Мои родители поехали в Глинково. Они убедились, что глинковские окрестности очень живописны. У батюшки было целых два дома и мои родители с ним договорились, что на лето снимут у него под дачу пустующий второй дом за сравнительно дешевую цену. А бабушку Юлю они привезли в Москву. Поместили ее у вдовы ее брата - у тети Настеньки Барановой, о которой я раньше рассказывал.
      Тетя Настенька после смерти мужа и расстрела обоих сыновей привыкла жить одиноко и вскоре начала жаловаться на чрезмерную разговорчивость своей золовки. Мои родители написали красноречивое письмо в Париж младшей сестре бабушки Юли - графине Екатерине Павловне Хрептович-Бутеневой - и просили приютить бедную старушку у себя.
      А в ту пору я и моя сестра Маша ходили учиться английскому языку к Софье Алексеевне Бобринской, жившей в Большом Власьевском переулке, напротив уцелевшей до сего времени, но жутко изуродованной церкви Успенья на Могильцах.
      Софья Алексеевна сказала мне, что хочет серьезно поговорить с моей матерью и просит ее прийти как можно скорее. Мать пошла к ней, вернулась заметно расстроенная, а вечером родители позвали меня. Мать задала мне вопрос:
      - Хочешь уехать за границу? Навсегда.
      Я ответил решительным "нет!". Родители не стали меня уговаривать.
      Оказывается, Софья Алексеевна долго и убедительно доказывала моей матери, что меня необходимо отправить в Париж, сопровождать бабушку Юлю, что, оставшись в Москве, я неминуемо погибну.
      Как видит мой будущий читатель, я уцелел. А сейчас думаю, за границей я потерял бы корни со своей родиной, выбился бы в переводчики в ООН, писателем не стал и жил без особых треволнений и припеваючи. Спасибо матери, что она не послушалась совета Софьи Алексеевны, хотя и поступила, казалось бы, против здравого смысла. А надеялась она только на силу своей молитвы и на Божье милосердие.
      После бабушки Юли осталась большая шкатулка красного дерева с перламутровыми инкрустациями. В шкатулке находились кое-какие старинные письма, фотографии родных, и прежде всего мужа бабушки Юли, а также альбом тридцатых годов прошлого столетия со стихотворениями, написанными разными почерками, с картинками, с засушенными цветами; принадлежал альбом девице Мухановой, родной тетке мужа бабушки Юли. Подруги той девицы вписывали в него стихотворения. Одно из них называлось "Смуглянке" и было подписано: "А. Пушкин". Шкатулка эта сейчас находится у моей сестры Катеньки, альбом попал к моему племяннику Иллариону. Он послал письмо в "Литературную газету", написал, что найден альбом и в нем неизвестное пушкинское стихотворение.
      В капиталистическом мире наверняка сейчас же примчался бы репортер. Ведь сенсация! А "Литературная газета" спустя месяц безразлично ответила, что по данному вопросу следует обратиться в Пушкинский музей, дала адрес и телефон. Сейчас альбом находится в музее Царскосельского лицея. Исследовавший его пушкинист С. М. Бонди сказал, что стихотворение "Смуглянке" принадлежит одному второстепенному поэту той эпохи.
      Бабушка Юля благополучно уехала в Париж и прожила там более десяти лет. А мы благодаря ей узнали о существовании села Глинково под Сергиевым посадом и сняли там дачу.
      15.
      Наш хозяин глинковский батюшка отец Алексей Загорский приходился родным дядей тому самому большевику В. М. Загорскому (Лубоцкому), который был убит в 1919 году при взрыве в Леонтьевском переулке и в честь которого Сергиев посад был переименован в город Загорск.
