В "Дневнике" за октябрь этого года Достоевский описывает "простое, но мудреное дело" Екатерины Корниловой. Эта женщина "выбросила из окошка, из четвертого этажа, свою маленькую падчерицу, шести лет", причем "ребенок каким-то чудом остался цел и здоров". Как выяснилось на суде, двадцатилетняя крестьянка Корнилова была замужем за вдовцом. По ее показаниям, муж часто ссорился с ней, не пускал ее в гости к родным, попрекал своей покойной женой "и тем, что при той хозяйство велось лучше". В конце концов, он "довел ее до того, что она перестала любить его и чтобы отомстить {88} ему, вздумала выкинуть его дочь от той прежней жены... за окошко, что и исполнила". Затем, она "поглядев вниз на слетевшего ребенка... затворила окошко, оделась, заперла комнату и отправилась в участок - доложить о случившемся".
      Суд, по словам Достоевского, "взглянул на дело просто": признал Корнилову виновной и приговорил к каторжным работам на два года восемь месяцев. Однако, Достоевский считает это дело совсем не простым и называет его "фантастическим". Он критикует медицинскую экспертизу, признавшую, что Корнилова действовала "сознательно", и приходит к выводу, что в данном деле "был наизаконнейший повод оправдать подсудимую, а именно, ее беременность": в этом состоянии психика женщины иногда подчиняется странным влияниям и впечатлениям и она не может считаться ответственной за свои поступки. Затем Достоевский яркими красками рисует психическое состояние, какое будет у подсудимой и у ее нелюбимого мужа после обвинительного приговора, и противополагает этой картине примирение между супругами, которое наступило бы в случае ее оправдания.
      "Наших присяжных, - вспоминает по поводу этого дела Достоевский, обвиняли до сих пор, и даже нередко, за иные, действительно уже фантастические, оправдания подсудимых... Мы понимали, что можно жалеть преступника, но нельзя же зло называть добром в таком важном и великом деле, как суд... В суде первое дело, первый принцип дела состоит в том, чтобы зло было определено... и названо злом всенародно. А там, потом, смягчение участи преступника, забота об исправлении его и т. д., и т. д., - это уже совсем другие вопросы, весьма глубокие, огромные, но совершенно различные от дела судебного, а относящиеся совсем к другим отделам жизни общества".
      {89} Тут мысль Достоевского совершенно ясна и недвусмысленна. Великое дело суда - в том, чтобы всенародно изобличить и заклеймить зло. Присяжные не смеют оправдывать сознавшихся преступников, потому что "нельзя же зло назвать добрым": это "возмущает нравственное чувство". Задача суда этим кончается, но интерес общества к преступнику не должен кончиться в тот момент, когда суд произносит свой приговор. Начиная с этого момента вступают в исполнение своих обязанностей "другие отделы жизни общества", которые должны заботиться о смягчении участи подсудимого и об его исправлении.
      В другом отрывке из того же "Дневника писателя" за 1876 год (май) Достоевский высказывается по поводу дела Каировой. Здесь подсудимая обвинялась в покушении на убийство из ревности и была присяжными оправдана. Об этом приговоре Достоевский говорит: "Что до меня, я просто рад, что Каирову отпустили, я не рад лишь тому, что ее оправдали".
      В этих словах дается краткая, но четкая формулировка отношения Достоевского к данной проблеме. Его болезненно коробит картина, которую сатирически изобразил Алексей Толстой в своем стихотворении "Поток-Богатырь":
      И присяжные входят с довольным лицом,
      Хоть убил, говорят, не виновен ни в чём.
      Тут платками им слева и справа
      Машут барыни с криками "браво".
      Но он отнюдь не требует "сурового наказания" для всех тех, кто всенародно изобличен судом в совершении злого дела.
      Однако, Достоевский упускает из вида, что суд не имеет возможности "отпустить" обвиняемого, не оправдав его. Суду не дано право помилования: за {90}обвинительным приговором автоматически следует наказание (Пожеланию Достоевского, чтобы суд мог "отпустить, но не оправдать", отвечает институт "условного осуждения": подсудимый должен отбывать наказание только в случае, если провинится вторично. Но этого еще не существовало в русских судах в 1870-ых годах, да и в настоящее время применяется только к осужденным за сравнительно легкие проступки.).
