______________ ** Во время войны пришла еще одна беда в семью Бавыкиных. Был арестован муж четвертой по счету сестры Клавдии - артист театра Красной армии Борис Александров, человек большого таланта и большого обаяния. Один из его сослуживцев оказался стукачом и донес на Бориса и еще на двух артистов за случайно оброненные фразы. Все трое погибли в лагерях.
      В семье Бавыкиных собирались отмечать золотую свадьбу родителей, отмечать грандиозно, в складчину, в ресторане, пригласив до сотни гостей. После ареста Сергея Давыдовича все разговоры о юбилее затихли.
      Страх заполз в их семейство.
      Осенью нагрянула на них новая беда. Как жену врага народа высылали из Москвы сестру Клавдии Дусю - Евдокию Михайловну. Вызвали ее в милицию, отобрали паспорт и обязали выехать в Омск, в течение трех дней, а там направят дальше.
      У Дуси была восьмилетняя дочка Валечка. Родственные чувства подсказывали, что кто-то из сестер должен был бы приютить ее у себя хотя бы временно. Клавдия и я серьезно подумывали предложить Дусе, пусть Валечка будет жить у нас в Дмитрове. Но уж очень мое положение было шатким.
      Тогда везде опальных родственников боялись, боялись им помогать, не давали их детям пристанища, и бедняжки попадали в детдома. Дуся взяла Валечку с собой. В Омске она получила направление в районный центр Черлак, там устроилась на работу в почтовом отделении, Валечка пошла в школу, жили они в хибарке.
      6.
      Наступило лето. Вместо Ягоды наркомом внутренних дел стал новый комиссар государственной безопасности Ежов. На шлюзе № 3 огромный портрет одного вождя сменился портретом другого вождя. Встретили эту перемену равнодушно. На Канале появились новые лозунги: усилить темпы, закончить строительство. Вкалывали без выходных.
      Мои поездки на шлюз № 5 участились, иногда приходилось там ночевать в зоне в отдельном бараке. Очень не хотелось оставлять Клавдию одну, но прецизионное нивелирование требовалось проводить на рассвете, когда воздух бывал особенно чистым. Случалось, мы не виделись по два-три дня.
      Решил, я переселиться в пристанционный поселок Икша, заживем там вдвоем. Начал искать. В иных домиках, узнав, что у нас ребенок, отказывали, наконец я нашел подходящее жилье, но сразу возникло препятствие.
      Не знаю, какие бюрократы отнесли станцию Икша и ее ближайшие окрестности к Рогачевскому району. До Дмитрова было рукой подать по железной дороге, а до Рогачева приходилось тридцать километров топать пешком. А тогда без прописки разрешалось останавливаться только на сутки, иначе штрафовали. Милиция тщательно следила, бывало, по ночам в дома вламывалась, пугала жильцов.
      Идти в Рогачево меня с работы не отпускали, беременная Клавдия пешком такое расстояние не могла преодолеть, а хозяйке квартиры было за семьдесят лет. Так и не пришлось переселяться на Икшу. Вот какие тогда существовали паспортные строгости, не то что теперь, когда чуть ли не третья часть граждан живет не там, где прописана...
      Чтобы еще больше усилить темпы строительства, был издан приказ: вольнонаемных из зоны шлюза № 5 не выпускать. И оставались мы на манер зеков. Спасибо Угинчусу - дня через три он меня вызволил, а иные вольнонаемные так и куковали вдали от своих жен и детей до окончания строительства.
      Однажды зеки залезли к нам в барак, украли у двоих пиджаки и брюки, у меня кожаную куртку, которую я приобрел еще в Горной Шории. И в Дмитрове, когда мы уезжали на сутки в Москву, однажды нас ограбили. Но тех воров, одетых в мои брюки и пиджаки и в костюмы еще двух ограбленных, поймали на Дмитровском вокзале. Грабили в Дмитрове часто. Зеки убегали, но им надо было доставать гражданскую одежду и документы. Случались и убийства. Мы ходили по ночам с опаской.