      В Глинкове мы снимали дачу шесть лет подряд. И мне, и моим младшим сестрам те месяцы каникул, с точки зрения воспитательной, становления характера, выработки убеждений, дали очень много. Сама окружающая природа с необозримыми лесами, с колокольнями по многим селам, с малой, петляющей в кустах речкой Торгошей,- природа поэтичная, благостная, которую запечатлели на своих полотнах Васнецов, Нестеров и те художники, кто любил старую Русь, покорила и меня и моих младших сестер. Я бродил по лесам зачастую один; настроение у меня было приподнятое, я мыслил поэтическими образами. И то, что я стал писателем, что мое творчество связано с Древней Русью, с ее красотой природы, с ее славной историей, я во многом обязан Глинкову.
      Троице-Сергиевская лавра была закрыта, но скиты Гефсиманский - вблизи Глинкова, и Параклит - подальше, еще существовали. В лесу или по дороге в Сергиев посад можно было встретить монаха в скуфейке, в запыленных стоптанных сапогах, который шел наклонив голову, шепча молитвы. На фоне елового леса, придорожных цветов он казался словно спустившимся с картин Нестерова или с этюдов Корина. Да, дух преподобного Сергия покинул Лавру, а здесь, в обоих скитах, по лесам и тихим речкам, он еще витал...
      Батюшка отец Алексей был простой сельский священник, много лет исправно крестивший, венчавший и хоронивший крестьян села Глинкова и двух ближайших деревень. С виду очень похожий на писателя Аксакова в старости, он по воскресеньям служил обедню, по субботам всенощную, служил по престольным праздникам и в дни особо чтимых святых. Белая с колоннами церковь в стиле доморощенного Empire во имя Корсунской Божьей матери запечатлена на рисунке Владимира в книге, посвященной ему. А сейчас в той церкви мерзость запустения.
      В свободные часы батюшка надевал старую рясу, сам на своей лошади пахал, косил сено, матушка доила корову и провожала ее в стадо. Три дочери, все три - сельские учительницы и старые девы, приезжали к родителям из не очень дальних школ на летние каникулы и усердно работали на участке, издревле принадлежавшем церковному причту.
      Второй просторный батюшкин дом мы сняли под дачу вместе с семьей Ильинских. У Владимира и Елены к тому времени родилась девочка, тоже Елена. Они втроем жили в другом доме, а к нам приходили обедать. В Глинкове сняла дачу тетя Лиля Шереметева с тремя младшими детьми - Петрушей, Марийкой и Павлушей, да им, изгнанным с Воздвиженки, и деваться-то было некуда. Сняла дачу и сестра тети Лили тетя Надя Раевская с мужем Александром Александровичем и тремя дочками. На вторую половину лета, когда у моей сестры Лины родилась дочь Марина, она с мужем Георгием тоже переехала на дачу в Глинково.
      Словом, народу, близкого между собой, собиралось много. Мужчины приезжали только в субботу вечером и уезжали в понедельник на рассвете. По воскресеньям устраивались общие веселые игры - в городки, в горелки, в лапту.
      О жившем постоянно в Сергиевом посаде вместе с семьей дяде Владимире Трубецком я уже рассказывал. Он приходил к нам в Глинково к моему брату Владимиру; очень они были между собой дружны.
      К этому времени у него было шесть детей.
      Бабушка получила письмо из Сергиева посада от своего зятя, написанное стихами и наполовину по-французски следующего содержания:
      Дорогая grand-maman,
      У нас родился fils Africain,
      И он и его maman
      Чувствуют себя charmant
      И если бы не полное отсутствие argents...
      - дальше не помню.
      Однако сына назвали не Африканом, а Владимиром. Впоследствии у них родилось еще двое. У всех детей в именах неизменно присутствовала буква "р", их родители считали, что при этом условии дети останутся живыми.
      Тогда в Сергиевом посаде жило много бывших людей. Еще в 1917 году купили дом Олсуфьевы, купил дом выдающийся философ священник отец Павел Флоренский и поселился в нем с семьей, переехала необыкновенно важная старая дева, племянница жены Пушкина Наталья Ивановна Гончарова. Об Истоминых и Трубецких я уже упоминал.