      Быть может, в этом один из главных дефектов уголовного суда. И не тем ли вызваны возмущавшие Достоевского оправдательные приговоры, что русские присяжные, хотя и сознавали вину подсудимого, всё же не хотели обречь его на ужасы Мертвого дома?
      К цитированным выше строкам, внушенным ему делом Екатерины Корниловой, Достоевский добавляет очень знаменательное указание. "Отделы жизни общества, к которым относятся вопросы о наказании, - говорит он, - еще не определившиеся и даже совсем у нас не формулированные, так что по этим отделам общественной деятельности, может быть, еще и первого аза не произнесено".
      Не ясно ли, что у Достоевского признание "великого дела суда" далеко не означает санкции существующей системы наказания. Ведь он на своем выразительном языке говорит нам, что в этом вопросе "еще и первого аза не произнесено". И что особенно знаменательно в его устах: первой задачей, которую, по его мнению, наказание должно преследовать, является не устрашение или возмездие, а "смягчение участи преступника, его исправление".
      Вполне отвечает такому подходу к проблеме наказания описание колонии малолетних преступников, которое мы можем прочесть в "Дневнике писателя" за 1876 год (январь). Достоевский вынес самое лучшее впечатление из своего посещения колонии, руководители которой пытались проводить в ней гуманные и передовые идеи пенитенциарной науки. Достоевский формулирует {91} основной принцип перевоспитывания малолетних правонарушителей словами: "самое сильное средство перевоспитания, переделки опороченной души в ясную и честную есть труд", - а не очищающее душу страдание.
      В колонии была введена система самосуда воспитанников, в котором руководители видели средство к их моральному развитию. "Всякий провинившийся поступает на суд всей "семьи", к которой принадлежит, и мальчики или оправдывают его, или присуждают к наказанию". Это предвосхищает порядки, заведенные четверть века спустя американским педагогом Вильямом Джорджем в его "Юношеской республике" в штате Нью-Йорк (См. А. С. Гольденвейзер, "Исправительные заведения в С. А. Соед. Штатах". ("Этюды, лекции и речи на уголовные темы", Киев, 1908, стр. 79).).
      "Я простился с колонией, - заканчивает свой рассказ Достоевский, - с отрадным чувством в душе".
      Эти чрезвычайно важные для понимания идей Достоевского замечания совершенно не подходят под схему, в которую Бердяев, Ледиг и другие комментаторы пытаются вместить его отношение к проблеме наказания. Только игнорируя их, они могут так несправедливо приписывать Достоевскому защиту суровых форм наказания за всякую вину.
      Напротив, "Записки из мертвого дома" и другие художественные произведения Достоевского дают драгоценный материал не для оправдания, а для критики системы наказаний, - материал тем более ценный, что он исходит от мыслителя, положившего в основу своего нравственного мировоззрения идею полной моральной ответственности человека за свои поступки. В этом вклад Достоевского в изучение проблемы наказания.
      {95}
      ЗАКОН И СВОБОДА
      Проблема права в мировоззрении Пушкина
      Статья была напечатана в "Новом Русском Слове" (Нью-Йорк) 6 марта 1949 года. Перепечатывается здесь в дополненном виде.
      Владыки! Вам венец и щит
      Дает Закон, а не природа.
      Стоите выше вы народа,
      Но вечный выше вас Закон.
      Пушкин.
      В последнем из серии стихотворений к "Лицейским годовщинам", - написанном в 1836 году, за три месяца до смерти, - Пушкин обращается к своим старым товарищам со следующими словами:
      Вы помните: когда возник Лицей,
      Как царь открыл для нас чертог царыцын,
      И мы пришли. И встретил нас Куницын
      Приветствием средь царственных гостей...
      Кто был этот Куницын - единственный из лицейских наставников, которого Пушкин вспоминает в своем прощальном стихотворении? Энциклопедический словарь называет его "выдающимся русским юристом". Он учился в Геттингене и Гейдельберге, увлекался теорией "естественного права" и считал себя последователем Канта и Руссо. В 1811 году, - "когда возник Лицей", - Куницын был еще молодым человеком (он родился в 1783 г.). О речи его на торжественном акте при открытии Царскосельского лицея вспоминает также ближайший товарищ Пушкина Илличевский: "Адъюнкт-профессор нравственных и политических наук Куницын, при открытии нашего училища в присутствии царской фамилии, сказал такую речь, что государь император сам назначил ему в награду орден Владимира 4-й степени".