      Наступила осень. Я все продолжал ездить на шлюз № 5, однажды вернулся, а у Клавдии начались схватки. Отвел ее в Дмитровский родильный дом, а сам пошел вечером на работу. Неожиданно меня вызвал Угинчус, начал расспрашивать о моей жизни, спросил, сколько у меня детей. Я ответил:
      - Не знаю.
      Угинчус поглядел на меня с удивлением. Я ему объяснил, что только что отвел жену в родильный дом. И он мне объяснил, почему меня расспрашивает,хочет из техников перевести в старшие техники. Так в день прибавки зарплаты на сто рублей произошло прибавление моего семейства. У меня родился второй сын, назвали его Михаилом в честь обоих дедушек. Он родился 8 сентября 1936 года.
      Когда Клавдия вышла из больницы, всем семейством отправились мы в Москву крестить младенца. Остановились, как всегда, у ее родителей. Храм Василия Кесарийского на Тверской-Ямской, где полтора года тому назад крестили Гогу, был разрушен, самым ближним являлся Храм Рождества Христова в Палашах XVII века. Он стоял на горке на углу Большого Палашовского переулка и был очень красив - пятиглавый с кокошниками. Теперь на его месте школа. Крестили Мишу мой тесть Михаил Васильевич и моя сестра Соня. Крестили потихоньку - власти преследовали тех, кто крестил.
      7.
      1937 год известен под названием ежовщины. Сейчас широко распространено мнение, что этот год был самым страшным за всю историю нашей страны.
      Неверно! Для крестьянства самым страшным годом являлся 1929-й, когда рушились в деревне вековые устои, когда миллионы невинных арестовывали, раскулачивали, ссылали. Очень был страшен для деревни 1932 год, год закона от седьмого-восьмого. Бывших людей арестовывали с первых лет революции, вредителей - с 1926 года, партийцев - после убийства Кирова. Страшен был лозунг, придуманный Горьким: "Если враг не сдается, его уничтожают". Еще страшнее была выдумка Сталина о нарастании с каждым годом классовой борьбы.
      Аресты шли волнами: когда чаще арестовывали, когда волна вроде бы временно затухала. Наша семья жила в страхе с начала революции, в семью Бавыкиных страх пришел в 1936 году.
      При Ягоде заключенных зачастую освобождали благодаря хлопотам "ручных" коммунистов, какие покровительствовали отдельным семьям. Многим помогал Енукидзе, очень энергично действовала Пешкова. При Ежове никакие хлопоты не выручали. Политический Красный Крест был закрыт, Винавер и другие его сотрудники были арестованы, но на саму Пешкову Ежов посягнуть не посмел. Она осталась без дела, не знала, где применить свою неистощимую энергию.
      Для бывших людей 1937 год казался годом затишья, относительного, конечно. Слишком многих сослали и посадили раньше. Надвинулась новая волна. Всех тех, кто был сослан, а также освобожден по окончании сроков, теперь сажали вторично.
      О страшных судьбах попавших в лагеря своих ближайших родственников говорю в приложении.
      В страхе жили все Бавыкины. Для них это чувство являлось и неожиданным, и непривычным. Началось с ареста Сергея Давыдовича Голочевского, был арестован тот самый их знакомый, который в свое время сказал Клавдии, что достаточно его звонка - и ее жених исчезнет. Бавыкины дружили с семейством Томленовых, чей отец служил железнодорожником вместе с моим тестем Михаилом Васильевичем. Был арестован старший из сыновей Томленовых - зам наркома путей сообщения, ближайший соратник Кагановича, а его брат, сестры и зятья до самой войны с страхе тряслись по ночам, но беда их миновала. Был арестован сын приятеля моего тестя полковник Полковников, занимавший должность профессора Бронетанковой академии. Муж старшей сестры Клавдии Полины, известный авиаконструктор Можаровский, тоже трясся по ночам, сотрудники других авиаконструкторских бюро сидели, сам Туполев сидел, значит, и до его бюро доберутся. Нет, не добрались, он продолжал успешно трудиться над вооружением самолетов, получил орден Красной Звезды.