      Жили в Сергиевом посаде семьи, по происхождению не являвшиеся бывшими, но близкие им по духу. Назову тех, кто был знаком с Трубецкими, а через них и с нами. Это семья профессора гистологии, ученого с мировым именем, отказавшегося служить большевикам,- Ивана Фроловича Огнева, семья художника Владимира Андреевича Фаворского, семья профессора Горного института Давида Ивановича Иловайского, лесничего Обрехта и многих других. В 1925 году переехал из Переславля-Залесского и купил в слободе Красюковке дом писатель Пришвин Михаил Михайлович со своей женой Ефросинией Павловной и двумя сыновьями. Сергиевские охотники, в том числе и дядя Владимир Трубецкой, вскоре с ним подружились, а его гостеприимная жена благодаря своей сердечности и доброте полюбилась и охотникам, и многим жителям Посада*{18}.
      В первое глинковское лето на дальние прогулки мы не ходили. Разыскали в километре от села, вверх по речке Торгоше, вытекающий из обрывистого берега ключ в кустах ольховника, рядом на дереве была прибита иконка. Тогда ключ назывался Гремучим, позднее его переименовали на Святой, к нему стали ходить богомольцы с бидонами, забирали из него якобы святую воду.
      Побывали мы и в Вифании, бывшем монастыре, верстах в двух от села на берегу обширного озера. Там еще жило пять или шесть монахов, и церковь последний год была открыта. Монастырь был основан в конце XVIII века митрополитом Московским Платоном, который любил там отдыхать. При нас монашеские корпуса занимало педагогическое училище, а резиденция самого митрополита, остававшаяся нетронутой со дня его кончины, была превращена в небольшой, бережно содержавшийся музей, просуществовавший до тридцатых годов.
      И еще мы собирали белые грибы, которых в ближайших глинковских окрестностях была тьма-тьмущая. Я ходил чаще всего вдвоем с Лялей Ильинской. Собирая, мы вели "умные" разговоры, соревнуясь в количестве прочитанных книг и в количесте найденных грибов.
      В то лето одолевали нас комары. Еще прошлой зимой мой школьный товарищ Юра Неведомский научил меня курить, и с тех пор я курил потихоньку от учителей и родителей в том месте, где курят мальчишки всего мира, то есть в уборной. А тут благодаря комарам моя мать и тетя Лиля разрешили курить Петруше и мне. И мы с ним покупали самые дешевые папиросы - "Трезвон" (6 копеек пачка) и "Червонец" (10 копеек) и дымили своими папиросами целыми днями.
      В ту весну в газетах поднялась кампания - принимать в вузы преимущественно молодых рабочих от станка, а также сыновей и дочерей рабочих. Появилась песенка:
      Дайте мне за рубль за двадцать
      Папу от станка, папу от станка...
      Дальше не помню.
      Организовали чистку вузов. Сперва появились в газетах накаляющие обстановку статьи с примерами, с конкретными фамилиями классово чуждых студентов, засорявших пролетарскую науку.
      Чаша сия не миновала и второй университет, в котором на втором курсе училась моя сестра Соня. Она была очень увлечена учебой, лекциями профессоров, лабораторными занятиями. В числе сыновей и дочерей бывших людей, священников, нэпманов была "вычищена" и она. Бросились хлопотать. Пять девушек стали обходить квартиры профессоров с мировыми именами. Все профессора принимали изгнанных с большим сочувствием, писали красноречивые ходатайства, некоторые особо подчеркивали, что студентка Голицына "показала себя всесторонне..." и т. д. Мой отец, подняв прежние связи, тоже хлопотал. Ничего не помогало. Соня очень тяжело переживала провал своих мечтаний. Она пыталась куда-либо поступить на работу, но в первые месяцы и тут терпела неудачу. Ведь в стране была безработица...
