Всю следующую осень и часть зимы я ловил редкие часы, когда оставался в одиночестве, и, вспоминая пережитое, писал, черкал, опять писал... Моя мать переписала эти очерки в отдельную тетрадку. Несмотря на переселения, на обыски и аресты, эта тетрадка уцелела и сейчас находится в моем личном архиве.
      Недавно перечитал я тот свой сборник очерков - "По северным озерам". Вспомнились прекрасные и счастливые дни моей в общем-то темной юности. Но написано было очень уж наивно и восторженно. Явно не хватало мне писательского мастерства...
      11.
      Чтобы закончить рассказ о Северной Руси, передам о том беспримерном путешествии на лыжах, которое совершил Андрей полтора года спустя на зимние каникулы начала 1930 года.
      Тщетно искал он спутника, предлагал поехать с ним и мне. Никто не отваживался отправиться в многоверстный поход от станции Коноша Северной железной дороги на запад, до Мурманской железной дороги.
      Андрей был решителен и упрям: что задумал - исполнить! Запасся он мясными консервами и, казалось бы, солидными документами и поехал один. Слез с поезда и зашагал. Сперва он делал по тридцать километров в день, успевал, несмотря на морозы, рисовать попадавшиеся ему по пути церкви, ночевать стремился у священников, которые принимали его гостеприимно и делились с ним своими беспокойными мыслями.
      А тогда начиналась коллективизация. Везде по селениям чувствовался ужас страшных и для крестьян не объяснимых перемен. Самых трудолюбивых раскулачивали, арестовывали, ссылали с семьями, подкулачников, то есть тех, кто, несмотря на уговоры и угрозы, не хотел идти в колхозы, тоже ссылали с семьями.
      И по той глуши, куда редко заглядывали посторонние люди, поползли слухи невероятные: идет неведомый мужик, говорит, что московский студент, по дороге рисует церкви, ночует у попов.
      Бдительные власти всполошились: кто он? Беглый заключенный, бандит, белогвардеец, шпион, снежный человек, марсианин?.. Поймать, связать, привезти живого! Комсомольцы были сорваны с основной работы - раскулачивания несчастных. Во главе с начальником местного ГПУ на двух подводах организовалась погоня.
      Они бы не догнали, да началась оттепель. Андрей делал всего по десять километров в день: тяжелый снег налипал на лыжах. А все же из Вологодской области он успел перебраться в Карелию. Утомленный до последней степени, остановился он у очередного священника, поужинал и рухнул на перину на полу.
      Проснулся он от резких толчков ногами в бок. При тусклом свете керосиновой лампы он увидел троих дрожащих от страха молодых парней. Они наставили на него охотничьи ружья. Сзади протягивал револьвер военный. А еще сзади стояли испуганные священник и его жена.
      После тщательного обыска храбрые вояки повезли преступника в Коношу и втолкнули в помещение бывшей церкви. Там на полу томилось более сотни заключенных - старых и молодых - крестьян, сельских учителей, сельских священников, из коих Андрей, к своему ужасу, узнал и тех, у кого ночевал. Один из них сказал ему с упреком: "Ты меня погубил".
      Кормили плохо. Некоторые получали передачи. Люди, ошалелые, удрученные, не понимавшие, за что их посадили, лежали, прохаживались, изредка переговаривались друг с другом. Впоследствии Андрей рассказывал, что словно побывал в одном из кругов Дантова ада.
      Ежедневно его водили на допросы. Следователи и, кажется, большое начальство никак не могли осознать, как это студент московского вуза - да рисовал церкви, да останавливался у попов.
      Значит, документы у него хоть и с фотокарточкой, а фальшивые. Кроме удостоверения личности и студенческого билета, у Андрея было командировочное удостоверение из Осоавиахима, что студент МВТУ отправляется в лыжный спортивный поход туда-то и туда-то, просьба ко всем организациям оказывать ему всяческое содействие. Подозревали заговор, измену, черт знает что еще.