      В страхе жили и все мои родсвенники, но пока нас не трогали. На Канале изредка арестовывали то одного, то другого из вольнонаемных служащих.
      В страхе жил и я.
      Однажды Клавдия меня разбудила среди ночи.
      - Вставай, вставай, стучат! - шептала она.
      Я вскочил и тоже услышал стук в ворота. Еще, еще... Пока оделся, пока сунул ноги в валенки и накинул полушубок, все стучали, потом стук прекратился. Я оглядел две темные головки спящих сыновей, подумал: "В последний раз их вижу",- вышел во двор, спросил:
      - Кто тут?- Молчание. Вторично спросил:- Кто тут?- Опять молчание. Открыл калитку. Никого не было. Следы заворачивали от калитки вокруг дома по снежной целине... Кто стучал? Почему ушел? Так я и не узнал...
      8.
      Строительство канала к весне 1937 года заканчивалось. Каждое сооружение выходило очень красивым, в оригинальном, изящном стиле. Шлюзы, насосные станции, многие малые постройки проектировали архитекторы высокого класса, бывшие заключенные, а также никогда не сидевшие молодые специалисты. О талантливых зодчих, создавших эти прекрасные сооружения, мало что известно. Самым оригинальным был шлюз № 3 у самой станции Яхрома с позолоченными каравеллами Колумба на верхах всех четырех башен.
      Почему неизвестны их фамилии?
      Главным архитектором Канала был молодой, слывший очень симпатичным, но с апломбом специалист Фридлянд; он являлся зятем ни более ни менее, как самого Ягоды, был женат на его дочери. Наверное, когда его тестя с должности наркома внутренних дел перевели в наркомы связи, зятев апломб несколько сник, когда же Ягоду посадили, незадачливый зять весь почернел. А однажды сотрудники архитектурного отдела утром явились на работу и увидели двери в кабинет начальника распахнутыми настежь, множество бумаг валялось на полу. А на следующий день был вывешен краткий приказ начальника строительства, что должность главного архитектора Канала упраздняется, а его обязанности должен исполнять начальник отдела Перлин. И все.
      А потом поползла цепочка.
      При Фридлянде начальником архитектурного отдела был Петр Дмитриевич Козырев. Высокий, красивый, с лысиной, с большими, всегда вдохновенными светлыми глазами, он зачастил к нам, разговаривал подолгу с братом Владимиром и его женой Еленой, приводил молодого талантливого архитектора Янжула, внука академика. Козырева называли душой архитектурного отдела, ни один проект не проходил мимо него. Вот почему при всем разнообразии сооружений Канала в них чувствовался единый замысел, единый архитектурный стиль. И творцом этого стиля в первую очередь был Козырев.
      В другую эпоху, в других условиях он стал бы одним из ведущих архитекторов страны. Но его арестовали, и он исчез, вслед за ним посадили чуть ли не половину сотрудников отдела. А выскочка Перлин, наоборот, пошел в гору, получил орден Ленина, его называли предателем, возведшим напраслину на своих сослуживцев.
      Секретарем у Козырева была наша четвероюродная сестра Екатерина Владимировна Давыдова по прозвищу Катя Красивая. Когда она шла по улицам высокая, тонкая, с крупными чертами лица,- на нее все оглядывались. А жизнь ее сложилась трагически. Еще в конце двадцатых годов был расстрелян ее жених, потом она вышла замуж за инженера Загряжского Андрея Анатольевича, его посадили. На Канале он работал заключенным, был освобожден в самом конце строительства. Но недолго супруги наслаждались, арестовали Катю, и она исчезла. А сам Загряжский был замечен как выдающийся специалист, его назначили главным инженером Рыбинского гидроузла. И еще он был поэт, втайне писал стихи, свидетельствую - высокоталантливые. Но его вторая жена, когда уже после войны над мужем сгустились тучи, сожгла тетради стихов, кое у кого их копии и сейчас сберегаются.
