Рузвельт рисует мне свои планы. Я слушаю его и думаю: "Как это характерно для людей: идеализм прикрывает стремление к могуществу". Президент, впрочем, вовсе не излагает свои мысли, как профессор, развивающий определенные положения, или как политик, разжигающий страсти и корыстные интересы. Он рисует легкими, тонкими штрихами, рисует так хорошо, что трудно решительно возражать этому художнику, этому соблазнителю. Однако я отвечаю ему, что, по моему разумению, такой план может угрожать Западу большими опасностями.
      Рузвельт считает Западную Европу величиной второстепенной, а разве этим он не подрывает то дело, которому хочет служить, дело цивилизации? Неужели для того, чтобы привлечь на свою сторону Советы, необходимо будет в ущерб польским, прибалтийским, дунайским, балканским странам дать Советской России преимущества, угрожающие общему равновесию? Кто поручится, что Китай, пройдя через тяжелые испытания, в которых выковывается его национализм, останется таким, каков он есть сейчас? Я первый говорю и думаю, что державы, владеющие колониями, должны отказаться от прямого управления ими и устанавливать там режим ассоциации, но разве не является истиной, что освободительное движение нельзя направлять против этих держав, иначе оно вызовет в неорганизованных массах ненависть к иностранцам и анархию, опасную для всего мира.
      "Нужно возродить Запад, - сказал я президенту Рузвельту. - Если он оправится, весь остальной мир волей-неволей возьмет его за образец. И Западная Европа, несмотря на существующие в ней раздоры, чрезвычайно важна для Запада. Что в нем заменит доблесть, силу, сияние культуры древних народов? Это прежде всего верно в отношении Франции, а ведь из всех великих европейских наций одна она была, есть и всегда будет вашей союзницей. Я знаю, что вы готовитесь оказать ей материальную помощь, драгоценную для нее. Но ей надо также, чтобы восстановилась ее сила в сфере политики, вернулась ее вера в себя, а следовательно, и ее роль. Как же это возможно, если ее держат вне великих, мировых решений, если она потеряет свои африканские и азиатские владения, если война будет завершена таким образом, что внушит ей психологию побежденных?"
      Рузвельту, с его глубоким умом, понятны эти соображения. К тому же он питает к Франции, о которой в своей время составил себе представление, поистине нежную любовь. Но именно из-за этой сердечной склонности у него в глубине души таится разочарование и гнев на то, что поражение Франции не так уж сильно потрясло многих французов - в частности, с кем он был знаком лично. Он сказал мне об этом очень просто. Что касается будущего Франции, он мало верит разговорам об обновлении нашего режима. Он с горечью описывал мне, какое тяжелое чувство вызывала у него картина политического развала, которую он наблюдал в нашей стране. "Знаете, я иной раз не мог вспомнить имени того или иного эпизодического главы французского правительства, сказал мне президент Соединенных Штатов. - Вот теперь вы у нас в гостях, и вы видите, как приветливо вас встречает моя страна. Но усидите ли вы на своем месте, когда трагедия завершится?"
      Было бы легко, но и бесполезно напоминать Рузвельту, что сознательная обособленность Америки сыграла немалую роль в нашем упадке духа после Первой мировой войны, а затем и в превратностях судеб нашей страны в начале Второй мировой войны. Я мог бы также указать ему, что его позиция в отношении генерала де Голля и Сражающейся Франции очень способствовала настроениям аттантизма, которых придерживается значительная часть нашей элиты, и эта позиция Рузвельта заранее благоприятствует возврату французской нации к тому самому сумбуру в политике, который он справедливо осуждает.
      Слушая американского президента, я окончательно убедился, что в деловых отношениях между двумя государствами логика и чувство значат очень мало в сравнении с реальной силой, что здесь ценится тот, кто может схватить и удержать захваченное; и если Франция хочет занять прежнее свое положение, она должна рассчитывать только на самое себя. Я поделился своей мыслью с Рузвельтом. Он улыбнулся и в заключение нашего разговора заметил: "Мы сделаем все, что сможем. Но кто же лучше самого французского народа может служить Франции? В этом уж никто его заменить не в состоянии".