      {96} Куницын впоследствии стал профессором юридического факультета Петербургского университета. В 1820 г. он выпустил книгу под названием "Право естественное", в которой высказывал мысли о необходимости ограничения всякой власти как общественной, так и родительской - "иначе власть превращается в тиранию". "Только власть, - говорит он, - употребляемая в целях охраны прав и интересов всего населения, может быть признана властью законной".
      Неудивительно, что за столь крамольные мысли Куницын был немедленно отставлен от преподавания в университете. Книга его была признана начальством "явно противоречащей истинам христианства и клонящейся к ниспровержению всех связей семейственных и государственных". Отклик на эти гонения на Куницына за его книгу мы находим в одном из Пушкинских "Посланий к цензору":
      Ты черным белое по прихоти зовешь,
      Сатиру - пасквилем, поэзию - развратом,
      Глас правды - мятежом, Куницына - Маратом...
      Царскосельский лицей времен Пушкина представлял собой своеобразный тип учебного заведения. Он соединял в себе среднюю и высшую школу, порядки закрытого учебного заведения с широкой свободой воспитанников внутри лицейских стен и с отсутствием телесных наказаний. Лицей отличался от других учебных заведений своей разносторонней и по тому времени весьма целесообразной программой (В. А. Мякотин, "Пушкин и декабристы", Берлин, 1923, стр. 8-9.).
      Пушкин был далеко не примерным учеником лицея. В "Табели об успехах воспитанников Императорского Лицея" только в графе, относящейся к курсу Куницына, Пушкин удостоился похвального отзыва: "Весьма {97} понятен, замысловат и остроумен". Между тем, в графе математики о нем значится: "весьма ленив", а в графе французской и немецкой словесности профессор де-Рененкампф отметил: "Худые успехи, без способности (!), без прилежания и без охоты" (H. Я. Грот, "Пушкинский лицей" (1811-1817), таблица к стр. 356. ("Табель, составленная из поданных ведомостей гг. профессоров, адъюнктов и учителей об успехах, прилежании и дарованиях воспитанников лицея").).
      Сам Пушкин дал красноречивое свидетельство о том, каково было значение Куницына в его духовном развитии :
      Куницыну дань сердца и вина!
      Он создал нас, он воспитал наш пламень,
      Поставлен им краеугольный камень,
      Им чистая лампада возжена...
      Идеи доктрины естественного права, услышанные от Куницына, действительно, стали краеугольным камнем общественного мировоззрения Пушкина. Принято видеть контраст между молодым Пушкиным - автором вольнолюбивых стихов и другом декабристов, и Пушкиным тридцатых годов, - "либеральным консерватором", будто бы примирившимся с режимом Николая I. В действительности контраст был только внешний. Горячий и заносчивый юноша остепенился, научился выражаться осторожно и стал избегать конфликтов с властями. Но мировоззрение Пушкина оставалось в основе неизменным. "Чистая лампада", которую "возжег" пред взорами Пушкина-мальчика Куницын, продолжала гореть до конца его дней.
      В основе общественного мировоззрения Пушкина лежат две идеи - идея "Закона" (т. е. того, что мы теперь называем господством права или правовым строем) и идея "Свободы" (т. е. гарантий прав личности). Теоретическое изложение этих идей он мог услышать на {98} лицейских лекциях адъюнкта нравственных наук Куницына, а его поэтический гений дал им незабываемые формулировки.
      Характерно для рано созревшего поэта, что эти идеи с полной отчетливостью выражены уже в его юношеских политических стихах. Уже в этих стихотворениях, повлекших за собой опалу и ссылку Пушкина, мы находим, наряду с молодым бунтарством, признание благ правового строя ("Пушкин начинает с гимнов революции. Напрасно трактуют их иногда, как вещи слабые и не заслуживающие внимания. "Кинжал" прекрасен и "Послание к Чаадаеву" принадлежит к лучшим и, что удивительно, совершенно зрелым созданиям Пушкина. Среди современных им вакхических и вольтерьянских шалостей пера, революционные гимны Пушкина поражают своей глубокой серьёзностью. Замечательно, что в них замечается не только кипение революционных страстей, но явственно дан и их катарсис" (Г. П. Федотов, "Певец империи и свободы" в сборнике "Новый Град", Нью-Йорк, 1952, стр. 259).).
      "Тираны мира, трепещите!" - восклицает 18-летний поэт в знаменитой оде "Вольность" (1817 г.).