      Вот из скольких звеньев состояла цепочка: Ягода - Фридлянд - Козырев Катя Красивая. Но от Ягоды расходились цепочки и в другие стороны.
      9.
      Настал для Дмитрова самый торжественный день во всей его многовековой истории. 1 мая 1937 года к двенадцати часам должен был прибыть первый пароход. Передовые работники из вольнонаемных еще накануне на нескольких грузовиках отправились в Иваньково на Волгу, откуда начинался Канал.
      И вдруг часов в девять раздались гудки - один, другой, третий. Да это пароход гудит! Мы выскочили из дома и помчались. Гога верхом на моих плечах, Миша у Клавдии на полотенце. Мы мчались вниз по улице Семенюка, нас обгоняли молодые и дети, мы обгоняли стариков и старушек. По мере приближения к Каналу толпа густела, а к пристани и вовсе нельзя было протиснуться. Увидел я главного инженера строительства Жука, он вылез из своей машины, но подойти к пристани не смог.
      Показался ослепительно-белый на ярком солнце красавец пароход с толпой пассажиров у поручней. Они махали нам руками и что-то кричали, мы тоже махали руками и кричали: "ура-а-а!" Пароход дал приветственный гудок и начал причаливать. Я прочел надпись на его борту: "Иосиф Сталин". Имя великого вождя значилось на каждом ведерке, на каждом спасательном поясе.
      По программе одним пассажирам полагалось слезть с парохода, другим занять их места и плыть до Москвы. Вышел один из моих сослуживцев по бюро наблюдений. Но лицо его не было счастливым, наоборот, глаза ширились от растерянности. Он мне шепнул:
      - Фирин арестован и Пузицкий арестован. Их взяли прямо с парохода рано утром в Темпах**.
      ______________ ** Это пристань на Канале, где шлюз № 2.
      "Фирин арестован. Невероятно!" - шептал я про себя. Ведь только накануне во всех газетах красовались большие фотографии Когана, Фирина и Жука - начальника строительства, начальника Дмитлага и главного инженера. А Пузицкий был начальником третьего секретного отдела, правой рукой у Фирина...
      Но в нашей стране привыкли к самым невероятным событиям и фактам...
      Сослуживец отошел от меня, собираясь сообщать страшную новость другим. Зашуршали шепоты, я заметил, как лица встречавших пароход тускнели.
      В тот вечер в Москве в честь вольнонаемных строителей Канала в Парке культуры и отдыха был дан на открытой площадке торжественный концерт, выступали знаменитые артисты. Ждали приезда Сталина, других вождей, но они не соизволили приехать. Концерт длился долго, а в стороне прятались "черные вороны" - машины. Из толпы зрителей выхватывали то одного, то другого и втискивали их за дверку страшных машин.
      Тогда арестовывали главным образом носителей ромбов, расправлялись с теми, кто имел какое-либо отношение к Ягоде и к его ближайшему окружению. Об аресте многих сотрудников архитектурного отдела я рассказывал. Арестовывали и из других отделов. Еще раньше был взят двоюродный брат нашей Елены Дмитрий Гудович - бывший граф и дважды судимый, арестован Поливанов - царский офицер и сын царского военного министра, он приходился зятем самому князю Кропоткину. Я мог бы назвать много фамилий. Шептались, что всех арестованных расстреляли в Дмитрове чуть ли не на следующую ночь. Так праздничные торжества слились с ужасом. Каждый думал - хорошо, что не меня. И я тоже так думал.
      А иные были награждены орденами. Тогда острили - орденоносцев можно было отличать сзади. Стояла жара, все ходили в одних рубашках, а награжденные томились в пиджаках.
      Выдавали специальные памятные значки. Я постоянно ездил на шлюз № 5 Икшинского района, и меня забыли включить в основной список награжденных значками, а возможно, и нарочно не включили. Я был этим обижен, зато получил две премии - в Дмитрове 500 рублей и на Икше 350.