      Беседы наши кончились. Они происходили в кабинете Рузвельта, около стола, загроможденного множеством диковинных вещей: сувенирами, значками, фетишами, которые приносят счастье. Я прощаюсь и ухожу. Президент, которого везут в кресле, немного провожает меня. На галерее открыта дверь. "Вон там мой бассейн. Я в нем плаваю", - говорил Рузвельт, словно бросая вызов своему недугу. Перед отъездом из Вашингтона я попросил передать ему маленькую подводную лодку, чудо механики, которое создали в арсенале Бизерты. Он тепло поблагодарил меня в коротком письме и прислал мне свою фотографию: "Генералу де Голлю, моему другу".
      Позднее, однако, некий аноним направил мне фотокопию письма, которое Рузвельт написал через неделю после моего отъезда члену Конгресса Джозефу Кларку Болдуину. Президент туманно упоминает в своем письме о каких-то неведомых мне переговорах Америки, касающихся французского предприятия "Трансатлантическая генеральная компания", и предупреждает адресата, что я об этом ничего не должен знать: пусть будут осторожны, ведь если де Голль окажется в курсе дела, то непременно отстранит директора компании. В этом письме Рузвельт дает также оценку моей особе и нашим с ним беседам. "Я и де Голль, - пишет он, - лишь в общих чертах рассмотрели современные темы. Однако более подробно мы коснулись будущего Франции, ее колоний, обеспечения мира и т.п. Когда речь идет о проблемах будущего, он кажется весьма "сговорчивым", лишь бы с Францией общались как с мировой величиной. Он очень чувствителен ко всему, что касается престижа Франции, но я думаю, что он просто эгоистичен". Мне так и не придется узнать, считал ли Франклин Рузвельт, что в делах, касающихся Франции, Шарль де Голль был эгоистичен в интересах Франции или в собственных своих интересах.
      10 июля я был проездом в Нью-Йорке, очень недолго. Чтобы не давать поводов к народным манифестациям, которые за три месяца до президентских выборов могли показаться направленными против прежней политики президента, решено было, что мне надо поменьше показываться публике. Тем более что губернатор Нью-Йорка Дьюи тоже являлся кандидатом в президенты, советником Рузвельта на выборах. Тем не менее мэр города Фиорелло Лагардиа, исполненный кипучих дружеских чувств к Франции, принял меня с большой помпой в городскому ратуше, и возле нее было большое стечение народа. Затем мы с мэром совершили поездку по городу. Я возложил Лотарингский крест на памятник Лафайету. Я посетил наше генеральное консульство, которым руководил Герен де Бомон. Затем я отправился в общество "France for ever"{99}, объединяющее большое число французов и американцев, поддерживавших нашу борьбу; Анри Торрес выступал там с приветственным словом, в котором выражал чувства всех членов общества. В Уоллдорф-Астория собралась французская колония Нью-Йорка и делегаты, прибывшие из других районов. Я приехал к ним. Среди собравшихся французов многие до сих пор относились к генералу де Голлю весьма сдержанно; некоторые даже усердно критиковали его и, более того, - оскорбляли. Но в этот вечер я был встречен необыкновенно тепло - как видно, все разногласия исчезли. Все доказывало, что в великом споре, предметом которого была Франция, победа решительно склонялась на ее сторону.
      Мы убедились в этом и в Канаде, где людям так хотелось дать нам доказательство своего единодушия с нами. Прежде всего мы направились в город Квебек, и там я почувствовал, что меня затопляет волна гордости за французов. Но вскоре ее захлестнула волна неутешительной скорби, и обе они нахлынули из далеких времен истории. Затем мы в сопровождении посла генерала Ванье направились в Оттаву. На аэродроме нас встретил премьер-министр Меккензи Кинг. Мне было приятно вновь увидеть этого достойного, сильного и простого человека - главу правительства, который отдал делу служения свободе весь свой авторитет и опыт.
      Канада пошла за ним, и заслуга ее тем более велика, что население страны состоит из двух народов, сосуществующих, но не смешивающихся, и тем более, что война идет далеко от Канады и ее интересы прямо тут не затронуты.