      Оставшись у разбитого корыта, она взялась заниматься со мной по алгебре и геометрии: ведь из-за неудовлетворительных отметок по этим предметам я был переведен в восьмой класс условно. Не помог и тот факт, что учитель математики Андрей Константинович Исаков до революции был классным наставником моего брата Владимира.
      Соня учила меня весьма энергично и оригинально. Садились мы на паперти Глинковской церкви. Только я начинал ошибаться и заикаться, как она с возгласом "дурак!" хлопала меня по лбу. И в результате не в переносном, а в самом прямом смысле она вдолбила в мою голову математические знания. И с той поры я начал учиться по этому столь ненавистному мне предмету более или менее сносно. Однако занятия с Соней пришлось прервать...
      Арестовали в Хилкове дядю Алешу Лопухина. Летом он приезжал в Москву для реализации относительно скромного урожая яблок, а заодно захватил послание нескольких священников Крапивенского уезда патриарху Тихону. Они изъявляли ему покорность и писали, что не желают подчиняться "Живой Церкви". Когда дядя Алеша вернулся из Москвы, тульские власти его посадили. О судьбе священников ничего не знаю.
      Соня уехала из Глинкова и помчалась в Хилково в помощь одинокой тете Тесе, которая вот-вот должна была родить третьего ребенка. Когда она родила, Соня привезла их всех к нам на Еропкинский. Нашли им уголок в одной из наших комнат.
      Тогда же моя мать пошла к Смидовичу хлопотать за брата. Дядя Алеша был освобожден из Тульской тюрьмы, но Смидович сказал, что ему негоже оставаться в своем бывшем имении, а пусть переезжает куда хочет.
      Куда? Да, конечно, в богоспасаемый Сергиев посад. Трубецкие нашли ему квартиру в домике в той же слободе Красюковке, и он смог соединиться со своей семьей.
      Перед сестрой Соней встала дилемма - что дальше делать? Из университета выгнали. Пыталась она устроиться на работу - нигде не брали.
      Дело ей нашлось. Опять она отправилась на помощь, но в другую сторону в Петроград. Там арестовали тогда Софью Владимировну - вдову умершего в 1919 году двоюродного брата моего отца Петра Абрамовича Хвощинского. Посадили всех тех, кто участвовал в панихиде по одной весьма святой жизни монахини. Трое детей, остались беспризорными, и сестра Соня взялась их пестовать, вернулась в Москву и привезла с собой младшего сына Хвощинских, девятилетнего Колю, мальчика избалованного и малоразвитого, который поселился у нас. Через несколько месяцев Софью Владимировну освободили, и она с детьми уехала за границу. Об их дальнейшей судьбе ничего не знаю.
      Наконец у сестры Сони нашелся заработок. Помогла Софья Григорьевна Ильинская - санитарный врач и жена адвоката Игоря Владимировича Ильинского. Соня составляла таблицы по так называемой санитарной статистике. Из городских амбулаторий ей передавали объемистые стопки медицинских карт за многие годы. Вес, рост, окружность груди, сколько детей, сколько абортов, когда начались менструации, когда закончились, пьет умеренно, пила раньше, но не пьет теперь, пьет запоем и прочее и прочее - на все эти данные составлялись отдельные таблицы, иные длиной с полотенце; и на всех на них суммы цифр по горизонтали и по вертикали должны были сходиться в правом нижнем углу.
      Врачи были в восторге от получаемых ценных сведений, которыми для сравнения пользуются и до сегодняшнего дня.
      Не только Соня занималась обработкой карт, но и некоторые семьи бывших людей, например Осоргины, получили хороший заработок из того же неиссякаемого источника...
      Нашелся заработок и у моей матери. Об этом расскажу позднее.
      А мы продолжали наслаждаться в Глинкове. Из города постоянно приходили в гости дядя Владимир Трубецкой с тетей Элей, являлись два мальчика - Сергей Истомин и средний из трех братьев Раевских Михаил. Старший Сергей работал фотографом в той электролаборатории в Москве, которой руководил священник отец Павел Флоренский. Флоренскому покровительствовал председатель ВСНХ товарищ Дзержинский, и власти до поры до времени терпели, что на заседания столь ответственного органа выдающийся ученый и философ является в рясе.