      Зеки жаждали столь же массового освобождения, как было на Беломоре, но их ждало разочарование. Освободили тех, у кого кончились сроки, никому не сбрасывали сроков за ударную работу, не давали дополнительных зачетов.
      Наблюдатель шлюза № 5 Корюковец тайно разузнал, что ему срок заключения не уменьшен. Я очень ему сочувствовал. Он мне под секретом признался, что хочет убежать, и попросил достать ему гражданскую одежду. Нет, на такое я пойти не мог, начал всячески уговаривать его терпеть до конца срока и сказал, что помочь ему в побеге не могу. А он убежал. Какова была его дальнейшая судьба - не знаю. Меня вызывали в Третий отдел на Икше, упрекали в потере бдительности - выхлопотал пропуск на свободное хождение врагу народа. В тот раз я отделался испугом.
      10.
      Хотя первый пароход и провели через все шлюзы, Канал далеко еще не был готов, оставалась постройка второстепенных сооружений, отделка задних, невидимых с Канала стен зданий, посадка деревьев вдоль его берегов.
      Канал передавался Наркомату водного транспорта. Все вольнонаемные разделялись на овец и на козлов, овцы оставались на эксплуатации Канала, козлы, то есть бывшие заключенные, ехали строить другие гидроузлы - в Рыбинск, в Углич, в Куйбышев. Ну, а я кто - овца или козел?
      Бюро наблюдений оставалось. Ведь сооружения и впредь будут давать осадки и трещины и протекать. Угинчус вызвал меня и спросил, хочу ли я оставаться в Дмитрове.
      Конечно, хочу, тут живут мои родители, и Москва недалеко, и казенную квартиру дадут.
      Через несколько дней Угинчус снова меня вызвал и сказал, что говорил обо мне с заместителем начальника управления канала Москва - Волга, и тот согласился меня принять на работу - мое княжество его не испугало.
      Так из системы НКВД я перешел к водникам. Бюро наблюдений переехало в главное здание бывшего технического отдела. Угинчус мне давал разные поручения, я разъезжал вдоль всего Канала. Теперь мой рабочий день был нормальный - восемь часов, без вечерних томлений, и выходные отмечались по воскресеньям. Все вечера я проводил с Клавдией, укладывали мы своих мальчиков спать, и я садился читать ей вслух.
      Прошел месяц. Угинчус куда-то уехал в командировку, всеми делами заправлял его новый заместитель Цыплаков, член партии, инженер по образованию, но, как говорили, ничего в технике не смысливший. Я инстинктивно его боялся.
      И вдруг меня вызвали в отдел кадров. В маленькой комнате сидел за столом щуплый человечек в форме пароходства. Он мне предложил сесть напротив. Я увидел перед ним свою анкету. Не глядя на меня, он сказал, чтобы я сейчас же, не уходя, написал заявление об увольнении по собственному желанию.
      Я попросил три дня подумать - свою судьбу нельзя решать так скоропалительно. Он заговорил о дворцах, в которых жили мои предки, нещадно эксплуатируя крепостных рабов, и где я наслаждался в детстве. Я возражал, что никаких дворцов не было, что мой отец всю жизнь жил на заработки, упомянул о сталинской реплике "Сын за отца не отвечает", о Сталинской Конституции. Он встал, запер кабинет на ключ, опять сел и сказал, что не отпустит меня до тех пор, пока я не напишу заявление.
      О, я мог бы одним ударом кулака пришибить его, такого щуплого, а я сидел опустив голову.
      Он сказал, что найдет иные способы избавиться от меня, и сложил восемь пальцев крест-накрест - получилась решетка. Он протянул мне бумагу и ручку. Но у меня мелкой дрожью тряслись руки, и он сам вывел четким почерком роковое заявление. Я подписался. Он встал, отомкнул дверь. Я заковылял в бюро наблюдений.