      Под воздействием своего правительства страна теперь развернула мощные военные усилия. Канада выставила многочисленные контингента, отличающиеся высокими боевыми качествами; дала большие войсковые соединения, экипажи кораблей, включенные в английский флот, эскадрильи самолетов, вошедшие в состав английских военно-воздушных сил. Значительная часть военных материалов союзников производится в Канаде. Даже лаборатории и заводы Канады привлечены к научным исследованиям и практическим опытам, которые вскоре должны были привести к изготовлению атомной бомбы. Мне сделали секретный отчет о выдающихся достижениях французских ученых Пьера Оже{100}, Жюля Герона{101} и Бертрана Гольдсмидта{102}, которые с моего разрешения включились в союзные группы, посвятившие себя этой работе, достойной Апокалипсиса. Но в сравнении с тем, что происходило во время Первой мировой войны, действия Канады носят на этот раз национальный характер. Для государства и для народа такая самостоятельность как бы является новой ступенью развития, что вызывает чувство гордости у министров, депутатов парламента, чиновников и всех граждан. Мне сказал об этом Меккензи Кинг, а затем и его главный коллега Луи Сен-Лоран, причем мне было ясно сказано о намерении Канады по возможности помочь восстановлению Франции.
      Во время моего пребывания в Канаде я был гостем графа Этлона, канадского генерал-губернатора, и его супруги принцессы Алисы, тетки короля Георга VI. они принимали меня с незабываемым радушием, приглашали к себе многих видных лиц, для того чтобы представить их мне. Много часов заняли официальные беседы, аудиенции, которые я должен был давать, торжественная церемония у памятника гражданам Оттавы, погибшим в Первую мировую войну, инспекционная поездка к французским летчикам, которые проходили обучение в окрестностях города, обед, устроенный в мою честь канадским правительством, пресс-конференция, речь - все-таки пришлось произнести одну - в ответ на приветствие Сен-Лорана. Я произнес эту речь перед депутатами парламента, перед министрами, высшими должностными лицами и дипломатическим корпусом. Говоря о том, какое должно иметь значение для дела мира, который уже близится, международное сотрудничество, особенно сотрудничество на Западе, я указал, что моя страна тоже хочет внести свой вклад в общую сокровищницу, и закончил свое выступление следующими словами: "Франция убеждена, что рядом с нею и вместе с нею будут все народы, верящие в нее. Она убеждена, что среди них прежде всего будет Канада".
      12 июля я прибыл в Монреаль и был взволнован восторженной встречей, которую там оказали мне. После приема в городской ратуше и возложения венков у двух памятников жертвам войны - канадцам и французам - я выступил с речью перед огромной толпой, собравшейся в сквере Доминион и на прилегающих к нему улицах. Адемар Рейно, мэр города, крикнул своим согражданам: "Покажите генералу де Голлю, что Монреаль - второй французский город в мире!" Никакими словами не описать ту бурю ликования, те шумные приветствия, которые раздавались со всех сторон. Вечером самолет унес нас из Канады. 13 июля мы уже были в Алжире.
      И тут я получил текст декларации, опубликованной накануне американским правительством. "Соединенные Штаты, - говорилось в ней, - признают, что Французский комитет национального освобождения имеет право осуществлять административное управление Францией". Тотчас же государственный департамент повел переговоры с Оппено и Альфаном относительно соглашения об административном сотрудничестве на освобожденной территории. Иден и Вьено со своей стороны выработали удовлетворительные условия сотрудничества. В начале августа Алжир, Вашингтон и Лондон пришли к согласию относительно редакции соглашения.
      То, что было принято, удивительно походило на то, что мы предлагали год назад. Временное правительство Французской республики - в соглашении было употреблено именно это наименование. Без всяких оговорок указывалось, что только оно одно является государственной властью, что лишь оно одно создает необходимые органы для связи с союзными войсками, что лишь оно одно может предоставлять в распоряжение военного командования службы, которые командование затребует; что во Франции лишь оно одно имеет право выпускать деньги и снабжать ими в обмен на фунты стерлингов и доллары американские и английские войска, находящиеся на французской территории.
      Пусть развертывается великая битва за Францию! Пусть союзные армии бок о бок с нашей армией и при содействии наших внутренних сил двинутся из Нормандии на Париж и пойдут по долине Роны, вверх по течению реки! Пусть от Северного до Средиземного моря, от Атлантического океана до Рейна будет освобождена нация, которую за полторы тысячи лет никакие бури, даже та, что бушует ныне, не могли лишить суверенитета и вырвать из ее рук последнее оружие. Мы возвратим Франции независимость, империю и шпагу.