      Однажды некий чин, показывая на отобранный компас, спросил Андрея:
      - Что это такое?
      - Компас,- отвечал тот.
      - Нет, это адская машина, очень опасная.
      ...Андрею удалось переправить письмо родителям. Приехал отец, увидел сына, отощалого, бородатого - ужаснулся. И сумел его выручить. Андрей как-то сумел объяснить декану, почему опоздал на занятия. Он кончил вуз, стал крупным ученым-химиком, профессором, доктором наук. О том страшном приключении юности вспоминать не любил.
      БЕДЫ НАДВИГАЮТСЯ
      1.
      Новый, 1929 год мы, подростки и молодежь, все между собой друзья, решили встречать вместе, в складчину у Урусовых, живших в высоком доме в Большом Знаменском переулке.
      Большая часть семьи уходила встречать Новый год куда-то еще, и просторная квартира предоставлялась младшим - сыну Кириллу и дочери Лёне. Кирилл мечтал стать геологом, но ему как княжескому сынку ставились всякие препятствия. Лёна была подругой моей младшей сестры Кати. Она училась в восьмом классе школы и вместе с другой своей подругой, Леночкой Желтухиной, подрабатывала в частном кафе на Пречистенском бульваре, сзади церкви Святого Духа (теперь там здание входа в метро Кропоткинская).
      Только во Франции, и то далеко не везде в ресторанах, видел я таких проворных, очаровательных и веселых официанток. Со стопками тарелок, с переполненными подносами они носились между столиками, да еще успевали кокетничать с гостями. В том кафе Леночка Желтухина прельстила красавца студента университета - химика Петра Александровича Ребиндера, ставшего впоследствии академиком, весьма известным ученым. Когда полвека спустя я встретился с нею и напомнил ей о ее ранней молодости, мои сестры на меня напустились: важная академическая дама не любит вспоминать некоторые эпизоды из своего прошлого.
      Судьба Лёны Урусовой сложилась иначе. Я расскажу о ней позднее. А тогда владелец кафе, очевидно, задушенный налогами, закрыл свой шалманчик, и Лёна поступила работать девочкой на побегушках в библиотеку Института красной профессуры.
      На встречу Нового года явились мои младшие сестры - Маша и Катя, наши двоюродные - дети Владимира Владимировича Голицына - Саша и Олечка: Саша где-то работал, Олечка еще училась в школе; пришли наши четвероюродные - три брата Раевских. Старший Сергей работал фотографом при некоем электроинституте, был в подчинении у знаменитого ученого и священника - отца Павла Флоренского. Второй брат Михаил Раевский - мой ровесник - учился на математическом факультете университета, его считали будущим крупным ученым-математиком. И еще он учился пению. Младший Раевский - Андрей учился в студии Хмелева и мечтал стать артистом.
      Еще среди гостей была подруга моей сестры Маши - Ляля Ильинская, с которой моя сестра Маша и я учились на литературных курсах (ВГЛК).
      Еще была моя двоюродная сестра Леля Давыдова, ее мать - тетя Катя была родной сестрой моей матери, а ее отец - Александр Васильевич, иначе дядя Альда, недавно до того изгнанный вместе с семьей из своего моршанского имения Кулеватова, занимал должность юрисконсульта при тамбовском базаркоме, иначе говоря, защищал интересы мелкой буржуазии - базарных торговцев, что уже само по себе являлось весьма предосудительным. Председателем базаркома был Палеолог - потомок византийских императоров.
      Еще явилась подруга Ляли Марина Чельцова - внучка последнего царского министра внутренних дел Протопопова, девица чересчур манерная и, по моему мнению, весьма противная.
      Уже около полуночи неожиданно пришел с бутылкой шампанского большой друг нашей семьи Юша Самарин. Был он старше всех нас, однако предпочел нашу веселую компанию чопорному обществу в частном особняке Герье в Гагаринском переулке у моей двоюродной сестры Сони Бобринской - жены англичанина Реджинальда Уитера. Туда отправились брат Владимир с женой Еленой и сестра Соня.
