И я и Номер Первый забеспокоились, предвидя недоброе, и сказали, что единственно достоверное в рассказе – это существование трех сундуков, и то не серебряных, а деревянных, окованных железными полосами. А есть ли в этих сундуках портрет или нет – это еще вопрос. В заключение мы посоветовали мальчикам потерпеть – может, нам удастся уговорить хозяина показать портрет.

Вряд ли удовлетворились они нашими советами. Витя Большой оглядел своих спутников, свистнул, и все они куда-то поскакали мелкой рысцой.

Вечером Тычинка и Роза Петровна пили у нас чай. Ларюша еще не приходил. Номер Первый решил подъехать к нашему хозяину с другой стороны:

– А скажи, Иван Тихонович: Прохор Андреевич Нашивочников, живший лет сто назад в Любое, кем тебе приходится?

Хозяин подозрительно посмотрел на нас из-под колючих бровей.

– Прадед родной.

Верных два часа бился Номер Первый, поминутно вытирая лысину платочком. Фразу за фразой, словно клещами, он вытягивал из неразговорчивого Ивана Тихоновича скудные сведения о его предке.

Вот что мы узнали.

О молодости своего прадеда Иван Тихонович не смог ничего рассказать. Он только вспомнил, что после смерти отца Прохор Андреевич получил в наследство маленькую фабрику азиатских платков. Ткались узорчатые платки из разноцветной пряжи, на ручных деревянных ткацких станках, по окрестным деревням и в подвале дома Нашивочникова. Эти платки скупщики перепродавали в Среднюю Азию, в Персию (Иран), в Турцию. Впоследствии новые фабрики, с механическими станками, вытеснили кустарное ручное производство, и Прохор Андреевич разорился. Однако наш хозяин еще помнил в детстве на чердаке у деда разломанные деревянные станки.

Номер Первый не унимался:

– А скажи, Иван Тихонович, не осталось ли у тебя предметов того времени? Они могут иметь историческую ценность.

Мы притихли, ожидая ответа. Только Роза Петровна и хозяйка потихоньку жужжали на гастрономические темы. Они уже успели подружиться.

– Покажу азиатский платок, – отрывисто сказал хозяин, встал и вышел.

И тут меня взяла досада на свою нерасторопность. Соня выскочила, но слишком поздно. Платок-то лежал в одном из заветных сундуков. Издали мы слышали, как хозяин очень быстро открыл с мелодичным звоном сундук и так же быстро его запер. Что еще лежало в сундуке, Соня подсмотреть не успела.

Платок был очень яркий, весь в пестрых полосках крест-накрест, с длинной красной бахромой, но уже старенький, просвечивал насквозь и с многочисленными дырочками от моли.

– Ценный экспонат для раздела истории раннего русского капитализма, – заметил Тычинка.

– Может, еще какие музейные вещи у тебя хранятся? – спросил Номер Первый, понюхав платок.

Хозяин нахмурился и не сказал ни слова. Нет, не удалось подъехать к упрямцу.

Мы молча встали из-за стола, проводили Тычинку и Розу Петровну домой и уже собирались ложиться спать, как вдруг около одиннадцати вечера в мое окошко легонько постучали.

Происшествия этой ночи красочно описаны в дневнике Вити Перца. Поэтому я решил прервать свой рассказ и привести отрывок из этого сочинения. Кстати, мальчики не решились его показать Магдалине Харитоновне.

Утром Номер Первый, Тычинка, Роза Петровна, Соня и я сидели на лавочке перед домом. Ларюша со своим оруженосцем, захватив Майкла, снова с утра ушел рисовать. Мы потихоньку переговаривались.

– Я не вижу никаких законных путей, чтобы обнаружить портрет, – разводил руками Тычинка.

– Да, такого твердолобого не прошибешь, – надувая щеки, добавил Номер Первый.

Мы просто терялись в догадках: как быть дальше?

– Прятать такой портрет, когда искусство является достоянием народа! – горячился Номер Первый.

– Хотите, я вам попробую помочь? – невозмутимым голосом произнесла Роза Петровна.

«Помочь? – недоверчиво подумал я. – Что-то сомневаюсь… Скорее, помешать».

Роза Петровна поднялась и ушла в дом, а через десять минут вновь появилась на веранде.