      Однажды в Глинково пришел Петр Владимирович Истомин. Он долго разговаривал о чем-то с Игорем Владимировичем Ильинским, сидя вместе с ним на бревне. Потом оба они встали и куда-то ушли.
      Игорь Владимирович взялся быть адвокатом - защитником монахов Гефсиманского скита, которым грозило выселение. Тогда были введены новые правила выселения - только после решения суда, а суд можно было обжаловать в высших инстанциях. На практике царил произвол, однако видимость правосудия все же соблюдалась.
      Игорь Владимирович, хотя и был убежденным атеистом, наотрез отказался получить от монахов какое бы то ни было вознаграждение вперед: он видел, как усердно они работают на своих, еще принадлежавших им полях и огородах, счел их дело правым и решил их защищать. Выступал он на суде столь горячо, что его самого посадили. Следствие велось долго, в конце концов в ГПУ дознались, что он является автором "Марксиады". Ему грозило угодить в Соловки, однако с помощью Пешковой наказание было смягчено: он был отправлен в ссылку в отдаленный район Пермской губернии, оттуда попал в Ясную Поляну, где, как он сам выражался, превратился в одного из многочисленных жуков-могильщиков, которые питаются трупом Льва Толстого. Он копался в тульских архивах, но сам печататься как ссыльный не мог, разысканные им документы и материалы печатались под другими фамилиями.
      В тридцатых годах его опять посадили, и он погиб.
      Дело о выселении монахов тянулось еще свыше двух лет, но в конце концов их выселили...
      16.
      Осенью мы вернулись в Москву. Я пошел в восьмой класс школы. Слово "гимназия" придется с этой страницы отставить.
      Разные дяди и тети обходили классы и спрашивали: у кого из вас родители - рабочие? В нашем классе оказался таковым лишь один - Шура Каринский, сын школьного истопника и последний ученик. Было другое общее собрание, дяди и тети спрашивали: кто из вас пионеры и кто комсомольцы? Пионеров оказалось двое - из седьмого класса, а комсомолец всего один - из девятого. Районный отдел народного образования стал косо смотреть на порядки, еще державшиеся в стенах здания в 7-м Ростовском переулке.
      Был назначен новый директор школы - Анатолий Сергеевич Дарский, с виду очень похожий на Ленина. До революции он служил учителем математики в гимназии Адольф на Малой Никитской и, придя в бывшую Алферовскую гимназию, вскоре нашел общий язык со всеми учителями и стал защищать те порядки, какие существовали до него.
      Перед Октябрьскими праздниками Дарский и Ольга Николаевна Маслова обходили старшие классы и призывали всех учеников пойти на демонстрацию. Сбор в таком-то часу, пойдем с красными флагами на Красную площадь, увидим всех вождей. Нам нужно показать нашу классовую сознательность. Это же для пользы нашей школы!
      На следующей перемене многие из нас стали между собой шептаться, спрашивать: "Ты пойдешь?" "Да ни в коем случае!" - воскликнул я. И другие повторяли те же слова. И не пошли. Правда, погода оказалась дождливой.
      Когда осенние каникулы кончились, опять Дарский и Ольга Николаевна обходили классы и нас стыдили, что подвели школу. Они потребовали, чтобы каждый нарушитель приказа принес бы от родителей объяснительную записку.
      Мой отец написал, что его сын остался дома из-за дождя и по болезни, в скобках отец указал: "легкий насморк". Записка удовлетворила Дарского.
      Нам объявили, что у нас будет новый, очень интересный и нужный предмет - политграмота. Для первого урока объединили оба восьмых класса "А" и "Б". Ольга Николаевна привела толстенького мужиковатого вида дяденьку с бородкой, во френче, в хромовых сапожках, назвала его имя и отчество и ушла.
