Уильям Голдинг

Клонк-клонк

Пальма выслушала Женщин-Пчел с улыбкой, исполненной восхищения, так что теперь здесь все были счастливы, как она и хотела. Никто не болел, пчелы возвращались домой с медом из леса и из лугов. Луговой мед узнаешь всегда — у него свой привкус и аромат. Да. У пчел было все в порядке. Подержав улыбку, сколько положено, она повернулась и понесла ее обратно к узкой полоске земли между рекой и шалашами, соломенными хижинами и навесами, прилепившимися к скалам. Здесь, на этой полоске, где, как обычно, играли дети, стояли пыль и жара, но пока не такая, как наступит потом, когда солнце поднимется выше. Дети изныли от жары — она поняла это сразу: двое мальчишек тузили друг друга уже отнюдь не на шутку, но расцепились при виде нее и ее улыбки. Еще один — совсем крошка, почти младенец — заковылял к ней, протянув обе руки, в которых сжимал по яйцу.

— Молодец, — сказала она. — Молодец!

Она потрепала его по голове и двинулась дальше. В это время дети ложились спать. Но сейчас старшие играли на берегу — три мальчика и две девочки. Девочки ходили вокруг мальчишек кругами. Зажав палки в правой руке, они дружно вскидывали их вверх. И пели:

— Ра! Ра! Ра!

Один из мальчиков покраснел, по щекам уже текли слезы. Двое других стояли опустив головы и чертили в пыли полосы. Сделав круг, девочки увидели ее, опустили палки и захихикали. Обе отвели глаза и принялись почесывать ногой об ногу. Проходя мимо, она спокойно сказала:

— Поиграйте во что-нибудь другое, хорошо?

Места было много, детей было много — мальчиков, которые занимались метанием или борьбой, девочек, которые возились с куклами, прыгали через скакалку или болтали. Пальма с каждым поделилась улыбкой и прошла мимо. Она поднималась в гору.

Утреннее солнце развеяло над Горячими Ключами плотную, похожую на гриб крышку пара. Только прозрачная дымка осталась на самом верху — там, где бурлил кипяток. Ниже, над цепью котлов, в которых вода, прежде чем потеряться в реке, постепенно остывала, воздух был чист. Но стоило лишь немного подняться вверх от детской площадки, он становился таким свежим, словно его принесло с гор. Потому она решила купаться не на привычном месте, а дальше, в следующем котле. Ей хотелось хорошенько прогреться: в плече появился какой-то скрип, и она надеялась на горячую ванну. Пальма взбиралась вверх с достоинством, грациозно, будто скрип этот ей ничуть не мешал. Шелестела длинная травяная юбка, босые ноги легко ступали по исхоженной каменистой дорожке. И все же, созналась она себе, сердце стало хуже справляться с подъемом. На полпути она остановилась и тронула воду в котле, словно попробовала, горяча ли, или же убрала лист или мошку. Она выпрямилась и внимательно обозрела лежавшую внизу местность, делая вид, будто привыкла смотреть на свои владения именно отсюда, а не сверху, от кипящих ключей.

В лесу и возле Места Женщин работали женщины. Ей их было не видно, но она слышала голоса и, время от времени, взрывы смеха. Там, где лес редел и ручей от горячих источников вливался в реку, по пояс в воде брели девушки и вели сеть. Она видела, как замыкается круг, как бурлит, словно во время дождя, вода, и поняла, что им удалось окружить небольшой косяк. Дальше, внизу, среди соломенных ульев сновали Женщины Пчелы. Много еды, смеющиеся девушки за работой, много детей, две женщины кормят младенцев, одну — беременную — ведут в шалаш, Горячие Ключи, теплый воздух…

Она заговорила сама с собой, что теперь делала чаще и чаще:

— Слишком много еды. Пусть не мяса, но есть рыба, яйца, коренья, мед, листья, семена…

Она положила обе руки себе на живот, поверх травяной юбки. Улыбка стала печальной.

— И я слишком много ем.

«Нет, — подумала она, — просто я старею. В этом все дело. Нельзя быть вечно прекрасной».

