Но, развенчав его морально и лишив поддержки народа, от него скоро отделались бы с помощью проверенных средств: воздаяния никому не нужных почестей, все возрастающей обструкции со стороны партий и, наконец, всеобщей оппозиции под тем предлогом, будто, с одной стороны, он не в состоянии управлять страной, а с другой - метит в диктаторы. Что же до самого Лаваля, то, обеспечив приход к власти парламентариев - услуга, о которой эти последние, конечно, не забыли бы, хотя и были бы обязаны вынести ему принципиальное осуждение, - он отошел бы в сторонку, пока все не забудется и обстоятельства не изменятся в его пользу.
      Но чтобы провести такой план в жизнь, необходима была помощь со стороны самых разнородных элементов. И прежде всего требовалось участие какого-то видного деятеля, достаточно авторитетного для парламента, деятеля, известного своей оппозицией политике Петена, достаточно уважаемого за границей, иначе это трудно было бы выдать за реставрацию республиканского режима. Вполне подходящим для этой цели казался Эррио. Оставалось только уговорить его. Приходилось учитывать также то, что новая власть должна быть признана союзниками после того, как они вступят в Париж. А кроме того, надо, чтобы согласились и немцы, так как ведь их войска еще находятся в столице. И, наконец, надо получить согласие маршала, иначе оккупанты не дадут разрешения, союзники не признают такого правительства, парламентарии откажутся явиться, ну а что касается Сопротивления, то оно в любом случае с возмущением откажется признать подобную власть.
      В начале августа у Лаваля могло создаться впечатление, что он получит необходимую поддержку. Через Анфьера, друга Эррио, связанного со службами Аллена Даллеса в Берне и помогавшего американцам поддерживать контакт с председателем палаты, он выяснил, что Вашингтон отнесется благосклонно к плану, который позволит опередить или устранить де Голля. У немцев проект главы "правительства" встретил не менее благосклонное отношение. Абец{115}, Риббентроп и прочие, естественно, решили, что будет куда лучше, если после освобождения Франции в Париже окажется исполнительная власть, замаранная вишистским клеймом, а не правительство без страха и упрека. И вот, с согласия оккупантов, Лаваль едет в Марэвиль, где содержится Эррио, и уговаривает последнего отправиться вместе в Париж, чтобы созвать там парламент 1940. Петен дает понять, что он тоже готов прибыть туда.
      Должен сказать, что, несмотря на поддержку, которую, казалось бы, со всех сторон получил Лаваль, эта затея представлялась мне уже тогда отчаянным и бесперспективным шагом. Ведь если бы его попытка удалась, мне пришлось бы покориться. Но ничто, даже нажим со стороны союзников, не могло бы заставить меня признать ассамблею 1940 органом, имеющим право выступать от имени Франции. Кроме того, зная о тех силах, какие Сопротивление намеревалось привести в действие по всей стране и вызвать к жизни в Париже, я не сомневался, что затея Лаваля будет удушена в зародыше. Уже 14 июля в пригородах столицы начались внушительные демонстрации. В этот день в разных местах было поднято трехцветное знамя, люди пели "Марсельезу", ходили в улицам с криками: "Да здравствует де Голль!" А в Сантэ политические заключенные, договорившись через стены камер, вывесили во всех окнах, невзирая на возможность жесточайших репрессий, флажки, прогнали тюремщиков и на весь квартал распевали патриотические песни. 10 августа железнодорожники прекратили работу. 15 августа началась забастовка полицейских. 18 августа должны были забастовать работники почты и телеграфа. С минуты на минуту могли поступить вести о том, что начались уличные бои, и иллюзиям парламентариев неминуемо пришел бы конец.