      У моего стола меня ждал наблюдатель с одного из шлюзов. Теперь такими наблюдателями не были бывшие священники, а нанимались люди случайные, порой малограмотные, их требовалось проверять. Машинально я что-то объяснял ему, он ушел. К заместителю Угинчуса идти не было смысла, я подошел к своему непосредственному начальнику инженеру Марциновскому, с которым вместе работал всего лишь месяц, рассказал ему, какую бумагу только что подписал. Он очень возмутился, сказал, что хорошо знает секретаря самого Жука, сейчас ему позвонит, объяснит, в чем дело, и попросит его, чтобы главный инженер строительства Канала меня принял. При мне он позвонил, начал всячески меня расхваливать, положил трубку и сказал, что я записан на прием к Жуку. От самого Сталина пошел по всем учреждениям распорядок: начальству положено работать по ночам. Поэтому я ничуть не удивился, что прием мне был назначен на четыре часа утра.
      Когда я пришел домой, Клавдия сразу поняла, что случилась беда: вид у меня был растерянный, бледный и взгляд мой блуждал. Я пошел к родителям. Они, конечно, очень за меня расстроились, особенно переживал бедный мой отец, считавший, что виновником всех напастей его сыновей и дочерей был он...
      Сергей Яковлевич Жук возглавлял комиссию по сдаче Канала Наркомату водного транспорта и, пока акт приемки разные чины не подписали, сидел в Дмитрове, собираясь занять должность главного инженера Куйбышевского гидроузла. В Куйбышев переводились многие вольнонаемные строители Канала и те, кто раньше сидел, и те, кто не сидел, но кого увлек грандиозный размах будущего строительства. Ведь собираются перегораживать саму Волгу в нижнем течении.
      Секретарь предложил мне подождать. Я сел. Несколько молчаливых ожидающих сидело. Наконец настала моя очередь.
      Всех, кто знал знаменитого впоследствии гидротехника и академика, поражала его способность сразу схватывать самую суть вопросов. Плотный, склонный к полноте, с темными, поразительно живыми глазами, он очаровывал многих. Никакого отношения к порядкам Дмитлага, к заключенным он не имел, был инженер до кончиков ногтей, изредка вызволял из-за колючей проволоки отдельных специалистов раньше срока.
      Он задал мне два-три вопроса, я коротко, как меня заранее научили, отвечал. Выяснилось, что он знал и Ридигера и издали видел Круглый дом. Он сказал, что работа на Канале однообразна, нечего мне за нее цепляться, а надо ехать в Куйбышев - там начинается огромное, захватывающе интересное строительство. Провожая меня, он добавил, что в случае какой-либо заминки я могу снова обратиться к нему.
      11.
      Сестра Маша успешно работала в геологическом отделе Канала. Ее повышали в должности, учась заочно, она переходила с курса на курс института геологии. Начальство ее ценило как геолога, а все сослуживцы ее любили как веселую, расторопную, никогда не унывающую девушку, несколько молодых канальцев тайно о ней вздыхало. Ее любили и те зеки, с кем она общалась, называли ее просто Машей. Потихоньку она брала у них письма и опускала в почтовые ящики города.
      По работе в бюро наблюдений мне постоянно приходилось сталкиваться с геологами, с заместительницей начальника отдела геологии Козловской. Сестра Маша попросила ее устроить меня к себе.
      Елена Константиновна была не столько красива, сколько эффектна. Очень ей шла военная форма. Энергичная брюнетка, она держала в подчинении десятки геологов, которые перед ней благоговели, ее прозвали Царица Тинатин в честь одной из героинь поэмы Шота Руставели.
      Я предстал перед нею. Она взглянула на меня своими жгучими черными глазами и повела в кабинет начальника отдела геологии Семенцова Валериана Алексеевича. Он занимал также должность заместителя главного инженера, сокращенно Гистр-3е, с виду был очень важен, выглядел куда величавее, нежели сам Гистр, то есть Жук. На огромном рыхлом лице сидели маленькие свиные глазки, глядевшие на меня надменно и пристально. Шевеля толстыми губами, он произнес, что может принять меня в геологический отдел Куйбышевского гидроузла на должность старшего техника-геодезиста.