      А вы мужайтесь и внемлите,
      Восстаньте, падшие рабы!..
      Тут, как будто, прямой призыв к революции, который в дальнейших строфах еще усиливается прямым одобрением убийства Павла I:
      Самовластительный злодей,
      Тебя, твой трон я ненавижу,
      Твою погибель, смерть детей
      С жестокой радостию вижу.
      Читают на твоем челе
      Печать проклятия народы,
      Ты ужас мира, стыд природы,
      Упрек ты Богу на земле.
      {99} Однако, в той же "Вольности" дается затем весьма реалистическое описание цареубийства 1 марта 1801 г., которое могло быть продиктовано поэту только нескрываемым чувством отвращения:
      Вином и злобой упоенны
      Идут убийцы потаенны...
      О стыд! О ужас наших дней!
      Как звери вторглись янычары...
      Падут бесславные удары...
      Еще более решительно звучит в той же оде осуждение казни "мученика ошибок славных" Людовика XVI. Гильотина, к которой король "приник развенчанной главой", названа "кровавой плахой вероломства", и "преступная секира" может пасть на нее только потому, что
      Молчит Закон - народ молчит.
      Наконец, в той же "Вольности" юный автор готов признать, что законность, свобода и равенство могут существовать и при монархическом строе:
      Лишь там над царской головой
      Народов не легло страданье,
      Где крепко с вольностью святой
      Законов мощных сочетанье,
      Где всем простерт их мощный щит...
      Политическая философия Пушкина эпохи его юношеских стихотворений изложена, со свойственной ему сжатой выразительностью, в следующих четырех стихах оды "Вольность":
      Владыки ! Вам венец и щит
      Дает Закон, а не природа.
      Стоите выше вы народа,
      Но вечный выше вас Закон.
      {100} Здесь дана поэтическая формулировка основной идеи доктрины "естественного права" - идеи вечного, неизменного и идеального права. Пушкин называет это право Законом - в единственном числе, с большой буквы; и, как мы видели, он постоянно повторяет это слово, по-видимому, особенно ему понравившееся. "Закон" выше не только царей: он выше и "законов" (во множественном числе, с малой буквы), т. е. изменчивых и преходящих норм, в которых выражено действующее в разных странах право.
      Когда эти законы сочетаются "с Вольностью святой", Пушкин называет их "мощными". Он приветствует законы стран,
      Где сжатый верными руками
      Граждан над равными главами
      Их меч без выбора скользит
      И преступленье свысока
      Сражает праведным размахом;
      Где неподкупна их рука
      Ни алчной скупостью, ни страхом.
      Но не все законы таковы. Порой Пушкин определяет их, как "законов гибельный позор", который покрывает "неправедную власть" и неволи "немощные слезы". Это случается и при царях, и при народовластии, но лишь тогда, когда Закон "неосторожно дремлет" и
      ...иль Народу иль царям
      Законом властвовать возможно.
      Так 18-тилетний Пушкин учит нас, что Закон выше законов, т. е. что право выше государства, и что правители не должны пользоваться законодательной властью по своему произволу.
      Таковы идеи, внушенные юноше Пушкину {101} Куницыным. Нет никаких оснований полагать, чтобы поэт когда либо в течение всей своей жизни от них отказался.
      Пушкин с юности был сторонником постепенности в политическом развитии; уже в первом "Послании к цензору" мы находим резкое в устах 23-летнего юноши признание: "Что нужно Лондону, то рано для Москвы". Впоследствии он был убежден в необходимости для России монархического строя и даже оправдывал самодержавие русских царей, - но лишь потому, что он видел во власти русского царя гарантию того, что в России над всеми сословиями будет "простерт твердый щит" законности. Он был убежден, что в дворянско-крепостнической России только "самодержавной рукой" можно "смело сеять просвещение" и что только "по манию царя" может "пасть рабство". А в освобождении крестьян и в просвещении народа Пушкин правильно видел две главные предпосылки для установления в России правового строя.
      В жизни Пушкина не было момента, когда можно было бы говорить об его примирении с российской действительностью. Отсутствие законности всегда угнетало его, а от отсутствия свободы он задыхался до своих последних дней ("Как в декабрьские свои годы, - говорит Г. П. Федотов, - Пушкин не походил на классического революционного героя, так и в николаевское время, отрекшись от революции, он не отрекался от свободы" ("Певец империи и свободы" в сборнике статей "Новый Град", изд. имени Чехова, Нью-Йорк, 1952, стр. 245). См. в той же статье интересный анализ эволюции понятия свободы у Пушкина (стр. 253-268).).