      Однако другой план - тот, с помощью которого определенные политические элементы, участвовавшие в Сопротивлении, намеревались прийти к власти, имел, как мне представлялось, больше шансов на успех. Я знал, что эти люди хотят воспользоваться всеобщим возбуждением, возможно, даже состоянием анархии, которое вызовет борьба в столице, и попытаются захватит рычаги управления, прежде чем я успею их взять. Речь идет, конечно, о намерениях коммунистов. Если бы им удалось возглавить восстание и, следовательно, забрать в свои руки Париж, им ничего бы не стоило создать правительство де-факто, где они играли бы главенствующую роль.
      Они намеревались извлечь выгоду из неразберихи, сопутствующей боям, привлечь на свою сторону Национальный Совет Сопротивления, многие члены которого (не считая тех, кто был непосредственно подчинен им) могли прельститься обещанием власти; воспользоваться симпатиями, которые испытывали к ним многие люди, принадлежащие к разным слоям населения, в связи с теми преследованиями, каким они подвергались, теми потерями, какие они понесли, и тем мужеством, какое они проявили; они могли использовать тревогу, вызванную в народе отсутствием какой-либо реальной общественной силы, и, наконец, ведя двойную игру, афишируя свою приверженность генералу де Голлю, стать во главе восстания наподобие своеобразной Коммуны, которая провозгласит республику, восстановит порядок, возродит правосудие и, в довершение всего, будет петь только "Марсельезу" и вывешивать только трехцветные флаги. По прибытии в столицу я обнаружил бы там то "народное" правительство, оно украсило бы мое чело лавровым венком, предложило бы занять место, заранее отведенное мне в его составе, и ловушка была бы захлопнута. Ну а дальше игроки повели бы игру, чередуя дерзость с осторожностью, проникая, под прикрытием чистки, во все звенья государственного аппарата, обрабатывая общественное мнение с помощью ловкого распространения нужных сведений и постепенно избавляясь от своих первоначальных союзников, пока наконец не будет установлена так называемая диктатура пролетариата.
      То, что такого рода политические проекты возникнут по мере расширения боев, казалось мне неизбежным. То, что восстание в столице для кое-кого будет связано с попыткой учредить власть III Интернационала, было мне давно известно. И тем не менее я считал, что силы Франции должны с оружием в руках проявить себя в Париже до того, как туда вступят союзники, чтобы сам народ способствовал разгрому оккупантов, чтобы освобождение столицы носило характер военной и одновременно общенациональной операции. Вот почему я решил идти на риск и всячески поощрять восстание, не возражая против участия в нем любых элементов, способных его вызвать. Надо сказать, я чувствовал в себе достаточно сил, чтобы направить дело к благоприятному исходу. Заранее приняв соответствующие меры, подготовив своевременно вступление в город крупной французской части, я намеревался прибыть туда и сам, чтобы принять на себя энтузиазм освобожденного Парижа.
      Правительство сделало все необходимое, чтобы командование регулярными войсками, находившимися в Париже, было поручено преданным людям. Уже в июле Шарль Люизе{116}, префект Корсики, был назначен префектом полиции. После двух неудачных попыток ему наконец удалось 17 августа проникнуть в Париж, что было очень кстати, поскольку полиция как раз захватила префектуру и ему надо было приступать к исполнению своих обязанностей. А генерал Ари должен был в соответствующий момент стать во главе республиканской гвардии (которую Виши именовало парижской), полка пожарной охраны Парижа, национальной гвардии и жандармерии, - все эти части, несомненно, с восторгом встретят руководителя, назначенного де Голлем.
      Но вследствие создавшихся обстоятельств иначе обстояло дело в партизанских отрядах, возникавших в разных кварталах. Они, естественно, находились под командой начальников, которых сами выбрали из своей среды, при этом коммунисты старались, действуя порою прямо, а порою под прикрытием "Фрон насиональ", чтобы это были их люди. При назначении на более высокие посты "партия" оказывала давление через Национальный Совет Сопротивления. Военными вопросами ведал назначенный Советом комитет действия, так называемый "КОМАК", состоявший из трех членов, в число которых входили Крижель-Вальримон и Вийон{117}. Звание начальника штаба внутренних сил Сопротивления было указанным выше путем возложено на Мальрэ-Жуэнвиля, после того как немцы арестовали полковника Дежюсьё. Роль-Танги был назначен командующим вооруженными силами Иль-де-Франса. Словом, если судить по этим назначениям, казалось, что руководство сражающимися находится в руках коммунистов.