Она вновь двинулась вверх мимо котлов по бело-зеленым узорам старой каменистой тропы. Воздух становился теплее. Шум детских и женских голосов постепенно стихал и наконец совсем потонул в хлюпанье, бульканье, плеске кипящей воды. На самом верху возле ключа, на узком и плоском выступе скалы стояла девушка. Тоненькая девушка в травяной юбке, едва достигавшей колен. Длинные черные ее волосы были туго накручены на тонкие палочки. Лицо было широкое, некрасивое, но вся она сияла сиянием юности. Увидев, кто подошел, девушка вытянулась в струнку. Она засмеялась и показала рукой в сторону лугов:

— Там. Где ущелье.

— Ты уверена, детка? Ты ведь знаешь, иногда просто горит трава.

— Это был костер… Пальма.

Имя девушка произнесла нерешительно, будто ей еще было неловко обращаться к Пальме на равных, как взрослая к взрослой. Но Пальма уже отвернулась и молча вглядывалась в противоположный край долины. Губы у нее были сжаты.

— Значит, они пойдут туда, к сухому ущелью. Наверняка сегодня костер будет на прежнем месте. Если, конечно, ничего не случится — они могут передумать, испугаться, передраться, или я уж не знаю что.

Девушка хихикнула:

— Да уж.

Пальма улыбнулась ей:

— Так или иначе, их не будет еще дня два. Можешь снять пока свои палочки.

Девушка раскрыла рот. Лицо приняло озадаченный вид.

— Дня два?

— Может быть, и больше. — Пальма пристально посмотрела на девушку. — Это Сердитый Слон, так?

— О нет… Пальма. Он был Сердитым Слоном, теперь он Яростный Лев.

— А раньше, прежде чем стать Сердитым Слоном, он был, кажется, Работящей Пчелой. Но конечно, тогда он был намного моложе. Откуда тебе знать.

Девушка залилась румянцем. Она повела плечами и хихикнула:

— Ты ведь знаешь, какие они… Пальма?

— Знаю. Кому же знать как не мне. Но только помни, хорошо?

Лицо девушки приняло выражение гордое и торжественное.

— Теперь я женщина.

Пальма согласно кивнула и отвернулась, собираясь идти.

— Пальма…

— Что еще?

— Этот, старый Леопард…

— Который, детка? Здесь их у нас трое.

Девушка показала рукой вниз:

— Вон тот.

Пальма взглянула вниз и среди скал увидела лысую голову, узловатые плечи, тощие ноги, вывернутые ступни. Девушка у нее за спиной сказала:

— Не знаю его имен. Но он давно никуда не уходит. А как дышит! По-моему, он наш. Он теперь снова младенец. Разве не так?

— Молодец, что заметила. Я прослежу, чтобы о нем позаботились. Хорошо. Смотри и дальше как следует.

Она повернулась и пошла вниз — не по той дорожке, которой пришла, а туда, где увидела лысину Леопарда. Он был совсем близко к Жилищу Леопардов. Бедняга, подумала она про себя, старается держаться поближе. Скала стала круче, и Пальма пошла осторожно, от напряжения сдвинув брови. Но брови вновь разошлись, едва она подошла к Леопарду, который полулежал, привалившись к камню и вытянув ноги. Руки беспокойно теребили на бедрах старую грязную полоску из леопардовой шкуры. Рот был открыт, сбоку стекала слюна. Дышал старик быстро и часто. Она опустилась перед ним на колени и приложила руку ко лбу. Внимательно заглянула в глаза, в которых не отражалось ничего. Улыбнулась ему с бесконечной нежностью и прошептала в пустое лицо:

— Спишь?

Она быстро выпрямилась, подошла ко входу и с порога сказала:

— Этот человек, этот старик, бедняга… как его имя? Быстрый Угорь? Конечно, конечно, помню… да, он же Оса и Пламя. Ему нужна ваша помощь. Сейчас же, немедленно.