      Наша компания угощалась в сравнении с нынешними временами весьма примитивно - винегрет, картошка, клюквенный морс, самодельное мороженое, печенье. Алкоголя подавалось в меру, главным образом крюшон из столового вина с сахаром и яблоками.
      А веселились мы от души, искренне и беззаботно, без устали шаркали ногами по полу, танцуя, строжайше запрещенный фокстрот, заводили одну и ту же пластинку; заунывный голос то блеял, то завывал нечто вроде молитвы: А-а-а-ллилуия, а-а-а-ллилуия... Когда садились отдыхать, Михаил Раевский услаждал девиц своим чересчур громким, резавшим слух баритоном. Пел он всегда одну и ту же арию: "Пою тебе, бог Гименей, бог новобрачных".
      Больше всех наслаждалась моя самая младшая сестра пятнадцатилетняя Катенька, которая впервые удостоилась быть приглашенной в общество "больших".
      Между прочим, писатель Анатолий Рыбаков в своем в целом потрясающем романе "Дети Арбата", рассказывая о молодежи тех лет, передает факты весьма вольных отношений между юношами и девушками, на что снисходительно смотрели их родители. Вспоминая сейчас годы своей молодости, скажу: да, любовь между отдельными парочками возникала, но отличалась она благородным целомудрием.
      Часа в четыре утра явились родители Урусовы - Юрий Дмитриевич, в прошлом товарищ прокурора в Москве, и его жена Евдокия Евгениевна, дочь когда-то известного исторического писателя графа Салиаса; к сожалению, в наши времена его несомненно интересные романы не переиздавались: отпугивал, очевидно, титул графа.
      Следом за родителями Урусовыми явились их старший сын Никита и дочь Эда с мужем Михаилом Унковским - двоюродным братом Раевских. Супруги были артистами в той же студии Хмелева и считались там наиболее талантливыми - им обоим предрекали блестящую будущность.
      Нам пора было уходить. Мы разошлись в разные стороны. Я шел вместе с сестрами вверх по Пречистенке и был переполнен мечтами о будущем. Оно казалось мне лучезарным, счастливым. В уме я подбирал эпитеты к очередному моему очерку из серии "По северным озерам". Кончу литературные курсы и стану писателем. Так я мечтал.
      Ах, как жестоко сложилась дальнейшая судьба многих из тех, кого я сейчас назвал!..
      2.
      Когда я вспоминаю о той жизни шестьдесят лет тому назад, то прежде всего на ум приходит ненависть, упорно и злобно насаждаемая сверху - от Сталина, которого тогда еще не называли "великим", и от его окружения. Та ненависть подхватывалась нашей подобострастной прессой, газеты пылали злобой к капиталистическому строю, который нигде и никак не думал низвергаться. Еще с большей ненавистью писали газеты о классовых врагах, которые притаились в разных учреждениях, во всех глухих углах нашей многострадальной страны. Почему государственная машина еле двигается и скрипит? Да классовые враги вредят. Бдительность! Это слово изобиловало в каждой газете. Кто враги? Самые первые враги - это кулаки, то есть крестьяне, которые трудятся для себя, для семьи, а не для строительства социализма. Еще: враги - это специалисты - инженеры, ученые, служащие. Они сознательно вредят в промышленности, на транспорте, на стройках, в учебных и научных учреждениях, еще враги - попы, а иначе представителей духовенства в газетах не называли. В церквах проповедуется чуждая и враждебная идеология. Закрывать церкви, сажать попов!