      Но это были лишь звания, отнюдь не означавшие того, что принято под ними подразумевать. По сути дела, люди, носившие их, никоим образом не осуществляли руководства операциями. Вместо того чтобы отдавать приказы и проверять их выполнение в соответствии с военными нормами, они будут действовать с помощью воззваний или индивидуальных актов, которые всегда имеют ограниченный характер. И в само деле, партизаны, численность которых достигнет самое большее 25 тысяч вооруженных людей, представляли собой отдельные группы, и каждая из них действовала не столько сообразно указаниям сверху, сколько сообразно местным условиям, не выходя за пределы своего квартала, где у нее были укрытия. К тому же, полковник де Маргерит, чрезвычайно опытный офицер, возглавлял внутренние вооруженные силы Парижа и предместий. А генералы Ревер и Блок-Дассо{118} были соответственно советниками "КОМАК'а" и "Фрон насиональ". И, наконец, Шабан-Дельмас, военный делегат правительства, прибывший в Париж 16 августа, предварительно получив в Лондоне инструкции от генерала Кенига, был в центре всего. Ловкий и проницательный, он один имел возможность поддерживать связь с заграницей, он был в курсе всех предложений и намерений, и порою ему приходилось вести долгие и мало приятные переговоры, чтобы удержать Совет и комитеты от тех или иных шагов. Кроме всего прочего, генерал де Голль и его правительство имели в Париже своего представителя.
      Эту функцию выполнял Александр Пароди. 15 августа в интересах укрепления его авторитета я назначил его министром-делегатом на еще не освобожденных территориях. Поскольку он выступал от моего имени, к его словам прислушивались. А в силу своих высоких моральных качеств добросовестности, полной незаинтересованности, абсолютной честности - он сразу стал над все этой игрою страстей. Кроме того, немало прослужив на государственной службе, он отличался еще и опытом, что придавало ему немалый престиж в условиях царившей вокруг неразберихи. Политика, которую он проводил, соответствовала его характеру: он охотно уступал в мелочах, но с мягким упорством отстаивал главное. Признавая требования идеологии и претензии отдельных лиц, он старался не допустить неприятных последствий, чтобы по прибытии в Париж я не оказался в условиях, когда в игре уже сделаны все крупные ставки. Надо сказать, что Жорж Бидо, председатель Национального Совета Сопротивления, согласовывал свои действия с Пароди и помогал избегать худшего, умело сочетая со своей стороны тактику смелых высказываний с осторожностью поступков. Что касается административных органов, то все они признавали авторитет моего представителя и тех, кого я назначил для руководства теми или иными ведомствами. Таким образом, Пароди без малейших затруднений в нужную минуту вступит в Матиньон{119}, генеральные секретари водворятся в министерствах; Люизе, префект полиции, вступит во владение площадью Бюсьер, а Флюре, префект департамента Сена, сядет в кресло, которое прежде занимал Буффе. Правительственный аппарат, созданный заранее еще в Алжире, тотчас расставит свои вехи по Парижу, как раньше он расставил их во владениях Франции.