– Вы пока сидите здесь, а мы с хозяйкой проветрим во дворе все вещи из сундуков и пересыплем их нафталином. Соня, пойдем, ты нам поможешь носить и развешивать.

Безразличный голос Розы Петровны прозвучал для нас, как бодрый победный марш. Мы, мужчины, остались одни. Я ходил взад и вперед по дорожке, Тычинка усердно рисовал палочкой узоры на песке, Номер Первый сосредоточенно потирал свои мягкие пухлые руки…

Соня высунулась из калитки:

– Первый сундук уже пустой – только разные пальто и шубы! – И она исчезла.

Я забегал быстрее, палочка в руках Тычинки стала рисовать еще более замысловатые узоры, пальцы Номера Первого лихорадочно забарабанили по коленям.

Снова Соня выскочила:

– Второй сундук пустой – одни непонятные одежки! Палочка Тычинки, руки Номера Первого запрыгали в бешеном танце.

И в третий раз появилась вестница, появилась молча, понурив голову.

Мы и без слов поняли всё, встали и медленно двинулись в дом.

Я мельком взглянул на все эти шубы, полушубки, тулупы, шали, полушалки, пальто, шинели, кафтаны, шушуны, салопы и прочие теплые одежды, верно, столетней давности, развешанные на веревках по всему двору.

Профессиональный интерес музейного работника потянул Номера Первого к этому старью.

– Кокошник! Смотрите, смотрите! – Номер Первый вернул меня с крыльца. – Так украшали свою голову наши прабабушки!

Кокошник с золотой парчовой каймой был весь вышит зеленым и красным шелком и бисером.

Номер Первый надел этот старинный женский головной убор на лоб подвернувшейся Сони.

– Здравствуй, Марья Моревна! Где твой Аленький цветочек?

Соня кокетливо улыбнулась.

– Иван Тихонович, – обратился Номер Первый к хозяину, – у нас в музее нет старинной крестьянской одежды: мы у тебя с удовольствием купим.

– В Любец? Ничего не продам! – буркнул тот. Обедали мы плохо, так чуть-чуть потыкали вилками в котлеты, и все.

Перед заходом солнца явились мальчики, сильно огорченные и сердитые. Весь день они по очереди дежурили на двух кленах в проулке. Никаких построек в саду нет, а есть только яблони, груши, сливы, вишни, кажется, крыжовник и смородина, огородные грядки и клумбы с цветами.

Хозяин с утра полол грядки, собирал в кошелку поспевшие огурцы, тяпал мотыгой, а к вечеру поливал из шланга свои владения.

Словом, ничего таинственного ни в саду, ни в занятиях нашего хозяина мальчики не заметили. Все доказывало: никакого портрета у нашего хозяина вообще не было нигде.

Один Номер Первый колебался – ему казались странными некоторые недомолвки старика: бросит отрывистую фразу – и молчок. Наконец, почему-то не пустил нас в свой сад.

Я отвечал, что хозяин всегда такой угрюмый, за день больше дюжины слов не скажет. А в сад не пустил – верно, боится за свои ягоды и фрукты.

Мальчики ушли от нас, понурив головы.

Ларюша снова вернулся только поздно вечером.

Должен сказать, что и я и Номер Первый серьезно сердились на него. Мы переживаем, волнуемся, а он с рассвета забирает Майкла и Женю-близнеца и уходит на весь день то рисовать портрет Люси, то рисовать пейзажи. Возвращаясь, Ларюша восторженным голосом рассказывает, что положительно влюбился в здешнюю реку. Конечно, мы понимаем – он художник, его тянет рисовать пейзажи… Правда, я сомневался, только ли в реку влюбился Ларюша.

На ночь он ставил свои произведения в светелке лицом к стенке и просил нас не смотреть на них.

Я и Номер Первый честно выполнили его просьбу, а Соня каждое утро не ленилась вскакивать на заре, подглядывала и говорила, что пейзажи очень красиво получаются, а портрет выходит просто чудный.

Но, оказалось, не только Соня подглядывала.

Как-то она хотела прошмыгнуть в светелку и вдруг услышала такой разговор.

– Смотри, похожа, – говорил хозяин.

– Да ничуть не похожа. Та чернявая, а эта вон какая светлая, только что в платье сиреневом, – отвечала хозяйка.