      Началось нудное оформление. Сперва меня рассчитывали из бюро наблюдений Канала, потом зачисляли на строительство Куйбышевского гидроузла. С обходным листом я бегал, собирал многие подписи. Везде были очереди, а летняя жара стояла удушливая. Тогда никаких вентиляций не полагалось, и люди часами томились в ожидании. Одних оформляли в Рыбинск и Углич на строительство тамошних гидростанций, других оформляли в Куйбышев, где строительство еще не начиналось. И все получали подъемные в размере месячного оклада, а на моем заявлении Семенцов начертал начальственной рукой: "Оформить, как вновь поступающего". Никаких денег я не получил, и стаж мой прервался...
      12.
      Не очень я торопился с оформлением в Куйбышев. Деньги у меня за расчет и за две премии были. Не хотелось расставаться с семьей. И возникла еще одна немаловажная причина, из-за которой я тянул время в Дмитрове.
      Выходила замуж моя сестра Маша. Она, конечно, засиделась, ей было уже двадцать шесть лет. Но она говорила, что выйдет замуж только за того, кто окажется умнее ее. Много "парашютистов" вокруг нее увивалось, и симпатичных, и не очень, и из бывших, и простого происхождения. Всех она отвергала, всех держала на расстоянии. Наконец нашелся избранник, мудрый, с философским складом ума, который был ее старше на целых одиннадцать лет.
      Я с ним познакомился еще года четыре тому назад, он был начальником той лаборатории Института минерального сырья (сокращенно ВИМС), в котором работал муж моей сестры Кати Валерий Перцов. Познакомился я с этим начальником на квартире Валерия в Молочном переулке и видел там его раза три, но как-то мельком.
      Всеволод Степанович Веселовский, позднее просто Всеволод, принадлежал к старинному дворянскому роду, происходившему из Польши и давшему России ряд крупных ученых. Его отец историк Степан Борисович, впоследствии академик, счастливо избежал ареста во время погрома историков начала 30-х годов. А избежал он потому, что, почувствовав опасность, отправился в глухие заволжские леса исследовать архивы костромских монастырей. Когда же гроза миновала, он вернулся в Москву и продолжал свои научные изыскания.
      Мать Всеволода Елена Евгеньевна, урожденная Сиферлейн, была француженкой, ее отец являлся совладельцем текстильного фабриканта Гибнера. Теперь этой фабрике присвоено имя Я. М. Свердлова.
      У Всеволода было четверо братьев, из них один - художник сидел в воркутинских лагерях, позднее двое братьев погибли на войне.
      Катя и Валерий с двумя малолетними сыновьями еще в прошлом 1936 году снимали дачу под Дмитровом. Казалось естественным, что начальник на воскресные дни приезжает в гости к подчиненному. Он там впервые увидел Машу, явившуюся прямо с работы в спецовке, в сапогах, еще сказал, что это за рыжая хорошенькая девушка. Зимою они виделись раза два-три на концертах. А с весны 1937 года он стал серьезно ухаживать за Машей, приезжал по выходным в Дмитров специально к ней, они отправлялись вместе на прогулки, однажды он подарил ей книгу "Фауст" Гёте с многозначительной надписью - "От доктора Фауста".
      Маша осознала, что Всеволод умнее ее, стала относиться к нему благосклоннее и во время очередной прогулки дала ему свое согласие.
      Свадьбу решено было не откладывать. Все мы были очень довольны. Родителей, правда, смущало, что жених был убежденным атеистом, но они взяли с него слово, что он не будет препятствовать Маше ходить в церковь.
      С Канала Маша уволилась, ее сослуживцы ей говорили, что очень огорчены, а она им отвечала, что ее заменит брат, куда лучший работник.
      Наша приходская Тихвинская церковь была закрыта. Подлипецкая находилась слишком близко от жилпоселка Канала, избрали для венчания более дальнюю, на северном конце города. Сретенскую церковь. Это было 1 августа 1937 года.