      Дяденька сказал, что для знакомства хочет задать нам один вопрос, и обратился к сидящей на передней парте девочке:
      - Если бы к вам приехала подруга, никогда в Москве не бывавшая, куда бы вы ее повели в первую очередь?
      - Я бы повела ее в Кремль, но туда не пускают,- пролепетала девочка.
      Дяденька поморщился и задал тот же вопрос мальчику.
      - В Третьяковскую галерею,- ответил мальчик.
      Дяденька опять поморщился и обратился с тем же вопросом к другой девочке.
      - В музей Александра Третьего,- ответила та.
      Дяденька охнул и всплеснул руками.
      - В Мавзолей Ленина,- наконец догадался сказать еще один мальчик.
      Дяденька радостно закивал лысой головой и начал рассказывать, каким великим вождем был Ленин.
      Он провел с нами еще один урок и, видимо, разочарованный нашей несознательностью, удалился навсегда. Его заменил Константин Васильевич Базилевич, очень красивый, с усиками, молодой человек, покоривший сердца наших девочек.
      Предмет, который он нам читал, назывался не политграмотой, а социологией, но на самом деле его следовало бы назвать просто русской историей. Историческая наука тогда была в загоне, и Базилевичу, как историку по образованию, пришлось замаскироваться. Впервые к нам пришел не учитель, а лектор, который с увлечением разворачивал перед нами картины прошлого. Не на уроке пребывали мы, а слушали настоящие серьезные лекции. Именно Базилевичу я обязан, что полюбил историю.
      Впоследствии он пошел в гору. Когда цвет русской исторической науки был разгромлен, Базилевич выдвинулся и кончил жизнь профессором Высшей партийной школы и членом-корреспондентом Академии наук.
      Между тем над нашей школой продолжали сгущаться тучи. А виною тому оказались два хороших ученика, но не очень примерных мальчика.
      На одном торжественном школьном собрании, посвященном не помню чему, произошел ужасный скандал.
      Два ученика,- Андрей Киселев из параллельного класса и Костя Красильников из нашего - увлекались химией и на квартире Кости создали доморощенную лабораторию и там занимались разными химическими опытами. Перед собранием они налили в колбу серной кислоты, а к пробке снизу прикрепили марлевый мешочек с каким-то порошком. Колбу они вручили кому-то из приятелей, тот еще кому-то, а еще кто-то внес ее в зал. Когда же помещение наполнилось учениками и учителями, колбу передали четвертому мальчику и предложили ее опрокинуть. Произошла бурная реакция, пробка со шпоканьем выскочила, и по залу распространился удушливый запах тухлых яиц, то есть сероводорода.
      А лектор из Хамрайона в это время горячо распространялся о будущем коммунизме.
      Пришлось его выступление прервать, вывести всех из зала, проветрить помещение. И лекция смогла продолжаться, но все были так взбудоражены, так оживленно шушукались, что плохо слушали пророческие призывы к мировой революции.
      - Происки классового врага! - такова была первая реакция в роно. Начали вести настоящее следствие, но когда выяснили, что в деле оказались замешанными много вполне примерных мальчиков, решили все прикрыть.
      А случись такая история несколькими годами спустя, наверняка посадили бы с полсотни народу - ребят, учителей и родителей.
      С Андреем Киселевым и его другом Алешей, сыном выдающегося русского художника Михаила Васильевича Нестерова, в ту зиму я близко сошелся, хотя оба они учились в параллельном классе. Мы решили создать свой журнал, привлекли еще двух мальчиков из седьмого класса и назвали журнал "Саламандра". Алеша дал в него пару стихотворений, я - рассказ, Андрей большую серьезную статью. Он писал: раз в вузы принимают только рабочих и крестьян-бедняков или их детей, и то после рабфаков, то есть учебных заведений, где за три года они галопом, проходят девять классов школы, то нам, грешным остается заниматься самообразованием. Девочки тоже дали в журнал рассказы и стихи, наши художники нарисовали карикатуры, просто картинки и обложку.