      Восемнадцатого августа во второй половине дня я вылетел из Алжира на моем обычном самолете, который вел Мармье. Генерал Жюэн и часть сопровождавших меня лиц следовали за мной на "летающей крепости", которую американцы усиленно нам рекомендовали на том основании, что-де экипаж хорошо знает трассу и местность, куда предстоит лететь. Первый этап Касабланка. Я намеревался вылететь оттуда в ту же ночь, чтобы на следующий день высадиться в Мопертюи, близ Сен-Ло. Но в механизмах "летающей крепости" по дороге произошли неполадки, которые необходимо было устранить. Кроме того, миссии союзников, ссылаясь на существование проходов и на правила воздушного передвижения, настаивали на том, чтобы мы сделали посадку в Гибралтаре, прежде чем лететь вдоль берегов Испании и Франции. Это означало день задержки.
      Девятнадцатого я вылетел из Касабланки. Значительные толпы народа выстроились вдоль улиц, по которым я проезжал к аэродрому. Лица у всех были напряженные: люди явно догадывались о цели моего путешествия, хотя она и держалась в секрете. Ни приветствий, ни возгласов "Браво!", но все шапки сняты, все машут руками, смотрят не отрывая глаз. Это пылкое и в то же время молчаливое приветствие было для меня как бы доказательством той поддержки, которую толпа готова оказать мне в решающий момент. Я был взволнован. Генеральный резидент, сидевший рядом, был волнован не меньше меня. "Какая участь уготована вам!" - сказал мне Габриэль Пюо.
      В Гибралтаре, пока мы обедали у губернатора, явились офицеры союзников и заявили, что "летающая крепость" не может вылететь, да и на моем самолете "Локхид" небезопасно появиться без эскорта в небе Нормандии, поскольку он никак не вооружен; словом, самое благоразумное - отложить мой отъезд. Не подвергая сомнению искренность побуждений, которые заставили их дать мне такой совет, я, однако, почел за благо ему не следовать. В намеченный час я вылетел на борту моего самолета. Вскоре вылетела и "летающая крепость". В воскресенье, 20 августа, около 8 часов я приземлился в Мопертюи.
      Меня встречал Кениг, а также Куле, комиссар республики в Нормандии, и офицер, присланный Эйзенхауэром. Прежде всего я поехал в штаб главнокомандующего союзными войсками. По дороге Кениг обрисовал мне положение в Париже, о котором он знал из сообщений Пароди, Шабан-Дельмаса, Люизе и из донесений, привезенных нарочными. Таким образом я узнал, что полиция, бастовавшая уже три дня на заре 19 августа заняла префектуру и открыла огонь по немцам; что почти всюду партизанские отряды делают то же самое; что здания министерств находятся в руках отрядов, сформированных нашей делегацией; что силы Сопротивления - порой не без боя - занимают мэрии в городе и предместьях, как это было, например, в Мотрей и позже в Нейи; что противник, занятый эвакуацией своих учреждений, до сих пор не оказывал серьезного сопротивления, но что колонны его войск должны скоро пройти через Париж, а потому можно в любую минуту ждать репрессий. Что же до политического положения, то Лаваль, как видно, ничего не сумел достичь, а в Виши со дня на день ждали увоза маршала немцами.
      Эйзенхауэр, выслушав мои поздравления по поводу блестящих успехов союзных войск, обрисовал мне обстановку. 3-я армия Паттона, преследуя, во главе армейской группировки Брэдли, противника, двумя колоннами перейдет через Сену. Одна из этих колонн, продвигаясь севернее Парижа, подойдет к Манту.
      Другая, продвигаясь южнее Парижа, достигнет Мелёна. В тылу Паттона генерал Ходжес, командующий 1-й американской армией, произведет перегруппировку сил, закончивших очистку от неприятеля района Орны. Левее Брэдли армейская группировка Монтгомери, тесня упорно сопротивляющихся немцев, медленно продвигается к Руану. Но справа - пусто, и Эйзенхауэр решил воспользоваться этим и двинуть Паттона в Лотарингию: пусть забирается подальше, насколько позволит подвоз горючего. Наконец, с юга подойдут армии Делаттра и Пэтча и вольются в общий ансамбль. План главнокомандующего показался мне вполне логичным, за исключением одного обстоятельства, которое меня крайне беспокоило: никто не шел на Париж.