Она выпрямилась и пошла вдоль цепи котлов. Деловито выбросив из головы мысли о старике. Радость наступавшего полдня принесла с собой чувства и добрые мысли. Эта прелестная малышка на смотровой площадке так мила, так старательна… горячая вода… потом, после купания… есть еще по меньшей мере два спокойных дня… я позабочусь о том, чтобы его было много, чтобы оно было крепкое и хорошее…

Вновь она заговорила вслух, и в голосе ее была печаль:

— Я слишком много пью.

В эту минуту она вспомнила то, о чем забыла, беседуя с Пчелами, детьми, девушкой на смотровой площадке и Леопардом. Тревогу. Теперь тревога выползла из своего угла, захватив все мысли, и Пальма велела улыбке остаться на месте. И подумала: больная кошка лечит себя травой, а я — улыбкой.

Она стояла, словно боясь, что горячая вода принесет лишь разочарование, что все останется так, как и было. Она подняла глаза и сквозь легкую дымку, повисшую наверху, над кипящей водой, посмотрела на гору, над которой тоже вился пар. Пар поднимался огромными волнами от черных склонов, где вспыхивали желтые и красные пятна. Он шел от самой вершины, а кругом лежала снеговая корона. Пальма вдруг поняла, что гора тоже на нее смотрит. Пальма зажала руками рот, но взгляда не отвела; ибо если ты не просто Пальма, а Та, Кто Дает Имена Женщинам, то никогда не отводишь глаз; потом гора снова стала горой, но тревога осталась.

— Я еще достаточно молода, чтобы родить ребенка. Может быть, когда вернутся…

Она быстро взглянула по сторонам, но мужчин рядом не было — ни дряхлого Леопарда, который теперь был способен лишь греться на солнце, ни мальчика, который смог бы запомнить слова Той, Кто Дает Имена Женщинам. Вокруг, в пределах слышимости, в лесу было пусто. Она опустила руки и двинулась вверх по тропе к своей ванне.

Котлы шли к вершине цепью, и каждый следующий был немного — примерно на расстояние локтя — выше предыдущего. Вода наполняла котел и, перелившись через край, непрерывной струйкой стекала по гладким камням в соседний. Иногда ручеек становился шире, словно у земли вдруг менялось настроение; но котлы все равно оставались полными. В этой их полноте был источник радости Пальмы, ибо в ней она видела мощь, богатство и щедрость воды. И хотя вода была только вода, Пальма чувствовала к ней благодарность. Ванна звала. Пальма коснулась талии, распустила пояс травяной юбки, и та легла вокруг ног. Она подобрала волосы, обнажила шею. Но, сложив на скале ряд за рядом шуршавшие ожерелья, помедлила, не спеша окунуться в успокаивающее тепло. Стоя на коленях, перекинула за спину длинные волосы и наклонилась к котлу, где вода была попрохладней. Она повернула голову, подставив лицо солнечному свету, задержала дыхание и потом пристально посмотрела на ту, что выплыла из темноты:

— Я прекрасна.

Прядь волос коснулась воды, и побежавшая рябь закачала отражение. Пальма убрала волосы и вновь заглянула вниз. Огромные темные глаза — темные пятна, — овальное, правильное лицо. Она коснулась его рукой, почувствовала мягкость кожи, почувствовала — не увидела — появившиеся морщинки вокруг рта и на шее, где их скрывали всегда ряды раковин.

— Я все еще прекрасна. Нет… дело не в этом.

Из леса, от Места Женщин, донеслись смех и голоса девушек. Дети тихо спали в тени деревьев. Та, Кто Дает Имена Женщинам, быстро поднялась. Она двинулась вверх — миновав три котла, остановилась, попробовала воду ногой. Шагнула вперед и тотчас прикусила нижнюю губу. От горячей воды бросило в пот. Она скорчилась, приказывая себе перетерпеть боль и ждать, пока кожа привыкнет. Наконец напряжение спало, мышцы обмякли; она откинулась назад, пристроила голову на камне, который именно для этого был положен в котел. Волосы распрямились; тело медленно всплывало наверх — в прозрачной воде светло-коричневое, зеленоватое. Пальма легонько покачивалась, только голова лежала на камне. Прекрасное ее тело лежало в воде, как диаграмма женственности. Она закрыла глаза. И погрузилась в провал, в котором нет времени.