      В храм пошло немного народа - опасались огласки. Шли не толпой, а группами по трое, по двое. Только на паперти надели на Машу фату. Ее единственным шафером был сын нашей троюродной сестры Алеша Комаровский бывший заключенный и бывший граф, работавший на Канале; шафером жениха был его младший брат Глеб.
      Маша горячо молилась, все ее прекрасное лицо было одухотворено молитвой, великим таинством венчания. А Всеволод, высокий, с черными усиками, стоял неподвижно, для него религиозный обряд являлся традиционной необходимостью.
      Все пошли в дом наших родителей. Начался пир. Народу собралось много и родных, и знакомых. Угощение было отменное, и вина лились, и кричали: "Горько, горько!". Но торжество омрачилось. Неожиданно вошла мать Кати Красивой спрашивать, где ее дочь. А Катю тоже пригласили на свадьбу, но он не явилась. Все поняли, что ее арестовали.
      Мы отправились на вокзал провожать Машу со Всеволодом, уезжали и многие гости в Москву. Безмерно счастливые, молодые встали наверху в тамбуре вагона, а мы глядели на них снизу с платформы.
      "Уезжай, уезжай скорее,- думал я о Маше,- а то и тебя арестуют". В те времена отъезд нередко спасал от беды...
      В ДОЛИНЕ РЕКИ СОК
      1.
      Не хотелось мне покидать Клавдию и обоих сыновей на неопределенный срок, но что делать! Уехал я сразу после свадьбы Маши и Всеволода, у меня был адрес жившей в Куйбышеве нашей четвероюродной сестры Софиньки Медем. Еще до революции мы дружили с семейством графов Медем, старший брат Софиньки Федя учился в одном классе Медведниковской гимназии с моим братом Владимиром, а она сама училась в одном классе Алферовской гимназии с моей сестрой Соней.
      Софинька меня встретила приветливо, жила она одиноко, ее мать умерла от тифа в первые годы революции, ее отец не так давно умер в тюрьме, ее брат в 1919 году скрылся вместе с отступавшими колчаковцами и жил в Германии, занимал выгодную должность управляющего имениями князя Бисмарка, младшая сестра Дина работала в другом городе.
      Сама Софинька была высококвалифицированной специалисткой редкой профессии: по едва заметным признакам она отбирала сорта пшеницы, ячменя, овса и работала на семеноводческой станции, где ее очень ценили. Но когда я свиделся с нею, ее неожиданно уволили как чуждый элемент, и она, запасшись убедительными рекомендациями, хлопотала о восстановлении в должности, ей удалось устроиться в библиотеке. Она мне рассказывала, что работы было много, она проверяла подряд все книги. Сочинения авторов - врагов народа отбирала, куда-то книги увозили сжигать, предисловия, написанные врагами, она вырывала, крамольные названия типографии замазывала тушью.
      В Куйбышеве жили с семьями наши знакомые - два брата Львовых, Юрий и Сергей,- племянники премьера, высланные после убийства Кирова из Ленинграда. Софинька хотела меня к ним повести в ближайшие дни.
      Утром она проводила меня в управление строительства гидроузла. Мы расстались, и больше я ее не видел.
      Когда через несколько дней я приехал в Куйбышев за оставленным у нее костюмом, то обнаружил на дверях печать. От хозяйки узнал, что Софиньку арестовали, в ту же ночь были арестованы и оба брата Львовы. К их женам я идти побоялся. И братья Львовы, и Софинька исчезли навсегда. А костюм мне удалось выручить лишь года через полтора.
      2.
      Строительство Куйбышевского гидроузла не начиналось, местные геологи и геодезисты вели изыскания, местные инженеры и техники занимались проектированием, старались добросовестно, однако, по мнению приехавших из Дмитрова новых руководителей - Жука, Семенцова и других, усердствовали вяло. А в системе НКВД привыкли к лозунгу "Скорей-скорей! Давай-давай!".
      Я предстал перед надменным взором начальника отдела геологии Семенцова. Он направил меня за сорок километров в деревню Старо-Семейкино. Там вдоль левого притока Волги, небольшой реки Сок, начинались геологические изыскания.