      Еще непримиримые враги - это бывшие люди: помещики, чиновники, офицеры - царские и белые, фабриканты. У всех у них отняты прежние привилегии, разные блага, и потому все они ненавидят Советскую власть, а среди бывших особо выделялись титулованные - князья, графы, бароны. А если быть более точным, то на первое место ставились князья, как якобы близкие к царскому трону; потом шли бароны, по аналогии с бароном Врангелем, а графов иногда "прощали".
      Князь С. Д. Урусов, бывший губернатор и товарищ министра внутренних дел и чудом уцелевший, когда его два младших брата погибли в лагерях, в своих интересных воспоминаниях с иронией замечает, что до революции никогда княжеский титул не ставился так высоко, как позднее.
      Главным раздувателем ненависти к бывшим, к церкви, ко всем, кто осмеливался высказывать свои мысли, называли секретаря Московского комитета партии Лазаря Моисеевича Кагановича, а главным исполнителем его предписаний в духе ненависти считали Емельяна Ярославского. Это псевдоним, в энциклопедическом словаре дается его настоящая фамилия - Губельман Миней Израелевич.
      Писательница Н. Гинзбург *{23} в своих потрясающих воспоминаниях о лагерях - "Крутой маршрут" упомянула о Ярославском. Она обратилась к нему за помощью, а он не только не защитил ее, наоборот, предал. Как-то недавно заглянул я в Музей Революции. А там выставка-юбилей "лучшего ленинца" Ярославского, и экскурсоводша на все лады расхваливает деяния этого страшного ненавистника России, русской истории, всего русского. А школьники слушают и запоминают.
      Ярославский первый проводил в жизнь разрушение памятников старины. Но это началось позднее, а тогда, в 1928 году, именно Ярославского называли инициатором законов о лишении избирательных прав и о чистках учреждений.
      Сперва закон о лишении прав встретили без испуга, а скорее с обидой, особенно на селе. Все голосуют за подставленного властями избранника депутата, а тебя голосовать не пускают и в списках вывесили на показ и на позор.
      А на самом деле лишение избирательных прав стало страшным орудием, карающим людей, не совершивших никаких преступлений с точки зрения простого здравого смысла, более того, карающих их детей, в том числе и малолетних.
      В основу была положена трактовка весьма краткой формулы Карла Маркса "бытие определяет сознание". Разъяснялась эта формула так: "Вы сами, ваш сын или ваш внук по социальному происхождению принадлежите к ранее привилегированному сословию - дворян, купцов, духовенства, а раз вы эти привилегии потеряли, значит, чувствуете себя обиженными Советской властью, значит, ненавидите ее, значит, являетесь ее врагом, значит, вас надо преследовать.
      В 1928 году, до начала индустриализации, существовала безработица. Тогда и была властями придумана так называемая чистка учреждений.
      Главным критерием считалась не квалификация служащего, не его усердие, не его честность, а его социальное происхождение. На первых порах анкеты не были особенно подробны, стояли такие вопросы: кто были ваши родители? служили ли вы в царской армии? служили ли в белой армии? привлекались ли к уголовной ответственности и по какой статье? имели ли собственность? На вопрос о родителях на первых порах можно было кратко отвечать: "сын служащего", "дочь врача". Только в 30-х годах бдительные отделы кадров догадались вставить вопрос о бывшем сословии родителей.
      3.
      Да, так что же такое чистки 1928 и 1929 годов?
      Называли все того же Емельяна Ярославского, придумавшего три категории чисток. Вычищенный по первой категории вообще лишался права куда-либо поступать на службу. Вычищенный по второй категории изгонялся из столичных учреждений, но мог уехать работать на периферию. Вычищенный по третьей категории оставался в своем учреждении, но на низшей должности.
      Чистка проводилась публично, на общих собраниях. Судьбу поставленного к позорному столбу решали свои же сослуживцы под особым давлением председателя комиссии по чистке и членов комиссии, кристально чистых партийцев.
      Приведу примеры.