В своем шалаше заухала, будто сова, женщина. Пальма открыла глаза, мысль заработала мгновенно. Скоро я увижу новорожденного. Судя по всему, будет девочка. Надеюсь… Неважно — девочка или мальчик, но мы его сохраним. Я не хочу…

Тревога вернулась — глубокая, сильная, необъятная, как вода. Пальма села, приподняла волосы. Повернулась и сквозь пар посмотрела туда, где белую голову и темные плечи горы окутывал дым. Иногда, подумала она, гора смотрит вверх, в небо, так, будто нас тут и нет, а иногда смотрит вниз — будто нас тут нет!

Пальма качнулась, и вода плеснула через край.

— Гора есть гора! Пальма, ты думаешь как мужчина!

Она нырнула так резко, что ток воды подхватил и распрямил волосы. Потом принялась массировать пальцами лицо, пытаясь на этом сосредоточиться, но мысли сами собой возвращались совсем к другому. Можно радоваться, огорчаться или же ничего не чувствовать, когда ты чего-то ждешь. Но нет смысла тревожиться из-за того, что уже есть.

Только что делать с тем чувством опасности, которое не дает жить спокойно?

Она поднялась, шагнула в следующий котел, где вода была попрохладней, нырнула, вышла и села, ожидая, когда солнце высушит кожу. Она наклонила голову и принялась тщательно расчесывать пальцами волосы. Чувства есть чувства, а волосы должны быть уложены ровно, один к одному. Теперь убрать их, смазать лицо, найти подходящий камешек и обточить ногти.

— Пальма! Пальма!

Это кричала девушка со смотровой площадки — покачиваясь и размахивая для равновесия раскинутыми руками, она, в своей развевающейся травяной юбке, спешила мимо котлов вниз.

— Пальма! Пальма!

«Назвав меня по имени раз, — подумала Пальма, — теперь она будет его произносить когда надо и когда не надо!» Пальма ласково улыбнулась и послала малышке воздушный поцелуй:

— «Пальма, Пальма, Пальма»! Словно меня целый лес!

— Я их видела!

— Они не собираются возвращаться, не так ли? Во всяком случае, не сегодня?

— Нет! Ты была права, Пальма… Пальма, они уходят. Они сейчас очень далеко! Мне плохо было их видно, но… — девушка хихикнула, — сейчас они лазают на дерево!

Пальма улыбнулась в ответ:

— Все? За орехами? Или это игра?

— Я разглядела только одного — очень высоко.

— Значит, за птичьими яйцами.

— Я подумала, лучше сказать тебе об этом.

Одной рукой Пальма откинула волосы, а другой потрепала девочку по щеке.

— Ты правильно сделала… — с усилием она вспомнила имя: — Пескарик. В конце концов, для того ты там и стоишь, не так ли? А теперь помоги-ка мне справиться с юбкой.

— Интересно, может быть, это был Яростный Лев? На таком расстоянии плохо видно. Как ему там, наверное, весело!

Та, Кто Дает Имена Женщинам, застегивала на юбке ракушки.

— Приятно слышать, что они нашли себе развлечение. Но надеюсь, они не забыли, зачем пошли. Хорошо. Идем вместе, посмотрим. Веди.

Снова заухала, будто сова, роженица. «Теперь уже скоро, — подумала Пальма. — Надеюсь…»

Пескарик стояла возле кипящего ключа, приставив к глазам ладонь. Дыхание у нее осталось ровным.

— Там. Видишь, Пальма, большое дерево, с голой вершиной? Вон он, как раз где начинается голый ствол, — неужели не видишь?

— Нет, не вижу, — сказала Пальма. — Но раз уж они туда зашли, им предстоит долгое путешествие. Больше стоять тут нет смысла. Только вечером посмотри, где будет костер.

Пескарик обернулась и робко взглянула на Пальму:

— А что будет, если они… э-э… Если они узнают?

— Не узнают.

Пальма посмотрела вниз, на Жилище Леопардов. Оно было открыто небу и внимательным взглядам с площадки от кипящих ключей. На солнце поблескивали выложенные рядами черепа Леопардов. Она улыбнулась, потом залилась долгим смехом. Рассмеялась и Пескарик. И пока длился смех, обе были ровесницы и сестры.