      Глава седьмая.
      Сражение
      Как коротка была шпага Франции в тот момент, когда союзники ринулись на штурм Европы! Еще никогда наша страна при столь серьезных обстоятельствах не располагала такими ограниченными вооруженными силами. Людей, боровшихся теперь за освобождение Родины, охватывала грусть, когда они вспоминали о былой силе Франции. Но еще никогда ее армия не обладала такими высокими качествами. Возрождение ее было тем более замечательно, что она поднялась из бездны унижения.
      За четырнадцать веков военная мощь стала второй натурой Франции. Хотя наша страна не раз пренебрегала заботами о своей обороне, не ценила своих солдат, проигрывала сражения, тем не менее она все времена представала как страна, способная на величайшие ратные дела. Превратности ее судьбы в современную эпоху правила этого не изменили. Как ни были мы ослаблены после наполеоновской эпопеи, каким ни было для нас жестоким ударом поражение 1870, мы сохранили психологию и способность к действию, свойственные сильным народам. В 1918 победа была главным образом делом наших рук, мы пришли к ней сами и вели за собою других. И, разумеется, мы полагали, что наша армия на голову выше всех армий на свете, наш флот одни из лучших, наша авиация превосходна, наши генералы самые даровитые.
      Не удивительно, что катастрофа 1940 и последовавшее за нею унижение многим показались чудовищным, непоправимым бедствием. Вдруг рухнуло то представление, которое французы имели о самих себе, и исторически сложившееся мнение о них всего мира. И если бы Франция не восстановила свою боеспособность, для нее не было бы никакой возможности восстановить свое достоинство ни в своих собственных глазах, ни в глазах других. И ничто так не помогло ей возродить свое единство и свой престиж, как тот поразительный факт, что она сумела найти в едва собранных под ее власть заморских территориях и в угнетенной метрополии достаточно веры в нее и достаточно воинской доблести, чтобы вновь выковать армию, которая сражалась очень хорошо - честное елово! После Седана и Дюнкерка, капитуляции в Ретонде и капитуляции Виши в Турине, после полной готовности Виши примириться с военным поражением, после порабощения государства - какой поразительный поворот: наши вооруженные силы приняли серьезное участие в завоевании победы, дрались блестяще в то время, когда враг захватил почти всю нашу страну, держал в плену два миллиона французов, когда "законное" правительство с особенным усердием карало борцов за свободу родины.
      В Африке имелось достаточно мужчин призывного возраста, так что нам как будто и нетрудно было набрать контингент для формирования действующей армии. Однако возможности наши оказались тут ограниченными. Мы могли взять из коренного населения Алжира, Марокко, Туниса, Черной Африки, Мадагаскара сколько угодно солдат, но число офицеров постоянного состава или резервистов было, наоборот, весьма ограничено. В основном только французы по происхождению составляли эти категории, необходимые для формирования крупных воинских частей. Однако французов в этих владениях насчитывалось всего лишь 1200 тысяч душ. Правда, мобилизовав все призывные годы, вплоть до 1918, мы получили 116 тысяч человек. Это было не мало, если учесть, что многие французы (и притом самые лучшие элементы) были необходимы в областях административной, экономической, поддержания общественного порядка и что много солдат с 1940 находились в немецком плену. Правда, "Свободная Франция" привела 15 тысяч молодых французов; Корсика дала 13 тысяч солдат; 12 тысяч юношей бежали из Франции через Испанию и пробрались к нам; 6 тысяч женщин и девушек вступили в различные наши службы. Правда, призывники спешили встать в ряды армии. И несмотря на все это, для набора командного состава и специалистов мы располагали недостаточными людскими ресурсами.
      Надо добавить, что американцы, снабжавшие нас оружием, снаряжением и обмундированием, ставили условием, чтобы мы приняли их собственные правила организации армии. В отношении контингентов в них полагалось щедро выделять людей для всякого рода служб и иметь многочисленные летучие отряды для восполнения потерь. По их правилам, действия боевых частей должны опираться на богато оснащенные тылы. Они соглашались вооружить французские дивизии лишь после проверки, которая должна был показать, что боевым частям приданы соответствующие службы тыла, укомплектованные многочисленным и квалифицированным людским составом. А наши войска в Африке, привыкшие жить в трудных условиях, считали расточительством выделять столько народу в парки, склады, обозы и мастерские. Из-за этого происходили частые и иной раз неприятные споры между главным штабом союзников и нашим штабом, и все-таки французам приходилось с болью в сердце раздроблять прекрасные полки, чтобы сформировать из них вспомогательные подразделения.