      Блок в своем известном стихотворном приветствии Пушкинскому дому говорит о "тайной свободе", которую "вослед Пушкину" пели русские поэты.
      Вспомним, однако, что сам Пушкин в первоначальной редакции "Памятника" ставит себе в заслугу, что
      Вослед Радищеву восславил я свободу,
      {102} Очевидно, он имел здесь в виду не "тайную свободу", которую никак нельзя "восславить", а свободу в обычном смысле, в каком она понимается в политических программах и декларациях прав (В мировоззрении Пушкина, как и в его творчестве, не было ничего таинственного и все попытки навязать ему мистическую миссию искусственны и неубедительны. "Народная тропа, - правильно указывает в своем превосходном юбилейном очерке П. Н. Милюков, - не заросла к памятнику Пушкина потому, что, вопреки Достоевскому, он не унес с собой в могилу никакой тайны. Мистика великих "миссий" и "всечеловеческих" проблем была ему чужда. Он прост и ясен в своем величии - и потому он велик" ("Живой Пушкин" (1837-1937). Историко-биографический очерк. 2 изд., Париж, 1937, стр. 136). В ссылке на Достоевского Милюков, конечно, имеет в виду знаменитую речь, произнесенную в 1880 г. в Москве при открытии памятника Пушкину, в которой Достоевский назвал Пушкина "всечеловеком" и которую закончил словами: "Пушкин завещал нам некую тайну и теперь мы, без него, должны эту тайну разгадывать".).
      Самым вопиющим противоречием Пушкинской идее свободы было, конечно, существовавшее в его время в России крепостное право.
      "Детство Пушкина, - говорит А. Ф. Кони в своей превосходной статье об "Общественных взглядах Пушкина", - прошло среди помещичьей обстановки, в значительной степени обусловленной крепостным правом... Но облагораживающее влияние Лицея, нравственная атмосфера, которой стал дышать Пушкин после отцовского дома, и влияние таких людей, как Энгельгардт и, в особенности, Куницын,... сделали свое дело. Благородные семена пали на благодарную почву...
      Вступив в жизнь с намерением "отчизне посвятить души высокие порывы", Пушкин должен был неминуемо и болезненно столкнуться с проявлениями владения душами" (Дом Литераторов. "Пушкин, Достоевский". Петербург, 1921, стр. 59.).
      {103} Отношение Пушкина к крепостному праву известно. Оно нашло себе бессмертное выражение в знаменитых стихах написанного им в двадцатилетнем возрасте стихотворения "Деревня":
      Здесь барство дикое, без чувства, без закона;
      Присвоило себе насильственной лозой
      И труд, и собственность, и время земледельца.
      Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
      Здесь рабство тощее влачится по браздам
      Неумолимого владельца.
      Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
      Надежд и склонностей в душе питать не смея,
      Здесь девы юные цветут
      Для прихоти развратного злодея.
      Опора милая стареющих отцов,
      Младые сыновья, товарищи трудов,
      Из хижины родной идут собою множить
      Дворовые толпы измученных рабов.
      О, если б голос мой умел сердца тревожить!
      (Пушкин протестовал против "насильственной лозы" не только в отношении крепостных крестьян. В составленной в 1826 году, по поручению Николая I, "Записке о народном воспитании" он высказывает весьма радикальные для его времени мысли о вреде телесных наказаний в школах. Пушкин требует уничтожения этой формы педагогического воздействия, чтобы "внушить воспитанникам заранее правила чести и человеколюбия и чтобы слишком жестокое воспитание не делало из них впоследствии палачей, а не начальников".).
      Врагом крепостного права Пушкин оставался всю жизнь. В набросанных в 1834 году "Мыслях на дороге" мы встречаем фразу: "судьба крестьян улучшается со дня на день по мере распространения просвещения". Но как бы боясь неправильного толкования этой фразы, Пушкин тотчас оговаривается:
      {104} "Избави меня Боже быть поборником рабства; я говорю только, что благосостояние крестьян тесно связано с пользою помещиков".
      Не менее горячо, чем освобождения крестьян от крепостной зависимости, Пушкин на всём протяжении своей литературной деятельности требовал освобождения печатного слова от оков цензуры.
