д'Оран", "Шамполльон", "Круа", "Меония", "Ямайк" присоединились к генералу де Голлю и потребовали, чтобы на мачтах водрузили Лотарингский крест.
      Все это раздражало Вашингтон. Тем более что по ряду признаков можно было предвидеть, что когда немецкая и итальянская армии, пока еще отделявшие войска Жиро от войск Леклерка и Лармина, будут заперты в Тунисе, военные части Северной Африки неудержимым потоком хлынут в ряды свободных французов. Американцы, опасавшиеся, что завершение африканской битвы приведет к умножению рядов "голлистов", всячески старались добиться нашего согласия на компромисс.
      Они пытались прибегнуть к политике твердой руки. В Соединенных Штатах часть моряков, покинувших стой суда, чтобы присоединиться к Сражающейся Франции, была арестована и заключена в тюрьму. На нашего делегата Адриена Тиксье и адмирала Гэйрала - главу нашей морской миссии - посыпались угрозы со стороны государственного департамента и морского министерства. В Великобритании сами англичане ограничивались пока что лишь скорбными минами, но американцы грозили всеми карами экипажам французских судов, которые прибыли из Африки, чтобы получить мои распоряжения. Дело дошло до того, что судно "Ямайк", ставшее на рейд в порту Гринок, было занято отрядом американских моряков. В Карлтон-гарденс адмирал Старк, в отчаянии оттого, что ему приходится идти против дела, которому он сочувствовал разумом и сердцем, но "связанный приказами", много раз подавал жалобы морскому комиссару Обуано{47}, Дьетельму, в чьем ведении находился торговый флот, а при случае и мне. Американская пресса и радио распространяли официальные и официозные заявления, обвиняя генерала де Голля в том, что он саботирует военные усилия и не позволяет французскому флоту выполнять его прямую задачу.
      Я действительно дал недвусмысленный приказ принимать добровольцев, считая, что нужно приветствовать их решимость, пока Алжир действует в отрыве от нас, и полагая также, что в интересах дела надо использовать моряков там, где они хотят служить, и что это гораздо разумнее, чем оттолкнуть их и тем самым породить глухое недовольство; кроме того, эта демонстрация должна была привлечь внимание мирового общественного мнения. Вместе с тем я дал указание Алжиру через посредство адмирала Фенара - главы алжирской морской миссии в Америке - заменять выбывших с военных судов моряков. Наличного состава в Северной Африке хватало, так как большое количество кораблей было потоплено в боях с союзниками. Что касается судов торгового флота, я решил лично дать им приказ возвратиться под Лотарингским крестом на место их стоянки в алжирские или марокканские порты, после того как будет зафиксировано их присоединение к нам. Принимая 11 марта адмирала Старка, я информировал его об этих распоряжениях, которые уже проводились в жизнь.
      Впрочем, Соединенные Штаты применяли к нам политику кнута и пряника. 22 февраля Сэмнер Уэллес написал Тиксье, что Рузвельт - в который раз! выражает желание, чтобы я прибыл с визитом в Вашингтон. Я - в который раз! - ответил, что готов отправиться туда. И - в который раз! - более конкретного приглашения не последовало. Надо думать, что эти мгновенно появившиеся и столь же стремительно похороненные планы играли в политике Белого дома ту же отвлекающую и магическую роль, какую приписывают морскому змею.