Пальма умолкла первой.

— Мы не начнем, пока не родится ребенок. Даже тогда… только если ребенок… получит имя.

Лицо у Пескарика стало торжественным.

— Понимаю.

Пальме понравилась ее торжественность, и она улыбнулась. Она подалась вперед и легко коснулась губами губ девушки, отчего та вспыхнула, задохнулась, отступила назад. Пальма повернулась и двинулась вниз — дыхание было ровное, тело изящно раскачивалось, руки раскинуты в стороны. Стены Жилища Леопардов поднялись и скрыли от глаз поблескивающие черепа. Теперь, подумала она, нужно быть осторожной! Нужно меньше пить! И тут, будто мысль вызвала образ из самого воздуха, Пальма живо и четко увидела перед собой кокосовую скорлупу, наполненную темной жидкостью. Она даже ощутила запах, отчего вспыхнула и задохнулась, как недавно Пескарик. «Все дело во мне, — подумала она, — я не такая, как все. С этим я родилась, и никто из всех Назывательниц Женщин не увидел, что я… Я…»

Дряхлого Леопарда возле скалы не было. Дети спали. Пальма стояла на открытой полоске, на которой они играли утром, изящная и грациозная. И ласково улыбалась.

II

На конце голой ветви, торчавшей из кроны огромного дерева, было сложенное из палок гнездо. В палках застряли остатки пищи — кусочки шерсти и кожи. С краю трепыхались несколько красных перьев. Леопард, карабкавшийся к гнезду, был почти так же гол, как и ветвь, — на нем не было ничего, кроме узкой полоски кожи вокруг пояса и закрытого кожаного мешочка между ног. Леопарды кучками стояли под деревом, смотрели сквозь листья вверх и смеялись. Всякий раз, если Лесной Огонь, рискуя свернуть шею, съезжал вниз, они разражались дружным хохотом. Вытирали слезящиеся глаза, приседали, цепляясь друг за друга. Но когда он снова пополз вверх — на этот раз медленней и осторожней, заскользив по стволу как змея, — они замолчали и замерли, не спуская с него глаз. Они стояли красиво, зажав в изгибе локтей копья с закаленными в огне наконечниками. Среди них попадались почти мальчишки, но большинство были стройные молодые люди с коричневой светлой кожей — или только выглядели молодыми. В их облике мало что говорило о возрасте. Лишь самых старших можно было определить по легкой проседи в волосах. На них было оружие, украшения, сумки, котомки, и все равно они были голы, как и приникший к ветке Лесной Огонь, — остролицые, темноглазые, темнобровые и темноволосые люди, разрисованные шрамами, не узорами, с пыльными босыми ногами. Бороды и усы у них походили издалека на темные пятна.

Лесной Огонь дополз почти до гнезда. Коленями, бедрами, ступнями обхватил сук, оторвал обе руки и потянулся вверх — чтобы взять перья. Одним гибким движением Леопарды окружили дерево, не отводя от Лесного Огня внимательных и восторженных глаз.

— А-ах!

Лесной Огонь схватил и сунул за пояс красные перья. Леопарды уже раскрыли было рты, готовясь издать по бедный клич, но… с неба раздался крик, промелькнули когти, огромный клюв, зашумели крылья и перья. Наверху, под гнездом, замелькали руки и перья, полетели перья и брызнула кровь. Потом наступила тишина. Лесной Огонь, с искаженным от напряжения лицом, двумя руками свернул птице шею. По нему текла яркая кровь. Струились красные змеи. Он издал крик и швырнул в зеленую крону мертвое тело. Леопарды засмеялись, захлопали ляжками, сгрудились возле дерева. Лесной Огонь съехал по голой ветке вниз и, громко крикнув, скрылся среди листвы. Опережая его, на землю посыпались сучья, кора и листья. Он повис на ветке, прыгнул, пролетев оставшиеся десять футов, и оказался в кругу соплеменников. Молодые и старые бросились к Лесному Огню, сияя от радости. Молодые обнимали его и целовали, не обращая внимания на кровь, не боясь запачкаться. Все говорили, и все смеялись. Лесной Огонь освободился от объятий и заговорил громче других:

— Алое перо Яростному Льву!