      Генерал Жиро первый не желал с этим примириться. Услышав на конференции в Анфе, как Рузвельт обещает, что Соединенные Штаты дадут снаряжение для любого количества воинских частей, которое нам удастся сформировать, он понадеялся, что будет иметь возможность обмундировать и снарядить четырнадцать французских дивизий, и собирался выделить немногочисленные службы тыла. И как же он был огорчен, как возмущался, когда иностранные контролеры, прежде чем распределить долгожданные военные материалы, потребовали, чтобы полностью были укомплектованы вспомогательные службы и, значит, соответственно уменьшены строевые части. А кроме того, нам необходимо было держать на наших африканских территориях хотя бы минимальное количество войск, охраняющих наш суверенитет. И, наконец, две бригады мы зарезервировали для отправки их при первой возможности в Индокитай. Охранные войска и две эти бригады были оснащены французским оружием, и структура их от американской схемы не зависела. Но они поглощали наши кадры, и тем самым уменьшались ресурсы действующей армии.
      Что касается меня, то я хоть и чувствовал, как тяжелы требования американцев, ставивших условием для снабжения нас военными материалами подчинение их схемам, но все же я считал, что кампания в Европе, которая предстоит в скором времени, действительно потребует очень крепких вспомогательных войск. Кроме того, я хотел положить конец перебоям в поставке оружия. Став единственным главой правительства, я урегулировал вопрос. На основании сведений о наличном контингенте наших воинских частей, данных об их составе и учитывая условия, на которых союзники согласились снабжать нас оружием и снаряжением, я декретом от 7 января 1944 установил следующий состав сухопутных войск, предназначенных для битвы по Франции: командование армией; командование трех армейских корпусов; шесть пехотных дивизий; четыре бронетанковые дивизии с необходимыми службами и пополнениями. Из предусмотренных этой программой войск одну пехотную дивизию и одну бронетанковую мы не могли полностью сформировать в нужный срок. Зато крупным нашим частям нам удалось придать три марокканские группы, два полка парашютистов и десантные команды. Огромную работу провел главный штаб под руководством генерала Лейе, чтобы при всех нехватках и перебоях создать образцовые воинские части, которые Франция смогла ввести в бой в Италии, а затем перевезла их в метрополию, чтобы бросить против Германии и Австрии.
      Наш флот проявил не меньше энергии. Он был поглощен техникой, которая является жизнью и страстью моряков, это отвлекало их от мучительных мыслей о недавних бедах; постепенно флот восстанавливался и уже принимал участие в морских сражениях. Адмирал Лемонье, назначенный в июле 1943 начальником главного штаба, проявил в этой реорганизации свои большие способности и при всей своей дипломатической деликатности -упорную волю. 14 октября 1943 Комитет национальной обороны утвердил план вооружения, предложенный Лемонье. Планом предусматривалось, что к весне следующего года будут приведены в состояние боевой готовности следующие корабли: два линкора -"Ришелье" и "Лоррэн"; девять крейсеров - "Глуар", "Жорж Лейг", "Монкальм", "Эмиль Бертен", "Жанна д'Арк", "Дюгей-Труэн", "Дюкен", "Сюффрен", "Турвиль"; четыре легких крейсера -"Фантаск", "Мален", "Террибль", "Триомфан"; три вспомогательных крейсера - "Кап де Пальм", "Керси", "Барфлер"; две авиаматки - "Беарн", "Диксмюд"; четырнадцать миноносцев; восемнадцать подводных лодок; восемьдесят малых судов: конвойные, нефтеналивные, сторожевые, тральщики, охотники за подводными лодками.