      Я высказал Эйзенхауэру свое удивление и тревогу по этому поводу.
      "С точки зрения стратегической, - сказал я, - мне не совсем понятно, почему вы, переправившись через Сену в Мелёне, Манте, Руане - словом, в нескольких местах, не собираетесь переправляться через нее в Париж. К тому же это центр всех коммуникаций, которые впоследствии вам понадобятся и которые важно как можно скорее восстановить. Если бы речь шла о любом другом месте, а не о столице Франции, вам было бы не обязательно считаться с мои мнением, так как, естественно, всеми операциями руководите вы. Но в участи Парижа существенно заинтересовано французское правительство. Поэтому я вынужден вмешаться и просить вас направить туда войска. Само собой разумеется, что в первую очередь туда должна быть направлена 2-я французская бронетанковая дивизия".
      Эйзенхауэр не сумел скрыть своего замешательства. У меня было такое ощущение, что в глубине души он разделял мою точку зрения и с радостью послал бы Леклерка в Париж, но по причинам не только стратегического порядка пока не мог этого сделать. Словом, он объяснил мне это промедление тем обстоятельством, что сражение в столице может привести к серьезным разрушениям и к большим жертвам среди населения. Однако он ничего не мог мне возразить, когда я заметил, что тактика выжидания была бы вполне оправданной, если бы в Париже ничего не происходило, но сейчас она не может считаться приемлемой, коль скоро патриоты уже сражаются там с противником и это может привести к возникновению всякого рода волнений. Он сказал мне только что "силы Сопротивления слишком рано завязали бои". - "Почему слишком рано? - спросил я. - Ведь ваши войска уже подошли к Сене". В итоге беседы главнокомандующий заверил меня, что скоро даст приказ о наступлении на Париж, хотя он еще и не может назвать точной даты, и что операцию эту будет проводить дивизия Леклерка. Я принял к сведению его обещание, добавив, однако, что считаю это делом общенационального значения, а потому, если главнокомандующий союзными войсками будет слишком медлить, готов сам направить в Париж 2-ю бронетанковую дивизию.
      Неопределенность заверений Эйзенхауэра навела меня на мысль, что у военного командования в известной мере связаны руки политическими происками Лаваля, на которые благосклонно смотрел Рузвельт и для успеха которых необходимо было уберечь Париж от потрясений. Этим планам Сопротивление, несомненно, положило конец, начав бои. Но должно было пройти еще какое-то время, прежде чем Вашингтон согласится это признать. Мои догадки подтвердились, когда я узнал, что дивизия Леклерка, дотоле находившаяся при армии Паттона, три дня назад была придана армии Ходжеса, поставлена в непосредственную зависимость от генерала Джероу, командующего 5-м американским корпусом, и содержится под Аржантаном, точно боятся, как бы она сама не двинулась к Эйфелевой башне. Кроме того, я выяснил, что знаменитое соглашение о взаимоотношениях союзных войск и французской администрации, хотя оно было заключено уже несколько недель назад между Алжиром, Вашингтоном и Лондоном, до сих пор не подписано Кенигом и Эйзенхауэром, так как последний еще не получил на это полномочий. Чем еще можно было объяснить эту задержку, как не великими интригами, которые удерживали Белый дом от принятия решения? Когда Жюэн прибыл в ставку главнокомандующего, он пришел в результате своих наблюдений к тем же выводам, что и я.