— Мне? Друг ты мой!

— Алое перо Бегущему Носорогу!

— Тебе нет равных!

— Алое перо Сутулому Орлу!

— Приятель!

Под кровавой маской лицо Лесного Огня подергивалось от напряжения и восторга. Его хлопали по спине, гладили, целовали, но вдруг он замолчал, ощупал пояс и воззрился на свои пустые ладони. Лицо вытянулось, рот раскрылся. Он посмотрел под дерево, туда, где на голой земле лежали его оружие и украшения. Сжал зубы. Схватил копье и вонзил его в ствол:

— Ни одного алого пера для Лесного Огня!

Он заплакал.

В ту же минуту его окружили молодые, утешая словами и песней. Лесной Огонь шмыгал носом, глотая слезы. Яростный Лев обнял его за плечи, поцеловал и вложил в ладонь красное перышко:

— Посмотри-ка, Лесной Огонь, вот тебе алое перо!

— Нет-нет! Не нужно!

— А вот и еще…

— И еще…

— Я хотел подарить их вам. Когда я увидел перья, я сказал себе: это для Яростного Льва, Бегущего Носорога и Сутулого Орла…

— Лесной Огонь украшает шею алыми ягодами…

— Лесной Огонь украшает лодыжки алыми ягодами…

— Алые перья Лесному Огню!

— Не могу. Не сейчас. О! Неужели же вы и впрямь этого хотите?

— Наклони-ка немного голову…

— Правда? Вы отдаете их не потому, что я глупец и плакса?

— По-моему, лучше все три прямо посередине. Вот так!

Лесной Огонь тряхнул головой и рассмеялся сквозь слезы. Он наклонился, повесил на шею красные ягоды, застегнул на ногах браслеты из красных ягод. Сутулый Орел снял с ветки свой трехструнный инструмент, перекинул через плечо и запел:

Лесной Огонь взвился в воздух. Он взлетал, подпрыгивал, приседал, носился под деревом в круге голой земли. Он раскинул руки и взмахивал ими, как будто крыльями.

— Посмотрите! Я умею летать!

— Я тоже умею летать!

— Я тоже!

Лесной Огонь постоял и легко, с раскинутыми руками, запрыгал:

— Посмотрите! Я прекрасная птица!

— Он — прекрасная птица!

— Я прекрасная птица! Смотрите на меня! Слушайте меня! Любите меня! Я — прекрасная птица!

Он втянул голову в плечи и приблизился к Старейшему из Старейших:

— Правда, Прекрасная Птица?

Старейший из Старейших строго оглядел Леопардов. Он поднял копье. Все торжественно подняли копья. Все молчали. Старейший из Старейших опустил взгляд. Лесной Огонь преклонил колени. Старейший из Старейших медленно опустил ему на плечо острие копья:

— Ты — Прекрасная Птица.

Прекрасная Птица поднялся, излучая радость, из глаз полились слезы — он улыбался. Сутулый Орел обнял его за плечи и поцеловал.

В тишине послышалось еле слышное стрекотание. Леопарды развернулись все, как один, вглядываясь в высокую траву равнины. Стрекотание стало ближе, трава зашевелилась — это возвращались под тень своего дерева шимпанзе. Первыми показались молодые и тотчас громко заверещали. Матери с детенышами заковыляли обратно. Молодые запрыгали, скаля зубы. Леопарды отступили на шаг и выстроились в линию, затылок в затылок, боком к врагу. Головы подняты, взгляды прикованы к обезьянам. Вожак стаи выпрямился — над травой показались его голова и плечи. Он оскалился и зарычал. Леопарды засмеялись и все замахнулись, делая вид, будто готовятся бросить копья. Главный Шимп зарычал, запрыгал, заколотил лапами о землю. Молодые Леопарды засмеялись и сделали то же самое. Только старшие стояли неподвижно, зажав копья в изгибе локтей, улыбаясь улыбкой терпения. Вожак шимпанзе остановился. Он выпрямился, медленно и неуклюже. Неуклюже повернулся спиной. Неуклюже и медленно двинулся прочь по высокой траве. И только когда трава снова дошла до плеч, опустился на четвереньки и вместе со всеми подданными быстро исчез из виду.