      Брат моего отца Голицын Николай Владимирович, иначе дядя Никс, историк по образованию, служил переводчиком в Институте Маркса и Энгельса. Комиссия взяла его на мушку. Сослуживцы защищали, говорили: он незаменим, переводит с трех языков и на три языка быстро и квалифицированно. Но он был бывшим князем, да еще три года сидевшим по политической статье. Но этого казалось мало. И нашли к чему придраться. Он перевел статью о том, как миллионер Форд дрессирует рабочих. Ага, бывший князь осмелился сравнить пролератиев с животными! Председатель комиссии произнес громовую речь. Дали слово злополучному переводчику. Он оправдывался, что перевел абсолютно точно, в подлиннике напечатали именно "дрессирует". И этим только подлил масла в огонь.
      - Ага!- загремел председатель,- вы продолжаете настаивать на мерзком сравнении пролетариата с животными!
      И был бедный князь вычищен единогласно по первой категории. Бойкий журналист со злорадством сообщал об этом в газете.
      Родные собрались его выручать. Брат моей матери дядя Алеша Лопухин усердно зарабатывал, вязал на чулочной машине чулки. Он взялся учить вязать и дядю Никса, но тот в технике не смыслил ничего, даже винты не мог открутить отверткой. Родственники поняли: из историка чулочник не получится. Выручила его великая нужда в квалифицированных переводчиках - его приняли на работу во французскую газету "Journal de Moscou", и верой и правдой он там служил благополучно в течение двадцати лет, пока не скончался в 1942 году.
      И еще пример чистки. Бывший министр путей сообщения Временного правительства Некрасов Николай Виссарионович был специалистом высокого класса. С первых дней революции он пошел на службу Советской власти, Ленин его ценил. Он занимал крупный пост в ВСНХ и был вычищен по первой категории. В газетах публиковали о нем ругательные статьи, а художник успел запечатлеть, как он, оправдываясь, выступал на трибуне перед общим собранием,- независимое, благородное лицо, орлиный взгляд. Вскоре его посадили. После Беломорканала он попал на строительство канала Москва Волга, там сперва занял ответственную должность начальника работ, потом его понизили. Мне показали его рослую фигуру, как в окружении подчиненных он вышагивал по строительству. Когда канал был открыт, посадили многих, в том числе и Некрасова. Он исчез.
      Вообще чистили в учреждениях далеко не всех, а выискивали отдельные жертвы. Так, попался на крючок совсем юный геолог Кирилл Урусов. О той чистке мне рассказывала одна его сослуживица.
      Он вышел на трибуну - высокий, породистый юноша - блондин с бархатными ресницами на светлых глазах, и только сказал: да, мой отец - бывший князь. Он всю жизнь служил, никогда никакой собственности не имел, а я - его сын, и никакой другой вины за собой не знаю. В зале воцарилась тишина. Вдруг одна девушка вскрикнула, ей сделалось дурно, ее увели.
      Кирилл прошел чистку благополучно. Несколько лет спустя он женился на некоей Волковой. А по тогдашним законам при регистрации брака муж имел право менять свою фамилию на фамилию жены. Так князь Урусов стал гражданином Волковым и под этой фамилией благополучно прожил свою жизнь.
      4.
      Ну, а мы? Наша многочисленная семья в том 1929 году, казалось бы, благополучно жила во втором этаже двухэтажного дома № 16, квартира 5, по Еропкинскому переулку.
      Дедушка Владимир Михайлович продолжал ежемесячно получать десять долларов из США - от своего сына, а моего дяди Саши, прославленного в Лос-Анджелесе врача-хирурга. И еще он получал десять долларов из Италии, от богачки Моины Абамелек-Лазаревой. И еще дедушка ежедневно писал дневник, принимал гостей, а иногда вместе со своим внуком, а моим братом Владимиром, раскладывал дамский пасьянс.