      Пушкин считал, что "слова поэта суть дела его". Этому через много лет вторит Лев Толстой, поместивший в "Круге Чтения" изречение: "Слово есть поступок". Естественно, что Пушкин протестовал против всякого стеснения свободы слова. Он сам не мало пострадал от невежественных придирок цензуры.
      Всем известно, что Пушкин в 1820 году был за свои вольнолюбивые стихи выслан из Петербурга, - сначала в Одессу и Кишинев, а затем в село Михайловское. Но едва ли многие помнят, что даже столь благонамеренное произведение, как "Капитанская дочка", должно было появиться без имени автора. Жандармы, рассмотрев рукопись "Бориса Годунова", "посоветовали" автору "переделать свою комедию, по нужном очищении, в историческую повесть или роман наподобие Вальтер Скотта".
      А "Медный всадник" - быть может, величайшее творение Пушкина - был решительно запрещен к напечатанию и появился лишь в посмертном собрании сочинений Пушкина, в "смягченной" редакции Жуковского. Цензура продолжала преследовать Пушкина даже после его смерти. Через три дня после его кончины, рассказывает Гончаров, - "появился портрет Пушкина с надписью: "погас огонь на алтаре", но цензура и полиция поспешили его запретить и уничтожить".
      Интересно отметить, что и "Первое", и особенно "Второе" из юношеских "Посланий к цензору" (1822 и 1824 гг.) отличаются крайней умеренностью в своих требованиях. Так, если в "Первом" Пушкин восклицает по адресу цензора:
      {105}
      О варвар! Кто из нас, владелец русской лиры,
      Не проклинал твоей губительной секиры?
      то во "Втором" мы находим уже такие примирительные заявления :
      Будь строг, но будь умен. Не просят у тебя,
      Чтоб все законные преграды истреби,
      Всё мыслить, говорить, печатать безопасно
      Ты нашим господам позволил самовластно.
      Права свои храни по долгу своему.
      Тут снова сказывается уважение Пушкина к закону, которое мы видели даже в оде "Вольность". Раз цензура введена существующими законоположениями, то он только требует, чтобы ее служители исполняли свой долг разумно и без переусердствования:
      Но делать нечего. Так, если невозможно,
      Домой тебе убраться осторожно
      И службою своей ты нужен для царя,
      То умного возьми себе секретаря.
      В беседах и письмах Пушкин был в этом вопросе менее сдержан. В письме, написанном в ссылке, он называет цензуру "богомольной и слишком чопорной дурой". Нельзя, однако, не упомянуть о звучащих резким диссонансом строках, которые мы встречаем в написанном Пушкиным незадолго до смерти стихотворении "Из Пидемонте":
      И мало горя мне, свободно ли печать
      Морочит олухов, иль чуткая цензура
      В журнальных замыслах стесняет балагура.
      Всё это, видите ль, слова, слова, слова...
      Александр Блок в своей замечательной речи о Пушкине, делает попытку объяснить эти странные в {106} Пушкинских устах слова, исходя из своего возвышенного представления о задачах поэзии:
      "Дело поэта... совершенно несоизмеримо с порядком внешнего мира. Задачи поэта, как принято у нас говорить, общекультурные, его дело - историческое. Поэтому поэт имеет право повторить вслед за Пушкиным: "И мало горя мне и т. д.". Говоря так, Пушкин закреплял за чернью право устанавливать цензуру, ибо полагал, что число олухов не убавится. Дело поэта не в том, чтобы достучаться непременно до всех олухов... Никакая цензура в мире не может помешать основному делу поэзии" (Александр Блок. "О назначении поэта" (1921). Собрание сочинений, изд. 1946 г., стр. 494.).
      Однако, это звучит не вполне убедительно. Проще объяснить стихотворение "Из Пидемонте" чувством глубокого разочарования, овладевшего Пушкиным в последние месяцы его жизни; отсюда и ссылка на гамлетовские слова, слова, слова. Эти предсмертные настроения Пушкина были особенно понятны Блоку, который говорил свою речь незадолго до своей собственной смерти, испытав полное разочарование в увлекшей его было большевистской революции.