Когда шимпанзе ушли, Леопарды облегченно вздохнули, запели и засмеялись. Старейший из Старейших посмотрел на свою тень, которая была не намного длиннее ступни. Потянулся и широко зевнул. Леопарды дружно принялись зевать и вернулись к большому дереву. Все разом заговорили, но мало кто слушал, что говорят другие.

Пальма или Пескарик не стали бы даже вникать в такой разговор. Женщины знают, когда слова лишены смысла. Здесь же, в болтовне Леопардов, были только чувства, каждый пел главным образом для себя и раз говаривал сам с собой. Выразительность жестов, трепетание горла — в этом и заключалась беседа, общая и неточная, как ум Леопарда. В ней звучали и презрение к шимпанзе, и радость при мысли о сне и любви — любви бессознательной, как и сон. Один отложил свой трехструнный лук, другой — маленький барабан. Все сняли оружие и легли вповалку между торчащих корней. Шевелились пестрые тени. Пение сменилось баюканьем и бормотаньем, когда они устраивались, обнимаясь, ласкаясь, и занимались любовью. Так они прижимались друг к другу, пока от жары и усталости их не сморил сон.

Но уснули не все. Один молодой человек все же не принимал участия в общих ласках и единении. Не от того, что стремился их избегать. С другой стороны под деревом было достаточно укромных мест, но он туда не пошел. Нет, он сидел на краю земляной площадки, рядом с уснувшими Леопардами, возле раскинутых ног. Он сидел на корточках, то и дело молча бросая на собратьев косые взгляды. И поглаживая лодыжку. На лодыжке был длинный рубец, ниже расползся синяк. Человек потирал синяк, трогал пальцем рубец и глазами скользил по лицам охотников, которые то занимались любовью, то, вновь провалившись в сон, храпели с открытыми ртами. Один раз он все же уткнулся в колени усами и бородой, на мгновенье прикрыл глаза, но тотчас поднял голову и украдкой метнул косой взгляд на спящих.

Прекрасная Птица лежал, обнимая молодого Леопарда, чья голова покоилась у него на плече. Прекрасная Птица приоткрыл сонные глаза, увидел человека с рубцом и ухмыльнулся. Сонный, он высунул язык. Набрал в грудь воздуха и тихонько запел:

— Могучий Слон повалился ничком у ног Антилопы.

Груда сонных тел заколыхалась, задвигалась, захихикала, но вяло — так, будто шутка успела уже хорошо надоесть. Мальчик, дремавший на плече у Прекрасной Птицы, ухмыльнулся и теснее прижался к любовнику. Прекрасная Птица закрыл глаза, но ухмылка осталась и высунутый язык тоже.

Могучий Слон отвел взгляд, отнял руку от больной лодыжки. Он не сказал ни слова. Поверх коленей он молча смотрел на разбросанное снаряжение. Угрюмо исследовал взглядом барабан и трехструнный лук, посмотрел на флейту из белой кости, лежавшую возле его ног. Потянулся, взял флейту, поднес к губам. Собрался было дунуть, потом скосил глаза на Старейшего из Старейших и вновь положил на землю. За спиной он услышал шепот, но не увидел, кто говорит:

— Могучий Слон повалился ничком у ног Антилопы…

Могучий Слон торопливо заговорил:

— Там был камень… Ветка наклонилась, корень торчал, крепкий… Смотри!

Он вскочил, лодыжка подвернулась, и он едва не упал. Осторожно ступил на больную ногу, сжал зубы и неуклюже заковылял перед Леопардами. Мальчик, чья голова лежала на груди Старейшего из Старейших, от восторга взвизгнул:

— Шимп!