Соня тут же разбудила меня и Номера Первого и пересказала нам этот разговор.

Номер Первый побледнел и схватился за сердце.

Я поспешил разочаровать и его и Соню. Я вспомнил, как хозяйка, вернувшись со свадьбы, все возмущалась, что невеста была не в традиционном белом платье, а в сиреневом. Конечно, теперь она сравнивала Люсин портрет с той невестой.

И Соня и Номер Первый ничего мне не ответили, только недоверчиво покачали головами.

Глава двадцать первая ГДЕ ЖЕ «СОВСЕМ ГОРЯЧО»?

На следующий день с утра мы отправились в Дом пионеров. Собрались все мальчики и девочки, Люся, Номер Первый и я. Совещание открыла Магдалина Харитоновна. Лица сидевших за столом не предвещали ничего доброго. Еще иные девочки смотрели на нас с затаенным ожиданием, а нахмуренные мальчики сидели мрачные и молчаливые.

Выступила Люся:

– Товарищи, все мы, конечно, надеялись, что портрет найдем в Золотом Бору. Надежды лопнули. Мальчики, выше головы! Виктор, как не стыдно! Остались считанные дни до конца каникул! Будем продолжать поиски или нет?

– Будем, будем! – зашумели, но не очень бурно, и мальчики и девочки.

– Тогда завтра же после обеда снова в Любец. Обойдем всех любецких Нашивочниковых. Вы нам поможете? – обратилась Люся к Номеру Первому и ко мне.

– Ну конечно! Всей душой! – воскликнул Номер Первый.

– Само собой разумеется, – согласился я, однако не с таким энтузиазмом.

Вспомнились мне ночевки на голой земле да в школе на соломе, и сердце у меня заныло. Но я тут же опомнился. «Нет, я изыскатель! – твердо сказал я самому себе. – Нечего падать духом, пойду в поход».

– Надо и с Ларюшей договориться, позвать его с собой, – предложил Номер Первый.

– А я уже с ним договорилась. Он тоже пойдет, – чересчур безразличным голосом ответила Люся.

– А если портрет не в Любце, а на Камчатке? – съехидничал Володя.

– Да ну тебя! – замахнулись на него остальные.

– Найдем и на Камчатке, – отрубил Витя Большой.

– Придется тогда пересоставить план дальнейших наших летних мероприятий, – объявила Магдалина Харитоновна.

– Условились, – не слушая ее, продолжала Люся, – завтра в два часа дня! Форма походная – курточки, шаровары. Картошки побольше захватите. Чья очередь топоры, ведра нести?

– Мальчишки, червей не забыть! – крикнул Витя Большой.

Мы пришли с совещания уже в полной темноте. Ларюши еще не было.

Сели пить чай. Уныло пел самовар, лица у нас были печальные, даже Соня едва облизывала ложку из-под варенья.

– Иван Тихонович, – грустно промолвил Номер Первый, – последнюю ноченьку в Золотом Бору ночую, завтра в Любец собираюсь. Благодарю за гостеприимство.

– Не торопись, – отвечал хозяин, – через три дня покажу и сообщу «нечто». Советую остаться.

Словно бомба взорвалась невдалеке. Мы все вздрогнули, но даже переглянуться не решились.

– Коли так, – прохрипел Номер Первый, – я останусь. – Он тяжело откинулся на спинку дивана и, кажется, готов был упасть в обморок.

– А что это «нечто»? – высунулась Соня.

– Любопытному нос прищемили! – отрезал хозяин. Соня вспыхнула и спряталась за самовар.

В течение последующих трех дней в Доме пионеров никто ничего не делал. Поход в Любец отменили, все кружки, все игры забросили. Изыскатели то взбегали по лестнице на второй этаж, то с гусиным гоготом низвергались по перилам, то задумчиво расхаживали по коридору и сосредоточенно перешептывались. По три раза в день всем отрядом и поодиночке ребята прибегали к нашему крыльцу и, ничего не узнав, снова исчезали.

Мы, взрослые, к огорчению нашей хозяйки, от волнения даже обедать перестали. Один невозмутимый Ларюша по-прежнему пропадал все дни у Люси или на реке, а вечером уничтожал сразу два обеда и два ужина.