      Мой отец благополучно служил экономистом-плановиком в химическом отделе Госплана СССР, получал зарплату двести рублей, что считалось тогда солидно, правда, не на столь многочисленную семью. Химию он в Поливановской гимназии не проходил, чем занимался на работе - не знаю, но убежден, как и везде раньше, он был добросовестным и усердным работником. Ходил он на работу на Ильинку, ради моциона всегда пешком. Да в часы пик трамвай № 34, обвешанный гроздьями пассажиров, к нашей остановке - "Малый Левшинский" - уже никого не вмещал.
      О брате Владимире как об успешном иллюстраторе книг и журналов я уже писал.
      О заработке матери и как этот заработок рухнул, я расскажу отдельно.
      Писал я и о себе - успешном чертежнике и усердном студенте ВГЛК, а по ночам я тайно строчил очерки для серии "По северным озерам", постоянно пребывал в эдаком восторженно-вдохновенном состоянии и был счастлив.
      О себе пока тоже прерву рассказ.
      Сестра Маша продолжала учиться вместе со мной на ВГЛК. Вырастала она нельзя сказать чтобы красавицей, но черты лица ее под кудрявыми светлыми локонами были тонки и благородны, кавалеры постоянно приглашали Машу в кино или театр.
      Самая младшая сестра. Катя, училась в группе девочек у бывшей начальницы женской гимназии Веры Николаевны Величкиной в Серебряном переулке. Потом власти усмотрели в таком частном преподавании нечто предосудительное, группа распалась, и Катя вместе со своей подругой Олей Шереметевой (не графиней) поступила в обычную школу-семилетку.
      Сестра Соня продолжала заниматься все той же санитарной статистикой, которой кормилось несколько семей из бывших, и в органах здравоохранения всегда знали о состоянии здоровья населения, и в случае чего врачи могли поднимать тревогу. Ныне эти цифры в нашей стране строго засекречены, и только совсем недавно мы узнали, что детская смертность у нас даже выше, чем в отсталых странах Африки...
      У Сони наконец кончился разрывом длительный и безрезультатный роман с бывшим офицером князем Владимиром Николаевичем Долгоруковым. Был он человеком несомненно большого ума и культуры, но холодным эгоистом. Возможно, из-за контузии в германской войне он уцелел, никогда не сидел и впоследствии стал писателем. Жил он рядом с нами в Малом Левшинском переулке, постоянно к нам ходил, потом прекратил хождение.
      Не очень я знаю о романе с ним Сони, она то и дело шепталась с матерью и, видимо, разрыв переживала тяжело. Ее характер круто переменился - она обратилась к религии, постоянно посещала церкви и разных святой жизни старцев. А лет ей исполнилось двадцать пять.
      И тут в нашей квартире однажды появился немолодой ученый, специалист по рыбам Виктор Александрович Мейен. Появился он совсем случайно. До того постоянно ездил к Осоргиным на 17-ю версту, давал заказы Марии - художнице на цветные плакаты по рыбоводству и безрезультатно пытался за нею ухаживать.
      Узнав, что Виктор Александрович живет недалеко от нас, в Большом Левшинском переулке, Осоргины дали ему к нам какое-то поручение. Он явился, увидел Соню и, как признавался позднее, с первого же взгляда влюбился в нее. Но действовать решил осторожно.
      Семья наша всегда отличалась широким гостеприимством. Виктора Александровича усадили рядом с дедушкой, предложили чашку чая. Услышав разговоры, прервал свои занятия брат Владимир и подсел с другой стороны дедушки. Началась умная беседа.
      И тут выяснилось, что гость нуждается в переводе с английского какой-то научной статьи, а для своих научных трудов ему требуется чертежник.
      Так отец получил заказ на перевод статьи, а я стал чертить для Виктора Александровича разные схемы по рыбоводству.
      Виктор Александрович пригласил Соню в театр - она отказалась, а в церковь, на какую-то особенную всенощную, с ним пошла и в другой раз с ним отправилась к некоему святой жизни старцу.