Старейший из Старейших оттолкнул его прочь и так шлепнул по мягкому месту, что мальчишка взвыл от боли. Молодые тоже зафыркали и захихикали; тряслись плечи, груди ходили ходуном. С другой стороны площадки послышались еще шлепок и скулеж. Но постепенно все успокоились, и вновь наступила тишина, прерывавшаяся то коротким смешком, то фырканьем, то — один раз — взрывом всеобщего хохота.

Услышав новое имя, Шимп замер. Покраснел, побледнел под загаром, вспыхнул. Медленно, ни на кого не глядя, вернулся на прежнее место. Сел на корточки. Рот приоткрылся, глаза и ноздри расширились. Лицо было густо-багровым.

Солнце перевалило за верхушку дерева, и тень кроны подобралась ближе к стволу. Шимп по-прежнему сидел на корточках. Он не спал. Краска с лица сошла, но голова его так ни разу и не коснулась колен. Он мрачно смотрел в даль равнины.

Горы окружали равнину со всех сторон. Кое-где в их светлой голубизне сверкали белые пятна. Дальше вниз голубизна сменялась густой синевой, ниже — в синеву врезались коричневые проплешины. Еще ниже зеленели покрытые лесом холмы, но Шимп ничего этого не замечал. Только когда над одной из вершин поднялась черная туча и поползла вдоль гряды влево, он увидел ее и на ощупь отыскал флейту. Но тотчас положил на место, без всякого выражения продолжая следить глазами. Туча была слишком далеко и двигалась медленно, как улитка. Там, где она проползла, были блеск и сверкание молний, словно гроза оставляла за собой ослепительный улиточий след, а холмы и равнина плыли перед ним в пелене набегавших слез.

Солнечный свет заглянул под крону. Случайный ветерок раздвинул густую листву, отчего дерево затрепетало, проснулось, зашумело и вновь затихло. Вместе с деревом начали просыпаться и Леопарды. Они зевали, потягивались, облизывали запекшиеся губы. Поднимались и собирали вещи. Старейший из Старейших подтянул потуже узел ремешка, на котором висели на шее пустые яйца. Шимп сунул за пояс флейту. Сутулый Орел пальцами распрямил ремешки болы и проверил камни, будто за время сна с ними что-то могло случиться. Никто не смеялся и не улыбался.

Старейший из Старейших закончил сборы. Он ждал, сдвинув брови, глядя на остальных, пока они надевали мешки и котомки и завязывали поясные ремни. Но когда все были готовы и встали в ожидании, сам немного помедлил, прислушиваясь к голосам равнины. Потом, приложив палец к губам, ткнул копьем вперед. Мальчики, молодые, старшие — Леопарды бесшумно двинулись к высокой траве.

В траве, утопая в ней где по самое брюхо, где по колено, паслись стада. Кроме животных единообразие пейзажа повсюду нарушали островки колючего кустарника, термитники или огромные деревья, похожие на то, под которым спали охотники, и все равно равнина казалась ровным плоским морем травы, раскинувшимся до самых покрытых лесом холмов. Леопарды вошли в траву и двинулись цепью по узкой тропе, вытоптанной животными. Они двигались ровным шагом, не вспугнув ни единое существо. Впереди шел Светляк, подобравшийся, настороженный. Когда он наконец привел строй туда, где охотники оказались сразу между тремя стадами, все замерли, как один. Даже Шимп, который теперь немного отставал. Старейший из Старейших обозрел местность, не только приметив, где и кто пасется, но успев оценить каждого — кто жирный, тощий, старый, молодой, больной, здоровый, самец или самка. Зебры, буйволы, антилопы, газели, носороги — он увидел и знал, где они лежат, укрывшись в траве, в которой незаметны были овраги с глинистыми крутыми склонами и стоячей на дне водой. Он увидел и знал, кто из них остановится, загнанный, на краю обрыва, а кто осмелится ринуться вниз. Он повернулся налево, и вместе с ним повернулся весь строй, встав лицом к ближнему холму, и каждый в строю помнил, что впереди, перед холмом, есть сухой овраг. Людям нужно было немалое мастерство, чтобы, не нарушая спокойствия, оказаться именно там, где они сумеют отсечь от всех одно-единственное животное.