Накануне долгожданного третьего дня Иван Тихонович за вечерним чаем торжественно объявил:

– Завтра в полдень. Согласен и саранче показать. (Саранчой наш нелюдимый хозяин называл наших друзей-пионеров.) И чтобы порядок! – Он резко отрубил пальцем.

Ну конечно! Будет полный порядок.

Утром нас ожидало столь поразительное зрелище, что мы все – Номер Первый, Ларюша и я с Соней – остолбенели в безмолвии.

Явился наш хозяин. И в каком неожиданно преображенном виде: одетый в старомодный черный сюртук, в ослепительно белую накрахмаленную рубашку с черным галстуком, гладко – до блеска волос – причесанный, гладко выбритый, только с маленькими усиками. Бывший «волосатик» предстал перед нами, поздоровался и пригласил пить чай. От него пахло нафталином и духами.

Следом за ним явилась его принаряженная супруга.

Во время торжественного чаепития с пирогами и пышками мы молчали, изнывая от нетерпения.

Но до полудня было невыносимо долго. Время тянулось томительно медленно.

Уже с одиннадцати часов все изыскатели расположились на травке против нашего дома.

Наконец вышел хозяин, широко раскрыл ворота, словно для въезда свадьбы, и рявкнул:

– Сюда!

На чисто выметенном дворе стояли полукругом скамейки и стулья.

– Сюда! – коротко указал хозяин на сиденья.

Толкая друг друга, мы поторопились занять места и сели.

Все глядели на нашего нарядного хозяина с удивлением и поражались его элегантному виду.

Хозяйка встала сбоку и с обожанием уставилась на своего супруга.

Кто-то из девочек приглушенно фыркнул. Глаза Магдалины Харитоновны сверкнули и вновь потухли, не найдя виновницы.

Хозяин вытащил из-за пазухи синюю школьную тетрадку и обратился к Номеру Первому:

– Я – нескладно. Пожалуйста, читай.

Номер Первый весь просиял. Он достал очки, надел их и начал читать:

Номер Первый кончил читать, облегченно вздохнул и обвел слушателей несколько недоумевающим взглядом.

– Позвольте, какие такие результаты? – не вытерпел Тычинка.

– Прошу в сад, идите направо, по дорожке. – Хозяин открыл заветную калитку и любезно пропустил нас по одному вперед.

В другое время я бы с большим интересом тщательно осмотрел этот недоступный сад и этот огород с посыпанными песочком дорожками, с аккуратнейшими грядками моркови, огурцов, свеклы, петрушки, ровные ряды помидоров, яблони, обвешанные плодами.

Но сейчас чувство не то чтобы разочарования, а скорее недоумения охватило меня. Махровые шары только что распустившихся георгинов нежно-голубого цвета были и правда очень красивы, но какие-то холодные и бесстрастные. Их росло на клумбе кустов двенадцать, часть цветов была еще в бутонах. Но я-то ожидал увидеть не георгины.

Все толпились вокруг клумбы с такими же недоумевающими лицами и молчали.

Галя и Соня стояли впереди обнявшись.

– А еще что у вас есть интересное? – спросила тоненьким голоском Галя.

Хозяин оглянулся, его медное лицо слегка побледнело. Только одна верная жена продолжала подобострастно смотреть на него.

Номер Первый сделал еще один шахматный дипломатический ход, который Тычинка впоследствии назвал гениальным.

– Конечно, я понимаю, Иван Тихонович, этому делу ты посвятил всю жизнь. Всю жизнь добивался и наконец достиг цели. Голубые георгины! Посмотрите, какая красота! – Он оглянулся на всех. – Я так думаю, цветоводы-любители специально к тебе за клубнями поедут. Но только я немножко опасаюсь – напишем мы в газету о твоих георгинах, а обыкновенные читатели не очень тобой заинтересуются. Георгины, конечно, большое достижение, но только для специалистов. А для читателя одних георгинов мало. Как жаль, – продолжал приторно-ласковым голосом Номер Первый, – что у тебя ничего больше не сохранилось музейного, сверхвыдающегося, чтобы написать обширную статью обо всей твоей жизни, обо всех твоих достижениях… ну, и об этом самом сверхвыдающемся; дать эту статью сразу в несколько газет и журналов, да еще с фотографиями. А как ты думаешь?. Видишь, у всех такие физиономии, точно они рябину жуют. Сказать тебе по правде, Иван Тихонович, ведь мы думали – ты нам другое покажешь.