      Он пригласил всех нас на воскресенье на грандиозную рыбную ловлю на Бисерово озеро, это около платформы Черная по Нижегородской (ныне Горьковской) железной дороге. Поехали Владимир с Еленой, Юша Самарин, сестра Маша, Саша Голицын, а Соня не поехала. Да ведь все это мероприятие Виктор Александрович организовал, чтобы лишний раз увидеть ее, а вовсе не для нашего удовольствия.
      Когда-то озеро принадлежало Донскому монастырю, а в 20-х годах его арендовал у МОЗО частник из Белоруссии, с условием сдачи улова государству. Ловля рыбы белорусским способом оказалась очень любопытной. В два ряда по всему озеру были пробиты маленькие проруби; через них шестом с крючком протаскивалась сеть до большой проруби. Там сеть вынималась за два конца. Трижды рыбаки протаскивали и вынимали сеть, и каждый раз мотня оказывалась полной рыбы, крупной и мелкой. Мелочь бросали обратно в озеро, крупную складывали в корзины. Нас, московских гостей, пригласили в маленький, единственный стоявший на берегу домик, только что построенный тем белорусом, там ждало грандиозное пиршество с водкой. Домой мы отправились пошатываясь, а в сумках тащили язей и лещей.
      Через полгода белоруса посадили, всю его семью выслали, а кооперация лишилась рыбной продукции.
      Я потому так подробно все это рассказываю, что знаю, как очень надеялся Виктор Александрович на свои отношения с Соней за время этой поездки.
      А я просил Соню:
      - Пожалуйста, не будь с ним такой недоступной, а то он перестанет заказывать мне чертежи.
      Так мы жили в начале 1929 года. Наверное, будущий читатель моих воспоминаний убедился, какая хорошая, трудолюбивая, благополучная была семья!
      А потом началось...
      5.
      С той веселой встречи Нового года прошло месяца два. Однажды отец пришел с работы раньше времени, бледный, с остановившимися глазами. Мать сразу почувствовала неладное. Отец медленно снял пальто, медленно повесил его на вешалку и молча прошел в заднюю комнату - их спальню. Мать последовала за ним.
      Не сразу отец смог рассказать, что случилось.
      Его ближайшим начальником был инженер Камзолкин, весьма порядочный человек, о котором, кстати, мой отец упоминает в своих воспоминаниях. Камзолкин когда-то приезжал в Бучалки и в качестве эксперта давал советы, как поднять доходность имения...
      А тут он сказал отцу, что в Госплане предстоит чистка аппарата, мой отец намечен первой жертвой и будет вычищен по первой категории.
      - Может быть, мне пойти к Осадчему? - спросил отец Камзолкина.
      Профессор Осадчий был первым заместителем председателя Госплана Кржижановского и еще с прежних времен знал отца.
      - Осадчий сам за себя трясется,- возразил Камзолкин.- Немедленно пишите заявление об увольнении по собственному желанию. Уйдете с незапачканными документами и поступите в более скромное учреждение.
      Отец знал, как его брата за глагол "дрессировать" поставили на всеобщее поругание, найдут и для него подобную причину. И он тут же, в кабинете Камзолкина, написал: "Прошу меня уволить и т. д. ..."
      А через год весь руководящий состав Госплана начиная с Осадчего, в том числе и Камзолкин, был арестован. Их обвинили во вредительстве, в засорении кадров классовыми врагами, некоторых расстреляли, других отправили в концлагеря. Кржижановский был ближайшим другом Ленина, его отстранили, сделали академиком, а председателем Госплана был назначен Куйбышев.
      На первых порах отец духом не пал, и мать старалась его поддерживать. Он зарегистрировался на бирже труда как безработный и стал ходить по московским учреждениям по направлениям биржи и по рекомендациям знакомых. А знакомых, еще "со времен деспотизма", у него везде было много и везде знали его как очень хорошего работника. С утра он уходил как на службу в одно, в другое, в третье место.