      Андрей обладал кипучей энергией и предприимчивостью. В старой "Ниве" он прочел, как изготовлять шапирограф, то есть печатный станок. На квартире Кости Красильникова в Ружейном переулке была организована тайная типография. Особым составом намазывался лист фанеры, особыми чернилами справа налево, да еще с буквами в зеркальном изображении, мы выводили строчки, пыхтели, старались в две смены, наконец отпечатали и сброшюровали десять экземпляров. Два подарили в учительскую, остальные раздали по классам.
      В тот день Базилевич вел у нас урок. Он с большой похвалой отозвался о нашей инициативе, вспомнил, как и он в юные годы в гимназии участвовал в таком же журнале. Весь класс смотрел на меня - члена редколлегии,- а я сидел, скромно опустив глаза.
      Но существовала у нас официальная стенгазета, редактором которой был единственный в школе комсомолец - высокий и прыщавый юноша Альбов. Он усмотрел в "Саламандре" соперницу. А в стенгазете печатались не рассказы и стихи, а статьи о Ленине, о мировой революции. Естественно, что большинство ребят считало "Саламандру" интересней. Альбов и К° пустили слух, что недавно был обнаружен подобный шапирограф, на котором печатались антисоветские листовки.
      Дарский вызвал Андрея Киселева и Алешу Нестерова, напугал их и убедил прекратить издание журнала. После уроков члены редколлегии собрались, кто-то предложил продолжать издавать, но тайно. Однако благоразумие взяло верх, и мы решили послушаться совета директора.
      Вышли из школы вчетвером - Андрей Киселев, Алеша Нестеров, Костя Красильников и я. Пошли мрачные. Решили скрепить нашу дружбу. Чем? Нет, кровью негигиенично, лучше пивом. Мы знали частную пивную в том доме, который стоял на Зубовской площади поперек Зубовского бульвара. Называлась она "Зубок". Вывернули карманы, нашлась мелочь - на четыре кружки хватит. С чувством повышенного интереса к чему-то постыдному я впервые входил сквозь маленькую дверь в жарко натопленное, насквозь прокуренное, наполненное подозрительными типами помещение. Наверное, во времена деспотизма невинные юноши с таким же чувством входили в публичный дом.
      Андрей, Алеша и я были высокого роста, а Костя был низенький. И продавец со словами "малолетним не отпускаем" нацедил нам три кружки вместо четырех. Сели за стол, усеянный окурками, с лужами пива, с блюдечками моченого гороха и кучкой воблы, взяли одну пустую кружку и по-братски разделили напиток на четырех. Будем дружить!- и разошлись по домам.
      Потом я ходил в "Зубок" еще много раз - вдвоем с Андреем, втроем с Алешей. Костя избегал к нам присоединяться. А однажды я там встретил брата Владимира, и мы оба очень смутились. Выяснилось, что и он изредка посещает это заведение, и, наверное, потихоньку от жены.
      А года три спустя "Зубок" закрыли, и, к нашему негодованию помещение превратили в общественную уборную, а потом дом, якобы мешавший движению по Садовому кольцу, был снесен.
      Однажды Алеша Нестеров пригласил меня на свой день рождения. Он жил со своими родителями и сестрой Натальей на Сивцевом Вражке. Моя мать, узнав, что я иду к знаменитому художнику, велела ему передать, какое неизгладимое впечатление на нее - четырнадцатилетнюю - когда-то произвели его картины, посвященные преподобному Сергию.
      Я пришел на празднество самый первый. Вышел невысокий плотный мужчина с бородкой, с острыми глазами, с характерным, неправильной формы лысым черепом. Здороваясь с ним, я скороговоркой выпалил слова матери. Он, видимо, остался очень доволен и просил ее поблагодарить.