      Приходится сказать, что оправдание цензуры в "Из Пидемонте" было в устах Пушкина срывом - таковые бывают и у гениев (Срывом была, напр., строфа в посвященном Николаю стихотворении К Н...... написанном Пушкиным вскоре после того, как он был возвращен из ссылки и обласкан Николаем I;
      Его я просто полюбил,
      Он бодро, смело правит нами,
      Россию вдруг он оживил
      Войной (?), надеждами, трудами.
      В 1834 году в краткой заметке в "Дневнике" Пушкин дает более трезвую оценку Николая Павловича: "у него много от прапорщика и немного от Петра Великого". Еще труднее примирить с нашим представлением о духовном облике Пушкина стихотворения "Клеветникам России" и "Бородинская годовщина", ура-патриотические по тону и шовинистические по содержанию. Уже при своем появлении они покоробили друга Пушкина, кн. Вяземского, который назвал их "шинельными стихами". Однако для сохранения правильной исторической перспективы следует иметь в виду, что воспетый Пушкиным российский империализм первой половины XIX века носил весьма своеобразный и несколько донкихотский характер. В. Вейдле в своей недавно вышедшей интересной книге "La Russie absente et presente" (Paris, 1952) называет Николая I "бескорыстным жандармом Европы" (стр. 75). См. также толкование этих двух стихотворений у Милюкова, "Живой Пушкин", 2-е изд., Париж, 1937, стр. 85-97.).
      {107} Пушкин защищал не только свободу слова, но и свободу мысли. Он говорит:
      "Мысль - великое слово, что же составляет величие человека, как не мысль. Да будет же она свободна, как свободен человек, - в пределах закона, при полном соблюдении условий, налагаемых обществом".
      Кони в упомянутом выше докладе указывает на "горячую защиту Пушкиным религиозной свободы". Он обращает внимание на то, что Пушкин в своих подражаниях Корану обращается к правоверным с призывом:
      Спокойно возвещай Коран,
      Не понуждая нечестивых...
      Говоря о мирной задаче мессианства, Пушкин "клеймит мрачный образ знаменитого изувера Фотия за то, что ему служили орудием духовным - проклятья, меч, и крест, и кнут" (Дом Литераторов. "Пушкин, Достоевский", стр. 53.).
      Пушкин, как впоследствии Герцен, с болезненной чувствительностью относился к обычному в его времена бесцеремонному вмешательству власти в личную жизнь подданных. По поводу перлюстрации его писем к жене {108} он в своем "Дневнике" говорит о "глубокой безнравственности в привычках нашего правительства".
      Но в отличие от Герцена и от многих позднейших русских либералов, Пушкина был в своем политическом мировоззрении великим реалистом. С поразительной верностью глаза он умел отличить - в политике, как и в поэзии - показную внешность от существа. Он преклонялся пред Петром Великим, но всё же сумел дать в своих "Исторических заметках" следующую справедливую оценку Петровских приемов управления:
      "Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра и временными указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости; вторые жестоки и своенравны. Первые назначены для вечности или, по крайней мере, для будущего; вторые вырвались у нетерпения и самовластия".
      Знаменательна оценка Пушкиным Екатерины Второй. Хотя в "Капитанской дочке" он изображает ее в несколько слащавом стиле, соответствующем традициям и угодном цензуре, но в душе он нисколько не увлекается спорной личностью "Великия Жены". Знаменитый "Наказ Комиссии по составлению уложения", вызвавший такой восторг у французских энциклопедистов, - Пушкин называет "лицемерным", а созыв депутатов в Комиссию Уложения - "непристойно разыгранной фарсой" ("Исторические заметки", 1820 г.) ("Хотя изучение архивов вскрывает для него темные черты тиранства на любимом лице, (Пушкин) не допускает этим низким истинам омрачить ясность своего творимого Петра: подобно тому, как низость Екатерины, прекрасно ему известная, не пятнает образа "Великия Жены" в его искусстве. Низкие истины остаются на страницах записных книжек. В своей поэзии... Пушкин чтит в венценосцах XVIII века, - более в Петре, конечно, творцов русской славы и русской культуры" (Федотов, ук. соч., стр. 252). Думаю, однако, что "низкие истины" остаются у Пушкина на страницах дневника более всего по цензурным соображениям. ).
      {109} Именно за этот реализм, столь несвойственный русскому интеллигентскому мышлению, С. Л. Франк называет Пушкина "совершенно оригинальным и, можно сказать, величайшим русским политическим мыслителем XIX века" ("Пушкин, как политический мыслитель". Белград, 1937.).