      А тогда начался первый год первой пятилетки. Во всех учреждениях увеличивались штаты. Руководители на первых порах встречали отца радостно, знакомили с характером будущей работы, случалось, показывали стол, за которым ему предстоит сидеть. С благоприятными резолюциями на заявлениях отец заполнял анкеты.
      Всю жизнь он был честным, даже чересчур честным, никогда ничего не скрывал. И отец писал: бывший князь, бывший дворянин, бывший предводитель дворянства, бывший член Московской управы, далее перечислял те советские учреждения, в которых работал с первого месяца Советской власти в течение одиннадцати лет.
      - Зайдите через три дня, - смущенно, а то со страхом говорили ему руководители учреждений. А однажды некий кадровик брякнул:
      - Да куда вы суетесь? Без вас построят социализм.
      А газеты, повествуя о чистках, пылали ненавистью к бывшим людям, называли их классовыми врагами, брали на мушку какое-либо учреждение и перечисляли фамилии бывших помещиков, офицеров, чиновников или сыновей бывших, бывших, бывших...
      А наверняка именно эти злополучные работяги старались особенно усердно и добросовестно, старались и за совесть, и за страх.
      Я не знал, да и теперь не знаю более деятельного и усердного работника, чем мой отец. А тут он постепенно сник, у него опустились руки. Он привык всю жизнь сидеть за столом на службе и дома по вечерам редко выходил к гостям; чем-то занимался. Теперь потерянный ходил по квартире, останавливался в раздумье, опять начинал ходить. Однажды он подошел ко мне, когда я за своим столиком чертил очередную карту, и сказал:
      - Послушай, научи меня чертить.
      - Ах, папa,- ответил я,- для этого нужно долго тренироваться.
      Он очень страдал от безделия. Привыкший нести главный груз семьи, он беспокойно говорил матери:
      - Как мы будем жить?
      - Образуется,- утешала она словами слуги Стивы Облонского.
      Да, случайные переводы статей и заметки в журналы давали, в сущности, гроши. Но работать для отца было насущной потребностью еще со студенческой скамьи.
      Однажды сестра Соня явилась из своего санитарного учреждения очень расстроенная. Ей сказали, что больше давать работу не будут, сведения по санитарной статистике признаны напрасной тратой средств, чуть ли не вредительством. Не знаю, посадили ли врачей - энтузиастов этого полезного дела. Очень может быть, что посадили. Так лишились заработка сестра Соня, сестра Лина и еще несколько семей из бывших.
      А брат Владимир и я пока успешно трудились. И моя мать тоже немного зарабатывала. И дедушка получал доллары. Кое-как мы продолжали сводить концы с концами.
      6.
      Однажды, уже в марте месяце, наша невестка Елена вернулась с покупками и сказала:
      - Там у ворот народ толпится, там Бог знает что наклеено.
      Я выскочил наружу. Люди подходили к воротам, читали, вновь уходили. И мы читали. На одном из столбов ворот был наклеен большой лист бумаги. Крупным почерком наш управдом, человек, к нашей семье отнюдь не враждебный, однако аккуратный исполнитель, написал (цитирую по памяти, но думаю - почти дословно):
      Список лиц, лишенных избирательных прав по д. № 16 Еропкинского переулка:
      1. Голицын Владимир Михайлович (старший) - бывший князь, бывший губернатор, бывший московский городской голова, бывший помещик, бывший домовладелец.
      2. Голицын Михаил Владимирович - бывший князь, бывший предводитель дворянства, бывший член Московской городской управы, бывший помещик, бывший домовладелец, ныне нигде не работающий.
      3. Голицына Анна Сергеевна - бывшая княгиня, иждивенка бывшего князя.
      4. Голицын Владимир Михайлович (младший) - сын бывшего князя, нигде не работающий.
      5. Голицына Софья Михайловна - дочь бывшего князя, нигде не работающая.
      6. Голицына Елена Петровна - иждивенка бывшего князя.