      Квартира Нестеровых по тому времени казалась роскошной. Хорошая мебель, фарфор, книги в шкафах, по стенам картины известных художников. Во второй комнате, не для обозрения всех приходящих, висели две картины художника: три монаха отдыхают под елью, и к ним подбегает лисенок, а, сзади лесная долина. И другое полотно - "Философы". Бредут вдоль лесной дороги в глубоком раздумье философ С. Н. Булгаков и священник отец Павел Флоренский...
      Учился я, в общем, средне, а мог бы, кроме как по математике, получать одни "пятерки". Но тогдашняя советская педагогика отрицала пережитки прошлого, отметок вообще не было, только "удовлетворительно". Вот почему уроки я готовил лишь по математике, а по остальным предметам мне достаточно было более или менее внимательно прослушать объяснения учителя.
      - Почему ты не готовишь уроков? - однажды забеспокоилась моя мать.
      - Только дураки готовят уроки,- ответил я.
      Примерно так же относились к школьным занятиям и мои соклассники. Многие из нас говорили:
      - Были бы у нас отметки, мы учились бы совсем иначе.
      Осенью 1927 года в наш класс поступила с опозданием на месяц моя двоюродная сестра Леля Давыдова.
      Ее привезли родители - сестра моей матери Екатерина Сергеевна Давыдова - тетя Катя - и ее муж Александр Васильевич - дядя Альда. Их приняли в крестьянскую общину села Кулеватова Моршанского уезда Тамбовской губернии. И они с семьей жили (до поры до времени) благополучно в родовом, с колоннами, давыдовском доме. Дядя наравне с крестьянами пахал, сеял, собирал урожай. А его дочь стала жить у нас. Ей было грустно расставаться с родителями, и она вдали от семьи страшно тосковала. В классе ее прозвали Княжной. Из-за своей тоски она ни с кем дружбу не заводила, однако дома у нас, когда по субботам к нам приходили веселиться наши сверстники, она присоединялась к общей компании и играла в "сумасшедшую подушку" с тем же азартом, как и остальные. С тех пор уже много лет (с перерывом во время войны) я продолжаю с ней дружить.
      Тетя Леля Шереметева с детьми собралась уезжать за границу. Еще летом в Глинково к ним являлся аккуратненький господинчик в сером костюме, в крагах, с остренькой бородкой. Это был ее родственник, сотрудник эстонского посольства, с детства в нее влюбленный. А тогда иностранцы могли разъезжать где хотели.
      Любопытно, что однажды поздно вечером Петруша и я обнаружили под открытым окном их избушки сидящего на корточках молодого неизвестного. Сразу поняли, что это шпик, погнались за ним, но догнать не сумели.
      Господинчик фиктивно сочетался браком с тетей Лелей. Каким образом четверо ее детей были признаны и его детьми - не знаю. Дело с оформлением отъезда пошло, как у нас полагается, медленно. Весь сентябрь Шереметевы прожили в Глинкове, а потом нашлись добрые люди - приятельница моего .дедушки Елена Сергеевна Петухова с сыном: они их приютили. И только в ноябре Шереметевы смогли уехать. На Белорусском вокзале их провожало человек пятьдесят, в том числе и два шпика. Об их дальнейшей жизни рассказывать не буду, скажу только, что вряд ли оба младших сына тети Лели - Петруша и Павлуша, если б остались в нашей стране, уцелели бы.
      И СВЕТЛОЕ И ТЕМНОЕ
      1.
      Заработка отца явно не хватало. Очень уж много у него набралось иждивенцев, случалось, до 12 человек, поэтому в еде и в одежде соблюдалась строжайшая экономия.
      В те годы выходила "Финансовая газета", и старый знакомый отца сотрудник редакции предложил ему писать заметки и статьи на финансовые темы. Отец написал своему брату, дяде Саше в Америку и с того времени стал получать американские финансовые журналы. По вечерам он писал статьи, вроде: "Бюджет Бельгии", "Финансовое положение Канады" и т. д. Из осторожности он их подписывал только своими инициалами - М. Г.