Глубоко запавшие маленькие свиные глазки нашего хозяина вдруг забегали, брови беспокойно и сердито сдвинулись. Тишина наступила такая, что явственно было слышно, как в глубине сада упало яблоко. Хозяин почесал затылок, прокашлялся и сказал:

– Запретительное завещание есть прадеда моего Прохора Андреевича.

– Какое еще завещание? – взволнованно спросил Номер Первый.

Подняв палец, хозяин мрачно проговорил наизусть:

– «Сей предмет доверил мне на хранение друг мой Егор Иванович Спорышев. Детям моим повелеваю: никогда никому его не показывать».

– Да ведь это было во время крепостного права, при царе Горохе! Твой прадед опасался козней полковника Загвоздецкого! – Лицо и лысина Номера Первого сделались огненно-пунцовыми.

Вдруг Люся, растолкав ребят, подскочила к упрямцу.

– Послушайте, не скрывайте! Мы знаем – портрет у вас. Вот тут сколько народу, мы очень просим, покажите портрет!

И все мальчики и девочки обступили несговорчивого хозяина и, умильно заглядывая ему в лицо, загалдели, как грачата:

– Покажите, пожалуйста, покажите!

– Я, Иван Тихонович, давно тебе говорила – чего его прятать? – неожиданно поддержала нас хозяйка.

– Хочешь прослыть знаменитым со своими георгинами, так покажи, что прячешь, – глухо шепнул Номер Первый.

– Идемте! – Ни на кого не глядя, хозяин быстро зашагал в дом.

Мы всей толпой, толкаясь, бросились за ним.

Я вспомнил детскую игру: «Холодно, холодно!», «Теплее, теплее!», «Горячо, горячо!». Мы прошли через сени по коридору, мимо чулана с заветными сундуками, мимо другого чулана, через зал… Батюшки! «Совсем горячо» оказалось в моей и Сониной комнате!

– Клещи! – кинул хозяин жене.

Громадное зеркало-трюмо стояло против моей кровати. Мне оно ужасно надоело. Соня вечно вертелась перед ним.

– Сюда подвинуть! Повернуть! – между тем командовал хозяин.

В десять рук схватились мальчики за зеркало и повернули его задней стороной к нам. Мы увидели пыльное полотнище брезента, прибитое к обратной стороне трюмо. Штук двадцать гвоздиков с бумажными квадратиками намертво держали края брезента. Хозяин стал вытаскивать гвоздики один за другим, вытаскивал невыносимо медленно, клещи срывались. Левой рукой он придерживал брезент, чтобы полотнище не откинулось и мы не увидели бы раньше времени то, что было спрятано за брезентом.

– Давайте я вам помогу! – выскочил Витя Большой.

– Уйди! – огрызнулся хозяин.

Наконец последний гвоздик упал. Хозяин быстрым движением руки сорвал брезент и отошел. Мы увидели написанный на холсте большой портрет стройной, тоненькой девушки в сиреневом платье. И надпись различалась в правом нижнем углу: «Я не могу даже подписаться».

Это был портрет Ирины Загвоздецкой.

Она присела на край широкого кресла, обитого темно-зеленым с золотом атласом. Ее обнаженные смуглые руки с тонкими, розовыми у ногтей пальцами оперлись на резные подлокотники кресла. Длинное светло-сиреневое шелковое платье, обрамленное у открытой шеи и на рукавах старинными желтоватыми кружевами, было туго стянуто у пояса и спускалось широкими складками на ковер. Кончики крохотных туфелек чуть выглядывали из-под платья…

Я внимательно и медленно разглядывал портрет.

Темные волосы Ирины были заплетены в косы, свернутые кренделечками, точно так, как порой их свертывают нынешние девочки-школьницы старших классов. По-восточному смуглое лицо, высокий лоб, черные дуги бровей, тонкий, чуть неправильный нос, тонкие полуоткрытые губы, точеный подбородок… Все это создавало неповторимую гармонию. Просто невозможно было оторваться от портрета.

– Прелесть как хороша! – прошептала за моей спиной Люся.

А глаза! Создатель портрета называл их полумесяцами.