      В момент наиболее блистательных успехов союзных армий, когда американские войска проявляли доблесть, заслуживающую всяческой похвалы, такое явное упрямство политических деятелей Вашингтона чрезвычайно огорчало меня. Но награда была недалеко. Огромная волна всеобщего энтузиазма и волнения подхватила меня, когда я вступил в Шербур, и через Кутанс, Авранш, Фужер пронесла до Ренна. Среди развалин разрушенных городов и стертых с лица земли деревень жители собирались на моем пути, бурно проявляя свои чувства. Во всех уцелевших окнах были вывешены флаги и знамена. Сохранившиеся колокола звонили вовсю. Улицы, изрытые воронками, украсились цветами и сразу приняли праздничный вид. Мэры произносили прочувствованные речи, заканчивавшиеся рыданиями. Затем я говорил несколько слов, но это были не слова жалости, в которой никто не нуждался, а слова надежды и гордости, которые заканчивались "Марсельезой" - ее пела со мной вся толпа. Контраст между пылкостью душ и царящим вокруг опустошением поистине хватал за сердце! Но довольно об этом! Франция должна жить, раз она умеет переносить страдания!
      Вечером в сопровождении Андре Ле Трокера, министра-делегата на освобожденных территориях, генералов Жюэна и Кенига, а также Гастона Палевского я прибыл в префектуру Ренна. Виктор Ле Горже, комиссар республики в Бретани, Бернар Корню-Жантий, префект департамента Иль и Вилен, генерал Аллар, командующий военным округом, представили мне своих подчиненных. Административная жизнь неуклонно возрождалась. Так же как и традиция. Я направился в ратушу, где мэр города Ив Миллон, окруженный членами муниципалитета, своими соратниками по движению Сопротивления и видными горожанами, попросил меня вновь открыть золотую книгу столицы Бретани, чтобы связать цепь времен. Под дождем, в наступающих сумерках я выступил перед толпой, собравшейся возле здания ратуши.
      На следующий день, 21 августа, посыпались новости из Парижа. Я узнал, в частности, об окончательном крахе попытки Лаваля. Эдуард Эррио, предупрежденный представителями Сопротивления, почувствовал, что надвигается буря, и, видя растерянность вишистских министров, высших парижских чиновников и немецкого посла, не дал уговорить себя и отказался созвать т.н. "национальную ассамблею". Кроме того, встречи с парламентариями, в частности с Анатолем де Монзи, показали ему, что эти последние, находясь под впечатлением трагических и столь близко их касающихся событий, как убийство Жоржа Манделя, Жана Зей, Мориса Сарро милицией Дарнана, а также расстрел Филиппа Анрио группой Сопротивления, отнюдь не жаждали собираться в чреватой опасностями атмосфере Парижа. В свою очередь маршал, тщательно взвесив все, понял, что такой путь ни к чему не приведет и отказался прибыть в столицу. И, наконец, Гитлер, раздраженный этой интригой, указывавшей на то, что уже строятся планы в расчете на его крах, решил положить этому конец, предписал перевести Лаваля вместе с его "правительством" в Нанси и отдал приказ, чтобы Петен - добровольно или насильно - последовал за ними. Что же до председателя палаты, то его вернули в Марэвиль. Итак, 18 августа Лаваль, Эррио и Абец в последний раз встретились за прощальным завтраком во дворце Матиньон. 20 августа маршал был увезен немцами из Виши.
      Так канула в лету последняя комбинация Лаваля. До самого конца он вел борьбу, которая - этого не могла скрыть вся его ловкость - была преступной. Склонный по натуре, да и приученный режимом рассматривать все с низменной точки зрения, Лаваль считал, что, как бы ни обернулись дела, важно быть у власти; что при наличии известной изворотливости можно выйти из любого положения, что нет такого события, которое нельзя было бы обратить себе на пользу, и нет таких людей, которых нельзя было бы сделать послушным орудием в своих руках. В разразившейся над Францией катастрофе он увидел не только бедствие для своей страны, но и возможность схватить бразды правления и применить в широком масштабе свое умение идти на сговор с кем угодно. Но победоносная Германия была не тем партнером, с которым можно о чем-либо договориться. Для того, чтобы поле деятельности все же открылось перед Пьером Лавалем, надо было принять как должное все бедствия Франции. И он их принял. Он решил, что можно извлечь выгоду и из самого страшного, пойти даже на порабощение страны, на сговор с захватчиками, козырнуть ужасающими репрессиями. Во имя проведения своей политики он пожертвовал честью страны, независимостью государства, национальной гордостью. И вдруг все это возродилось и стало во весь голос заявлять о себе по мере того, как слабел враг.