      По плану требовалось оснастить корабли новейшими орудиями и произвести необходимый ремонт, который, однако, полуразрушенный Бизертский арсенал и арсенал в Касабланке с его ограниченными возможностями и Дакарский арсенал, еще находившийся в зачаточном состоянии, не могли полностью осуществить; но союзнические базы в Бруклине и на Бермудских островах любезно взяли его на себя. И таким образом программа могла быть выполнена. Предусмотренное число кораблей было даже превышено: нам возвратили некогда захваченные итальянцами миноносцы "Тигр" и "Тромб", подводную лодку "Бронзо", получившую прежнее наименование "Нарвал"; четыре фрегата нам уступили англичане; часть конвойных миноносцев дали американцы, и первый из них "Сенегалэ" - был торжественно передан нашему флоту президентом Рузвельтом. Было также сформировано шесть эскадрилий гидропланов, состоящих из "сундерландов" и "велингтонов", и французские самолеты вновь появились в Атлантике. Наконец, флот дал для участия в боях два бронетанковых полка, один дивизион тяжелой полевой артиллерии, десантные отряды; а двадцать две береговые батареи и семь зенитных баржей, обслуживаемых моряками, помогали обороне африканских и корсиканских портов.
      Согласно плану, предложенному генералом Буска и утвержденному 22 октября Комитетом национальной обороны, наша авиация должна была в 1944 состоять из тридцати авиагрупп: семь авиагрупп (четыре истребительных и три бомбардировочных) имели свои базы в Англии; двадцать одна авиагруппа действовала в районе Средиземного моря, в том числе восемь истребительных групп, четыре бомбардировочных, шесть групп для береговой обороны, одна разведывательная группа и две группы транспортной авиации; две истребительные авиагруппы сражались в России. В Алжире, Марокко и Тунисе французских самолетов в сущности не осталось после боев с американцами, и вот вчерашние противники великодушно обязались поставить самолеты нашим эскадрильям, базировавшимся в Северной Африке; англичане и русские оснастили техникой наши авиагруппы, находившиеся на их территориях. Буска со свойственной ему методичностью и авторитетностью осуществлял командование французской авиацией, сразу же получившей новые самолеты и немедленно включенной в союзные военно-воздушные силы, правила и приемы которых им еще надо было усвоить; но более чем когда-либо наши летчики рвались в бой.
      В общем, мы были в состоянии выставить действующую армию численностью в 230 тысяч человек, охранные войска для заморских территорий в количестве 150 тысяч солдат; флот водоизмещением 320 тысяч тонн (50 тысяч моряков), грузовые суда и пароходы водоизмещением 1200 тысяч тонн, причем две трети судов могли иметь французский экипаж, авиацию в количестве 500 боевых самолетов с летным и обслуживающим составом в 30 тысяч человек. Большую часть военного снаряжения нам должны были предоставить союзники на основе соглашений о ленд-лизе, причем в компенсацию с нашей стороны засчитывались услуги, которые мы оказывали союзникам предоставлением портов, транспорта, коммуникаций, средств связи, разного рода оборудования, рабочей силы и т.д. На моральное состояние наших армий благотворно действовало радостное сознание, что восстановился самый смысл их существования, что они освобождены от принесенной ими присяги и всяческих заклинаний, которые значительную часть солдат сковывали или сбивали с толку. Надо было видеть, с каким горячим усердием наши сухопутные войска и морские экипажи осваивали новейшую технику, какой восторг вызывал в частях, назначаемых на фронт, приказ о выступлении. За этот период я проинспектировал каждый полк, каждый корабль, каждую эскадрилью самолетов. Во взгляде каждого бойца я читал гордость за свое оружие. Живуча у французов военная жилка!
      Это доказали и маки. До конца 1942 отрядов маки насчитывалось немного и действия их были не особенно эффективны. Но затем выросла надежда, а с нею увеличилось число тех, кто хотел сражаться. Кроме того, обязательная "трудовая повинность", с помощью которой на несколько месяцев мобилизовали полмиллиона юношей, главным образом рабочих, для использования в Германии, а также роспуск "армии перемирия" побудили многих несогласных уйти в подполье. Увеличилось количество более или менее значительных групп Сопротивления, и они повели партизанскую войну, которая играла первостепенную роль в изматывании неприятеля, а позднее и в развернувшейся битве за Францию.