В Третьяковской галерее есть несколько особенных портретов – Брюллова, Иванова, Крамского, Репина… Каждый раз, когда я там бываю, то подолгу стою перед этими произведениями, всматриваюсь в глаза тех женщин и тех девушек и всегда нахожу в них нечто новое. Про каждый портрет можно написать целую поэму – как любила, как страдала или радовалась та женщина или та девушка.

Именно такой особенный портрет видел я сейчас, портрет, написанный несомненно выдающимся, замечательным художником.

Первое впечатление от него было: ох и плутовка, верно, эта юная худенькая девушка, почти девочка! Набедокурила где-то, что-то разбила или пролила и, спасаясь от строгой наставницы, убежала в эту комнату, присела на краешек кресла…

Но, взглянув повнимательнее в ее глаза, я увидел в них глубоко скрытую тайную печаль… А вглядевшись еще раз, я уже ничего не замечал – ни ее блистательного платья, ни ее тонкого, изящного стана, а видел только бесконечно скорбные карие глаза-полумесяцы.

– Почему она такая грустная? – шепнула Соня.

– А какая она была несчастная и как рано умерла! – напомнила Галя.

На девочек зашикали. Да, на такой портрет надо смотреть очень долго и молча, чтобы никто-никто не мешал. И все – взрослые и дети – стояли, смотрели, не проронив ни слова…

– Иван Тихонович, отдай его в наш музей, – вполголоса, но с большим чувством произнес Номер Первый.

– Отдам, – также вполголоса ответил наш хозяин.

С этого момента он на все сто процентов заслужил свое прозвище – «Изыскатель Номер Четвертый».

Перед тем как поместить портрет на вечные времена в любецкий музей, его выставили в Голубом зале Золотоборского дома пионеров. Под ним поставили две хрустальные вазы с голубыми георгинами, а вокруг развесили маленькие этюды Ларюши.

Вот река на закате и силуэт лодочки с рыбаками, другой этюд – раннее утро, и розовый туман поднимается с перламутровой воды, третий – ярко освещенный солнцем красный бакен на песке, а сзади – сияющая голубая гладь реки, и еще несколько этюдов, изображающих Люсю на фоне реки.

Мы умоляли Ларюшу и поодиночке и в пятьдесят голосов, просили выставить также портрет Люси. Художник категорически отказывался и даже ни за что не хотел показать его нам.

Он говорил, что портрет никуда не годится, что он не закончен, что его невозможно ставить рядом с портретом Ирины.

Произведения Жени-близнеца для тринадцатилетнего мальчика были безусловно удачны, но еще слишком по-детски неумелы. Их решили не выставлять.

– Рано, дорогой. Учиться надо еще лет десяток, тогда станешь художником, – попробовал его утешить Номер Первый.

Мальчик молча опустил свою черную голову. Он сознавал, что старик был прав.

– Осенью поеду в Москву – поступать в Художественное училище, – неожиданно объявил он.

Жители Золотого Бора и района – служащие учреждений, рабочие фабрик, колхозники, домашние хозяйки, учителя и школьники – приходили на выставку, восхищались портретом, внимательно слушали рассказы дежурных пионеров о трагической судьбе Ирины Загвоздецкой и ее возлюбленного крепостного художника Егора Спорышева. И все посетители одновременно любовались этюдами Ларюши, который так прекрасно и правдиво изобразил их любимую родную реку.

Конечно, рядом с портретом эти этюды были очень скромны, но в них угадывалась верная кисть будущего мастера. И я и Номер Первый простили Ларюше его не слишком энергичное участие в поисках портрета. От всей души нам хотелось ему пожелать стать большим, настоящим художником, певцом нашей реки, нашей природы и всей нашей жизни.

Из Любца примчались три автобуса, переполненных желающими посмотреть найденный портрет – будущий самый ценный экспонат их музея. Приехали: Номер Второй – заведующий музеем, Номер Третий – директор школы. Из своего музея прибыли, проклиная пароходные порядки, Номера Седьмой и Пятый.

Номер Второй объявил Ивану Тихоновичу, что статью о портрете и о голубых георгинах он отсылает в московские газеты и в «Огонек». Узнав об этом, Иван Тихонович без колебаний подарил музею в Любце кокошник и азиатский платок.