      Лаваль сделал свою ставку. И проиграл. У него достало мужества признать, что он несет ответственность за случившееся. В своем правительстве, применяя для поддержания того, что невозможно было поддержать, всю присущую ему хитрость и все упрямство, он, конечно, пытался служить своей стране. Не будем лишать его этого! В годину бедствий даже те немногочисленные французы, которые избрали для себя путь грязи, не отреклись от родины. Это было свидетельством уважения, оказанного Франции теми ее сынами, "которые столько нагрешили". К тому же это оставляло лазейку для помилования.
      Ликвидация Виши совпала с развертыванием боев в столице. Донесения, поступившие во время моего кратковременного пребывания в Ренне, лишь усиливали мое желание поскорее увидеть конец кризиса. Правда, немецкое командование - по причинам, пока еще неясным, - казалось, не хотело доводить дело до крайностей. Но эта пассивность могла неожиданно смениться жесточайшими репрессиями. Кроме того, мне было невыносимо сознавать, что враг может пробыть в городе хотя бы один лишний день, когда под рукой есть силы, чтобы его оттуда изгнать. И, наконец, я вовсе не хотел, чтобы в результате волнений в столице возникла анархия. Из доклада Пьера Минэ, ведавшего снабжением Парижа, явствовало, что положение с продовольствием в городе критическое. Столица, на протяжении нескольких недель отрезанная от всей страны, была фактически обречена на голод. Минэ сообщал, что в некоторых местах начали громить последние склады продовольствия и магазины и что, если полиция не приступит к исполнению своих обязанностей, следует ожидать самых серьезных беспорядков. Тем не менее и в этот день, который уже подходил к концу, союзное командование не дало генералу Леклерку приказа начать наступление.
      Из Ренна я написал генералу Эйзенхауэру; я сообщил ему о том, что мне стало известно о положении в Париже, и просил поскорее двинуть на город французские и союзные войска, указав, к каким серьезным последствиям - даже в плане военных операций - может привести возникновение беспорядков в столице. 22 августа Кениг вручил ему мое письмо с соответствующими добавлениями от себя, затем вернулся в Лондон, откуда ему легче было поддерживать связь с Сопротивлением, чем из нашего передвижного лагеря. Жюэн со своей стороны поехал к генералу Паттону, который преследовал немцев на главном направлении. Я сам тоже выехал из Ренна, предварительно удостоверившись, что комиссар республики, реквизировав грузовики и мобилизовав шоферов, может приступить к отправке продовольствия в Париж. Через Алансон, взволнованный, весь расцвеченный флагами, я сначала направился в Лаваль.
      По прибытии в префектуру, где меня встретил комиссар республики Мишель Дебре{120}, я принял офицера с письмом от генерала Леклерка. Последний сообщал мне, что он до сих пор не получил указаний относительно предстоящей ему миссии и что он по собственной инициативе послал для связи с Парижем авангард под командованием майора Гильбона. Я поспешил одобрить его действия, не преминув упомянуть, что Эйзенхауэр обещал мне двинуть его на Париж, что Кениг именно для этой цели находится при главнокомандующем, что туда выехал и Жюэн и, наконец, что я рассчитываю завтра видеть его самого, Леклерка, чтобы лично дать ему соответствующие инструкции. Я узнал вскоре, что в ту самую минуту, когда я писал Леклерку, генерал Джероу отчитывал его за то, что он направил отряд в Париж, и предписал ему немедленно отозвать обратно майора Гильбона.