      Условия, в которых эти автономные отряды формировались, жили и сражались, разумеется, были очень разнообразны и зависели от характера местности, где они оперировали, и от имевшегося у них оружия, и тогда естественные барьеры Франции вновь получили то важное значение, какое они имели, когда кельты, а затем галлы и вслед за ними франки повсеместно в больших и малых боях защищали свою страну от захватчиков - германцев, римлян, сарацин. Центральные массив, Альпы, Пиренеи, Юра, Вогезы, Арденнские леса, внутренние районы Бретани больше всего привлекали отряды партизан. Кстати сказать, именно там самолеты союзников находили наиболее удобные места, куда они могли доставлять агентов разведки или сбрасывать на парашютах людей и контейнеры. В стороне от морских берегов, от больших центров, от главных коммуникаций оккупанты стояли не так плотно и полицейский надзор был мене строг. Старые, изрытые ущельями лесистые горы Оверни, Лимузена, Севена и Ланмезана; высокие плато альпийских кряжей в Савойе и в Дофине; уеденные уголки в лесных чащах и среди уступов воггезско-юрско-лангрско-морванской возвышенности; крутые склоны французских и бельгийских Арденн; ланды, густые заросли, овраги и берега озер служили партизанам убежищем во время долгих дней выжидания, плацдармом для нападения на врага и тыловыми позициями для отхода после схватки. Кто же это говорил о "кроткой Франции"?
      В маки объединялось обычно по несколько десятков человек максимальное количество людей, которое могло группироваться в одном месте, учитывая размеры тайников и трудности снабжения. Пробраться в них можно было только с помощью запутанной "веревочки", ибо в защиту их принималось множество предосторожностей. Если человек вступал в отряд, то уже бесповоротно. Жить приходилось в землянках, в шалашах, в пещерах, иной раз в каком-нибудь сарае, в разрушенной ферме, в лесной сторожке. Надо было переносить тяжелые лишения - голод, холод, дожди, а главное - не знать ни минуты покоя, всегда держаться начеку и в любую минуту быть готовым перебраться в другое место. Насколько то было возможно, партизан предупреждала об опасности или указывала им удобные случаи для выступления своя сеть сочувствующих, которая охватывала всю округу - даже жандармские посты, даже административные учреждения. Соседние фермы и деревни снабжали маленькое войско съестными припасами. Дети, девушки, старики служили отряду связными и ординарцами, не привлекавшими внимание врага. Угрюмо, молчаливо французское крестьянство помогало этим храбрым парням. Захватчики мстили расстрелами гражданского населения, хватая тех, кого они подозревали в "сообщничестве" с партизанами, угоняли в Германию местных деятелей, сжигали целые деревни.
      Устроить засаду у дороги, по которой проходит немецкий обоз, пустить под откос поезд, который везет немецких солдат или военные материалы, напасть на зазевавшийся патруль или на плохо охраняемый пост, поджечь машины, собранные в автомобильном парке врага, взорвать цистерну с бензином или склад снарядов - таковы были диверсии, которыми в основном занимались партизаны до того дня, когда высадка во Францию союзных войск открыла им более широкое поле деятельности. Если отряд принимал решение сделать вылазку, ее надо было тщательно подготовить, поскольку людей и оружия имелось мало, операцию следовало провести быстро, так как ее успех зависел от внезапности нападения, а лишь только она завершена, нужно было немедленно отойти и скрыться, ибо тотчас же враг посылал целые полчища и они устраивали заграждения на дорогах, "прочесывали" окрестности. Укрывшись от карателей, партизаны, еще не передохнув, подводили итог операции. Как они торжествовали, когда под их пулями падали солдаты вермахта, когда пылали немецкие грузовики, опрокидывались вагоны, когда на их глазах охваченные паникой немцы обращались в бегство, бросая оружие, и оно доставалось партизанам. Но, увы, как часто неприятель окружал партизанский отряд! Тогда шел бой не на жизнь, а на смерть. Уцелевших французов, если им не удавалось скрыться, убивали на месте или же, устроив комедию суда, расстреливали тут же у дороги. Одни умирали стоя, другие - простершись на земле, если раны не давали им встать, но казнимые смотрели немецким убийцам в лицо, и у каждого последний возглас был: "Да здравствует Франция!" Позднее могильная плита, поставленная на месте казни, будет напоминать о том, что они умерли здесь. Лотарингский крест, вырезанный на камне, скажет, почему и как они умерли.