      И вот, наконец, через несколько часов после того, как он прочел мое письмо, генерал Эйзенхауэр отдал приказ направить на Париж 2-ю бронетанковую дивизию. Надо сказать, что сведения, которые почти непрерывно поступали из столицы - в частности, те, что сообщали генералу Брэдли{121} Кокто и доктор Моно, - подтверждали правильность моего вмешательства. А кроме того, Генеральный штаб уже знал, чем кончилась попытка Лаваля. Всю эту ночь, в течение которой Леклерк готовился к выступлению, я получал в префектуре Ле-Мана донесения, говорившие о том, что в Париже события развертываются со стремительной быстротой.
      Я узнал таким образом, что 20 августа утром ратуша была занята отрядом французской полиции под командой Ролан-Прэи Лео Амона. Префект департамента Сены Флюре готовился приступить к исполнению своих обязанностей. Но меня уведомили также, что Парода и Шабан-Дельмас, с одной стороны, и большинство Совета Сопротивления, с другой, предупрежденные американскими и английскими агентами о том, что пройдет немало времени - говорили даже, будто не одна неделя, - прежде чем союзные войска вступят в столицу, зная, сколь плохо вооружены партизаны по сравнению с 20 тысячами солдат, 80 танками, 60 пушками, 60 самолетами, которыми располагает немецкий гарнизон, и желая спасти мосты через Сену, об уничтожении которых распорядился Гитлер, а также избавить от гибели политических заключенных и военнопленных, решили согласиться на предложения Нордлинга, генерального консула Швеции, и через его посредство заключить перемирие с генералом фон Хольтицем{122}, командующим немецкими войсками в Париже и пригородах.
      Эта новость, должен признаться, произвела на меня весьма неприятное впечатление, тем более, что военная обстановка в ту минуту, когда я узнал о заключении перемирия, отнюдь не вынуждала к такой мере, поскольку генерал Леклерк уже двинулся к столице. Однако 23 августа утром, выезжая из Ле-Мана, я узнал, что перемирие было встречено в штыки большинством бойцов Сопротивления и соблюдалось лишь частично: правда, на этом выиграли Пароди и Ролан-Прэ, которых немцы задержали на Сен-Жерменском бульваре и отпустили на свободу после того, как их принял сам Хольтиц. Кроме того, мне сообщили, что вечером 21 августа возобновились бои, что префектуры, министерства, мэрии по-прежнему находятся в наших руках, что парижане повсюду воздвигают баррикады и что немецкий генерал, продолжая решительно оборонять свои опорные пункты, не приступает, однако, к репрессиям. Чем была вызвана такая деликатность - боязнью завтрашнего дня, желанием уберечь Париж или договоренностью с союзниками, агенты которых проникли даже в его Генеральный штаб, после того как гестапо покинуло столицу? Я не мог этого понять, но я был убежден, что помощь в любом случае подоспеет вовремя.
      В этом никто не сомневался на всем пути моего следования 23 августа. Проезжая между двумя рядами трепещущих на ветру знамен, под которыми стояли люди и кричали: "Да здравствует де Голль!" - я чувствовал, как меня подхватывает волна радости. В Фертэ-Бернаре, в Ножан-ле-Ротру, в Шартре, как и во всех городах и деревнях, через которые я проезжал, мне приходилось останавливаться, принимать дань уважения всех этих людей и выступать перед ними от имени возрожденной Франции. Во второй половине дня, обогнав колонны 2-й бронетанковой дивизии, я прибыл в замок Рамбуйе. В дороге я получил записку от генерала Леклерка, который сообщал, что встретится со мной в городе. Я немедленно вызвал его к себе.
      План атаки у него был готов, основная масса его дивизии, выступившая из Аржантана, подойдет, правда, лишь к ночи, но передовые ее части уже вышли на линию Атис-Монс - Палезо - Туссю-ле-Нобль - Трапп и вступили в соприкосновение с хорошо окопавшимся, исполненным решимости противником.